Текст книги "Рыцарь, красавица, чудовище, шут. Съешь сердце – получишь любовь"

9. Контроль

[Соединенные Штаты Америки, Балтимор, Резервуар-Хилл]

– Вы так и не пробовали вообразить что-нибудь приятное в тот момент, когда нужно диссоциироваться.

– Мне это не поможет, доктор Гаштольд, я не хочу убегать, – последнее слово Вильгельмина Густавссон особенно выделила, кривая усмешка появилась на губах. – Мне не понятна стратегия эскапизма и избегания, я должна помнить, что происходит на самом деле.

– Вы сопротивляетесь естественному механизму психологической защиты.

– Я знаю. И от этого еще сложнее.

– Вам хочется хотя бы в этом ощущать контроль? Контроль над своей ненавистью, отвращением, над своими чувствами?

Вильгельмина задумалась, серо-голубые глаза чуть затуманились, длинные ресницы совершили взмах.

– Да, – коротко ответила она.

– Что еще позволит вам обрести утраченный контроль? Некоторым людям достаточно контролировать еду в своей тарелке, свой режим дня, свои расходы…

– Я не «некоторые люди», – обреченно вздохнула мисс Густавссон. – Не потому что я ставлю себя выше – или ниже… Я просто…

Она подбирала слова, как кусочки пазла, как стеклышки витражной мозаики, осторожно ступая по крошкам битого фарфора, который впивался в голые пятки, и на полу оставались кровавые кляксы. Она давно перестала фильтровать мысли, высказываемые на приеме у психотерапевта, она не боялась доктора Гаштольда – оценки, реакции неприятия, сочувствия… Доктор Гаштольд был холоден и беспристрастен, настоящий хирург.

Хирургам приходится отстраненно воспринимать ситуацию, делать людям больно – чтобы потом те выздоравливали.

– Вы не думали о том, чтобы завести любовника?

Серо-голубые глаза моргнули, взгляд перешел от статуэтки – благородного оленя авторства французского скульптора 19-го века – на мужчину в кресле напротив.

– Зачем?

Вильгельмина по привычке уже успела отловить первую пришедшую в голову мысль, поймала ее, как кошка ловит мышь, за хвост когтем, уже успела проанализировать ее значение.

Она сперва подумала не о резонности и смысле… Перед глазами, яркий как вспышка фотокамеры, явился, будто из ниоткуда, образ с копной каштановых волос и веснушками на молодом лице.

– Вам необходимо отвлечься. То, как вы будете скрывать наличие интрижки, позволит вам ощутить власть и сладость тайны, которые вы себе не позволяли.

– Это физически невозможно, – отвечала Вильгельмина, прекрасно понимая, что доктор Гаштольд уже сделал выводы: что та вместо отрицания переключилась на логику, спряталась за рационализацию, не отказалась. – Феб знает обо всем, у меня нет ни минуты, чтобы он не присутствовал в моей жизни – явно или неявно.

– Все возможно – если вы захотите. Подумайте над этим, просто подумайте, не гоните эту мысль.

Вильгельмина не гнала… Она думала.

– Расскажите о человеке, который бы мог вам понравиться?

– Доктор Гаштольд, я бы не хотела сейчас это обсуждать, мне важнее…

Кого она обманывает! Она пришла на сессию с определенным запросом, который не имел ничего общего с ее настоящей проблемой! Она ускользает, прячется, осуждая свой же собственный эскапизм…

Феб начал ее раздражать в последнее время намного сильнее, Вильгельмина уже просто не могла выносить аромата его парфюма, запаха тела, а рвотный рефлекс, казалось бы, навсегда утраченный, вновь поднимал голову и норовил подняться с колен… Она хотела, чтобы доктор Гаштольд дал ей прикладной совет, какую-нибудь методику для аутотренинга на принятие ситуации, а в итоге пришла к тому, от чего пыталась убежать.

Феб стал ей противен, потому что вдруг стал приятен кто-то другой. Раньше, сколько бы де Лавендер не совал член Вильгельмине в рот, сколько бы ни мял руками ее грудь и задницу, не хватал за волосы, осторожно, боясь испортить прическу, Вильгельмине было все равно.

Она искренне думала, что давно умерла, что от нее осталась лишь оболочка, ходячий мертвец, даже не мертвая невеста, в обличье куклы на шарнирах… Оказалось, ее сердце умеет биться неровно, не в такт, не по заученному сценарию.

Она вмиг позабыла слова роли, она растерялась и начала падать в пропасть, испугалась, что суфлер исчез – и больше не подскажет, как быть.

Она была в рабстве слишком долго, она должна была позабыть о любой возможности выбраться! Она ощущала себя глупой и слабой, она боялась даже думать о том, что ее привычный уклад изменится.

Доктор Гаштольд предложил представлять в моменты близости с де Лавендером что-нибудь приятное, Вильгельмина надевала маску равнодушия, просто не ведая, что бы вообще она сочла приятным.

Теплый лазурный океан, горячий белый песок, покалывающие лицо снежинки, свежий ветер горнолыжного курорта, вкус – и ощущение – во рту чуть черствого, вчерашнего хлеба из грубой муки… А еще она иногда воображала, что Феб мертв, что вдруг не стало рядом мучителя, надзирателя, заботливого хозяина, держащего поводок с золотой цепью, в шею больше не впивается ошейник из телячьей кожи.

– Вы и сами понимаете, что это лишь внутреннее сопротивление. Хорошо, Вильгельмина, мы поговорим об этом, когда вы будете готовы.

– У него теплые руки и добрая улыбка, – вдруг сказала Вильгельмина. – У него взлохмаченные волосы, обычная, самая обычная, чуть поношенная одежда, от него пахнет дешевым гелем для душа.

– Продолжайте.

– Он похож на… – она выдохнула, почти хихикнула, – лесную куницу. У него острые зубы и когти, сильное ловкое тело, пушистый хвост.

Вильгельмина замолкла, тонкопалые руки отпустили подлокотники кресла, легли на колени в широких брюках с идеально четкими стрелками.

– Что вы чувствуете, когда вы с ним?

«Чувствуете» – а не «будете чувствовать». Наверняка, какой-то прием доктора Гаштольда на погружение в определенное состояние.

– Я могу быть собой, я чувствую себя собой, мне спокойно.

Она посмотрела на доктора, тот кивнул.

– Это прекрасно, Вильгельмина. Вы знаете, кого искать. И что делать, тоже знаете.

Это было из области фантастики – даже вообразить, что в ее жизни появится кто-то помимо Феба. Кто-то, кто будет ее касаться, кто будет смотреть в глаза, шептать на ухо разные глупости, чей смех будет переливаться, как колокольчик… Тот, кого Вильгельмина захочет касаться сама. Немыслимо!

Доктор Гаштольд знал, о чем говорит, Вильгельмина ему верила – но в ее ситуации подобный способ «отвлечься» выглядел самоубийством.

Иногда Вильгельмина думала, что терапия ей не помогает, иногда оглядывалась назад и видела положительные изменения, свой рост и прогресс… Даже когда она лишь посещала поддерживающие сессии с регулярным рассказом о последних днях, однообразных до зубной боли, кабинет психиатра был единственным местом, где она могла говорить открыто, называть вещи своими именами.

Феб де Лавендер ее купил, выращивал с детского возраста, как свинью на убой, принудил к близости, когда Вильгельмине было восемнадцать, трахал ее как куклу все последующие годы, пусть и редко – из-за низкого либидо, – возил с собой везде как дорогую, шикарную вещь. Феб де Лавендер был строг, но объяснял строгость заботой и любовью, он никогда не поднимал на Вильгельмину руку и даже не поднимал голоса. Он говорил спокойно, но властно, не забывая раз от раза напоминать, откуда он Вильгельмину забрал, от какого дерьма отмыл, и как ему иногда хочется вернуть ее обратно в бордель в Латинской Америке, где ищущие экзотических удовольствий богачи могут запросто купить себе белокурую шведскую девочку одиннадцати лет.

Купить насовсем тоже можно. Феб де Лавендер отдал за Вильгельмину пятьсот тысяч долларов, удочерил ее, как дальнюю родственницу, в долю наследства – по справедливости – завещал той аналогичную сумму.

Вильгельмина заметила, как на одной из сессий – с очередной порцией откровений мисс Густавссон – при слове «справедливость» доктор Гаштольд чуть растянул губы в осуждающей и грустной улыбке. Он часто спрашивал, какой бы была жизнь Вильгельмины без де Лавендера… Заставлял ее задумываться о неосуществимой реальности, за гранью возможного, зачем-то увидеть в грезах ненастоящие картинки, вызывающие резь в глазах – либо не вызывающие ничего.

Вильгельмина не понимала смысла вопросов психиатра – до недавнего времени.

Что бы она в первую очередь сделала, если бы у нее был свободный день? Без приложения для слежки с использованием навигации – как это делают родители с детьми, – без постоянного триггера вибрации сообщений и таймеров на часах, чтобы отвечать Фебу, чтобы спросить Феба, как у него дела, чтобы проявлять активность, служить…

Она служила. Она была полезной и ценной игрушкой, она старалась угодить, ловила каждую кривую улыбку, каждый саркастический вздох, каждое пожатие плечом, каждое слово – чтобы поддакивать, говорить в такт, играть роль как идеальная актриса.

– Вы забросили театр, – словно читая ее мысли, молвил доктор Гаштольд. – Он вам больше не приносит утешения?

Уже не первый раз он спрашивает… Не в первый раз Вильгельмина говорит, что скоро вернется в театральную студию, напишет, наконец, сценарий для нового клипа… Но у нее не было сил. Игра требует отдачи, ей страшно вовлекаться в поток, она боится потерять себя, остаться в роли.

Она даже не пела в последнее время – только разминалась, делала распевки, разогревала связки, чтобы поддерживать голос в форме.

Если ее вдруг переклинит, и она станет смелее, сильнее, вырвет у де Лавендера сердце – как Великий Красный Дракон? А вдруг не сможет остановиться – как серийный убийца Сердцеед?

Вильгельмина часто слышала утверждение, что у музыкантов исключительное чувство времени. Она была не согласна – потому что в музыке правит не время, а ритм и размер, динамика определяет иррациональное, субъективное замедление или ускорение, страсть и томление, тянущееся ожидание или промелькнувшие мгновения.

До окончания сессии оставалось три минуты.

– Не приносит, – призналась Вильгельмина. – Ношение разных масок стало слишком тяжким трудом.

– Но вы выплескивали наружу свои чувства, вам и терапия была не нужна, вы были спокойнее и гармоничнее.

Может быть… Она выгуливала демонов, она могла позволить на короткий промежуток времени стать кем-то другим, почувствовать вкус свободы, вкус слез, вкус любви, о которой пела, но никогда не испытывала.

– Может быть, доктор Гаштольд, – отозвалась мисс Густавссон, погрузившись в пучину мыслей, вовсе не касающихся работы. – Я не знаю.

– «Не знаю» это тоже ответ, – кивнул Гаштольд. – Есть ли еще что-то, что вы хотите спросить?

Доктор Гаштольд участвует в расследовании, он сотрудничает с ФБР, в его доме на званом приеме под прикрытием работали агенты… Он наверняка знает последние новости, в курсе всех событий.

А еще он вовсе не выказывал никакого беспокойства по поводу того, что записи о его клиентах украдены.

– Нет, ничего. Спасибо, как всегда, очень много новой информации для переваривания, доктор Гаштольд.

Вильгельмина Густавссон покинула офис психиатра, из головы не выходила догадка, что тот подстроил исчезновение тетрадей, чтобы участвовать в поимке преступника. Отличный повод оказаться не только консультантом, но и полноценным членом команды – и даже при желании никто не сможет доказать обратное.

У Вильгельмины появилась идея. Она аж приостановилась на лестнице крыльца, на бледном лице проступила улыбка озарения, которую она тут же спрятала под гримом равнодушия.

Она тоже может придумать повод – пусть даже он будет немного ненастоящий.

10. Объект для изучения

[Соединенные Штаты Америки, Балтимор, Резервуар-Хилл]

[Соединенные Штаты Америки, Вьенна, Вулф-Трап]

Агент Серрет с энтузиазмом жевал утиную ножку, макал хлебный мякиш в ароматный жир, Уилл рассказывал о своем плане по визиту в фитнес-клуб. Доктор Гаштольд одобрил идею нарядить Аллекса в спортивную форму, дать ему премиум-абонемент – чтобы никто не заподозрил подвох.

– Если бы я был блондинкой, можно было бы использовать меня как приманку, – то ли шутя, то ли серьезно, рассуждал Аллекс. – Но уж как получилось, увы. Главное, увидеть как можно больше за каждое посещение, потому что демон и не думает останавливаться.

В зоне риска была каждая светская дива – и таких, по их сведениям, насчитывалось немало. Если Сердцеед еще не выбрал новую жертву и будет пытаться раздобыть ключ, его следует искать вблизи объектов интереса и тех, кто находится в окружении.

Пресса подливала масла в огонь, новости пестрели громкими заголовками о жутких убийствах, с кучей преувеличений и искажений, репортеры выставляли преступника сектантом, импотентом, жалким подражателем Мэрилендского Потрошителя, любимца популярной культуры. Тексты могли поднять новую волну убийств не только самого Сердцееда, но и подобных ему, разозлить преступника и заставить его опровергать клевету. К счастью, журналисты не писали о деталях расследования, которые могли бы спугнуть Сердцееда, дать понять, что следствие село ему на хвост.

У них по-прежнему не было никаких зацепок – лишь бесполезный образец ДНК, портрет преступника и догадки, основанные на выводах уникального детективного метода специального агента Гатти.

Уилл выглядел паршиво, под серо-сине-зелеными глазами-хамелеонами залегли тени, волосы были еще более взлохмаченными, чем обычно, на щеках под щетиной выступал болезненный румянец. Аппетита у него не было, поэтому Серрет слопал угощение за двоих.

Уилл и доктор Гаштольд сошлись на мнении, что Сердцеед, действительно, считает жертв бессердечными суками, мясом, не испытывает угрызений совести. Он не создает определенный образ намеренно, он следует своей собственной системе символов, в которой он сжирает сердце врага, вершит справедливый акт, во имя возмездия и одновременного желания угодить альтер эго. То, что он сам себе противен – вне зависимости от убийств – было лишь следствием его психологической травмы.

Но он хорошо притворяется. Его образ в обычной жизни – выстроенный годами фасад, бесчувственная маска.

Аллекс видел много монстров, много пустых глаз, бездушных тел нарциссов и психопатов, мертвых оболочек, но этот, по словам Уилла, был жив – и будто умирал в агонии, надеясь на несбыточное осуществление мечты в избавлении от страданий. Аллексу казалось, если он увидит Сердцееда, он сразу поймет… От таких веет жутью, даже если они притворяются обычными людьми.

Три коротких вибросигнала прозвучали из кармана куртки агента Серрета. Когда юноша достал телефон и прочел сообщение, лицо невольно вытянулось от удивления.

«Он похож на лесную куницу, – вспоминал доктор Гаштольд слова недавней своей пациентки. – У него острые зубы и когти, сильное ловкое тело, пушистый хвост…»

Аллекс Серрет был, действительно, похож на зверька, наивного и доброго, но способного проглотить жертву в два раза крупнее себя. А еще он был внимателен с теми, кого считал друзьями… Он то и дело поглядывал на мрачного Уилла, но к концу встречи удостоверился, что доктор Гаштольд не хуже него заметил подавленное состояние специального агента Гатти – и сказал, что подождет в машине.

На выходе из кабинета психиатра он набирал текстовое сообщение, губы его улыбались.

– Уилл, – молвил доктор Гаштольд. – Я бы хотел, чтобы ты пришел сегодня на ужин.

– Вы считаете, мне нужна дополнительная сессия, доктор Гаштольд?

Когда Уилл был раздосадован или расстроен, он становился жестче, из бронированного панциря вылезали иглы, как у дикобраза.

– Я считаю, тебе нужно отвлечься, – терпеливо отвечал Лукас Гаштольд. – Это не будет ни терапией, ни рабочим разговором. Ты думаешь о деле Сердцееда день и ночь, оно изматывает тебя.

Уилл закусил губу, глаза-хамелеоны смотрели в сторону.

– Я не могу о нем не думать. И думать уже тоже не могу – потому что запутался, что я вообще о нем думаю…

– Я понимаю.

Уилл с надеждой посмотрел на собеседника – чтобы увидеть, не лукавит ли он. Странно… Если порой взор доктора Гаштольда был холодным, пронизывающим насквозь, то сейчас он глядел мягко, доброжелательно.

Уилл в последнее время много думал – и не только о серийных убийцах. Доктор Гаштольд ежедневно слышит кучу историй, в курсе каждой мерзкой мыслишки извращенных богатеев, видит мусор в чужих головах – и при этом остается спокоен. К нему не прилипает ни грязь, ни страх, ни сомнение… Уилл же впитывает их как губка, стоит ему только пройти мимо очередного монстра. Доктор Гаштольд говорил, это привычка, навык, который вырабатывается с опытом.

Единственным способом отстаивать свои личные границы у Уилла до сих пор является настороженность и угрюмость. И иногда сарказм… Сейчас ему было не до сарказма, он даже не нашел силы посмеяться над шутками Серрета.

– Спасибо, доктор Гаштольд, я подумаю.

– Если тебе не удобно приезжать в Балтимор сегодня, я могу навестить тебя сам.

У Уилла три собаки, его дом расположен на краю географии, на севере Вирджинии, у заповедника, в свободное от работы время он рыбачит и ремонтирует моторы лодок… Было бы странным заставлять его возвращаться вечером – чтобы поужинать с психотерапевтом.

Его не так просто расположить к себе, он не Серрет, которого достаточно накормить и сказать пару добрых слов… С ним было сложно – и доктора Гаштольда привлекала недоступность Уилла, его многослойность, многогранность, железобетонные стены защит.

– Хорошо, – наконец согласился Уилл. – Но я вряд ли смогу быть достойным собеседником, я слишком рассеян.

– Нам не обязательно говорить, – произнес Гаштольд. – И ты прекрасно знаешь, что мне комфортно с тобой в любом твоем виде.

Уиллу почему-то вспомнились слова Аллекса про картошку – что он любит ее в любом виде: в жареном, тушеном, печеном, в чипсах… В сыром не любит – но это потому что не пробовал той, которая хорошо приготовлена.

Уилл был для Лукаса Гаштольда той самой картошкой – по крайней мере, в глубине души он это уже понимал. Невербальные сигналы он начал улавливать еще давно, но не придавал им значения, прятался как от ненужной, отвлекающей информации… Теперь доктор Гаштольд говорил прямо, с непроницаемым лицом-маской, с мягким взглядом темных глаз.

Уилл всегда объяснял стремление представителей рода человеческого к сближению как потребность в обретении безопасности, формирование союзов – эволюционным механизмом оптимизации, никогда не видел себя с кем-то в дружбе, напарничестве или отношениях. Он слишком особенный, слишком нелюдимый, слишком несовместимый, ему это не нужно, и даже не стоит пытаться.

Но он, кажется, впервые задумывается о ком-то другом, он впервые ощутил дружеское плечо, поддержку Серрета, внимательный взгляд доктора Гаштольда, вдруг понял, чего ему не хватало все это время… Но одновременно он катится вниз, в бездну, в пучину этих тягостных мыслей, и чем дольше он находится рядом с творениями Сердцееда – трупами, уликами, любыми свидетельствами его присутствия, – тем больше Уилл сопереживает – а не осуждает.

Он не делился этими мыслями, он как будто бы робел – ибо сочувствовать или оправдывать убийцу было безумием. Они искали неудовлетворенного своей жизнью богача, с раскрошенной психикой, жертву аутоагрессии…

Уилл завис в молчании, Лукас Гаштольд ничего не говорил, смотрел на него, а в холле размеренно и терпеливо тикали часы с римским боем.

– Он ненавидит свою семью за то, что они с ним сделали… – бормотал под нос Уилл. – Он не приглашает семью, потому что они его отвергли, он жертва домашнего насилия! Строгие пуританские взгляды, критика, осуждение, отвращение…

Как удивительно работает его мозг! Доктор Гаштольд мысленно облизывался, глядел без утайки, жадно ловил каждую деталь: как хмурятся брови, как дрожат длинные темные ресницы, как шевелятся пальцы рук, как воздух выходит из ноздрей, как колышется грудная клетка под слоями куртки, пуловера и рубашки, как тихо скрипят подошвы ботинок.

– Он из обеспеченной семьи, но они его ни во что не ставили. А мать – или кто-то из родственников женского пола – над ним издевалась.

Лукас Гаштольд улыбался, ему хотелось похвалить Уилла Гатти за проницательность, но он очень хорошо владел своими эмоциями.

– Все так, Уилл, – сказал доктор Гаштольд, когда Уилл, будто вынырнув из омута, спустя несколько мгновений, вернулся в реальность. – Мелкий уродец, жалкий мальчишка, позор семьи.

– Как же это…

Он хотел сказать «грустно», но прервался.

– Это грустно, Уилл, ты можешь говорить, как есть.

Уилл закрыл лицо руками.

– Они воспитали монстра, – промычал он сквозь стиснутые зубы и сомкнутые ладони.

Ему было больно – и он не мог это контролировать. Никто не заслуживает такого отношения, никакой ребенок…

Однажды Аллекс оговорился о своем папаше, признался, что тот его ни во что ни ставил и постоянно придирался, Уилл тогда вспомнил своего – вечно недовольного замкнутостью отпрыска, навязывающего ему командные игры вместо конструктора и книг. Отец Уилла давно умер, предварительно утопив в болоте лудомании все имущество, отец Аллекса, по его словам, к его досаде, жив, здоров и процветает.

– Я пойду, доктор Гаштольд, – вздохнул Уилл устало. – Аллекс ждет, – а затем добавил: – До вечера.

– Я буду в восемь.

– Хорошо.

Уилл молча вел машину, смотрел перед собой, Аллекс сидел рядом и крутил прядь волос, облокотившись на дверь, коленка его ходила ходуном, он периодически менял позу, ерзая на пассажирском кресле.

Сумка с формой официанта нашлась, сообщение от неизвестного контакта было как раз об этом, завтра надо будет забрать вещи… Аллекс верил в счастливые случайности, но никогда не исключал закономерности.

Впрочем, все было достаточно логично.

– Нам нужен гадкий утенок в семье лебедей, – прервал тишину Уилл.

Голос его был будто с того света, скрипучий и тусклый.

Аллекс хмыкнул.

– Знакомая история, – протянул он. – Родитель нарцисс, искалеченный ребенок?

– Да. Его называли чудовищем до тех пор, пока он в него не превратился.

– Меня тоже называли чудовищем… – зачем-то сказал Аллекс, а потом посмотрел на Уилла.

Тот не отрывал взгляда от дороги, в стеклах очков бликовала череда кадров из света и тени от фонарных столбов междугородней магистрали.

– Почему?

– А разве не похож? – скривился он в невеселой усмешке. – Не знаю. Я все ломал и портил, я всех злил. Я врывался на отцовские званые ужины и залезал под стол, я разыгрывал его бизнес-партнеров, когда они посещали особняк…

– Это не делает тебя чудовищем.

– Отец думает иначе.

– Кто твой отец? Если не хочешь, можешь не отвечать…

– Скажем так, бизнесмен, который в свое время очень хорошо устроился и паразитировал на других, но потом с треском провалился в свою собственную яму лживых легенд. Я не общаюсь с ним уже пять лет.

Уилл покачал головой.

– Ясно.

Он высадил Аллекса на развилке трасс на границе Вашингтона, где тот мог вызвать такси и поехать в Академию. Дома, на границе городка Вьенна и территории национального парка Вулф-Трап, его с нетерпеливыми возгласами встретили собаки, оставшуюся часть дня он провел за рабочим столом, под теплым светом настольной лампы, делая рыболовные мушки из ярких перьев и шерсти.

Когда он отворил дверь, и на пороге стоял доктор Гаштольд, Уилл поймал себя на мысли, что ждал его. Псы с энтузиазмом махали хвостами, обнюхивали пальто и руки вошедшего в дом мужчины в поисках вкусностей, Гаштольд протянул Уиллу сверток с несколькими контейнерами внутри.

А еще в пакете была бутылка, того самого Бароло винодельни Sangue di Re в сердце Пьемонта, про которую доктор Гаштольд недавно рассказывал – как пример легенды об алхимике, который использовал магические ритуалы, чтобы сотворить вино крови королей.

Они ели молча, Уилл смотрел в тарелку, Лукас Гаштольд смотрел на Уилла, не заводил беседы и не торопил. У стола в ожидании лакомства караулили джек-рассел-терьер и помесь овчарки и золотого ретривера, бордер колли выглядывала через проем кухни, не теряя надежды.

Щеки Уилла стали чуть розовее, взгляд заблестел от второго по счету бокала. Он уже откинулся на спинку стула, задумчиво раскручивал вино, держа за ножку, отложил приборы, Лукас Гаштольд с полуулыбкой наблюдал за ним, отсчитывая секунды до момента, когда специальный агент Гатти откроет рот – с бордовыми следами красного вина, въевшегося в потрескавшуюся кожу – и заговорит.

– Знаете, доктор Гаштольд, я с самого начала понимал, что вы предложили стать моим психотерапевтом, потому что я вас интересовал как объект для изучения. Я по-прежнему интересный объект для изучения?

Гаштольд не знал, о чем именно спросит Уилл – и приятно удивился. Он предполагал, вопрос будет нейтральный, осторожный, издалека.

– Да, Уилл, – отозвался он, темные очи не моргали. – Ты по-прежнему интересен мне. Однако я должен признаться, со временем профессиональный интерес ушел на второй план. Когда речь идет о тебе, я крайне непрофессионален.

Уилл улыбнулся, глаза его, наконец, встретились с глазами собеседника.

– Вы так мне доверяете?

– Да, Уилл, я тебе доверяю.

Он часто повторял его имя, оно ему нравилось, оно было вкусным и гармоничным на слух, вызывало приятные ассоциации.

Уилл подбирал слова для следующей реплики, кусал губы и вновь смотрел в занавешенное темной портьерой окно.

– Доверяешь ли ты мне?

Привычный лавинообразный поток мыслей стих, остался только тихий ручеек, мирно бегущий по острым камням лесного пригорка. Уилл мог мысленно протянуть руку и коснуться ледяной воды, блики искрились на солнце, звон и журчание падающих капель под пение птиц были отголоском внутреннего монолога.

Он доверял. Он бы слушал голос, зовущий его по имени, но холодная вода обжигала пальцы, долго держать в ней ладонь он просто не мог…

Каждому нужен друг – и Сердцееду, и психиатру, и профайлеру-аутисту.

«Что же вы творите, доктор Гаштольд? – спрашивал его мысленно Уилл. – Такова ваша задумка – напоить меня и дать мне разоблачить себя?»

У него есть что-то, что есть у других людей, надо же! Он сам опешил, на лицо снова вылезла улыбка, он хихикнул невпопад. Он так и не ответил еще…

– Да, доктор Гаштольд, я вам доверяю, – произнес он, чуть склонив голову набок. – Даже если вы непрофессиональны, когда речь идет обо мне.