Текст книги "Амур. Лицом к лицу. Дорога в 1000 ли"

19

Все последние дни июня 1900 года военный губернатор Амурской области Константин Николаевич Грибский чувствовал непреходящую тревогу. Он пытался успокоиться погружением в текущие достаточно мелкие дела, типа благоустройства территории военных лагерей, однако все они так или иначе приводили к той же тревоге, которая была сродни предчувствию большой войны.

Впервые она проявилась, кажется, дня через три-четыре после объявления мобилизации. В городе появилось много казачьих нижних чинов, прибывших из станиц и ожидающих отправки к местам дислокации (куда именно, понятия не имел и сам военный губернатор); озлобленные тем, что их в самую страду оторвали от семейных дел и хозяйственных забот, они слонялись по питейным заведениям, буянили, встречая китайцев и маньчжур, живущих в Благовещенске, сквернословили и пускали в ход тяжёлые кулаки. «Около самого Полицейского управления толпа запасных набросилась на проходившего торговца-маньчжура, разбросала его товары и кроме того побила. “Из-за тебя, твари, кровь свою идём проливать”, – приговаривали возбуждённые и подвыпившие чины запаса», – писал в «Амурской газете» её редактор Александр Валерианович Кирхнер. Если в конце мая и начале июня, когда начались разговоры о возможной войне, маньчжуры и китайцы переправлялись на свой берег, можно сказать, тайком и на всякий случай, то теперь, подгоняемые враждебностью населения, уходили чуть ли не толпами. Даже крестьяне из пригородных сёл и деревень кое-где начали выгонять живших бок о бок с ними маньчжур: отправляйтесь, мол, на свой берег, от греха подальше.

Обеспокоенный этими событиями губернатор приказал расклеить по городу объявление о том, что виновные как в распространении ложных тревожных слухов, возбуждающих беспокойство среди населения, так и в проявлении малейшего насилия над китайским населением области, будут привлекаться к ответственности по всей строгости законов. Но разве возможно заткнуть рот слухам, умерить тревожное и нервное настроение горожан? Говорили, что буквально через девять дней начнётся война, что китайцы нагрянут и вырежут всех мужчин, а русских женщин возьмут себе в услужение. Замечали, что обычно трусоватые маньчжуры и китайцы, живущие в городе, стали вести себя нахальнее и даже наглее: лезут куда не надо и огрызаются на справедливые указания. Случаются и драки с местными жителями.

Для уменьшения беспорядков было приказано закрыть питейные заведения, – глава области вздохнул, вспомнив, как сопротивлялась городская управа. Он и сам понимал, что это ненадолго: слишком убыточно для городской казны.

14 июня состоялось экстренное заседание городской думы. Вопросы были наиострейшие. Военный госпиталь, прежде принимавший городских больных, теперь отказал в их размещении и лечении, поэтому требовалось немедленно подыскать помещение под больницу. Решили использовать пустующий тифозный лазарет, разумеется, как следует продезинфицировав его. Управлению водного транспорта дали указание блиндировать пароходы железными листами, чтобы защититься от пуль и снарядов, которые могут прилететь с китайской стороны; вооружить их лёгкими пушками, экипажи укомплектовать боевыми дружинами, поскольку пароходы должны были курсировать между пограничными постами в целях охраны берегов Амура. Заведывание охраной на реке военный губернатор возложил на пограничного комиссара на правах полкового командира.

В общем, всё необходимое в создавшихся условиях было сделано, но беспокойство на душе у губернатора не только не ослабевало, но и с каждым днём усиливалось.

После появления сообщений о зверствах боксёров Константин Николаевич приказал, прежде чем публиковать новости, показывать телеграммы ему, ибо понимал, что журналисты склонны перевирать и преувеличивать опасности, а для распространения нежелательных слухов много ли надо, они и так в переизбытке. Однако информация о «Варфоломеевской ночи» в Пекине оказалась правдой и ввергла его в столь глубокое уныние, что он заперся в кабинете и за вечер осушил бутылку коньяка «Курвуазье», чего не случалось со времён службы в Малороссийском полку. Вместе с коньяком к унынию добавилось предчувствие надвигающейся катастрофы от известий о разрушении боксёрами железнодорожных путей, построек и эвакуации русских из зоны отчуждения КВЖД. Появились мысли об опасности, нависающей над всей Амурской областью: губернатор, разумеется, знал, что Китай считает Приамурье оккупированным Россией и только ждёт удобного случая, чтобы вернуть свои земли под крыло Поднебесной. А тут такой подарок судьбы – восстание народа! Да не просто восстание против власти – неважно, местной или центральной, – а против иностранного засилья, что пахнет народной войной. Как это было в России, когда поляки захватили Кремль и хотели посадить царём своего королевича. Мечтали восстановить Великую Речь Посполитую, Россию подмять под себя. Насмотрелся он на этих поляков, будучи начальником штаба Брест-Литовской крепости. Слабы, чтобы Россией командовать: гонору много, а ума – увы!

Генерал пил рюмку за рюмкой и не чувствовал градуса изысканного напитка. Может быть оттого, что вкупе с губернаторской озабоченностью навалилась самая что ни на есть обывательская тоска по детям, по жене, по её ласковой внимательности к его государственным делам, а главное – к его мужскому настроению. Семью он еще в мае, как только появились тревожные новости из Китая, отправил в Петербург и теперь вечерами маялся от одиночества. Ему всё время казалось, что стоит чуть громче позвать: «Ленуся, подойди на минутку», – и жена тут же вплывёт в кабинет в своём любимом шёлковом халате, расшитом райскими птицами, полновато-уютная и бесконечно желанная даже в его пятьдесят пять лет.

Однако дом по вечерам был пуст. Если, конечно, не считать дежурного на телеграфе офицера и прислуги – кухарки Агафьи и камердинера Чжана. Агафья и Чжан – славные люди, но что толку от их славности, когда сердце изнывает от тоски? И вот ведь интересно: прежние разлуки с семьёй – а их было немало по служебным необходимостям – никогда не вызывали ничего подобного. И Лена, уезжая, так странно посмотрела, будто в последний раз. Он тогда не придал значения её взгляду, а сейчас, вызванный в памяти, тот словно пронзил его насквозь.

Нет, хватит! Этот коньяк, вместо того чтобы успокоить, разбередил душу.

27 июня пришёл по телеграфу шифрованный приказ генерал-губернатора Гродекова об отправке к устью Сунгари войск, скопившихся в Благовещенске в результате мобилизации. Он вызвал у Константина Николаевича двоякое чувство.

С одной стороны – облегчение: наконец-то город избавится от огромной нагрузки – не только продовольственной, но и психологической, поскольку праздношатающиеся по городу толпы людей, хоть и безоружных, но тем не менее военных, напрягали полицию, предпринимателей, купцов и просто обывателей. Они ежедневно, если не сказать ежечасно, устраивали драки с работающими во многих домах, мастерских, магазинах, лавках, трактирах и тому подобных заведениях маньчжурами и китайцами. Били без различия – все были на одно лицо, и оно было лицом врага.

С другой – тревога: вставал вопрос о безопасности самого Благовещенска. Да, конечно, КВЖД от города далеко, Пекин с его боксёрскими ужасами ещё дальше, китайцы на своём берегу ведут себя спокойно, казачьи разъезды между пограничными постами вдоль Амура курсируют постоянно, охрана телеграфной линии обеспечена, но в то же время в городе множатся слухи о скрытном передвижении солдат в лесах за Айгуном и Сахаляном, и если это правда, то вполне можно ожидать нападения, и тогда после отправки войск какими силами прикажете защищаться? Не случайно многие жители уезжали из города – кто на прииски, кто на дачи, а кто и в Россию, то бишь подальше за Урал, поближе к столицам. Вполне можно сказать: побежали. Добавляли тревоги сведения о том, что китайские купцы закрывают свою торговлю и забирают деньги из банков, причём не бумажками, а золотом. Правда депутация китайских торговцев приходила с просьбой о защите, причём не совсем понятно – от кого? От русских или от повстанцев? Что касается русских, губернатор заявил, что их никто не тронет, но был ли он сам в этом достаточно уверен – тоже большой вопрос. Что же касается повстанцев, то в городе останутся всего две роты стрелков и одна батарея – это разве защита?!

Тем не менее, 29 июня город провожал отбывающие войска. Насколько возможно торжественно.

У пристани близ военных складов были пришвартованы пароходы и баржи, на них грузили пушки, военное снаряжение, лошадей, фураж, продовольствие…

Воинские части построились на площади перед канцелярией военного губернатора. Константин Николаевич в парадном мундире при всех орденах собирался как главнокомандующий пройти в сопровождении офицеров штаба вдоль строя, произнести напутственные слова, пожелать воинам бодрости и успехов в ратном деле, однако висок остро уколола мысль, что они, эти воины, молодые здоровые парни, сейчас уйдут в неизвестность и, может быть, не вернутся, или вернутся калеками, он ощутил внезапную слабость в ногах и приказал привести лошадь. Верхом на ней объехал все части, каждой отдал честь и произнёс полагающиеся при этом слова. Чувствовал, что нужны другие, тёплые, сердечные, но не мог их найти, оттого был собой недоволен и говорил сухо и официально.

Далее состоялся молебен с пожеланием многая лета царствующему дому и окроплением святой водой воинских знамён.

Трижды прокричали «ура». Войска двинулись на пароходы и баржи.

Военный оркестр играл марши и военные песни.

Всего отправлялись 17 судов: 5 пароходов с одиннадцатью баржами, из которых одна была загружена скотом и провизией, и один пароход, «Ханка» без баржи, был с разведывательным отрядом.

Как только заработали колёса первого из каравана парохода «Павел», оркестр смолк, а в толпе горожан, облепивших берег, раздались крики «ура», подхваченные отбывающими. Крики эти сопровождали отход от пристани каждого судна, но губернатор всем существом своим ощутил, что происходит что-то не так.

В толпе на берегу не ощущалось привычного патриотического ажиотажа – поначалу он был, но постепенно словно улетучился, угрюмая подавленность невидимым облаком окутала берег и людей. Оттого и «ура» звучало иначе. Хотя русские обычно презрительно отзывались о воинской доблести китайцев, считая их народом трусливым, но война есть война, словить смертельную пулю на ней легче лёгкого. И губернатор, пребывая в сочувственной воинам тревожности, явственно ощутил единение с народом.

На китайском берегу также собрались жители Сахаляна и тоже что-то кричали и махали руками – может быть, приветствовали, а может, и проклинали. Скорее всего, последнее, потому что, когда группа конных казаков, провожавшая караван, вдруг свернула к воде, китайцы бросились врассыпную, и берег мигом опустел. Решили, наверное, что начинается форсирование Амура.

Командующий войсками верхом вернулся к своему дому, обогнав первый в караване пароход, сдал лошадь вестовому и встал на берегу, отдавая честь проходящим судам. Возможно, это выглядело излишне пафосно – такая мысль односекундно промелькнула в голове седого генерала, – однако ему очень хотелось поддержать уходящих в неизвестность, а ничем другим он выразить свои чувства не мог. И это нашло мгновенное понимание и отклик в сердцах покидающих родной берег. Солдаты без команды, сами, выстраивались вдоль бортов и одни дружно, другие нестройно кричали «ура» генерал-лейтенанту. Офицеры вытягивались в струнку и бросали руку к козырькам походных фуражек.

С военной точки зрения никуда эта отправка войск не годится, думал командующий. На глазах у китайцев – что на их берегу, что у работающих в городе, – среди которых наверняка полным-полно агентов. Войска должны уходить скрытно, а как эту скрытность обеспечить, если путь лишь один – по реке? По ней летом и днём-то ходить опасно из-за мелей, а ночью – тем паче. Так что волей-неволей всё на виду. И китайцы не дураки, прекрасно понимают, что остающихся войск катастрофически мало для защиты города и области. А вырастет ли из этого понимания заманчивое желание напасть и безнаказанно пограбить – зависит от того, что в человеке возьмёт верх – плохое или хорошее. Нет народов плохих, как и нет хороших – в любом есть разные люди. Другое дело, когда из человека, слывшего добрым и честным, вдруг по неизвестной (а может, известной – когда как) причине вылезает наружу что-то чудовищное. (Говорят «звериное», но не стоит зверей обижать, они свою природу не скрывают.) Вот китайцы – всегда мирные и смирные, услужливые, работящие, не люди, а золото, и вдруг!.. Деревянной пилой распилили пополам живого человека… как его?.. Сюй Цзинчена, китайского сопредседателя правления КВЖД! Это как понимать, что думать о народе?!

Краем глаза Константин Николаевич видел, что кто-то стоит справа от него и чуть позади и тоже отдаёт честь каравану. Кто-то большой и грузный в казачьей форме. Однако поворачиваться не стал, не хотел отвлекаться на мелочи и обернулся лишь тогда, когда последняя баржа миновала его.

Рыжебородый казак с подъесаульскими погонами был староват и казался знакомым. Он, конечно, давно отслужил, но – вспомнилось генералу – был членом совета старейшин, и они несколько раз встречались в Правлении Амурского казачьего войска. Ну да, отец Фёдора Саяпина! Он же был хорошо знаком с самим Муравьёвым-Амурским! А звать, кажется, Кузьмой…

Подъесаул и генерал откозыряли друг другу.

– Как поживаете, Кузьма… – генерал споткнулся. – Простите, запамятовал отчество?

– Потапович, ваше превосходительство. Да зовите просто Кузьмой. Мы привычные. И живём ладно, не вихаемся. Дюж живём.

– Дюжо – это хорошо, – задумчиво сказал Грибский, всматриваясь в тёмное, с рублеными морщинами, лицо в рыжем, практически без седины, обрамлении бороды.

Эк его забусило, думал Кузьма, в свою очередь оценивая размах белоснежной бороды наказного атамана Амурского войска. Небось многонько битья вынес генерал…

– А пойдёмте ко мне, – предложил вдруг Константин Николаевич. – Посидим по-мужски, беды-радости вспомянем, коньячку выпьем… Один я, Кузьма Потапович, как перст, один, поговорить не с кем.

– А можа, к нам? – не остался в долгу Кузьма. – В самый раз банька поспела. Сёдни за-ради проводин истопили. Попаримся, гамырки хлопнем, закусим чем бог послал. Коньячок вы кажный день вкушаете, а вот гамырки под малосольный огурчик, верно, не доводилось. А?

Генералу мучительно, до ломоты в спине, захотелось попариться и хлопнуть этой самой неизвестной гамырки. А уж закусить по-казацки – тем паче. Но…

Он прикрыл глаза, борясь с искушением, а Кузьма уже завёлся и отступать был не намерен.

– Айдате, айдате! – он ухватил губернатора под локоток и повлёк по сумеречной улице, приговаривая: – Войско проводили, боксёры боёванные далече, свои китайцы покудова не гимизят – когда ещё будет времечко побарничать, даже Бог не знает.

– Стоп! – спохватился Константин Николаевич. – Зайдём в дом. Для баньки надо бельё взять, полотенце, да и распоряжение дежурному офицеру оставить.

Зашли. В левой части дома, в двух комнатах, располагалась личная канцелярия военного губернатора. Сюда были подведены телеграф и телефон, ночью сидел дежурный офицер, а днём ещё и вестовой. В соседней комнате находилась кухня, а подальше – жилые клетушки горничной и камердинера.

При появлении хозяина дежурный подхорунжий вскочил и доложил:

– Ваше превосходительство, новостей нет, телеграмм и телефонограмм нет.

– Ну и хорошо, что нет, – махнул рукой генерал. – Меня пригласил Кузьма Потапович Саяпин, так что, если будет что-нибудь срочное, известишь. Знаешь, где он живёт?

– Так точно, ваше превосходительство! Кто ж не знает, где живут Саяпины.

– Ладно, ладно. Агафья дома?

– Так точно. У себя…

Не дослушав, генерал позвал:

– Агафья!

Хлопнула дверь. Из тёмной глубины коридора выплыла статная черноволосая красавица в белом переднике:

– Чего изволите, Константин Николаевич?

– Собери мне для баньки бельё и полотенце. Париться пойду, вот, к подъесаулу Саяпину.

Агафья зыркнула глазом на Кузьму, скромно стоявшего в сторонке, и ушла, а в коридоре снова хлопнула дверь, и появился пожилой китаец, ещё издалека начавший кланяться.

– Чего тебе, Чжан? – устало спросил генерал.

– Отпусти меня, хозяин. Чжану домой надо: жена и дети болеют.

– Боишься?

– Боюсь. Война будет, китайцев резать будут.

– Никто никого резать не будет. Вас закон защищает. И войны не будет. Столько лет жили в мире и согласии, и вдруг – война! С чего бы?! Это ваш ихэтуань, то бишь Большой кулак, бузит, но ему скоро дадут по шапке. Так что спи спокойно, Чжан.

– Напрасно не веришь Чжану. Чжан сон видел: два петуха дерутся – жёлтый и белый. Крови много! Это – война!

– Это всего лишь сон, дружок. Всего лишь сон. Войны не будет!

20

30 июня в Благовещенске было тихо и спокойно. Единственное, что докучало, – жара. Дождя не случалось вторую неделю, зелень начала жухнуть, листья на деревьях кукожились. Черёмухи были плотно окутаны паутиной. По деревянным мосткам ползали жирные гусеницы.

Люди прятались по домам, окна прикрывали ставнями – сохраняли ночную прохладу (спали-то при настежь открытых).

Улицы пустовали, а на пристани вокруг дебаркадера кишела толпа: китайцы, нагруженные мешками и узлами, нанимали лодки – не только джонки, но и русские, – спешили перебраться на свой берег. Иногда между ними возникала драка из-за места, но со стороны никто не вмешивался, не разнимал, и конфликт быстро затухал.

Двое городовых прохаживались возле Триумфальной арки, возведённой в своё время в честь приезда цесаревича Николая, иногда сходились покурить и переброситься парой слов. На китайцев особого внимания не обращали. В общем, скучали.

На пролётке подъехал полицеймейстер. Городовые откозыряли, старший доложил: мол, всё в порядке, происшествий нет. Полицеймейстер несколько минут понаблюдал за царившим на пристани кавардаком, махнул рукой и отправился на доклад к губернатору.

Константин Николаевич, пользуясь тем, что день субботний да к тому же невыносимо жаркий, отдыхал в креслах в затемнённом кабинете. Покуривая гаванскую сигару и время от времени пригубливая из хрустальной рюмки хороший французский коньяк, он бездумно созерцал, как в тонком солнечном луче, прорвавшемся сквозь щель в ставне, плавают пылинки вперемешку с дымом от сигары. Иногда в полусонном мозгу проскальзывала мысль – ну так, не цельная, а как бы клочками – о вчерашней баньке у Саяпина с последующими возлияниями… о проводах войск… о жене и детях… Всё – дым и пылинки… дым и пылинки… И вдруг вспомнились и словно резанули слова подъесаула, принявшего очередную чарку гамырки:

– Отчего, думашь, китайцы который день бегут на ту сторону?

– Отчего… отчего… Боятся нас, потому и бегут… – Язык генерала немного заплетался, но голова еще варила.

– Боятся нас? – хохотнул Кузьма. – Нас, генерал, они ни хрена не боятся. Чё мы им сделаем? Да ни-чё! Они боятся своих!

– Как это – своих? Зачем же тогда бегут?

– Они уверены, что большие кулаки придут сюда и всех их вырежут до единого. Как предателей!

– А там? На том берегу не вырежут?

– Там надёжа есть – затеряться середь других.

Возразить было нечего – поэтому Константин Николаевич молча опустошил свою чарку и закусил вкуснющим малосольным огурчиком, а после него – копчёной калугой, прямо-таки тающей во рту.

Тогда, наслаждаясь обстановкой, настоянной на калбе[23]23
  Калба – черемша, дикий чеснок (амур.).


[Закрыть] гамыркой – она была мягкой и отдавала чесночком – и отменной закуской, он как-то не особо обратил внимание на слова про больших кулаков, а сейчас, припомнив, даже вздрогнул: а что, если ихэтуани действительно уже на том берегу? В том же Айгуне?! Возьмут и высадятся в Маньчжурском клине, да и пойдут на Благовещенск! Их же там целая армия соберётся, тысяч двадцать, может, и больше! А нам и защититься нечем и некем! Кошмар!

Генерал дотянулся до стола, до бронзового колокольчика, и позвонил. Выросшему в дверях дежурному прапорщику приказал:

– Пишите! – И начал диктовать почти без остановки: – «Срочная тчк Приамурскому генерал-губернатору генерал-лейтенанту Гродекову Николаю Ивановичу тчк Ваше превосходительство зпт Благовещенску грозит многотысячная атака ихэтуаней зпт войск для защиты города нет зпт снарядов нет тчк Прошу срочно прислать солдат зпт оружие и снаряды тчк Военный губернатор генерал-лейтенант Грибский». Зашифруйте и немедленно телеграфируйте.

Прапорщик исчез и тут же появился вновь:

– К вам полицеймейстер!

– Пусть заходит. А вы действуйте, действуйте! Аллюр три креста!

Полицеймейстер Батаревич, приветствуя, вытянулся было в дверях, но генерал махнул рукой, одновременно отвечая и приглашая в кресло напротив.

– Что в городе, Леонид Феофилактович? Какова обстановка?

Сухой, поджарый, затянутый в мундир полицеймейстер нырнул в глубокое кресло, заняв, казалось, меньше половины сиденья, но тут же вынырнул, выпрямился, не касаясь спинки, и заговорил чётко и размеренно:

– В городе, Константин Николаевич, обстановка сложная, на грани чрезвычайной. Местный народ по случаю небывалой жары отсиживается по домам. На улицах встречаются маньчжуры и китайцы, прилично одетые, прогуливаются, как туристы. Документы у них в порядке, однако полагаю, что это могут быть переодетые солдаты и офицеры императорской армии, засланные для разведки. На пристани толпятся китайцы и маньчжуры, служившие в Благовещенске. Они спешат на свой берег, но лодок всем не хватает…

– Какой вывод? – нетерпеливо перебил доклад губернатор. – Что из этого следует, на ваш взгляд?

– На мой взгляд, следует ожидать вторжения и готовиться к обороне. Поскольку войск в городе мало, почти нет, надо организовать ополчение.

– А чем его вооружать прикажете, это ваше… то есть наше ополчение?! – воскликнул Грибский. В голосе явственно проявились нотки отчаяния. – У меня же половина солдат запасных без оружия! Хотя… позвольте… есть же оружейные магазины! Надо закупить ружья и патроны и раздать желающим защищать город.

– Почти всё уже раскуплено населением, – сухо сообщил полицеймейстер. – Что осталось, владельцы магазинов безвозмездно передали на оборону. Я послал своих подчинённых по дворам – переписать возможных добровольцев. Но большинство отмахивается, во вторжение не верит или надеется отсидеться за своим забором. Идиоты! Эти ихэтуани – как лесной пожар…

– Как пожар – пожалуй, верно. Да я сам на распутье: верю и не верю. Но думаю: если вторжение и возможно, так только за Зеей. Разведка казачья на днях доносила о скоплении китайских войск возле Айгуна. Завтра поеду туда, проверю боеготовность постов и казаков. Там и пароходы блиндированные – их тоже надо проинспектировать. Да, кстати, Леонид Феофилактович, наших, городских китайцев и маньчжур в городе ещё много?

– На начало июня было больше пяти тысяч. Сейчас точно не знаю, но тысячи три, верно, осталось.

– Как думаете, способны они к восстанию?

Батаревич подумал, покачал головой:

– Вряд ли. Вот в Маньчжурском клину молодёжь военным делом занималась, те могут, а в городе – такого не было. В городе они – мирные. Хотя… если оттуда поступит приказ… – Батаревич глянул в сторону Амура и сурово закончил: – Они же выросли в покорности императору.

– Вы думаете, ими командует императрица?

– Не исключено. Она же выпустила манифест, одобряющий действия боксёров.

– Я это понял как жест отчаяния: у неё нет сил погасить восстание. Думаю, наши войска пошлют ей на помощь. Мы же всегда всем помогаем.

– Да уж! Австрийцам помогали против Наполеона, мадьярам против революционеров, болгарам против турок, и всяк норовит нас кинуть! От Цыси мы тоже благодарности не дождёмся, но я всё-таки полагаю, что манифест её не от бессилия. Она сорок лет держит империю в кулаке и боксёров поворачивает, куда ей надо.