Текст книги "Амур. Лицом к лицу. Дорога в 1000 ли"

3

Вдовствующая Великая императрица Цыси ещё раз осмотрела себя в ростовом венецианском зеркале – всё ли в порядке с нарядом – и осталась довольна. У неё уже было более трёхсот платьев, накидок и жилеток – на каждый день года, все они хранились в отдельных коробках с соответствующими наборами украшений и аксессуаров, но ей хотелось новых и обязательно таких, каких нет ни у кого. Откуда у неё взялась такая тяга, причём с детских лет, – точно сказать не могла, хотя догадывалась. В семилетнем возрасте отец рассказал ей, будто русская императрица Елизавета имела полторы тысячи платьев.

– Зачем ей столько?! – поразилась девочка. Тогда её звали Син, что означало Удача. Она действительно из шестерых детей была самым удачным ребёнком – здоровым, подвижным, любознательным, и главное – очень умным.

Её семья была небогатой, но из старинного маньчжурского клана Нара; отец, его имя Хуэйчжэн, служил начальником отдела в министерстве по делам государственных служащих. Он рано заметил ум старшей дочери и очень любил беседовать с ней по вечерам после службы. Темы бесед были самые разные: и домашние, бытовые, и исторические – о том, как небольшое племя маньчжуров завоевало огромный Китай, и политические – об устройстве Цинской империи. Отец восхищался умением дочери красиво вышивать и делать выкройки одежды для всей семьи, а больше того – её расчётливой сообразительностью в ведении их скромного семейного хозяйства. Из слуг у них была лишь кухарка, а жена занималась младшими детьми. Поэтому Хуэйчжэн ничуть не удивился вопросу о платьях русской императрицы.

– Я думаю, она хотела быть неповторимой, – подумав, ответил он дочери.

– Но ведь сколько надо делать выкроек! Ей же некогда было заниматься государственными делами!

– Вряд ли она сама занималась выкройками, и платья ей шили самые знаменитые мастера. Она же была императрицей!

– Если бы я была императрицей, всё равно сама занималась бы своими нарядами. Это же так интересно – делать красиво!

Через девять лет ей предстояло явиться на смотр наложниц для императора и на какое-то мгновение привлечь внимание повелителя Поднебесной, тем самым определив свою судьбу: её записали в наложницы шестого, самого низкого, разряда под именем Лань, что означало Магнолия или Орхидея. Однако самое удивительное, что это одномоментное внимание определило дальнейшую судьбу всей империи.

Воистину дорога длиной в тысячу ли начинается с первого шага.

Цыси осталась довольна нарядом, но не рассталась с зеркалом – продолжала вглядываться в себя и беседовать с отцом. Он оставался рядом с ней все эти бесконечные сорок лет – время её власти.

– Папа, я красивая?

– Для меня – да, самая красивая. Но люди оценивают не твою красоту, а твои поступки.

– Разве я делала не то, что нужно? Ведь все мои поступки – ради величия Китая, ради того, чтобы он стал наравне с Европой и Америкой, наравне с Японией. Она же смогла с помощью Англии вырваться из Средневековья, стать современной державой. Почему у меня не получается?

– Подумай сама. Ты же умная! Вот сейчас ты собралась на заседание Верховного совета – что ты хочешь предложить? О чём ты думаешь?

– К сожалению, я думаю о предателях.

– Почему?! – искренне удивился отец.

– Потому что меня всегда предавали те, кому я доверяла.

– А только такие и предают. Другие – те, кому ты не доверяешь или до кого тебе вообще нет дела, – они тебе ничем не обязаны и просто действуют в своих интересах. И не их вина, если ваши интересы не совпадают. А кто тебя предавал?

– Ну ты же знаешь, я с тобой много раз делилась. Первый раз – Цыань и принцы Гун и Цунь, когда по их приказу казнили моего любимого евнуха Крошку Аня.

– Ты слишком ему потакала, он повёл себя недостойно и поставил под удар твою репутацию.

– Да, это так, но они действовали тайком, за моей спиной! И так жестоко!

– А ты бы согласилась с их решением?

– Нет, конечно!

– В том-то и дело. Ты влюбилась и потеряла контроль над собой.

– В конце-то концов я – женщина!

– Ошибаешься. Чтобы быть женщиной на вершине власти, эта власть должна быть абсолютной.

– Как у Екатерины Великой? – усмехнулась Цыси.

– Да. Все русские императрицы имели абсолютную власть и могли позволить себе быть женщинами. А у тебя слишком много ограничений. Одно из них проявилось в виде казни Крошки Аня. И скажи спасибо Цыань и Гуну: они тебя вернули на твое место.

– Моё место?!

– Да, место безупречного повелителя.

Цыси впервые подумала о случившемся тогда, в далёком – тридцать лет назад! – году, событии с позиции безупречного повелителя, и ей вдруг стало стыдно за своё недоверие к самым, пожалуй, надёжным единомышленникам. Которые были рядом, с первых шагов на длинном пути преображения Китая.

Наложница Лань, возможно, осталась бы на уровне шестого разряда, если бы не императрица Чжэнь, которой она помогла, когда та случайно оступилась и едва не сломала ногу. Чжэнь уговорила императора поднять Лань на разряд выше, а потом и вовсе оказала неоценимую услугу: она сама не могла рожать и предложила мужу Лань вместо себя.

25 апреля 1856 года наложница родила сына, которого назвали Цзайчунем. Император Сяньфэн был безмерно рад появлению наследника и лично написал по этому поводу специальный указ красными чернилами. Благодаря этому Лань получила почётное имя И, превратившись во вторую по разряду женщину после императрицы. Хотя по-прежнему оставалась наложницей.

Вспомнив это переломное в её жизни событие, Цыси горько усмехнулась. Злые языки, которых в Запретном городе, как назывался комплекс императорских дворцов в Пекине, всегда хватало, пытались приписать ей хитрую уловку: мол, ради власти она украла новорожденного ребёнка у другой наложницы, а саму мать убила. Как будто под неусыпным оком многочисленных евнухов можно было изобразить фальшивую беременность, а затем и роды.

Цзайчуня осыпали драгоценными подарками, император в сыне души не чаял. Ему наняли специальную кормилицу, а Цыси запретили кормить сына грудью.

Официальной матерью Цзайчуня считалась императрица Чжэнь, и она относилась к мальчику с любовью и нежностью, как настоящая мать, ничуть не ущемляя материнские права И. Так что у наследника были как бы две любящие мамы, хотя он почему-то проявлял бо́льшую привязанность к императрице. И ревновала, однако ни единым словом не выдавала свои чувства, так как отлично понимала, чем для неё может обернуться даже случайный взгляд.

Между тем она понемногу, казалось бы, по мелочам прибирала к рукам власть в Запретном городе. Император стал прислушиваться к её советам – пока что только в повседневной жизни, в государственных делах И имела свои взгляды, о которых предпочитала помалкивать. У императора обострились отношения с иностранцами – с англичанами и французами. Сяньфэн последовательно придерживался политики закрытых дверей, завещанной ему отцом, императором Даогуаном. Для торговли с иностранцами был открыт один лишь порт Кантон, но им, главным образом англичанам, этого было мало, и они развязали Вторую опиумную войну, в которой империя терпела поражение за поражением. И считала, что Китай должен развиваться по европейскому пути, что политика Сяньфэна губительна для империи; она надеялась, что её сын, став императором, пойдёт по этому пути.

Войска интервентов подступили к Пекину, и Сяньфэн бежал на север, за Великую китайскую стену, – там находился охотничий домик, по размерам превышающий Юаньминъюань, Старый Летний дворец, резиденцию императора, которую сожгли интервенты. Мысли И были охвачены одним: что и как нужно сделать, чтобы её сын Цзайчунь стал единовластным императором Китая. Судя по тому, что Сяньфэна в домик сопроводили восемь высших советников, которые все последние месяцы подсказывали императору поступки, вредившие империи больше, чем грабительские действия интервентов, И полагала, что они станут членами Совета регентов при малолетнем императоре. Они костьми лягут, но не допустят её к власти, а потому стала готовить переворот. Для этого нужен был прочный союз с будущей вдовствующей императрицей Чжэнь и такой же официальный титул, как у неё. Нашлись ещё два влиятельных союзника – братья умирающего императора, великие князья Гун и Цунь. Гун был ровесником И, но успел проявить себя в государственных делах. По поручению царственного брата он убедил интервентов вывести их войска из Пекина в обмен на договор об открытии ещё нескольких портов.

Гун и Цунь не были ярыми поклонниками европеизации Китая, но они жаждали изменений и поддержали И. Императрицу Чжэнь И увлекла идеей, что та войдёт в историю как созидательница нового Китая – она разглядела в тихой, скромной женщине честолюбие и тщеславие.

Сяньфэн умер, не успев вернуться в Пекин. По дворцовым протоколам И по-прежнему числилась наложницей и в описании погребальной церемонии не была даже упомянута. Она была оскорблена, но виду не показала. Переворот требовал не чувств, а действий, однако для действий ей нужен был такой же статус, как и у Чжэнь, которую объявили вдовствующей императрицей.

– А ты знаешь, – сказала Чжэнь, – двести лет назад, когда императором стал Канси, сын наложницы, то его матери был присвоен титул вдовствующей императрицы. Считай, что это – прецедент, и мы предъявим его Совету регентов.

Совет не смог возразить, и в империи стало сразу две августейших дамы. Тогда же они приняли новые имена: Чжэнь назвалась Цыань, а бывшая наложница И – Цыси[3]3
  Цыань – Любезная и невозмутимая (кит.).
  Цыси – Благожелательная и весёлая (кит.).


[Закрыть].

Переворот произошёл столь стремительно и почти бескровно (были всего-то казнены три человека), что во всём мире поняли, насколько тщательно он был подготовлен. На смену закрытым дверям пришла политика открытых дверей, но сколько на этом пути оказалось ям и рытвин!..

Цыси очнулась от воспоминаний, по-прежнему стоя перед зеркалом. Да и прошло-то всего несколько минут.

– Ты так и не ответила, что хочешь предложить Верховному совету, – напомнил о себе отец.

– Я предложу ему свернуть с европейского пути и опереться на мятежников. Без них мы с иностранцами не справимся.

– Ты с ума сошла! Они же только и мечтают, как бы сбросить маньчжурское иго.

– Иго… иго… Русские назвали игом власть Чингизидов над Русью, а сами за это время объединились и окрепли настолько, что сбросили иго. Сколько длилась эта власть?

– Двести пятьдесят семь лет.

– А сколько правит в Китае наша династия Айсингьоро? От захвата Пекина до сего времени?

Цыси быстро прикинула в уме и тихо ахнула: те же двести пятьдесят семь! Неужели конец?! Неужели её правление – последние шаги империи?!

– Не поддавайся мистике, – сказал отец. – Где русские и где маньчжуры.

Ну нет! Она ещё поборется. И с интервентами покончит, и боксёров приструнит… Так! Чего-то в наряде не хватает. А-а, конечно же, талисмана! Цыси пристегнула на грудь связку жемчужных снизок. Вот теперь – всё, теперь она – настоящая Цыси!

4

Ключ скрежетнул в замке, звякнула дужка и отодвинулся засов. И вслед за тем зычный голос дежурного полицейского гулко прокатился по пустому коридору:

– Саяпин, Паршин, Черных, на выход!

Казаки вышли из сумеречной и душной камеры в остывающий вечер. Солнце садилось за Соборной улицей, его раскалённое тело, будто не желая уходить, зацепилось краями за колокольню и главный храмовый купол Кладбищенской церкви во имя Вознесения Господня и темнело прямо на глазах. Илька Паршин перекрестился на него.

Пашка ткнул Ивана кулаком в плечо:

– Заглянем в пивнушку?

– Не-а, – отмахнулся Иван. – У меня – дела.

– Знаю я твои дела с косыгой. Хватит с ней вошкаться! Как мокрец к тебе присосалась.

– Не смей так о ней говорить, болтомоха несчастный!

– А чё? В харю дашь? Нам с тобой только лихоты из-за неё не хватало.

– Да ну тебя! – Иван плюнул и побежал. К солнцу напрямки, к Китайскому кварталу. Или к дому своему, по пути.

– Пошли, Илька, с тобой, чё ли? Пропустим по кружечке.

Пивнушка находилась рядом, на Иркутской. Павел приобнял Илью за плечи, и они зашагали по деревянному настилу.

– Всё ж таки командир полицейский – наш человек, – сказал Илька, стараясь приноровиться к шагу Черныха, несмотря на хромоту, очень широкому. – За такую драку всего-то на сутки засадил.

– А за чё больше-то? – лениво откликнулся Павел. – Китаёзы с их боксёрами совсем обнаглели. «Война будет, война будет!» Ну будет, и чё?! Начистим им, косорылым, и успокоятся.

– А чё ты к Ивану, как лимонник, цепляешься? Ну жалеет он свою Цзиньку и пущай жалеет. Китайцы, они тоже разные, как и мы.

– Чё?! – Пашка даже остановился, повернул за плечо Ильку к себе лицом и уставился глаза в глаза. – Китаёзы такие же, как и мы?! Да как у тя язык повернулся?! Ванька – и тот понимает. Как он энтого лупцевал, который про баб нашенских вякнул! Любо-дорого!

– Я тож не в стороне стоял.

– Дак ежли бы в стороне, стали б мы с тобой корефанить? Ладно, пошли, не то пиво наше прокиснет.

Иван прежде всего заглянул домой. Сутки не был, маманя, небось, извелась, да и дед с батей не каменные.

Дед Кузьма в завозне что-то ладил, тюкал топориком по колоде; отец сидел на лавке возле крылечка летника, курил трубку и, видно, крепко думал. Увидев Ивана, махнул рукой, подзывая.

Иван подошёл, повинно склонив голову:

– Прости, тятя!

Фёдор не успел и рта раскрыть – в проёме кухонной двери, как чёрт из табакерки, возникла Еленка, простоволосая, раскрасневшаяся – видать, возюкалась с ужином, – зыркнула хитрющими глазами и заорала:

– Мамань, Ванька заявился! Дрань-передрань!

У Ивана и впрямь была порвана рубаха: китайцы оказались страсть какие цеплючие, – а он и позабыл про это, думая лишь о звёздочке своей Ван Цзинь, да ещё, пожалуй, о мамане: как она за него, обормота, переживает!

– Ванюша, сынок родимый! – Маманя, будто молодая, будто ей и не сорок лет, спрыгнула с крылечка, обхватила сына обеими руками, прижала к полной, мягкой груди. Хотела поцеловать – не дотянулась: Иван был выше на голову. Всхлипнула.

– Мамань, ты чё?! – перепугался Иван. – Чё плачешь-то?!

– Это она от радости: сын с того света пришёл, – ехидно пропела сеструха; она так и стояла подбоченясь на крыльце.

Иван махнул на неё рукой: сгинь, бесовка, сгинь! Но та лишь захохотала.

Из завозни выглянул дед с топором в руке. Иван махнул и ему, но – приветствуя. Дед в ответ приподнял топорик и скрылся: он без дела не сидел.

А маманя всё не отпускала сына.

– И верно, мать, – прогудел Фёдор, – неча его тискать: не перволеток, поди, а служилый казак. Ему опосля «холодной» побаниться надобно, а там и за стол.

– Да я только показаться и переодеться, – попробовал возразить Иван. – Дело у меня…

– Подождёт твоё дело до завтрева. У нас другое, посурьёзнее будет.

Семейная банька была накануне, в субботу, но для узника, как назвал внука дед Кузьма, подтопили специально. Иван вздохнул и подчинился, хотя душа изнылась по красавице Цзинь. Ведь и фанза Ванов была всего-то в двух шагах от подворья Саяпиных, за стеною Китайского квартала, и отец Цзинь Ван Сюймин давношный приятель Кузьмы. Однако слово родителя – закон, преступать его – смертный грех.

После бани сели вечерять. Пришла бабушка Таня, принесла миску свежемалосольных огурчиков – они так пахли, что голова кругом шла! Дед принёс из погреба банчок китайского спирта, развёл по-своему колодезной водой – получилась водка-гамырка, немного вонючая, но мягкая. Маманя с Еленкой накрошили полный лагушок зелёного лука, дикого чеснока-мангиря, свежих огурцов, укропа, варенухи – козлятины, яиц и картошки – всё для окрошки с домашним квасом и сметаной. Большая сковорода грибной жарёхи и нарезанная кусками пахучая свежая аржанина – что может быть лучше семейного ужина!

В час, когда вечерняя заря начала бледнеть, а узкий серпик молодого месяца засиял ярче, будто его только что начистили мелким песком и промыли чистой амурской водой, три казака – Кузьма, Фёдор и Иван – уселись рядком на лавке под раскидистым клёном, что рос у входа в огороды, – трубочку перекурить да о жизни поговорить или просто подумать.

Ветка клёна легла на плечо деда, он погладил её узловатой ладонью:

– Помню, помню о тебе, Любонька, – и согнутым пальцем вытер уголок глаза. – Пятнадцать годков будет нонеча.

Ни Фёдор, ни Иван ничуть не удивились его словам. Клён этот почти сорок лет назад сажали все вместе: Саяпины – Кузьма, Люба и трёхлеток Федя, и Шлыки – Григорий, Таня и трёхлетка Аринка. Во дворе Шлыков, что был рядышком, они посадили такой же клёнышек. За ради побратимства.

Первопоселенцы Благовещенска! Нет, не самые – первые, те были солдаты и служилые казаки, кое-кто только-только успел обзавестись женой из каторжанок, а вот среди семейных с детьми – пожалуй, первые. Кстати, Люба и Таня тоже были каторжанками, но их на венчание благословил раньше на три года сам генерал-губернатор Муравьёв. Да и придумка эта – женить молодых солдат и казаков на каторжанках – появилась после венчания Саяпиных и Шлыков. Хотя через столько лет кто уже об этом помнит?!

Венчание, само собой, было куда как важным событием и для Кузьмы, и для Грини – ещё бы, ведь их невесты, Люба и Таня, были на сносях и вскоре родили, одна за другой, Федьку и Аринку. Но для народа гораздо памятнее тот солнечный день был оглашением указа царя-батюшки о переводе приписных горно-заводских рабочих в казачье сословие.

А Кузьма помнил всё и после смерти своей Любоньки то и дело подсаживался к клёну поговорить о тех давних временах, о побратиме и свате Григории. Не вслух – молча. Иногда к нему подсаживались вдова и дочка побратима, ставшая любимой женой Фёдора и матерью Ивана и Еленки. Посидят, помолчат и расходятся по своим делам. Но иногда вдруг что-то прорывается в душе – криком неслышимым, стоном тоскующим, – и тогда из памяти, будто семечки из порванного газетного кулька, сыплются и сыплются милые сердцу воспоминания.

А иной раз дети приставали: тятя, маманя, расскажите что-нибудь занятное из вашей жизни. Потом внук и внучки полезли с тем же. А что сказывать-то? Жизня, она вся занятная, хоть и кажный раз иным боком. Вон Гриня Шлык сказывал, что его младшей дочке, Марьяне, больно нравилось, как её мамка генералу жизнь спасла.

– Мамань, а тебе страшно было?

– Не помню, Марьяша, я тогда об страхе не думала, потому как человеку смерть грозила.

– А ежели б то не генерал был, а бродяга босоногий?

– Пуля не разбират – генерал али бродяга. И спасала я не чин генеральский, а человека.

– Ну за генерала, поди, награда поболе.

– А мне награда была самая великая: меня в больничку перевели, а там меня тятя ваш сыскал. Не будь такой награды – и вас бы с Аришей не было.

Марьяша взвизгивала от восторга и кидалась Таню-маманю целовать. А та в ответ тискала последыша своего: опосля Марьяны в положение-то больше не входила[4]4
  Войти в положение – забеременеть (амур.).


[Закрыть], зато Аринка уже была брюхата Иваном – они с Федькой, поди, лет с четырнадцати миловались. А и то, как не миловаться, когда с утра до вечера рядом, и рука сама тянется к потаённым и таким желанным местам?

…Кузьма раскурил трубку, передал сыну. Тот затянулся пару раз и отдал Ивану. Иван тоже пустил струйку дыма и вернул трубку деду. После чего Фёдор раскрыл свой кисет и набил свою трубку. Иван сделал то же самое. От трубки деда раскурили свои и задымили.

Молчали.

Из недалёкого Китайского квартала долетал какой-то скандальный шум. Из далёкого городского парка доносились звуки духовой музыки: по воскресеньям там играл оркестр. В летней кухне Арина Григорьевна с матерью и дочкой мыли посуду и о чём-то негромко разговаривали.

– Дак за что вы китайцам мурцовки дали? – нарушил молчание дед, почёсывая рыжую бороду, в которой, похоже, не было ни единого седого волоска. У Фёдора и бороду, и чуб – тоже рыжие – пробусило инеем, а у деда – нет!

Иван поперхнулся дымом и закашлялся. Онто думал, что про драку никто не вспомнит, и всё быльём порастёт.

Дед терпеливо ждал, пуская дымок самосада.

– Сами напросились, – откашлявшись, просипел Иван. – Захотелось им казакам головы отрезать, а баб казацких себе забрать.

– Ишь ты! Поделом, значит, получили. Токо ты, Ванёк, ходи сторожко. Они людишки злопамятные…

– Ну не все ж, – возразил Иван. – Вон Сюймин, какой же он злопамятный?

Ван Сюймин, сапожных дел мастер, был закадычным другом деда Кузьмы. Его семейство – жена Фанфан, дочка Цзинь и сын Сяосун – жило неподалёку: в Китайском квартале у них был свой двор – две фанзы с переходом и крохотный садик. Ваны дружили и с Саяпиными, и со Шлыками, вместе отмечали праздники: русские у казаков, китайские, соответственно, у Ванов. Ну и молодёжь друг друга не сторонилась: у Ивана и Цзинь закручивалась любовь, Еленка с Сяосуном сызмала играли вместе.

– Сюймин – добрейшей души человек, – согласился дед Кузьма. – Можно сказать, редкостный.

– Вот видишь! А злопамятных и середь русских полно.

– Не полно, однако ж имеется. Но русские злы, да отходчивы, злопамятных мало.

– Хватит, батя, считаться, – сказал Фёдор. Он огляделся, нет ли поблизости лишних ушей, и продолжил вполголоса: – Есть дело посурьёзней. Мне атаман поручил набрать полсотни добровольцев и пойти в Сунгари. По́мочь охране требуется. Вот и Ванюшку возьму с собой.

– Какой же он доброволец? – ухмыльнулся дед. – Он теперича рядовой казак Первой сотни Амурского Первого казачьего полка.

– Это атаман решит. Даст отпуск и вся недолга.

– Бать, а Пашку с Илькой возьмёшь? – обеспокоился обрадованный новостью Иван.

– Тихо ты! Ильку возьму, а Пашку… – Фёдор затянулся, пустил дымок и покрутил чубатой головой. – Он же хромой.

– В седле сидеть может не хуже других, – заступился Иван.

– Дело не в хромоте, – сказал дед. – Мутный твой Пашка.

– Это как? – обиделся Иван за самолучшего другана. – Пашка – весь нараспашку! Он за меня…

– За тебя? – Дед тоже пыхнул дымом и разогнал его рукой. – Ну-ка, поведай, кто драку с китайцами учинил? Кто был первый?

– Н-ну… Пашке показалось, что китайцы иванятся[5]5
  Иваниться – зазнаваться, кичиться (амур.).


[Закрыть] перед нами… он и врезал…

– Он, значит, врезал, а дрались вы с Илькой?

Так оно вообще-то и было. Пашка больше подзуживал, чем кулаками махал.

– Откуда, дед, ты всё знашь?

– Сорока на хвосте принесла.

Иван хотел взбрыкнуть, но вдруг вспомнил про Цзинь и сник: как же он её оставит в такое время тревожное?

Дед словно учуял беспокойство внука, похлопал его по колену:

– За деваху свою не печалуйся. Ванам завсегда подмогнём. Мы ж с Сюймином не разлей вода.