Текст книги "Экономист на диване: экономическая наука и повседневная жизнь. Пересмотренное и дополненное для XXI века издание"

Чтобы обосновать свои предположения относительно наших договоренностей за занавесом неведения, Ролз и сторонники его подхода выдали на-гора множество многословных сочинений. Экономисты, напротив, предпочитают количественный подход. Возвращаясь к вопросу, ранее поднятому в этой главе, что бы вы предпочли: родиться в мире, где каждый зарабатывает 4 тыс. долларов в год, или в мире, где три четверти людей зарабатывают 100 тыс. долларов в год, а оставшаяся четверть – 25 тыс. долларов? Это то же самое, что спросить: предпочли бы вы зарабатывать 40 тыс. долларов в год или согласились бы, чтобы размер вашего заработка определили, доставая вслепую шар из урны, в которой лежат три шара с пометкой «100 тыс. долларов» и один – с пометкой «25 тыс. долларов»? Вместо праздных размышлений на этот счет мы можем изучить ситуации из реальной жизни, в которых люди оказываются перед похожим выбором. И тогда вместо того, чтобы гадать, мы сможем изучать их предпочтения.

В реальном мире подобных ситуаций немало. Люди выбирают между работой по найму с предсказуемым заработком и рискованным предпринимательским начинанием. Они решают, страховку от каких рисков стоит покупать. Они выбирают, куда вложить свои пенсионные накопления – в облигации с довольно предсказуемым доходом или в акции, которые могут принести как прибыли, так и убытки. Изучая выбор, который люди делают в различных обстоятельствах, мы сможем измерить уровень риска, с которым они готовы мириться, – и это позволит нам оценить тот выбор, который они бы сделали за занавесом неведения.

Проделать все это, принимая во внимание все детали, – намного сложнее, чем я здесь описал, особенно если вы намерены заняться настоящим анализом политики как противоположностью чистому философствованию. Чтобы сравнить достоинства двух вариантов налогового кодекса, вам сначала придется оценить, как каждый из вариантов (со всеми создаваемыми им стимулами первого, второго и третьего порядка) скажется на распределении доходов. И только потом вы можете приступать к выбору более предпочтительного варианта. Примерно за такие исследования и дают Нобелевские премии.

Хотя принцип занавеса неведения бывает полезен, он не подходит для рассмотрения некоторых важных моральных проблем, поскольку не оговаривает, что именно оказывается за завесой. Обычный ответ – «каждый», но есть обстоятельства, в которых «каждый» оказывается куда более двусмысленным, чем может показаться на первый взгляд. Можно ли людям убивать тюленей, чтобы делать из их меха шубы? Я дал бы один ответ, зная, что мне предстоит родиться человеком, и совсем другой, если бы допускал, что мне доведется родиться тюленем. Должно ли законодательство разрешать аборты? Мой ответ за занавесом будет зависеть от того, входит ли судьба «быть абортированным плодом» в число тех судеб, которые могут мне достаться. Чтобы решить, находятся ли абортированные эмбрионы за занавесом неведения вместе со всеми нами, надо задаться вопросом, считаем ли мы их полноценными людьми; а это возвращает нас обратно к исходному вопросу, который мы пытались решить.

Я полагаю, что рассуждения, в основу которых кладутся некие фундаментальные свойства или занавес неведения, способны прояснить многие вопросы и указать нам на скрытые нестыковки. Правда, я подозреваю, что в конечном счете выбор нормативного критерия – это дело вкуса. И сам этот факт является источником любопытнейшего парадокса. Я про-иллюстрирую этот парадокс с помощью примера, который может показаться крайне легкомысленным. Предположим, что мы согласны проводить политику на основе нормативного критерия, который призывает нас максимизировать благосостояние наименее счастливого человека. В результате масштабных поисков мы находим этого несчастного и спрашиваем, чем можем ему помочь, чтобы сделать счастливее. А он в ответ заявляет, что предпочел бы жить в мире, где нормативный критерий не принимает во внимание благосостояние наименее счастливого человека.

Принимая во внимание такое предпочтение, последовательное применение нашего нормативного критерия оказывается невозможным. Единственный способ применить его – это отказаться от него.

Или предположим, что мы договорились максимизировать сумму человеческого счастья и обнаружили, что можем увеличить эту сумму, согласившись не максимизировать ее. Наша цель вновь оказывается внутренне противоречивой.

При различных обстоятельствах мы можем математически доказать, что почти все нормативные критерии неизбежно сопряжены с подобного рода парадоксами[9]9
  Подробнее об этом вы можете прочесть в моей работе «On the Methodology of Normative Economics» (Journal of Public Economics. 2007).


[Закрыть]. Если мы отвергаем этих парадоксальных кандидатов, то выбор между нормативными критериями автоматически сузится до удобного числа задолго до того, как мы начнем философствовать.

Возможно, это было бы самым восхитительным парадоксом. Иногда говорят, что нравственное поведение – дело личного вкуса и чистая теория мало что может к этому прибавить. На самом деле, именно потому, что нравственное поведение является делом личного вкуса, чистая теория и может раскрыть парадоксы, которые исключают множество нормативных критериев в силу их практической неосуществимости.

Если опросить экономистов, они, скорее всего, отдадут предпочтение нормативному критерию, о котором я еще не упоминал. Этот критерий носит обманчиво черствое имя экономической эффективности или анализа затраты-выгоды. Полагаю, он заслуживает рассмотрения в отдельной главе.

Глава 7
Чем плохи налоги: логика эффективности

Что не так с налогами? Очевидный ответ – платить налоги неприятно. Но столь же очевидно, что собирать налоги – очень приятно. Поскольку каждый уплаченный доллар налога – это собранный доллар налога, вы могли бы сказать, что хорошее в налогах полностью нейтрализует плохое.

Если сборщик налогов забирает у вас доллар и отдает его моей матери в качестве части ее социального пособия, то вы вправе быть недовольным. Но я (так как я забочусь о своей матери больше, чем о вас) буду смотреть на вещи намного позитивнее. В экономической науке нет ничего, что позволяло бы определить, кто больше достоин вознаграждения: вы или моя мать, так что для незаинтересованного наблюдателя эта передача денег не будет ни злом, ни благом.

Настоящая проблема с налогами состоит не в том, что мы вынуждены платить их, а в том, что мы стремимся их избежать. Избегание налогов – причина экономических потерь, которые не компенсируются никакими выгодами.

Возьмем для примера мои летние туфли. Я купил их в интернет-магазине за 40 долларов, хотя охотно заплатил бы 50 долларов. В самом прямом смысле покупка этих туфель сделала меня на 10 долларов богаче. Что еще лучше, выгаданные мною 10 долларов я ни у кого не забирал, так что весь мир тоже стал богаче на 10 долларов. Эти 4 доллара выгоды (разница между тем, сколько я был готов заплатить, и сколько заплатил на самом деле) – то, что экономисты называют излишек потребителя.

Если бы налог с продаж увеличил цену туфель, скажем, на 6 долларов, то я все равно бы их купил. Я стал бы на 6 долларов беднее, чем сегодня, но кто-то другой стал бы на 6 долларов богаче. Пока все идет хорошо. Но вот если бы применение более высокого налога с продаж увеличило цену на эти туфли, скажем, на 12 долларов, я бы избежал уплаты этого налога, отказавшись от покупки. Тогда я бы потерял мой излишек потребителя в размере 10 долларов, и никто другой бы не получил эти деньги. И это, безусловно, плохо.

Кто-то, возможно, отказался бы покупать эти туфли даже при небольшом налоге с продаж. Утраченный такими людьми потребительский излишек – это то, что экономисты называют безвозвратными потерями, так как от них никто не выигрывает.

Налоги почти всегда приносят больше вреда, чем пользы. Собрать один доллар налогов – значит забрать чей-то доллар; в ходе этого вы почти неизбежно лишаете кого-либо стимулов купить туфли, построить дом или поработать подольше. Когда политика приносит больше вреда, чем пользы, – то есть создает безвозвратные потери, – мы называем ее неэффективной и, как правило, осуждаем.

Единственным видом налога, позволяющим полностью избежать безвозвратных потерь, является подушный налог, когда каждый платит некую фиксированную сумму, определяемую без учета доходов, активов, покупок или чего-либо еще, чем он может хоть как-то распоряжаться. В теории экономисты любят подушные налоги; на практике мы признаем, что они представляют собой довольно радикальное решение проблемы неэффективности.

Поэтому, если мы хотим иметь хоть какое-то правительство вообще и если мы не готовы дойти до крайности, финансируя его одними лишь подушными налогами, то нам придется смириться с определенным объемом безвозвратных потерь. Однако безвозвратные потери от одного варианта налоговой политики могут оказаться намного больше, чем от другого. Когда в результате налоговой политики возникают особенно большие безвозвратные потери, экономисты обычно начинают искать альтернативу.

* * *

В основе этого способа анализа лежит сопоставление индивидуальных выгод и убытков. Скажем, каким будет эффект от введения пошлины на импортные автомобили? Исследователь, не обученный экономике, примется оценивать воздействие пошлин на занятость в автомобильной промышленности, на прибыли General Motors и даже на внешнеторговый и бюджетный дефицит. Для начала это неплохо, однако, ограничиваясь таким анализом, мы во многом упускаем суть задачи. Этот анализ не предлагает никакого критерия для сравнения хорошего и плохого. (Стоит ли пойти на увеличение безработицы среди работников автомобильной промышленности на 4 % ради снижения цен на автомобили на 3 %? А ради снижения дефицита торгового баланса на 1 млрд долларов?) Он даже не предлагает критерия, позволяющего определить, что считать хорошим, а что плохим. (Рост внутреннего производства автомобилей, который неизбежно сопровождается потреблением ценных ресурсов, – это хорошо или плохо?)

Экономисты подходят к этому вопросу иначе, они рассматривают только то, как политика влияет на индивидов. (Конечно, прибыли автомобильной промышленности и дефицит государственного бюджета тоже влияют на индивидов, так что нам по-прежнему нужно принимать их во внимание, но только на промежуточном этапе анализа.) В отношении каждого индивида в экономике мы спрашиваем: выиграет или проиграет этот человек в результате введения данного тарифа и каким будет этот выигрыш или проигрыш? Приобретения и потери включают в себя изменения в потребительских излишках, изменения в прибыли производителей, трансфертные платежи за счет налоговых поступлений и все остальное, что имеет ценность для кого-либо из индивидов. Мы складываем все приобретения победителей и потери проигравших. Если победители приобретают больше, чем теряют проигравшие, мы считаем такую политику желательной. Если проигравшие теряют больше, чем приобретают победители, мы рассматриваем разницу как безвозвратные потери, называем эту политику неэффективной и принимаем величину безвозвратных потерь в качестве оценки степени ее непривлекательности.

И тут важно не повторить традиционной ошибки неэкономистов, которые придают слишком большое значение чисто материальным вещам. Именно поэтому мы подчеркиваем, что учитываем все, что ценят люди.

Предположим, Exxon Corporation приобретает права на разработку нефтяного месторождения в каком-то отдаленном районе, где бурение скважин причинит лишь незначительный экологический ущерб. Тем не менее группа воинственно настроенных активистов-борцов за права минералов утверждает, что перспектива изъятия нефти из среды ее естественного залегания нарушает их душевное равновесие, и обращается в суд, чтобы воспрепятствовать затее компании Exxon. Если руководствоваться бездушной логикой экономической эффективности, то кому следует отдать предпочтение?

Бездушная логика экономической эффективности говорит, что у нас пока недостаточно информации, чтобы сказать что-то определенное. Если Exxon продолжит начатое дело, то в выигрыше окажутся акционеры, рабочие, поставщики и клиенты компании Exxon. Проигравшими будут активисты борьбы за права минералов. Критерий эффективности требует измерить все приобретения и все потери с точки зрения готовности платить и затем сравнить обе суммы[10]10
  Вы можете резонно возразить, что готовность платить – не единственная мера того, как сильно кто-либо заинтересован в определенном исходе дела. Обещаю через несколько абзацев вернуться к этому вопросу.


[Закрыть].

Акционер, который рассчитывает получить 50 долларов с проекта, предположительно будет готов заплатить до 50 долларов, чтобы получить постановление суда в пользу Exxon. Будем считать это пятьюдесятью голосами сторонников разработки недр. Решительный противник может быть готов заплатить до 3 тыс. долларов, чтобы не допустить принятия такого постановления. Будем считать это тремя тысячами голосов против.

Один из местных безработных, который рассчитывает получить 30 тыс. долларов, работая на Exxon, если сделка состоится, также проголосует «за», но будет готов отдать меньше 30 тыс. долларов. Он будет готов заплатить какую-то сумму, чтобы получить эту работу, но, конечно же, не отдаст всю свою ожидаемую зарплату за одно только право каждое утро выходить на работу. Предположим, он будет готов заплатить за получение работы сумму до 10 тыс. долларов (другими словами, он готов работать за 20 тыс. долларов, но никак не меньше). Будем считать это еще десятью тысячами голосов в пользу буровых работ.

В принципе, каждому человеку, заинтересованному в результате, должно быть позволено отдавать такое количество голосов, которое пропорционально его готовности платить за желаемый результат. Эффективным решением оказывается то, которое получает больше всего голосов.

Пример битвы между Exxon и ее недоброжелателями подводит нас к основной причине неприязненного отношения экономистов к неэффективности. Неэффективное решение всегда влечет за собой упущенную возможность сделать каждого счастливее, чем он был. Предположим, что сторонники разработки месторождения вместе готовы заплатить 10 млн долларов, а противники – 5 млн, однако суд (неэффективно) запрещает бурение. В этом случае имеется альтернативное решение, которое предпочтительнее для обеих сторон: разрешить бурение, но обязать сторонников разработки месторождения коллективно выплатить его противникам сумму в 7,5 млн долларов, чтобы смягчить горечь несбывшихся надежд.

При альтернативном решении сторонники бурения получают 10 млн долларов по выгодной цене в 7,5 млн долларов, а противники получают 7,5 млн долларов за компенсацию своих потерь в 5 млн долларов. Кстати, сборы и платежи, по крайней мере теоретически, могут быть организованы так, чтобы каждый сторонник бурения платил ровно 75 % от своей прибыли от разработки месторождения, а каждый противник бурения получал ровно 150 % от своих связанных с ним потерь. Если бы был проведен референдум по выбору между этим альтернативным вариантом и действительным постановлением суда, голосование за альтернативное решение было бы единодушным.

Любое предложение, не получившее ни одного голоса при голосовании, с выбором из двух вариантов следует признать очень сомнительным. И любое экономически неэффективное предложение никогда не получит ни одного голоса при выборе между ним и другим, более грамотно сконструированным предложением.

Утверждение, что неэффективность – это всегда плохо, не равнозначно утверждению, что эффективность – это всегда хорошо. Но поскольку эффективность является единственной альтернативой неэффективности, экономисты склонны выступать за эффективность.

Обратите внимание, что это рассуждение не применимо, если права голоса распределяются не на основании готовности заплатить, а как-то иначе. Давайте посмотрим, что при этом происходит. Предположим, что в случае начала бурения его сторонники получат 10 млн «единиц счастья» (что бы это ни значило), а его противники потеряют 5 млн. Несмотря на это, судья запрещает разработку месторождения. Я мог бы попытаться осудить такое решение, поскольку могу предложить альтернативное решение, при котором каждый стал бы счастливее. Но этот довод не сработал бы. В конечном счете, какой была бы эта альтернатива? Разрешить бурение и перераспределить 7,5 млн единиц счастья от его сторонников к его противникам? Это предложение бессмысленно, поскольку я понятия не имею, как можно перераспределять единицы счастья. Именно поэтому мое возражение несостоятельно.

Однако у меня есть понятие о том, как перераспределять доллары. Довод о предпочтительности эффективного решения работает только в том случае, если эффективность определяется исходя из готовности заплатить деньги.

Есть как минимум два очевидных возражения против этой цепочки рассуждений, одно из которых совершенно не относится к данному вопросу, а другое вполне уместно. Первое заключается в том, что судья далеко не всеведущ и не в состоянии угадать, сколько работник был бы готов заплатить за свою работу, а тем более, сколько готовы были бы заплатить активные борцы за права минералов за сохранение нефти в среде ее естественного обитания. Отчасти это так, но к делу это совершенно не относится[11]11
  Это так лишь отчасти, потому что экономисты разработали искуснейшие механизмы для получения истинных ответов людей, отвечающих на вопрос об их готовности платить. См., например, в конце главы 3 этой книги историю о том, как мы с женой определили, сколько каждый из нас готов заплатить за право посмотреть выбранный им фильм.


[Закрыть]. Судьи, как и все люди, обречены иногда промахиваться мимо цели. Но это не освобождает их от обязанности правильно выбирать сами цели. Вопрос не в том, должна ли политика всегда быть эффективной, а в том, должны ли мы стремиться разрабатывать эффективную политику, делая все от нас зависящее с учетом имеющейся информации.

Более важное возражение заключается в том, что даже безоговорочный проигрыш кандидата альтернативному кандидату, который даже не участвовал в выборах, не обязательно означает полный провал. В моем примере судья должен либо разрешить бурение, либо запретить. Но вариант с разрешением бурения и одновременным распоряжением о сборе побочных платежей в нем не рассматривается. Надо ли отвергнуть позицию противников бурения просто потому, что она хуже варианта, который даже не рассматривался? И если тем самым отвергается аргумент против неэффективности, какой аргумент в пользу эффективности у нас остается?

Эти вопросы беспокоят многих экономистов и являются одной из причин того, почему большинство из нас так упорно отказывается признавать чистую эффективность высшим благом. И все же я думаю, что многие экономисты согласятся с утверждением о том, что эффективность должна играть важную роль при разработке социальной политики.

Логика эффективности требует, чтобы экономисты привносили непривычную точку зрения в привычные споры. Возьмем, например, нескончаемые споры о личном составе вооруженных сил. Прошло уже сорок лет с того момента, когда последний американец был призван в армию, но всегда находится кто-то, кому хочется вернуть призывную систему. Не далее как в 2010 году Конгресс рассматривал проект закона, по которому каждый совершеннолетний американец подлежал призыву на военную или альтернативную службу.

Сравнивая призыв на военную службу с контрактной армией, комментаторы часто полагают, что призыв, при всех его недостатках, обходится дешевле контрактной армии. Эти комментаторы ошибаются. Заработная плата военнослужащим-контрактникам выплачивается из карманов джинсов и деловых костюмов налогоплательщиков, перекочевывая в карманы военной формы. Эти зарплаты не теряются; они просто переходят из одного сегмента общества в другой. С точки зрения экономистов, подобные трансферты не являются чистыми расходами.

Расходы на содержание армии равны ценности тех возможностей, которых лишаются молодые люди, становясь солдатами. Ценность этих возможностей измеряется тем, сколько солдаты будут готовы заплатить, чтобы вернуть их. Когда механик, или студент, или бездельник с пляжа идет служить в армию, он теряет возможность заниматься ремонтом автомобилей, или ходить на учебу, или ловить большую волну. Эти возможности буквально исчезают; мир становится местом, в котором меньше исправных автомобилей, меньше образованных научных работников или уже не так весело[12]12
  Место механика может занять новый механик, но тогда мир лишится всего, что новый механик мог бы сделать вместо этого.


[Закрыть]. С любой точки зрения утерянные возможности – это потери. С точки зрения экономистов, утерянные возможности – единственное, что можно считать потерями.

Представьте себе молодую женщину, которая потребовала бы 30 тыс. долларов в качестве стимула для того, чтобы пойти в армию. Но если ее призовут в армию и ничего не заплатят, то она потеряет 30 тыс. долларов – цену своей свободы. Если же ее призовут в армию и заплатят 18 тыс. долларов, то она потеряет 12 тыс., а налогоплательщики, из средств которых ей выплачивают довольствие, теряют 18 тыс.; в целом сумма потерь общества по-прежнему составляет 30 тыс. долларов. Если нанять ту же молодую женщину в контрактную армию, то для нее соотношение выгод и убытков не изменится, а налогоплательщикам придется раскошелиться на 30 тыс. долларов. Общая сумма потерь общества по-прежнему составляет 30 тыс. долларов. Повышение или понижение размера довольствия или заработной платы изменяет распределение бремени потерь, но само это бремя остается неизменным.

Лучший способ понять абсурдность утверждения о более дешевой призывной армии – представить, что саму эту молодую женщину сначала облагают налогом в размере 30 тыс. долларов, а затем предлагают вернуть ту же сумму в виде платы за службу в армии. Очевидно, что это предложение ничем не отличается от варианта, при котором эту женщину призывают в армию и ничего не платят. Если ваша система бухучета говорит, что платить довольствие солдатам всегда дороже, чем призвать в армию, этот пример должен убедить вас в необходимости новой системы бухучета.

Обратимся к другому часто повторяющемуся спору: повышению заработной платы конгрессменов. Такое повышение имеет два следствия. Во-первых, оно перераспределяет доходы, обогащая конгрессменов за счет налогоплательщиков, а во-вторых, в будущем оно привлекает лучших кандидатов[13]13
  На самом деле это второе следствие далеко не бесспорно. Более высокие зарплаты гарантируют, что борьба за место в Конгрессе будет более жесткой. Затраты на участие в более жесткой кампании могут свести на нет выгоду от повышения заработной платы. В результате привлечение качественных кандидатов может стать как более простым, так и более сложным делом. Но для простоты я буду считать, что более высокие зарплаты действительно привлекают лучших кандидатов.


[Закрыть]. С точки зрения того, кто не является экономистом, первое следствие – это плохо, а второе – хорошо. Но с точки зрения эффективности первое последствие является нейтральным, а второе может оказаться и плохим.

Что касается первого следствия, логика эффективности требует, чтобы мы занимали нейтральную позицию в отношении чистого трансферта доходов, даже когда его получателем оказывается конгрессмен. Что касается второго следствия, надо помнить, что наш новый, лучший конгрессмен должен перестать заниматься профессионально каким-то другим делом, так что если конгрессмены станут работать лучше, то судьи, адвокаты, врачи или экономисты станут работать хуже. Истинную стоимость хорошего конгрессмена определяет не его зарплата, но упущенная возможность использовать его лучшие качества в других областях. Так стоит ли овчинка выделки? Понятия не имею.

Логика эффективности определяет неприязненное отношение экономиста к инфляции. Инфляция невыгодна тем, кто получает фиксированный номинальный доход, но она выгодна, причем ровно в той же степени, тем, кто выплачивает эти фиксированные номинальные доходы. Неожиданно случившаяся инфляция может быть благом для заемщика, который выплачивает свой кредит подешевевшими долларами, и одновременно того же масштаба проклятием для кредитора, который получает эти доллары. Эти последствия, которые так часто приводят в качестве главных экономических последствий инфляции, полностью нивелируют одно другое и совершенно не влияют на эффективность.

Истинная экономическая цена инфляции, как и истинная экономическая цена налога, заключается в том, что люди предпринимают затратные действия, чтобы избежать ее, и эти действия не выгодны никому. Во времена инфляции люди меньше пользуются наличными, так как наличные теряют ценность просто от того, что лежат у них в карманах. По той же причине они держат меньше средств на текущих счетах. Из-за этого сложнее становится купить хот-дог просто потому, что тебе захотелось его купить, взять такси в неожиданный ливень или прожить день без похода к банкомату. Магазины держат меньше наличных денег в кассе и чаще оказываются не в состоянии дать сдачу. Крупные фирмы держат меньше наличных денег на случай непредвиденных ситуаций и вынуждены выходить из них с помощью затратных финансовых операций. Все эти потери относятся к числу безвозвратных потерь, они не компенсируются какими-либо приобретениями. Они могут показаться незначительными на фоне более важных событий, но в США безвозвратные потери от 3 %-ной инфляции оцениваются примерно в 15 млрд долларов в год или в 60 долларов на каждого американца – сумма едва ли разорительная, но и далеко не пустячная.

Во времена очень высокой инфляции безвозвратные потери могут стать огромными. Во время гиперинфляции в Венгрии после Второй мировой войны цены каждый месяц увеличивались примерно в 100 раз. Это значит, что чашка кофе, которая 1 января стоила 10 центов, 1 февраля стоила уже 10 долларов, 1 марта – 1 тыс. долларов, 1 апреля – 100 тыс., 1 мая – 10 млн, 1 июня – 1 млрд, 1 июля – 100 млрд и 1 августа – 10 трлн долларов. Рабочим платили 3 раза в день, а их жены целыми днями метались между конторой и банком, чтобы успеть положить эти деньги на счет, пока они окончательно не обесценились. Подобные затраты времени и сил, от которых никто не выигрывает, являются классическим примером безвозвратных потерь.

Во время гиперинфляции в Германии после Первой мировой войны Джон Мейнард Кейнс сообщал, что завсегдатаи пивных часто заказывали себе побольше пива, только приходя в пивную, пока цены не выросли. Теплое пиво можно отнести к скрытым издержкам инфляции.

Голливудские сценаристы и любители ходить на лекции приглашенных знаменитостей в университетах время от времени заново открывают для себя драматический потенциал горящей долларовой банкноты. Как правило, поджигание купюры сопровождается прочувствованным комментарием (в исполнении положительного героя фильма или стареющей богемной знаменитости, выступающей в университетском спортзале) о том, что доллар – это всего лишь бумажка. Вы не можете ее съесть или выпить, вы не можете заняться с нею любовью. И мир не станет хуже с ее исчезновением.

Искушенная публика, как правило, не вполне удовлетворяется подобным рассуждением, ощущая, что в него закралась фатальная ошибка, но не может понять, в чем она заключается. На самом деле фатальная ошибка – в том, чтобы подозревать наличие ошибки. Выступающий прав. Если вы будете весь вечер жечь деньги, то мир в целом останется таким же богатым, каким был.

Позвольте мне указать на возможную причину того, почему аудитория чувствует, что здесь что-то не так. Аудитория правильно полагает, что к концу вечера тот, кто сжигает деньги, станет беднее, чем в начале вечера. Если он становится беднее, будучи при этом частью мира, не должен ли и весь мир стать беднее?

Очевидно, что нет. Мир не стал беднее, поскольку ничего ценного не было уничтожено. Так что, если сжигающий деньги стал на доллар беднее, кто-то другой должен был стать на доллар богаче. Нам нужно только выяснить, кто этот «кто-то другой».

Ключом к раскрытию тайны служит наблюдение, что общий уровень цен определяется денежной массой. При увеличении денежной массы цены растут, а при ее сокращении – падают. Когда однодолларовая банкнота превращается в пепел, денежная масса сокращается совсем немного, а вместе с ней цены в экономике в целом. Если сгорает только один доллар, цены снижаются, хотя и незаметно. В выигрыше от этого оказываются все, у кого были деньги в тот момент, когда сжигалась долларовая банкнота. Поскольку цены падают, ценность денег в их карманах возрастает.

Незаметное снижение цен вызывает незаметное увеличение благосостояния миллионов людей, которые имели при себе в это время деньги. Это незаметное увеличение богатства миллионов может составить в сумме нечто более осязаемое. В нашем случае оно составит ровно один доллар. В конце концов, мы знаем, что общая стоимость реальных товаров в мире не меняется, а еще мы знаем, что выступающий потерял доллар; поэтому мы вправе заключить, что в этот момент ровно один доллар появился где-то в другом месте.

Время от времени некий эксцентричный альтруист собирает свои активы и жертвует их казначейству Соединенных Штатов. В результате наши нынешние или будущие налоги должны снизиться[14]14
  Наиболее правдоподобный сценарий заключается в том, что казначейство сокращает свои текущие заимствования, в результате чего его будущие обязательства и будущая налоговая нагрузка снижаются. В любом случае, если только такое пожертвование не заставит правительство пересмотреть свои планы расходования средств, пожертвование в пользу казначейства так или иначе должно вызвать снижение налогов.


[Закрыть]. В выигрыше от этого миллионы американских налогоплательщиков, каждый из которых испытывает небольшое снижение своего налогового бремени. Но не все получают одинаковый выигрыш. Тем из нас, кто входит в самый высокий класс налогообложения, то есть самым богатым американцам, достается непропорционально большая доля от этого пожертвования.

Альтернативной стратегией для альтруиста было бы конвертировать свои активы в наличные деньги и, вместо того чтобы передавать их в казначейство, сжечь на костре. Результат был бы по сути тем же. Миллионы американцев получили бы небольшой выигрыш (на этот раз в виде снижения цен, а не снижения налогов), а общая сумма от этого выигрыша была бы равна жертве, принесенной альтруистом. В сценарии с костром ваша доля выигрыша пропорциональна не вашим налогам, а сумме, которой вы обладаете в момент разведения костра. Богатые все равно остаются в большем выигрыше, хотя, возможно, он и не так велик, как в случае с пожертвованием в пользу казначейства. Так что, если, будучи поборником равенства, вы хотите упомянуть в своем завещании казначейство, лучше подумайте о варианте с костром[15]15
  Стоит, однако, отметить, что, когда вы жертвуете в пользу тех, у кого имеются деньги, наибольший выигрыш от этого, скорее всего, достанется классу людей, которые часто путешествуют с чемоданами, набитыми пачками долларов.


[Закрыть].

* * *

Ветреным днем в Новом Орлеане однодолларовая банкнота выпорхнула у меня из рук. Так как купюру уносило в сторону уличного водостока и вечного забвения, я попытался схватить ее. Дэвид Фридман – мой спутник, коллега-экономист и (временно) мой ангел-спаситель – придержал меня за руку. Только что я доказывал, что экономическая эффективность является прекрасным руководящим принципом не только для государственной политики, но и для личного поведения. С этой точки зрения вмешательство Дэвида спасло меня от бездумного совершения аморального поступка. Если я попрощаюсь с этим долларом, то расчет затрат-выгод будет таким: я теряю доллар, остальная часть мира приобретает доллар благодаря снижению цен, и мир в целом не становится от этого ни богаче, ни беднее. Последствия для экономической эффективности: никакие.

Но если я поймаю доллар, то приложу для этого усилие ценой примерно в 3 цента. (То есть 3 цента – это сумма, которую я был бы готов заплатить своему другу Дэвиду, чтобы он вместо меня ловил банкноту.) Расчет затрат-выгод: я теряю 3 цента, остальная часть мира не извлекает из этого пользы, но и ничего не теряет, и мир в целом (в том числе и я сам) становится на 3 цента беднее. Последствия для экономической эффективности – безвозвратные потери в размере 3 центов[16]16
  Заметьте, что, если бы в сторону слива полетел мой Ipod, логика эффективности была бы за то, чтобы вернуть его. Если я приложу усилие в 3 цента для спасения Ipod’a ценой в 200 долларов, то это только к лучшему. Все дело в том, что Ipod стоит 200 долларов не только для меня, но и для мира в целом (включая меня). Напротив, 200 долларов наличных для мира обладают строго нулевой ценностью. Если я позволю им улететь, я обеднею на 200 долларов и все остальные станут на 200 долларов богаче.


[Закрыть]. Логика эффективности требует позволить долларовой бумажке улететь по ветру.