Текст книги "Самозванец. Кровавая месть"

Пан ротмистр уже высказал все, что об этом схизматике думал, и решил, что исполнил свой долг христианина. Подставлять противнику щеку он вовсе не собирался, а потому шагнул вперед и сделал палашом ложный выпад слева, потом, продолжая движение и ускоряя тяжелый клинок, вывел его вверх и обрушил на мужика-схизматика сокрушительный удар сверху вниз и наискось. Мужик ложного выпада вроде бы не заметил, однако коронный удар пана Ганнибала хоть и неуклюже, однако сумел отразить, варварски подставив под благородный рыцарский палаш дорогущее изделие испанских оружейников.

Крякнул пан Ганнибал, взглянул мельком, не выщербилось ли лезвие палаша. Теперь он решил атаковать глубоким уколом, которого мужик с железной дубиной уж точно парировать не сумеет. Готовя ложный рубящий удар справа, нарочито широко размахнулся – и тут боль, что с утра притаилась у него в груди, вдруг заострилась, разрослась, быстро заполнила его всего и не дала дышать. В глазах помутилось, он почувствовал, что падает, звеня латами, на колени, и вот уже уткнулся носом в потоптанную прошлогоднюю траву, а его же собственная перевернутая повозка теперь возвысилась над ним, как стена дворца Мнишеков над прохожим. Такую беспомощность пану Ганнибалу доводилось испытывать несколько раз в жизни, когда он напивался до полусмерти, а проблески сознания сохранял. Боль же была беспримерной, и он сам удивлялся, как это продолжает ее терпеть.

Ему видны были сапоги мужика, тот переминался с ноги на ногу, не решаясь, видимо, подойти и добить его. Пан Ганнибал хотел было заплакать от чувства полнейшей беспомощности, но не смог. Мелькнуло в голове, что надо бы помолиться или вспомнить прожитую жизнь, попрощаться мысленно хоть с той же Геновефой, однако и этого не успел. Потому что раздались глухие шаги, и возникли перед ним две пары черных вычищенных сапог на каблуках и с серебряными шпорами. Один каблук был намного выше другого, чтобы если не скрыть, то уменьшить хромоту.

– И я же предупреждал тебя, чтобы слишком не гусарствовал! – раздался знакомый голос.

И когда это его черт предупреждал? Между тем пришедший уселся на корточки, и в руках у беса, чистеньких и ухоженных, словно у какой-нибудь знатной дамы, расцвело прекрасное видение – знакомая прелестная коробочка слоновой кости с инкрустациями серебром. Черт ловко извлек из нее такой же граненый стаканчик, а из него – той же работы кости.

– Первый кон был за тобою, – напомнил. – А теперь смотри!

И ловко выбросил кости.

– Тебе хорошо ли видно, рыцарь? – осведомился заботливо. – У меня тоже «девять», я повторил твой бросок.

Пану Ганнибалу хотелось сказать, что начинать должен был он и что для такого игрока, как черт, результат слабоват. Выговорить это не удалось, однако его утешила собственная уверенность, что черт читает его мысли.

– Да ты и не смог бы бросить. Слабовато, говоришь? Тогда смотри.

Изящным движением черт выбросил «шесть» и «шесть» да тут же и растаял в воздухе. Ревущее адское пламя бросилось в глаза пану Ганнибалу, и это было последнее, что он увидел на этом свете.

Сопун осторожно подошел к бренным останкам старого ляха. Тот содрогнулся в последний раз и замер. От рыцаря пахнуло свежим дерьмом и еще мочой да вином – от лужи, что начала было расплываться под мертвецом, а потом быстро впиталась. Сомнений не осталось: последнего супротивника хуторских мстителей хватила кондрашка. Что ж, собаке собачья смерть.

Хотел было колдун навестить монашка, уже взял пищаль, как дубину, в левую руку, однако вдруг застыл на месте. Ибо одолела его внезапно огромная усталость, и нечему тут было удивляться. Разве что тому, что так быстро захотелось ему спать: ведь радость победы должна была победить сон. Однако он почувствовал, что засыпает на ходу, и испытал сильнейшее желание прилечь прямо рядом с поверженным рыцарем на холодной земле. И все-таки победитель принудил себя поставить повозку на колеса, выбросил из кузова еще оставшееся там оружие, залез в кузов и улегся на остатках соломы, а под голову скомкал немецкую перевязь.

Перед глазами Сопуна закружились обрывки видений, и не сказать чтобы радостных: будто снова он очнулся в колодце среди трупов своих домашних. Однако страшный сон почти сразу же перешел в более глубокий, спокойный и сладкий, вовсе без сновидений, а тело Сопуна начало растворяться в воздухе. Вот и осталась от него одна одежда и сапоги, при этом казалось, что кунтуш и штаны шевелятся как живые, потому что солома, придавленная тяжелым телом колдуна, начала расправляться, а сапог, бывший на ноге, положенной на грядку повозки, тот и вовсе упал на землю.

Казалось бы, кто мог наблюдать эти явления, противоречащие нашим обыденным представлениям о природе вещей? А было, было кому их наблюдать. Потому что отец Игнаций только притворялся мертвым, а сам сквозь свои рыжие редкие ресницы внимательно следил за происходящим. Вначале он глазам своим не поверил, когда ужасный мужик-хуторянин исчез, как клочок бумаги, брошенный в соляную кислоту. Подумал, что тот зачем-то спрятался в кузове повозки. Однако прошла минута, другая, в соломе не наблюдалось больше никакого шевеления, поэтому иезуит решился встать и подойти к месту, где произошло удивительное явление природы, если не дрянное языческое чудо. Да, страшный мужик действительно испарился, оставив одежду, обувь, оружие и все причиндалы, что висели у него на поясе.

А вот пан Ганнибал, тот просто ушел в мир иной и, как убедился отец Игнаций, в результате апоплексического удара. Поза, в которой смерть настигла старого ротмистра, показалась иезуиту неприличной, и он, зайдя с той стороны, где в землю воткнулся палаш, толкнул труп в железное плечо подошвой своей сандалии, чтобы опрокинуть на бок. Стук и звон лат ударили ему по нервам, отец Игнаций чуть не подпрыгнул на месте. Невольно оглядевшись, он отстегнул с пояса покойного кошель – чтобы передать вдове ротмистра, разумеется, а не удастся, тогда в костел на помин души.

Заглянул в конюшню и не обнаружил там ничего, кроме навоза.

– Ослика, серого ослика было бы достаточно, – пробормотал.

От себя не пожелал отец Игнаций скрыть восхищения, которое, несмотря на сие частное разочарование, обуяло его, когда осознал всю глубину своего теперешнего превосходства над мертвецами-спутниками, при жизни презиравшими и порой оскорблявшими его.

Однако знание диалектики подсказывало отцу Игнацию, что ужасный хуторянин, исчезнувший неестественным образом, может в некий малоприятный момент точно так же и материализоваться снова. Поэтому он бегом отправился в корчму, с большой поспешностью обыскал мертвые тела Тимоша и Георга (не оставлять же их кошельки и другие ценности схизматикам!) на первом этаже и переметные сумы ротмистра на втором. Проигнорировав томные стоны, доносившиеся из каморки корчемницы, он скатился по лестнице, сбежал по ступенькам крыльца. Наскоро пробормотал молитву над трупом пана Ганнибала, забежал еще на кухню и, отягощенный раздутой чересседельной сумой и седлом, скорым шагом отправился по-прежнему пустынным Бакаевым шляхом в сторону Путивля.

Эпилог 1
Невероятное происшествие на зимней дороге под Севском

Ночью выпал снег и прикрыл свежей белой пеленой все трупы, падаль и нечистоты, оставленные противоборствующими войсками в лесах, на полях и на дорогах вокруг Новгорода-Северского.

Некрасивого юношу, уже уверенно называющего себя царевичем Димитрием, не веселила белая чистота природы, и взгляд его равнодушно скользил по фантастическим красотам засыпанного первым снегом леса. Не то чтобы устал от похода или надоела ему жизнь в седле. Слишком уж серьезные заботы одолевали. Сейчас он под охраной драбантов ехал в передовом полку маленького своего войска, но ему позволили это только потому, что, когда войско отступает, а противник висит на плечах, именно голова колонны становится самым безопасным местом. Подбоченившись и выпрямив спину, а на устах имея обычную приятную улыбку, юноша-полководец погрузился в тяжкие думы о превратностях войны.

Блистательная победа над войском князя Федора Мстиславского отнюдь не решила исхода кампании. Вообще, напрасно сравнивали ее льстецы с победой Давида над Голиафом. Ведь после сражения слабый так и остался слабым, а сильный – сильным. Огромное войско московитов было только рассеяно, а не уничтожено или взято в плен. Стрельцы и дворяне, сохранившие верность царю Борису, лесами пробирались к Стародубу, под которым, в опасной близости от Новгорода-Северского, сосредоточилось запасное войско под началом воеводы Федора Ивановича Шереметьева. Лазутчики доносили, что убежавший с поля битвы и потерявший знамя князь Мстиславский, хоть и был ранен, однако быстро оправился, принял командование над вновь собравшимся войском и держится пока между Стародубом и Новгородом-Северским.

Ну захватили храбрые ляхи знамя, врученное князю самим царем Бориской, молодцы! Однако прочие трофеи не оправдали надежд панцирного рыцарства, и без того недовольного тем, что вот они уже воюют в Московии, однако царь Димитрий не наградил еще их так щедро, как будто бы обещал. А чего, спрашивается, паны ожидали? Что отдаст им на разграбление те пограничные города, которые сами открыли ему свои ворота? Ведь он не вождь иноземной разбойничьей орды, а природный государь, идущий в столицу, чтобы сесть на троне своих предков!

Погрозили-погрозили храбрые ляхи, что уйдут, да и ушли, ушли в самом деле. А с ними и нареченный тесть, пан Мнишек. Ускакал и гетманством своим не наигравшись. И прочие вслед за ними, в ротах осталось по нескольку крылатых гусаров-товарищей. Уехали храбрые ляхи, как он ни унижался, пытаясь их отговорить. Молчанов не побоялся тогда упрекнуть, что для урожденного московского государя он даже слишком пресмыкался перед иноземцами. Мол, не нужно было падать перед ними на землю, раскинув руки крестом, как посвящаемый в монашество в обряде пострижения: этим-де невольно подтвердил слухи о том, что на самом деле беглый монах. Таинственный юноша тогда не соизволил ответить наглому правдолюбцу, сам же остался в убеждении: скверно не то, что пресмыкался перед ляхами, а что ничего унижением своим не добился.

И хоть на следующий день пришли к нему две тысячи запорожских казаков, да еще с пушками, восполнить потерю они не смогли. А тут еще смелый и предприимчивый Петр Басманов сделал из города удачную вылазку и едва не отбил привезенные из Путивля осадные орудия. Пришлось поддаться на уговоры Гонсевского, снова снимать осаду с Новгорода-Северского и отводить войско к Севску.

Умница Гонсевский в эти дни спал с лица, не порадовала его и гетманская булава, с любезным приветствием переданная Мнишеком. Верный лях поклялся, что уедет только после следующей битвы, если останется жив. Гонсевского можно было понять: он утратил железную ударную силу, которой мог пробивать строй московских стрельцов, для чего не годятся ни казаки, запорожские и донские, при всей их хладнокровной храбрости и проверенной в боях удивительной стойкости в обороне, ни тем более стрельцы-перебежчики, воинские достоинства которых капитан, польским своим гонором ослепленный, по-видимому, преуменьшает. Сейчас пан Александр едет в усиленном арьергарде, защищает от внезапного нападения артиллерию и обоз. Беда полководца в том, что умеет воевать – и воюет замечательно! – только по-польски, а надвигается совсем другая война – одного бестолкового русского войска против другого бестолкового русского войска…

В конечном счете, прав языкатый Молчанов, когда твердит, что уход ляхов только ускорит переход на сторону правого дела московских воинских людей из порубежных городов, еще остающихся под властью Бориски. Однако слишком неравно соотношение сил, и главную надежду загадочный юноша по-прежнему имел на себя самого, точнее, на славное имя свое, и верил, что и впредь будет имя царевича Димитрия воевать за него удачнее, чем это войско. Но где взять военачальника, который сумеет побеждать в новой, домашней, как говорят поляки, войне? Вот если бы Басманов…

Топот частый копыт, красавец Дьябл под ним всхрапнул покрытыми инеем ноздрями. Все шагом тащатся, а кто-то скачет навстречу по обочине. Крылатые гусары, ехавшие по двое в ряд перед державным юношей, приняли вправо – и показался озабоченный капитан Сошальский. Вот натянул поводья, развернул коня, пристроился на полкорпуса сзади.

– Католический чернец на дороге! Пеший! Клянется, что послан к твоему величеству чуть ли не папой римским!

– Вот уж поистине суженого конем не объедешь, – криво усмехнулся державный юноша. – Ладно, не убирай его. Я поговорю.

– Проводник уверяет, что мы вот-вот из лесу выйдем. Дальше до самого Севска дорога полями идет, – заметил капитан на своем ломаном русском. – Я дозор вперед выслал, государь.

– Хорошо, пане капитан… Гей, Молчанова ко мне!

А вот и он, монашек. Вжался спиной в заснеженные кусты, сам весь в снегу. Лицо красное, обмороженное, нос облупился. Шуба прожжена, на голове иезуитская шапочка. Кланяется, переметной сумы с одного плеча, а седла с другого не сбросив. «Вот в такое чучело и я бы превратился, если бы дотерпел до конца в вашей вшивой школе», – подумал загадочный юноша. Теперь уже за спиной – ворчание гусаров, треск кустов, топот копыт.

– Я здесь, государь, – это сзади голосом Молчанова.

Тут иезуит, до которого некрасивому юноше осталось доехать сажени полторы, закричал по-польски:

– Прошу твое царское величество остановиться! Я чернец Игнаций, недостойный член ордена Иисуса. У меня к тебе послание от святого отца Клавдия Рангони, нунция святейшего папы в Речи Посполитой!

– Хватайся за мое стремя и беги рядом! А какое наказание положено за попытку остановить воинскую колонну на марше, тебе скажет пан капитан Сошальский, – и хитроумный юноша подмигнул капитану.

– А наказание известно – повесить на первом же дереве! – радостно рявкнул капитан.

Монашек побледнел, и на его лице четче выделились пятна грязи. По-прежнему придерживая седло на плече, он припустил вслед за некрасивым юношей.

– Да ладно, отец, отдай мне покамест твое седло, – это Молчанов над беднягой сжалился.

Неясная возня позади, и вот уже державный юноша чувствует, что его хватают за сапог.

– За стремя держаться, я сказал!

Опять возня слева и сзади, и рядом с левым стальным набедренником появляется грязная рука, а в ней изрядно помятый свиток, запечатанный красным воском.

– Не прочесть ли мне цидулку, Мишка? – спрашивает некрасивый юноша по-русски и принимает послание. – Все веселее в дороге…

Однако чтение не слишком уж развлекает. Ведь не последние вести и не смешные да затейливые фацеции из жизни краковского королевского двора прислал папский посол, а вымученные на тягучей латыни надоевшие напоминания и предостережения. Даже если бы и пылал державный юноша идеей обращения православных Московии в католичество, как представляет себе Рангоний подобные деяния в условиях здешней войны? Да только заикнись он о таком своем намерении стрельцам хотя бы той путивльской сотни, над которой поставил пленного князя Масальского, они той же ночью покинули бы лагерь, чтобы принести свои повинные головы воеводам царя Бориса! И хоть мозгами пошевелил бы жирный итальянец, обещая воздаяние за миссионерский подвиг, хоть бы посулил чего завлекательного! Нет, все те же загробные блаженства… Глупо обещать такое человеку на войне, который о том только и мечтает, чтобы прожить подольше…

– Эй, чернец, а когда ты выехал из Кракова? – Это некрасивый юноша спрашивает, а сам поворачивается к Молчанову и сует ему грамоту. Тот, с руками занятыми седлом и поводом, может взять послание только в зубы, что верноподданно и совершает. Сошальский и крылатые гусары покатываются со смеху, а невозмутимый их повелитель с нарочитой суровостью повторяет свой вопрос.

– В начале октября, государь, 6 октября нынешнего 1604 года от Рождества Христова.

– Что ж ехал так долго?

– О, всемилостивейший государь! Мне пришлось пережить в Московии прямо-таки неимоверные приключения, кои не выпадали еще на долю ни одному из монахов нашего ордена, претерпеть невзгоды удивительные и ужасные…

– Замечательно! Пане Юлиан, святой отец поедет с нами. Во всяком случае, пока не поведает обо всех своих приключениях.

– Ясно, государь. Гей, Шопка!

И пока капитан приказывал своему слуге забрать седло у Молчанова, подождать на обочине обоз и с запасным конем догнать драбантов на ближайшем привале, великодушный юноша решил, как поступить с монашком после того, как расскажет свои удивительные истории. Парень вроде не дурак, и язык у него неплохо подвешен, однако оставлять его возле себя нельзя: иезуитам запрещен въезд в Московское государство, а именно этот указ, черт возьми, отменять нецелесообразно. Значит, пусть уезжает. Один, без охраны: как доехал сюда, пусть таким манером и назад добирается. Письма для Рангония не давать, отговариваясь военной занятостью. Пусть расскажет нунцию о том, что видел своими глазами…

– Святой отец! Я жду! Так начинай же свой рассказ!

– Прежде всего, великий государь, я хотел бы принести тебе жалобу на граждан города Путивля. Когда я добрался до сего города и пришел на торжище, дабы принять как милостыню или обменять на деньги коня и незамедлительно продолжить путь, они, насмехаясь надо моим облачением, не хотели подать или продать мне желаемого мною, и я вынужден был приобрести – за неимоверную цену! – гнусную, шатающуюся от старости кобылу, которая сдохла, не одолев и половины пути до Новогородка-Северского…

– А разве тебе дозволено ездить на твари женского пола? – спросил, пряча улыбку в усы, капитан Сошальский. Колонна уже вытягивалась из лесу, и он был доволен тем, что на опушке их не ожидала засада.

– Уставом нашего ордена мне не запрещено ездить и на дураках мужского пола, – отрезал иезуит. И после паузы: – Те же немыслимые приключения, великий государь, которые мне довелось пережить, произошли на проселочной дороге, отходящей от ведомого тебе Бакаева шляха. Но прежде я должен пояснить, как я оказался в тех глухих, не просвещенных истинною верою, местах…

– Государь, глянь-ка, что впереди! – вскричал тут Молчанов, и отец Игнаций вынужден был замолчать.

А впереди увидели они вот что. По дороге, пересекающей заснеженное поле, навстречу войску мчалась без всадника неоседланная саврасая кобылка весьма сомнительных лошадиных достоинств. Под крики и улюлюканье вояк, пытавшихся ухватить ее за гриву, она беспрепятственно миновала передовой дозор, а затем и подтянувшихся к нему в поле первых пять пар крылатых гусаров. Внезапно кобыла замедлила свой бег, будто натолкнулась на стеклянную стену, копыта ее пропахали в обочине черные следы, и она остановилась, едва не сбив с ног замершего столбом иезуита.

– А не твоя ли это дохлая кобыла воскресла, чернец? – воскликнул капитан и сам первым захохотал.

Вот под этот хохот, подхваченный шляхтичами охраны, и выяснилось, что на самом-то деле саврасая кобылка была отнюдь не без всадника. Из ее желтой гривы вдруг выпутался кот возмутительного вида. Почти безволосое, будто плохо побритое, это мелкое животное ухватилось за светлый пук конского волоса, прямо как скоморох-акробат за веревку, – и вот оно уже на шее монаха, по-прежнему неподвижного от ужаса. Воинственно замяукал кот и с дикими завываниями принялся когтями и зубами терзать шею святого отца, пока из-под правого уха не забил фонтан алой крови. Тогда кот издал последний, победный вопль и ловко перебрался на гриву своей савраски. Иезуит еще складывался, как перочинный ножик, еще соскальзывала с его плеча переметная сума, а кот уже разворачивал лошадку. Ей пришлось толкнуть крупом тонконогого Дьябла, удивившегося такому нахальству, и побарахтаться передними копытами в снежной целине за обочиной, однако кобыла справилась, и вот уже мчится она обратно, туда, откуда прискакала.

Снова драбанты пытаются ее задержать, и теперь им не до шуток, однако савраска отбивается копытами и кусается, а кот щерится с гривы и грозится своими окровавленными когтями. Все, ускакала. Скрылась за холмом, унесла всадника-кота.

– Михалка, пане капитан, да съезжайте вы на обочину! – распоряжается державный юноша и сам подъезжает к уже неподвижному монаху. – Пусть войско проходит.

Тут уже его оруженосец, знаменщик и трубач, этим усачам и приказывать не надо. Алое пятно на снегу возле головы монаха перестает увеличиваться, над ним поднимается тонкий парок. Не душа ли это покидает тело? Краснощекий трубач крестится и бормочет молитву.

– Что скажете, панове?

– Монашку-мышке – от кошки смерть, государь, – ухмыляется капитан. И уже серьезно: – За версту видно, что иезуит. А нам надо? Мы только на полдня оторвались от князя Мстиславского. Сжечь бы паписта поскорее или закопать подальше от дороги.

– Потом, пане Юлиан, потом, – отмахивается некрасивый юноша. – Михалка, что это было, по-твоему?

– Кот-воркот приехал верхом на саврасой кобылке, разорвал монашку сонную артерию и был таков. Я спрашиваю себя: возможно ли такое в нашей обыденной, лишенной чудес жизни?

– Конечно же, возможно, если мы все это видели, – снова ухмыльнулся капитан Сошальский. – Хотя, пане Михал…

– Хотя! Вот именно, – нахмурился Молчанов. – И я спрашиваю себя, зачем было домашнему зверьку поднимать такой труд? Впрочем… Доводилось мне читать, что египетские маги учили животных выделывать настоящие чудеса.

– Государь, дозвольте мне! – Это трубач державного юноши вытаращил до невозможности свои круглые честные глаза. – А мне привиделось, что кот, когда висел на шее святого отца и отворял ему когтями жилу, на мгновение обратился в маленького голого и безволосого старичка.

– Достаточно! – прикрикнул некрасивый юноша. И внезапно улыбнулся своей приятной улыбкой. – А мне жаль, что покойник не успел рассказать нам свою историю. Ведь финал ее, на наших глазах разыгравшийся, доказывает, что история стоила того.