Текст книги "Сады Луны"

Книга вторая
Даруджистан

 
Что за ветроворот коснулся чувств наших?
Это грохочет гроза, оцарапав
безмятежные озера воды
и закружив тени дня одного —
как колесо, что несло нас
от рассвета к закату, пока мы
ковыляли своею дорогой…
Что за ворот скрипит, предвещает беду?
Это мягкая зыбь – лишь колеблет
пред нами пробковый поплавок
с пурпурным его ароматом
манящим – будто в доспех
он облачён лепестковый
но лепестки те – не пепел ли
в сумерек мареве алом?..
 

Рыбак (род.?). Рождение слуха

 
И если тебя он узрит в своих снах
как в умиротворённой
ночи
под крепкою веткой
качаешься ты
и тени твоей худоба
укрытая под капюшоном
узлом перехвачена, что на верёвке, —
когда человек тот пройдёт
на ветерке от движенья его
твои окоченевшие ноги
взметнутся
в попытке пустой убежать…
 

Рыбак (род.?). Рождение слуха

907-й год Третьего тысячелетия

Пора Фандереи, год Пяти клыков

Две тысячи лет с рождения града Даруджистана

Во сне маленький толстый человечек видел, как выходит из Даруджистана через Двуволовые ворота и направляется в сторону заходящего солнца. Он так спешил, что на ветру хлопали потёртые полы его выцветшего красного кафтана. Он не имел ни малейшего представления о том, как далеко предстоит идти. Ноги уже болели. Много горестей в мире, но вот это – всем мукам мука. В минуты пробуждения совести он ставил беды мира превыше собственных. К счастью, подумал он, случается это нечасто, и уж точно, сказал он себе, не в этот раз.

– Увы, всё тот же сон приводит в движенье оснащенные пальцами приспособления под сими слабыми коленями, – он вздохнул. – Всегда один и тот же сон.

Это было правдой. Он видел впереди солнце, оседлавшее дальние холмы, – медный диск в дымном мареве. Ноги несли его по извилистой грязной улочке гадробийских Трущоб, справа и слева лачуги и хибарки прятались в наступающей мгле. У соседнего костра старики, закутанные в потрёпанные жёлтые балахоны прокажённых, замолкли при его приближении. Женщины в таких же одеяниях стояли у грязноватого колодца и даже на миг отвлеклись от своего занятия – купания кошек. Глубокий символизм этого увеселения он не смог постичь и поспешил дальше.

Он пересёк мост через реку Майтен, миновал бивуаки гадробийских пастухов и вышел на открытую дорогу, проложенную между обширными виноградниками. Там он задержался, размышляя о вине, которое родится из этих сочных гроздьев. Но сны обладали собственной силой и несли его вперёд, так что эта мысль оказалась мимолётной.

Он понимал, что его сознание обратилось в бегство – бежало от обречённого города за спиной, от тёмного, мрачного пятна в небе над Даруджистаном, но в первую очередь – от всего, что знал, и всего, чем был сновидец.

Другим Дар позволял читать рисунки трещин на брошенной в огонь лопатке или расклады Оракулов из Колоды Драконов. Круппу такая претенциозность была ни к чему. Сила предвидения жила в его голове, этого он не мог отрицать, как бы ни старался. В стенах его черепа звенела пророческая песнь и эхом отдавалась в костях.

Он пробормотал себе под нос:

– Разумеется, это грёза, побег во сне. Быть может, думает Крупп, на этот раз он вправду сбежит. Дураком ведь Круппа не назовёшь, в конце-то концов. Толстым, ленивым, неопрятным – да; склонным к излишествам – конечно; несколько неуклюжим в обращении с тарелкой супа – практически наверняка. Но не дураком. Настали такие времена, когда мудрым пора сделать выбор. Ведь мудро же полагать чужие жизни менее важными, чем собственную? О, весьма мудро. Да, Крупп мудр.

Он остановился, чтобы перевести дыхание. Холмы и солнце над ними, казалось, ничуть не приблизились. Таковы эти сны – спешат, словно юность, которая изо всех сил старается быстрее стать зрелостью, опрометчивая цель, не оставляющая дороги назад – но кто же сейчас помянул юность? Точнее, одного конкретного юношу?

– Несомненно, не мудрый Крупп! Мысль его блуждает, – тут Крупп великодушно прощает себе каламбур, – измученная болью в ступнях, утомлённых, о нет, полустёртых от такого безрассудного странствия. Наверняка уже появились волдыри. Нога сетует и умоляет умастить себя тёплым и мягким бальзамом. И подруга её также возвышает голос в общем хоре. Ах! Какая литания! Какой вопль отчаяния! Но оставьте жалобы, милые мои крылья бегства! Разве далеко нам осталось до солнца? Вот ведь оно – прямо за холмами, в этом Крупп уверен. Несомненно, не дальше. О да, несомненно, как вечное вращенье монеты – но кто говорил о монетах? Крупп заявляет о своей непричастности!

В его сон ворвался ветер с севера и принёс с собой запах дождя. Крупп начал застёгивать свой поношенный кафтан. Он втянул живот, пытаясь справиться с последними двумя пуговицами, но преуспел лишь с одной.

– Даже во сне, – проворчал Крупп, – чувство вины не умолкает.

Он прищурился от ветра.

– Дождь? Но ведь год только лишь начался! Разве идёт дождь весной? Никогда прежде Крупп не задумывался над такими приземлёнными материями. Быть может, этот запах – лишь собственное дыхание озера. Да, воистину. Этот вопрос решён, – он покосился в сторону тёмной гряды облаков над озером Азур. – Должен ли Крупп бежать? О нет! Где же тогда его гордость? Его достоинство? Не единожды являли они свой лик во снах Круппа. Неужто не найдётся какого-то укрытия на сей дороге? Ах, ступни Круппа иссечены, превратились в окровавленные лохмотья дрожащей плоти! А это что такое?

Впереди возник перекрёсток. На пологом склоне рядом пристроилось здание. Из-под ставней сочился свет свечей. Крупп улыбнулся.

– Ну конечно, трактир! Далёким был путь, и велика нужда утомлённого странника в отдыхе и подкреплении. Ибо таков Крупп – умудрённый путешественник, который заткнул за пояс множество лиг, не говоря уж о том, что прошёл их. – Он заторопился вперёд.

У перекрёстка высилось толстое голое дерево. На одной из веток висело и скрипело, покачиваясь на ветру, что-то вытянутое, завёрнутое в мешок. Крупп лишь бросил туда мимолётный взгляд и начал подниматься по тропинке к дому.

– Неразумный выбор, провозглашает Крупп. Трактиры для покрытых пылью путников не должны стоять на холмах. Проклятье подъёма в том, чтобы видеть, сколь много ещё осталось. Следует сообщить об этом владельцу. Когда сладкий эль утешит горло, куски сочного красного мяса и жареного ямса успокоят желудок, а чистые, умащенные повязки коснутся ступней. Таковые действия должны получить преимущество перед описанием недостатков планирования, по мнению Круппа.

Его монолог утонул в одышке, пока Крупп карабкался по тропинке. Оказавшись у дверей, он был уже настолько вымотан, что даже не огляделся, а просто толкнул потёртую створку, и она отворилась под скрип ржавых петель.

– Увы! – воскликнул Крупп, отряхивая пыль с рукавов кафтана. – Прошу подать пенную кружку этому… – Его голос стих, когда человечек разглядел обращённые к нему грязные лица. – Сдаётся, дела здесь идут не слишком хорошо, – пробормотал он. Это действительно был трактир, или, по крайней мере, здесь был трактир лет сто назад. – В воздухе ночи пахнет дождём, – объявил Крупп полудюжине нищих, которые сидели на корточках вокруг толстой сальной свечи на земляном полу.

Один из бродяг кивнул.

– Мы удостоим тебя аудиенции, бедолага, – он указал рукой на соломенный матрас. – Садись и развлеки нас разговором.

Крупп приподнял бровь.

– Крупп немало польщён вашим приглашением, государь, – он опустил голову и шагнул вперёд. – Но, пожалуйста, не думайте, что ему нечем почтить это достойное собрание. – Человечек закряхтел и уселся, скрестив ноги, а потом обратился к тому бродяге, который заговорил с ним: – Крупп переломит хлеб со всеми вами. – Он извлёк из рукава небольшую буханку ржаного хлеба; в другой руке появился хлебный нож. – Друзьям и незнакомцам равно известен Крупп, что сидит ныне пред вами. Житель сверкающего Даруджистана, волшебного самоцвета в венце Генабакиса, сочного, зрелого плода, готового к жатве. – Человечек вытащил головку сыра и широко улыбнулся обращённым к нему лицам. – И это – его сон.

– Истинно так, – ответил бродяга, и его морщинистое лицо прорезала улыбка. – Нам всегда нравился твой особенный вкус, Крупп из Даруджистана. И нам всегда нравился твой аппетит путешественника.

Крупп положил на землю буханку и стал отрезать от неё по кусочку.

– Крупп всегда полагал вас лишь аспектами самого себя, полудюжиной Голодов среди многих других. Но, при всех ваших нуждах, к чему вы подтолкнёте своего господина? К тому, чтобы он отвратился от побега, разумеется. Сей череп – вместилище и чертог всяческих обманов и хитростей; и Крупп уверяет вас, исходя из длительного опыта, что любой обман рождается в мысли и там кормится, покуда добродетели голодают.

Бродяга принял кусок хлеба и улыбнулся.

– Тогда, быть может, мы – твои добродетели.

Крупп помолчал, разглядывая головку сыра.

– Сия мысль ранее не посещала Круппа, который был занят, разглядывая безмолвно плесень на этом сыре. Но увы, предмет разговора может потонуть в лабиринте семантических тонкостей. Да и бродягам не стоит воротить нос, особенно от сыра. Вы снова вернулись, и Крупп знает, зачем, как он уже объяснил с достойнейшим самообладанием.

– Монета вертится, Крупп, по-прежнему вертится, – весёлость сошла с лица бродяги. Крупп вздохнул и протянул кусочек сыра нищему справа от себя.

– Крупп её слышит, – устало согласился он. – Не может не слышать. Вечный звон поёт в его голове. И что бы Крупп ни видел, что бы он ни подозревал, он – лишь только Крупп, человек, который посостязается с богами в их собственной игре.

– Быть может, мы – твои Сомнения, которых ты никогда не страшился прежде и не боишься теперь. Но даже мы просим тебя остаться, даже мы требуем, чтобы ты боролся за жизнь Даруджистана, за жизни своих многочисленных друзей и за жизнь того юноши, к ногам которого упадёт Монета.

– Она упадёт сегодня ночью, – сказал Крупп. Шесть бродяг одновременно кивнули, хотя их внимание по большей части занимали хлеб и сыр. – Так что ж, Крупп примет этот вызов? В конце концов, разве боги не идеальные жертвы? – Он улыбнулся, поднял руки и пошевелил пальцами: – Для Круппа, ловкость рук которого может сравниться только с ловкостью его ума? Идеальные жертвы самоуверенности, утверждает Крупп, вечно ослеплённые гордыней, вечно убеждённые в своей непогрешимости. Разве не удивительно, что они продержались так долго?

С набитым ртом бродяга пробормотал:

– Быть может, мы – твои Таланты. Глубоко зарытые в землю, похоже.

– Не исключено, – прищурился Крупп. – Но говорит лишь один из вас.

Бродяга проглотил сыр, а потом рассмеялся, и свет свечи заплясал у него в глазах.

– Быть может, остальные ещё только ищут свой голос, Крупп. Они ждут лишь приказа своего господина.

– Кто бы мог подумать, – вздохнул Крупп, намереваясь встать, – что Крупп столь изобилен сюрпризами.

Бродяга поднял глаза.

– Ты возвратишься в Даруджистан?

– Разумеется, – ответил Крупп, поднимаясь на ноги с прочувствованным стоном. – Он ведь только вышел подышать ночным воздухом, столь чистым за пределами старых стен города, не так ли? Круппу нужно пространство, чтобы оттачивать свои и без того изумительные умения. Прогулка во сне. Этой ночью, – сказал он, закладывая большие пальцы за кушак, – Монета упадёт. Крупп должен занять своё место в центре событий. Он вернётся к себе в постель, пока ночь ещё молода. – Человечек окинул глазами нищих. Все они словно набрали вес, и на их лицах появился здоровый румянец. Крупп удовлетворённо вздохнул. – Вечер, провозглашает Крупп, выдался весьма приятным, господа. Однако в следующий раз давайте же выберем трактир, который не стоит на вершине холма. Договорились?

Бродяга улыбнулся.

– Но, Крупп, Дарования, как и Добродетели, не так-то легко получить, и Сомнения нелегко одолеть, а Голод всегда гонит человека вперёд и вверх.

Крупп сощурился, глядя на него.

– Крупп куда умнее, – пробормотал он.

Он оставил нищих и закрыл за собой скрипящую дверь. Спустившись по тропе, добрался до перекрёстка и остановился перед закутанной в мешковину фигурой, которая висела на ветке дерева. Крупп упёр кулаки в бока и внимательно осмотрел тело.

– Я знаю, кто ты, – весело воскликнул коротышка. – Последний аспект самого Круппа, который дополнит галерею его собственных лиц, взирающих на него. Точнее, так ты будешь утверждать. Ты – Скромность, но, как всем известно, Скромности нет места в жизни Круппа, запомни это. Так что тут ты и останешься. – Потом он перевёл взгляд на огромный город, который окрасил небо на востоке голубовато-зелёным светом. – Ах, этот чудесный, светоносный самоцвет, Даруджистан, родной дом Круппа. Где, собственно, – добавил он, выходя на дорогу, – Круппу и место.

От гавани, раскинувшейся у берега озера, вверх поднимались ступенями Гадробийский и Даруджийский кварталы с храмовыми комплексами и Верхними усадьбами, – до самой вершины холма Величества, где собирается городской Совет; крыши Даруджистана – плоские площадки, выгнутые коньки, конические башни, колокольни и платформы – теснились в таком хаотичном изобилии, что все улицы, кроме самых широких, почти не видели солнца.

Факелы, которые освещали самые оживлённые перекрёстки, представляли собой полые трубки, вгрызавшиеся почерневшими железными пальцами в пемзовый камень. Из старинных изъязвлённых медных труб с шипением вырывался газ и питал огонь в чашах из пористого камня – пляшущие языки пламени голубовато-зелёного оттенка. Газ поднимался из огромных пещер под городом и распределялся с помощью гигантских клапанов. Заботились о них Серолицые – безмолвные мужчины и женщины, которые, словно призраки, ходили под мощёными улицами города.

Вот уже девять веков дыхание газа питало по крайней мере один из городских кварталов. И хотя иногда пожары в жилых домах разрушали трубы и пламя вздымалось к небесам на сотни футов, Серолицые не сдавались, они затягивали потуже оковы и ставили на колени своего невидимого дракона.

Под крышами скрывался мир, вечно утопающий в голубоватом сиянии. Оно отмечало главные улицы и кривые, узкие переходы рынков. Но в остальных двадцати тысячах переулков города, по которым едва бы проехала и двухколёсная тележка, царила тень, тревожимая лишь случайным факелом горожанина да сферическими фонарями городской стражи.

Днём крыши были ярко освещены жарким солнцем, увешаны трепещущими на ветру с озера знамёнами повседневной жизни. Ночью луна и звёзды освещали мир, затканный паутиной пустых бельевых верёвок и их хаотическими тенями.

Этой ночью среди пеньковых верёвок и призрачных теней скользила одинокая фигура. Вверху серп луны, словно сабля некоего бога, рассекал тонкие облака. Человек был с ног до головы туго замотан в замазанную сажей ткань. Лицо его тоже было скрыто повязкой, оставлявшей только узкую щель для глаз, которые пристально осматривали ближайшие крыши. На груди человека крест-накрест сходились чёрные ремни с кармашками и петлями для орудий его ремесла: мотков медной проволоки, железных напильников, трёх металлических пил, обёрнутых в промасленный пергамент, древесного клея и кубика сала, катушки с рыбацкой леской, а также – под левой рукой – узкого кинжала и метательного ножа.

Кончики мокасин вора были вымочены в смоле. Пересекая плоские крыши, он старался не переносить весь свой вес на носки, чтобы полудюймовый слой липкого дёгтя остался почти нетронутым. Юноша подошёл к краю здания и выглянул. Тремя пролётами ниже угнездился небольшой сад с фонтаном, их тускло освещали четыре газовых фонаря, установленные по углам мощёной террасы. Пурпурный свет отражался в листве и поблёскивал на воде, которая катилась по нескольким каменным ступеням в неглубокий бассейн фонтана. На скамейке у фонтана сидел стражник – спал, положив копьё на колени.

О поместье Д’Арле часто упоминали в разговорах среди даруджистанской знати, особенно в связи с младшей дочерью – девицей на выданье. У юной красавицы было много поклонников, и теперь множество подарков, самоцветов да украшений хранились в её спальне.

И хотя подобные рассказы в высшем свете были так же популярны, как пирожные, мало кто из простолюдинов обращал на них внимание, – если вообще их слышали. Но некоторые слушали очень внимательно, мыслей своих никому не сообщали, но были подозрительно любопытны к подробностям.

Глядя на дремлющего в саду стражника, Крокус Новичок решал, как быть дальше. Прежде всего следовало выяснить, которая из комнат обширного поместья принадлежит девице Д’Арле. Крокус не любил гадать, но давно обнаружил, что в вещах такого сорта его мысли, ведомые одной только интуицией, часто сами находят решение.

Почти наверняка на верхнем этаже – это ведь покои младшей и прекраснейшей дочери рода Д’Арле. И балкон с видом на сад.

Он перевёл взгляд со стражника внизу на стену прямо под ним. Три балкона, но лишь один, слева, был на третьем этаже. Крокус отодвинулся и бесшумно скользнул по крыше, пока не остановился, как ему показалось, точно над балконом, а потом вновь подвинулся к краю и выглянул.

Футов десять, не больше. По обеим сторонам балкона поднимались резные колонны из крашеного дерева. Ярдом ниже их соединяла полукруглая арка. Бросив последний взгляд на стражника, – тот по-прежнему не шевелился, а копьё не выглядело так, будто вот-вот упадёт на плиты и зазвенит, – Крокус свесился со стены.

Смола на мокасинах прочно пристала к карнизу. Зацепок для рук было предостаточно, потому что резчик глубоко прошёлся по дереву, а солнце и ветер заставили краску потрескаться. Крокус спустился по одной из колонн, и его ноги коснулись перил балкона там, где те входили в стену. В следующий миг Крокус уже сжался на шлифованных плитках балкона, в тени железного столика и кресла с подушками.

За створками выдвижной двери света было не видно. Два мягких шага – и Крокус оказался рядом с ней. Быстрый осмотр позволил определить ковку и стиль засова. Крокус вытащил пилу с мелкими зубчиками и приступил к работе. Звуков его инструмент издавал не больше, чем лапка цикады. Прекрасная вещь – редкая и, наверное, очень дорогая. Крокусу повезло, что у него есть дядя, который увлекается алхимией и нуждается в таких закалённых магией инструментах, чтобы мастерить свои жутковатые конденсаторы и фильтры. И ещё больше повезло в том, что дядя у него рассеянный и часто теряет вещи.

Двадцать минут спустя пила прошла последний запорный засов. Крокус положил инструмент обратно в карман на ремне, вытер пот с рук, а потом осторожно приоткрыл дверь.

Он сунул голову в комнату. В сероватом сумраке юноша разглядел слева, в нескольких футах, большую кровать с четырьмя столбиками, изголовьем к внешней стене. Противомоскитная сетка спускалась с полога и заканчивалась складками на полу. Изнутри доносилось ровное дыхание крепко спящего человека. В комнате пахло дорогими духами, пряными, наверное, с Низин.

Прямо напротив Крокус увидел две двери: одна была распахнута и вела в ванную комнату; другая – мощная преграда из окованного железом дуба – была снабжена огромным замком. У стены справа стояли платяной шкаф и дамский столик с тремя полированными серебряными зеркалами. Центральное отбрасывало блик на стену, а внешние были развёрнуты к столешнице, чтобы хозяйка могла любоваться бесконечностью своих отражений.

Крокус развернулся и боком проскользнул в комнату. Он медленно распрямился и потянулся, избавляя мышцы от напряжения, в котором продержал их последние полчаса. Затем перевёл взгляд на столик и на цыпочках двинулся к нему.

Усадьба Д’Арле была третьей с краю на улице Старого К’рула; сама улица поднималась на первый холм внутреннего города и заканчивалась круглым, заросшим сорняками двором с несколькими покосившимися дольменами. Напротив высился храм К’рула, его древние камни покрылись сетью трещин и поросли мхом.

Последний монах Старшего бога умер много поколений назад. Прямоугольная колокольня на внутреннем дворе храма была выстроена в архитектурной традиции давно исчезнувшего народа. Четыре колонны розового мрамора возвышались по краям верхней площадки и поддерживали остроконечную крышу, покрытую позеленевшей бронзовой черепицей.

С колокольни открывался вид на дюжину плоских крыш принадлежавших знати домов. Один из них стоял вплотную к грубой кладке храмовой стены, и крыша усадьбы скрывалась в глубокой тени башни. На этой крыше сидел, пригнувшись, убийца с окровавленными руками.

Тало Крафар из клана Джуррига Денатта с хрипом хватал ртом воздух. Пот катился по его лбу и крупными каплями стекал с широкого кривого носа. Тёмные глаза убийцы с ужасом смотрели на руки, потому что кровь на них была его собственной.

Сегодня ночью ему приказали быть Дозорным, то есть патрулировать городские крыши, которые, если не считать нескольких воров, полностью принадлежали убийцам. В основном именно по крышам они незаметно передвигались по городу, выходили на задания, связанные с несанкционированными политическими… мероприятиями, для продолжения распри между двумя Домами или для того, чтобы покарать предателя. Совет правил днём, у всех на виду; Гильдия – ночью, невидимая, не оставляющая свидетелей. Так повелось с тех самых пор, как Даруджистан воздвигся на берегах озера Азур.

Тало пересекал ничем не приметную крышу, когда арбалетная стрела вдруг молотом ударила в его левое плечо. Убийцу отбросило назад, и некоторое время он просто лежал, бессмысленно глядя на затянутое тучами небо и пытаясь понять, что произошло. Когда наконец оглушение миновало и вспыхнула боль, он перекатился на бок. Стрела прошла насквозь. Она валялась на потрескавшейся плитке в нескольких футах от убийцы. Тало перекатился поближе к окровавленной стреле.

Одного взгляда хватило, чтобы понять: это не воровская стрела. Её выпустили из тяжёлого арбалета – арбалета убийцы. Когда этот факт пробился сквозь сумятицу мыслей Тало, дозорный встал на колени, а после поднялся на ноги. Пошатываясь, Тало подбежал к краю крыши.

Кровь обильно текла из раны, пока он спускался вниз, в тёмный переулок. Наконец, коснувшись мокасинами скользкой, залитой помоями брусчатки, он остановился и попытался сосредоточиться. Сегодня ночью началась война убийц. Но кто же из предводителей кланов вообразил, что ему или ей хватит сил лишить Воркан власти над Гильдией? В любом случае, если получится, Тало следует вернуться в гнездо клана. С этой мыслью он побежал.

Тало метнулся в третий переулок, когда по его спине прокатилась ледяная волна. Убийца замер и затаил дыхание. Это было недвусмысленное ощущение, верное, как инстинкт: за ним гонятся. Он взглянул на пропитавшуюся кровью рубашку и понял, что не сумеет опередить преследователя. Наверняка охотник видел, как Тало скользнул в этот переулок, и уже нацелил арбалет на его дальний выход. Во всяком случае, так бы поступил сам Тало.

Нужно изменить правила, приготовить ловушку для охотника. А для этого необходимо оказаться на крыше. Тало вернулся к началу переулка и изучил ближайшие здания. В двух кварталах справа высился храм К’рула. Взгляд убийцы выхватил тёмный силуэт колокольни. Туда.

После подъёма он чуть не потерял сознание, но теперь Тало прятался в тени колокольни всего в одной крыше от храма. От физического усилия он потерял очень много крови. Конечно, Тало и раньше видел кровь, но никогда – так много собственной. Он впервые всерьёз поверил, что может сегодня умереть. По рукам и ногам растекалась слабость, и он понял, что, если задержится здесь, уже не сможет уйти. С тихим стоном Тало заставил себя подняться. До крыши храма было лишь несколько ярдов, но, приземлившись, Тало упал на колени.

Жадно хватая ртом воздух, убийца прогнал прочь мысли о смерти и неудаче. Осталось всего-то спуститься по стене во внутренний двор храма, а потом подняться по винтовой лестнице на колокольню. Две задачи. Две простейших задачи. А с колокольни все соседние крыши будут как на ладони. И охотник придёт за ним. Тало остановился, проверил собственный арбалет на спине и три стрелы в колчане на левом бедре.

Затем злобно уставился в темноту вокруг.

– Кто б ты ни был, ублюдок, – прошептал он, – я тебя достану.

Медленно, крадучись, он двинулся по крыше храма.

Замок на шкатулке Крокус взломал легко. Через десять минут после того, как юноша вошёл в комнату, он обчистил её дочиста. Теперь на поясе, в маленькой кожаной сумке, лежало небольшое состояние в золотых, инкрустированных драгоценными камнями и жемчугом, украшениях. Он сидел на корточках у столика с зеркалами и держал в руках последний трофей. Вот его я оставлю. Это был небесно-голубой шёлковый тюрбан с золочёными кисточками, который, несомненно, приготовили для будущего Празднества. Через минуту Крокус закончил любоваться добычей, сунул тюрбан под мышку и встал. Его взгляд задержался на кровати, и юноша подошёл ближе.

Сквозь сетку можно было рассмотреть тело под мягкими простынями. Ещё шаг, и Крокус оказался у самого края кровати. До пояса девушка была обнажена. Щёки вора налились румянцем, но он не отвёл глаз. Королева Снов, да она красивая! За свои семнадцать лет Крокус успел повидать достаточно шлюх и танцовщиц, чтобы не дрожать с открытым ртом, глядя на женские прелести; но всё равно взгляд его задержался. Потом юноша скривился и двинулся обратно к двери балкона. Миг спустя он был уже снаружи. Крокус глубоко вдохнул прохладный ночной воздух, чтобы прочистить мозги. Несколько звёзд у него над головой светили в перине ночи столь ярко, что сияние их пробивалось сквозь вуаль облаков. Нет, не облаков, – дыма, который северный ветер нёс над озером. Вот уже несколько дней у всех на устах были вести о том, что Крепь пала под натиском Малазанской империи.

И мы – следующие.

Дядя рассказал ему, что Совет до сих пор судорожно заявляет о нейтралитете, пытаясь отмежеваться от уже не существующего союза Вольных городов. Только малазанцы, кажется, к этим заявлениям не очень-то прислушиваются.

«Да и отчего бы им прислушиваться? – сказал дядя Маммот. – Армия Даруджистана – это ничтожная горстка отпрысков благородных домов. Они только и делают, что расхаживают по весёлому кварталу, сжимая золочёные рукояти мечей…»

Крокус вскарабкался на крышу усадьбы и бесшумно скользнул по её плиткам. Другой дом такой же высоты был прямо перед ним, его плоская кровля – меньше чем в шести футах. Вор задержался у края и взглянул на улицу в тридцати футах внизу, но увидел только темноту, а потом прыгнул и бесшумно приземлился на следующей крыше.

Крокус пошёл дальше. Слева высился жёсткий силуэт колокольни К’рула, который напоминал грозивший небу костлявый палец. Вор опустил руку к кожаной сумке, проверяя узел и крепость тесёмок. Удовлетворившись осмотром, он ощупал тюрбан, заткнутый за один из ремней. Всё в порядке. Крокус продолжил свой бесшумный путь по крыше. Чудесная ночь. Он слегка улыбнулся.

Тало Крафар открыл глаза. Он помотал головой и ошеломлённо огляделся. Где он? Откуда такая слабость? Потом память вернулась к нему, и тихий стон сорвался с губ. Тало потерял сознание, прислонившись к мраморной колонне. Но что же привело его в чувство? Похолодев, убийца упёрся ногами и, опираясь на колонну, поднялся, чтобы осмотреть пыльные кровли внизу. Ага! Фигура двигалась по плоской крыше здания менее чем в пятидесяти футах от него.

Ну, погоди, ублюдок, сейчас… Тало поднял арбалет, уперев локоть в колонну. Он уже взвёл оружие, хотя и не помнил, как и когда. С такого расстояния промахнуться было невозможно. Сейчас его преследователь умрёт. Тало оскалился и тщательно прицелился.

Крокус уже добрался до середины крыши, ощупывая одной рукой тонкий шёлк тюрбана, спрятанного у сердца, когда прямо у ног юноши со звоном упала монетка. Инстинктивно он присел и накрыл её обеими руками. Что-то просвистело в воздухе прямо над головой, Крокус удивлённо поднял глаза, а потом снова пригнулся, когда в двадцати футах от него треснула керамическая плитка. От внезапного понимания он застонал. Вскочив на ноги, Крокус рассеянно сунул монетку под пояс.

Тало поражённо выругался. Он опустил арбалет и ошеломлённо смотрел на свою цель, пока чувство опасности в последний раз не предостерегло убийцу. Он резко развернулся на месте и успел разглядеть смазанную фигуру в плаще, которая стояла прямо перед ним с поднятыми руками. А потом руки опустились и два длинных, бороздчатых кинжала пронзили грудь Тало. Испустив последний недоумевающий стон, убийца умер.

Хриплый звук достиг ушей Крокуса, и вор обернулся к колокольне. Чёрная тень вывалилась между колоннами и с глухим стуком ударилась о землю в пятнадцати футах от него. В следующий миг рядом с телом лязгнул упавший арбалет. Крокус поднял глаза и увидел фигуру между колоннами и блеск кинжалов в её руках. Незнакомец словно бы изучал его.

– Ох, Маури! – взмолился вор, развернулся и побежал.

На К’руловой колокольне странные глаза убийцы следили за тем, как вор несётся к дальнему краю крыши. Слегка приподняв голову, убийца понюхал воздух, а затем нахмурился. Взрыв силы только что разорвал ткань ночи, как палец пробивает прогнившую тряпку. И в разрыв проникло нечто.

Вор добрался до края крыши и скрылся за ним. Убийца прошипел заклинание на языке более древнем, чем колокольня и сам храм, языке, которого в этой стране не слышали тысячи лет, и спрыгнул с башни. Благодаря магии спуск убийцы на крышу был медленным и размеренным. Он приземлился на плитки легко, словно лист.

Из тьмы наверху спустилась вторая фигура, плащ которой развевался, как черное крыло. А потом в тишине на крышу приземлилась и третья фигура. Они перекинулись парой слов. Последний из прибывших тихо отдал приказ и пошёл прочь. Оставшиеся обменялись короткими репликами и двинулись по следу вора. Второй на ходу взвёл арбалет.

Десять минут спустя Крокус прислонился к покатой крыше купеческого особняка, чтобы перевести дыхание. Он никого не видел, ничего не слышал. Либо убийца не погнался за юношей, либо Крокусу удалось оторваться от преследователя. Или преследовательницы. У него в голове возник образ фигуры на колокольне. Нет, вряд ли это женщина, слишком высокая – наверное, шесть с половиной футов. И худая.

Тело вора сотрясала дрожь. С чем же он столкнулся? Его чуть не застрелил убийца, а потом того самого убили. Война внутри Гильдии? Если это правда война, то ходить по крышам сейчас очень рискованно.

Крокус поднялся и устало осмотрелся по сторонам.

Черепица на противоположном скате крыши с треском покатилась вниз. Крокус развернулся и увидел, что к нему мчится убийца. Одного взгляда на два блестящих кинжала хватило, чтобы вор рванулся к краю крыши и прыгнул в темноту.

Здание напротив было слишком далеко, но Крокус остановился перевести дух на знакомой территории. Падая в темноту, он вытянул вперёд руки. Проволока подхватила его чуть ниже локтей, и Крокус отчаянно ухватился за неё, повис, болтаясь, в двадцати футах над улицей.