Текст книги "Лучшее в нас. Почему насилия в мире стало меньше"

Большие войны

На протяжении всей истории человечества оправданием войны служила емкая формула Юлия Цезаря: «Пришел. Увидел. Победил». Завоевания были основным занятием государств. Империи возникали и рушились, целые нации уничтожались и порабощались, и, похоже, никто не видел в этом ничего дурного. Исторические личности, к именам которых добавляли горделивую приставку «Великие», не были великими художниками, учеными, врачами или изобретателями, они не приносили человечеству ни мудрости, ни счастья. Они были диктаторами, завоевывавшими куски земли вместе с людьми, которые там жили. Если бы Гитлеру везло и дальше, он, возможно, вошел бы в историю как Адольф Великий. Даже сегодня история войн, как правило, дает читателю бездну информации о лошадях, оружии и порохе, но лишь слегка касается колоссального количества людей, убитых и покалеченных в этих авантюрах.

Тем не менее всегда были люди, которые обращали внимание на конкретных мужчин и женщин, задетых войной, и размышляли о ней в категориях морали. В V в. до н. э. китайский философ Мо-цзы, основатель религии, соперничающей с конфуцианством и даосизмом, заметил:

Убить одного человека – значит совершить преступление, караемое смертной казнью, убить десятерых – увеличить свою вину вдесятеро, убить сотню – в 100 раз. Все правители мира это признают, но, когда дело доходит до крупнейшего преступления из всех – войны с другой страной, – они восхваляют ее!..

Если бы человек при виде маленького черного пятна говорил, что оно черное, а при виде большого – что оно белое, было бы очевидно, что этот человек не способен отличить белое от черного… Если ты, рассуждая о справедливости, считаешь, что убить одного человека – несправедливо, а убивать множество невинных людей – справедливо, то это нельзя назвать знанием справедливости, знанием того, о чем идет речь[467]467
  Мо-цзы о войне и зле: цит. по В. В. Соколов и др. Антология мировой философии. В 4 т. Т. 1. – М.: Мысль (АН СССР. Ин-т философии. Философ, наследие), 1969.


[Закрыть].

Порой и западные прозорливцы воздавали должное идеалам мира. Пророк Исаия выражал надежду, что народы «перекуют мечи свои на орала, и копья свои – на серпы: не поднимет народ на народ меча, и не будут более учиться воевать»[468]468
  Мечи на орала: Ис. 2:4.


[Закрыть]. Иисус проповедовал: «Любите врагов ваших, благотворите ненавидящим вас, благословляйте проклинающих вас и молитесь за обижающих вас. Ударившему тебя по щеке подставь и другую, и отнимающему у тебя верхнюю одежду не препятствуй взять и рубашку»[469]469
  «Любите врагов ваших»: Лк. 6: 27–29.


[Закрыть]. Христианство зародилось как пацифистское движение, но в 312 г. этому пришел конец, когда римский император Константин, которого посетило видение пылающего в небе креста и начертанных над ним слов: «Сим победиши!», обратил Римскую империю в воинствующую версию христианства.

Периодические проявления пацифизма или усталости от войн никак не помешали почти непрерывным войнам следующего тысячелетия. Если верить «Британской энциклопедии», постулаты международного права в Средние века были таковы: «Если не было официально установлено перемирия или мира, считалось, что государства (даже христианские) находятся в состоянии войны друг с другом; (2) хотя существовали исключения, гарантированные личными охранными грамотами или договоренностями, государи считали себя вправе обращаться с иностранцами по своему личному усмотрению; (3) морское пространство считалось ничейной территорией, где каждый мог творить, что пожелает»[470]470
  Война как состояние по умолчанию в Средние века: G. Schwarzenberger, Международное право, New Encyclopaedia Britannica, 15th ed., цит. в Nadelmann, 1990.


[Закрыть]. В XV–XVII вв. в Европе вспыхивали в среднем по три войны в год[471]471
  Количество войн: см. рис. 5–17, основанный на данных Peter Brecke’s Confl ict Catalog, который рассматривается в главе 5; также Brecke, 1999, 2002; Long & Brecke, 2003.


[Закрыть].

Моральные возражения против войны неопровержимы. Как пел музыкант Эдвин Старр, «война – ради чего она? Она абсолютно не нужна. Война – это слезы тысяч матерей, чьи сыновья идут воевать и не возвращаются». Но на протяжении тысяч лет этот довод не был популярен по двум причинам.

Одна из них – проблема другого парня. Если страна решала более не учиться воевать, но ее соседи продолжали это делать, тогда миролюбивое государство не смогло бы сопротивляться неизбежному вторжению: серп – не чета копью. Такова была судьба Карфагена в войне с Римом, Индии – в войне с захватчиками-мусульманами, катаров – в войне с Францией и католической церковью и восточноевропейских стран, которые не раз оказывались между Германией и Россией, как между молотом и наковальней.

Пацифизм не защищен и от милитаристских сил внутри страны. Когда государство воюет или находится на грани войны, власть не способна отличить пацифиста от труса и предателя. Анабаптисты – только одна из многих пацифистских сект, постоянно подвергавшихся гонениям[472]472
  Преследование пацифистов: Kurlansky, 2006.


[Закрыть].

Чтобы принести плоды, антивоенные настроения должны охватить разные заинтересованные группы одновременно. Также они должны быть укоренены в экономических и политических институтах, дабы не зависеть от силы и постоянства чьей бы то ни было добродетели. В Век разума и эпоху Просвещения пацифизм прошел путь от исполненной благих намерений, но беспомощной сентиментальности до движения с реальной программой действий.

Тщетность и порочность войны можно показать, воспользовавшись отстраняющим эффектом сатиры. Морализатора легко высмеять, полемисту – заткнуть рот, но сатирик добьется своего исподтишка. Убеждая аудиторию взглянуть на вещи с точки зрения постороннего – шута, иностранца, путешественника, сатирик заставляет читателя признать лицемерие общества и недостатки человеческой природы, которые его порождают. Если аудитория смеется шутке, если читатель или зритель увлечен, они бессознательно соглашаются с произведенной автором деконструкцией норм, и тому не приходится опровергать их прямо и недвусмысленно. К примеру, шекспировский Фальстаф дает нам прекраснейший анализ концепции чести – источника колоссального объема насилия в истории человечества. Принц Хал уговаривает его воевать: «Но ведь ты должен заплатить богу дань смерти». Фальстаф размышляет:

Еще срок не пришел, а я терпеть не могу расплачиваться раньше времени. Какая нужда мне торопиться, когда меня еще не призывают к уплате? Ладно, не в этом дело: честь меня тянет. А если она совсем у меня на шее петлю затянет? Что тогда? Может ли честь приставить ногу? Нет. Или руку? Нет. Или уменьшить боль от раны? Нет. Значит, честь не очень искусный хирург? Нет. Что же тогда честь? Слово. Что же заключено в этом слове? Воздух. Славный счетец! Кто владеет честью? Тот, кто умер в среду. А он ощущает ее? Нет. Слышит ее? Нет. Значит, честь неощутима? Да, для мертвых неощутима. Но не может ли она остаться среди живых? Нет. Почему? Этого не допустит злословие. Потому я и не хочу чести. Она не более как щит с гербом, который несут за гробом. На этом кончается мой катехизис[473]473
  Перевод В. Морица и М. А. Кузмина.


[Закрыть][474]474
  Фальстаф о чести: Король Генрих IV. Часть первая. Акт V сцена 1. Пер. Вл. Морица и М. А. Кузмина / Шекспир В. Полное собрание сочинений: В 8 т. / Под ред. А. А. Смирнова. М.; Л.: Academia, 1937, Т. 3.


[Закрыть].

Злословие не допустит этого! Век с лишним спустя, в 1759 г., Сэмюэл Джонсон размышлял, как прокомментировал бы индейский вождь «науку и методы европейской войны» в речи, обращенной к своим подданным во время Семилетней войны:

У них есть письменный закон, и они хвастаются, что этот закон дан им тем, кто сотворил небо и землю, – и согласно этому закону они верят, что человек будет счастлив, когда жизнь оставит его. Почему нам не рассказали об этом законе? Они скрывают его, потому что сами нарушают. Как они могут проповедовать его индейцам, если одна из первых заповедей запрещает им поступать с другими так, как они не хотели бы, чтобы другие поступали с ними…

Эти ненасытные теперь наставили свои мечи друг на друга и решают свои споры посредством войны; давайте же посмотрим беспристрастно на это кровопролитие и вспомним, что смерть каждого европейца избавляет страну от тирана и грабителя, что это не конфликт между странами, но претензии хищника к зайчонку, тигра к оленю[475]475
  Джонсон о европейской войне: Idler, No. 81 [82], Nov 3, 1759, цит. по Greene, 2000, р. 296–97.


[Закрыть].

Книга Джонатана Свифта «Путешествия Гулливера» (1726) была, по сути, упражнением в смене точек зрения, в данном случае с лилипутской до бробдингнегской. Свифт заставляет Гулливера поведать королю Бробдингнега новейшую историю своей родины:

Мой краткий исторический очерк нашей страны за последнее столетие поверг короля в крайнее изумление. Он объявил, что, по его мнению, эта история есть не что иное, как куча заговоров, смут, убийств, избиений, революций и высылок, являющихся худшим результатом жадности, партийности, лицемерия, вероломства, жестокости, бешенства, безумия, ненависти, зависти, сластолюбия, злобы и честолюбия…

Что касается вас самого (продолжал король), проведшего большую часть жизни в путешествиях, то я расположен думать, что до сих пор вам удалось избегнуть многих пороков вашей страны. Но факты, отмеченные мной в вашем рассказе, а также ответы, которые мне с таким трудом удалось выжать и вытянуть из вас, не могут не привести меня к заключению, что большинство ваших соотечественников есть порода маленьких отвратительных гадов, самых зловредных из всех, какие когда-либо ползали по земной поверхности[476]476
  Перевод под ред. А. Франковского.


[Закрыть][477]477
  «Порода маленьких отвратительных гадов»: «Путешествия Гулливера», часть II, гл. 6. Пер. под ред. А. А. Франковского.


[Закрыть].

Сатира появилась и во Франции. В одной из своих «Мыслей» Блез Паскаль (1623–1662) изобразил следующий диалог: «Почему вы убиваете меня, когда за вами преимущество? Я безоружен». – «Как, разве вы не живете на другом берегу? Друг мой, если б вы жили на этом берегу, я был бы душегуб и убивать вас таким способом было бы несправедливо. Но коль скоро вы живете на другом берегу, я храбрец, и это справедливо»[478]478
  Антивоенные «Мысли»: “Справедливость и Здравый смысл,” «Мысли». 293. Пер. Юлии Гинзбург.


[Закрыть]. «Кандид» Вольтера (1759) – еще один роман, в котором язвительные антивоенные реплики вложены в уста выдуманного героя, как вот это определение войны: «Миллион головорезов, разбитых на полки, носится по всей Европе, убивая и разбойничая, и зарабатывает этим себе на хлеб насущный»[479]479
  Перевод Ф. Сологуба.


[Закрыть].

Вместе с сатирой, считающей войну занятием лицемерным и недостойным, в XVIII в. появились концепции, утверждающие, что она иррациональна и предотвратима. Одной из первостепенных стала теория мирной торговли: обоюдная выгода коммерции привлекательнее нулевой или отрицательной суммы выгод, которые приносит противоборствующим сторонам война[480]480
  Торговля как антивоенная тактика: Bell, 2007a; Mueller, 1989, 1999; Russett & Oneal, 2001; Schneider & Gleditsch, 2010.


[Закрыть]. И хотя математическая теория игр появится только через 200 лет, ее ключевая идея была сформулирована довольно рано: «Зачем тратить деньги и жизни, вторгаясь в страну и изымая ее богатства, если можно купить их дешевле, попутно продав соседям некоторую часть своих?» Аббат Сен-Пьер (1713), Монтескье (1748), Адам Смит (1776), Джордж Вашингтон (1788) и Иммануил Кант (1795) прославляли свободную торговлю за то, что она объединяет материальные интересы стран и таким образом поощряет их ценить благополучие друг друга. Как сказал Кант, «дух торговли, который рано или поздно овладевает каждым народом, – вот что несовместимо с войной… Потому государства будут вынуждены (конечно, не по моральным побуждениям) содействовать благородному миру»[481]481
  “Дух торговли”: Kant, 1795/1983 / Кант И. К вечному миру // Соч. в 8 т. – М., 1994. Т. 7.


[Закрыть].

Квакеры, как и во время их борьбы против рабства, создали инициативные группы, противостоявшие институту войны. Хотя их преданность ненасилию происходила из религиозной веры в присутствие Божественного начала в каждом человеке, делу не помешало то, что квакеры были не луддитами-бессеребренниками, а влиятельными бизнесменами, основавшими, среди прочего, страховую компанию Lloyd’s of London, банк Barclays и колонию Пенсильвания[482]482
  Предприимчивые квакеры: Mueller, 1989, p. 25.


[Закрыть].

Самый примечательный антивоенный документ эпохи – эссе Иммануила Канта «К вечному миру»[483]483
  «К вечному миру»: Kant, 1795/1983 / Кант И. К вечному миру // Соч. в 8 т. – М., 1994. Т. 7.


[Закрыть]. Кант не был мечтателем; он начинает с откровенного признания, что название сочинения позаимствовал с вывески трактира, на которой было изображено кладбище. Далее он излагает шесть предварительных шагов к вечному миру, за которыми следуют три окончательные статьи договора о вечном мире. Предварительные шаги: ни один мирный договор не должен допускать возможность будущей войны; государства не должны поглощать другие государства; постоянные армии должны исчезнуть; государства не должны занимать деньги для финансирования войн; государства не должны вмешиваться во внутреннюю политику других государств; во время войны государства должны избегать действий, которые сделали бы невозможным взаимное доверие в будущем состоянии мира, как, например, засылка наемных убийц, отравления и подстрекательства к измене.

Еще интереснее «окончательные статьи». Кант никогда не забывал о человеческой природе, в другой своей работе он писал: «Из кривого дерева человечества нельзя сделать ничего прямого». Так что он начинает с гоббсовcкой предпосылки:

Состояние мира между людьми, живущими по соседству, не есть естественное состояние; последнее, наоборот, есть состояние войны, то есть если и не беспрерывные враждебные действия, то постоянная их угроза. Следовательно, состояние мира должно быть установлено. Ведь прекращение военных действий не есть еще гарантия от них, и если соседи не дают друг другу такой гарантии (что может иметь место лишь в правовом состоянии), то тот из них, кто требовал этого у другого, может обойтись с ним как с врагом.

Затем Кант излагает три условия вечного мира. Первое: государство должно быть демократическим. Сам Кант предпочитал термин «республиканским», потому что понятие «демократический» он относил к власти толпы, а подразумевал правительство, преданное свободе, равенству и верховенству закона. Демократии вряд ли станут воевать друг с другом, утверждал Кант, и для этого есть две причины. Во-первых, демократия – это форма правления, которая по самой задумке («порожденной чистым источником верховенства закона») построена на ненасилии. Демократическое правительство использует власть только для того, чтобы гарантировать права граждан. Демократии, рассуждает Кант, склонны применять этот принцип и вовне, к своим отношениям с другими странами: те, как и их граждане, не заслуживают силового порабощения.

Что еще более важно, демократии склонны избегать войн, потому что выгоды войны отходят скорее к лидерам стран, а потери ложатся на плечи граждан. В автократиях «нет ничего легче, чем объявить войну, ведь верховный глава здесь не гражданин государства, а собственник его; война не лишит его пиров, охоты, роскошных замков, придворных празднеств и т. п., и он может, следовательно, решиться на нее как на увеселительную прогулку по самым незначительным причинам». Но если власть у граждан, они дважды подумают, тратить ли деньги и жизни людей на идиотские авантюры за рубежом.

Второе условие вечного мира по Канту: «международное право должно быть основано на федерации свободных государств» – «Лиге Наций», как он назвал ее. Эта федерация, своего рода международный Левиафан, обеспечит объективное, независимое разрешение споров, и на ее решения не повлияет склонность каждой из противоборствующих стран верить, что правда всегда на ее стороне. Граждане подчиняются общественному договору – жертвуют некоторой долей личной свободы государству, чтобы избежать ужасов анархии, так же должно быть и с отдельными странами: «В соответствии с разумом в отношениях государств между собою не может существовать никакого другого пути выйти из беззаконного состояния постоянной войны, кроме как отречься подобно отдельным людям от своей дикой (беззаконной) свободы, приспособиться к публичным принудительным законам и образовать таким путем (безусловно, постоянно расширяющееся) государство народов, которое в конце концов охватило бы все народы Земли».

Кант не имел в виду всемирное правительство с глобальной армией. Он считал, что это международное право должно быть самореализующимся. «Это почитание, которое (на словах по крайней мере) каждое государство проявляет к понятию права, все же доказывает, что в человеке еще имеются значительные, хотя временами и дремлющие моральные задатки того, чтобы справиться когда-нибудь со злым принципом в себе (отрицать который он не может) и чтобы ждать того же от других». Автор эссе «К вечному миру» был, в конце концов, и автором категорического императива, призыва «поступать так, чтобы максима твоей воли могла бы быть всеобщим законом». Звучит несколько прекраснодушно, но Кант спустился с небес на землю, привязав эту идею к распространению демократии. Любая из демократий способна понять важность принципов, которыми руководствуется другая демократия. Это отличает их от теократий, основанных на локальных культах, и от автократий, опирающихся на кланы, династии или харизматических лидеров. Другими словами, если у одного государства есть причины верить, что соседнее строит свою политику на тех же основаниях, потому что оба нашли одинаковые решения проблемы правления, тогда ни одному из них не придется бояться нападения со стороны соседа, ни одно не захочет атаковать первым, нанося упреждающий удар в целях самозащиты, и так далее. Так все избегут гоббсовской ловушки. И правда, в наше время шведы не выставляют ночные дозоры, боясь, что их соседи тайно вынашивают доктрину «Норвегия превыше всего», то же самое верно и в отношении норвежцев.

Третье условие вечного мира – это «всеобщее гостеприимство», или «всемирное гражданство». Люди из одной страны должны иметь право жить в безопасности в другой при условии, что, переезжая, они не берут с собой армию. Тогда появляется надежда, что коммуникации, торговля и другие «мирные взаимоотношения» вне рамок государственных границ свяжут всех людей мира в одно сообщество, так что «нарушение прав в одном месте будет ощутимо по всему миру».

Разумеется, сатирическое развенчание войн и полезные советы по сокращению их числа, предложенные Кантом, не оказали столь широкого воздействия, чтобы обезопасить западную цивилизацию от катастроф следующих полутора столетий. Но, как станет ясно в дальнейшем, они заронили в почву семя будущего антивоенного движения, которое в итоге заставит человечество разочароваться в войне. При этом новые подходы оказали и немедленный эффект. Историки заметили, что около 1700 г. отношение к войнам начало меняться. Предводители наций стали изображать миролюбие и заявлять, что войну им навязали[484]484
  Заявления королей о миролюбии: Luard, 1986, 346–47.


[Закрыть]. Как заметил Мюллер, «теперь было невозможно честно и прямо, как Юлий Цезарь, заявить: “Пришел, увидел, победил”. На смену этому пришло: “Я пришел, я увидел, а он напал на меня, пока я просто стоял и смотрел. Я победил”. Это следует считать прогрессом»[485]485
  “Теперь было невозможно заявить”: Mueller, 1989, p. 18, основано на исследовании Luard, 1986.


[Закрыть].

Еще более явно прогресс выразился в снижении привлекательности имперской власти. В XVIII в. некоторые воинственные страны – Нидерланды, Швеция, Испания, Дания и Португалия – начали реагировать на военные поражения не удвоением ставок и не планами вернуть былую славу, а отказом от завоевательных игр. Они оставляли войны и имперские амбиции другим и становились торговыми державами[486]486
  Отказаться от завоевательных игр: Mueller, 1989, pp. 18–21.


[Закрыть]. В результате, как будет показано в главе 5, войны между державами стали реже, короче и ограниченнее по числу участников (хотя по мере развития военных технологий те, что все же случались, несли больше разрушений)[487]487
  Войны между крупными державами менее частые, но более разрушительные: Levy, 1983.


[Закрыть].

Но величайший прогресс все еще был впереди. Поразительное сокращение числа больших войн в последние 60 лет может быть отложенным подтверждением идеалистических теорий Иммануила Канта – если это и не «вечный», то уж наверняка «долгий мир», и он все еще продолжается. Как предсказывали великие мыслители Просвещения, мы обязаны этим миром не только снижению престижа войн, но и распространению демократии, развитию торговли и сотрудничества, а также росту международных организаций.

Откуда взялась гуманитарная революция?

Итак, жестокие обычаи, на протяжении тысяч лет являвшиеся частью цивилизации, внезапно исчезли за какое-то столетие. Охота на ведьм, пытки узников, преследование еретиков, казни несогласных, порабощение чужеземцев – все это быстро превратилось из неизбежного в немыслимое. Пейн отмечает, как сложно сегодня объяснить эти перемены:

Пути, которыми шел отказ от применения силы, весьма неожиданны, даже загадочны – настолько загадочны, что испытываешь соблазн поставить их в заслугу высшим силам. Раз за разом натыкаешься на жестокие обычаи, настолько укоренившиеся и самовоспроизводящиеся, что их исчезновение кажется просто чудом. Иной раз остается только мямлить: «Так исторически сложилось», пытаясь объяснить, как такая в высшей степени благотворная стратегия – сокращение применения силы – была постепенно навязана человечеству, которое никогда не стремилось к ней сознательно и даже не соглашалось на нее[488]488
  Загадочное снижение насилия: Payne, 2004, р. 29.


[Закрыть].

Один из примеров этого чудесного нечаянного прогресса – долгосрочный тренд отказа от использования силы для наказания должников, о котором люди никогда не думали именно как о тренде. Другой пример – то, что в англоговорящих странах политические убийства сошли на нет задолго до того, как были сформулированы принципы демократии. В таких случаях предпосылкой для целенаправленных реформ могут стать трудноуловимые изменения порога чувствительности. Сложно представить, что устойчивая демократия может возникнуть до того, как противоборствующие стороны откажутся от идеи, что убийство – отличный способ перераспределения власти. Недавние провалы попыток установить демократию в ряде африканских и арабских стран напоминают нам, что преобразованиям в структуре власти должно предшествовать изменение норм применения насилия[489]489
  Ненасилие предшествовало демократии: Payne, 2005, Payne, 2004.


[Закрыть].

Тем не менее постепенные изменения представлений о допустимом часто не могут сломать привычную практику, пока новшества не будут введены росчерком пера. Работорговля, например, была запрещена под влиянием этических дискуссий, убедивших власти издать законы и подкрепить их соблюдение пушками и фрегатами[490]490
  Этические дискуссии и работорговля: Nadelmann, 1990.


[Закрыть]. Кровавые забавы, публичные повешения, жестокие наказания и долговые тюрьмы также были отменены законодательными актами, принятыми под влиянием публичных обсуждений, начатых возмутителями спокойствия.

Чтобы понять истоки Гуманитарной революции, не нужно выбирать между негласными нормами и четко сформулированными этическими доводами. Они влияют друг на друга. Чувствительность обостряется – потому чаще появляются мыслители, критикующие жестокие обычаи, а их аргументы чаще находят отклик. Эти аргументы не только убеждают людей, в чьих руках находятся рычаги власти, но и влияют на общую восприимчивость, проникая в споры, ведущиеся в трактирах и гостиных, помогая людям постепенно прийти к новому согласию. И когда объявленный вне закона обычай исчезает из обыденной жизни, люди не могут даже представить себе, что подобное было когда-то возможно. К примеру, курение в офисах и школьных классах раньше было обычным делом, потом было запрещено и сегодня абсолютно невообразимо. Точно так же обычаи рабства и публичных повешений с течением времени, когда уже не остается в живых ни одного очевидца, кажутся настолько немыслимыми, что даже не обсуждаются.

Если говорить о чувствах, сильнее всего в процессе Гуманитарной революции изменилась реакция на страдание другого живого существа. Люди и сегодня вовсе не безукоризненны в моральном отношении. Они могут зариться на чужое, мечтать о сексе с неприемлемым партнером или об убийстве того, кто публично их оскорбил[491]491
  Фантазии о насилии и сексе: Buss, 2005; Symons, 1979.


[Закрыть]. Но другие греховные желания, свойственные прошлому, их больше не обуревают. Вряд ли кто-то захочет сегодня смотреть, как на костре сжигают кота, – не говоря уже о мужчине или женщине. Этим мы отличаемся от наших предков, живших несколько столетий назад, которые оправдывали пытки, применяли их и даже наслаждались, наблюдая агонию других живых существ. Что чувствовали они? И почему мы не чувствуем этого сегодня?

На этот вопрос невозможно ответить, не проникнув в психологию садизма, которая исследуется в главе 8, и эмпатии (глава 9). Но прямо сейчас мы можем присмотреться к некоторым историческим сдвигам, которые противостояли наслаждению жестокостью. Как всегда, самое сложное – определить внешний фактор, предшествовавший переменам восприятия и поведения, чтобы избежать рекурсии типа «люди перестали совершать жестокие поступки, потому что стали менее жестоки». Какие же перемены в среде обитания человека и в его окружении запустили процесс Гуманитарной революции?

~

Первый кандидат – процесс цивилизации. Вспомните предположение Элиаса, что при переходе к Новому времени люди не только тренировали самоконтроль, но и развивали эмпатию. Они делали это не для нравственного самосовершенствования, а чтобы отточить способности, которые могли помочь им лучше понять чиновников и торговцев и добиться процветания в обществе, которое все больше полагалось на взаимовыгодный обмен, а не на пахоту и разбой. И конечно, вкус к жестокости плохо совместим с сотрудничеством: трудно совместно трудиться с ближним своим, если ты знаешь, что он с удовольствием посмотрит, как тебя выпотрошат. Цивилизационный процесс снизил агрессивность людей, и вместе с этим снизилась необходимость в жестоких расправах – точно так же, как потребность «жестко бороться с преступностью» растет и падает вместе с колебаниями уровня преступности.

Историк Линн Хант, изучающая эволюцию прав человека, указала на другое следствие процесса цивилизации, вызывающее своего рода цепную реакцию: улучшения в области гигиены и манер, например употребление пищи с помощью столовых приборов, секс без свидетелей, стремление, чтобы телесные выделения не были видны на одежде. Растущая благопристойность, предполагает она, стимулировала чувство автономности: тело принадлежит человеку, оно неприкосновенно и не является собственностью общества. Неприкосновенность тела все чаще считалась достойной уважения, тем, что нельзя нарушать, нанося вред личности в угоду обществу.

Поскольку я сам больше люблю прикладные объяснения, то полагаю, что есть более прямая связь между чистотой и нравственными чувствами: люди стали менее омерзительны. Все мы испытываем отвращение к грязи и телесным выделениям, и как сегодня многие стараются избегать бездомных, воняющих калом и мочой, так люди в прошлом меньше сочувствовали ближним, поскольку эти ближние были отвратительны. Более того, нам свойственно с легкостью переходить от физического отвращения к отвращению нравственному и считать грязное одновременно безнравственным и презренным[492]492
  Уравнивание физиологического отвращения с отвращением моральным: Haidt, Bjцrklund, & Murphy, 2000; Rozin, 1997.


[Закрыть]. Исследователи гуманитарных катастроф XX в. удивлялись, c какой легкостью возрождается жестокость, когда одна группа начинает доминировать над другой. Философ Джонатан Гловер указал на нисходящую спираль дегуманизации. Презираемое меньшинство заставляют жить в убожестве, и в глазах окружающих его члены начинают выглядеть недочеловеками, почти животными, а это подталкивает доминирующую группу обходиться с ними все хуже, что дегуманизирует угнетенных еще сильнее, освобождая сознание гонителей от оставшихся ограничений[493]493
  Деградация и притеснение: Glover, 1999.


[Закрыть]. Возможно, этот механизм дегуманизации и заставляет кинопленку цивилизации «прокручиваться назад». Так поворачивается вспять то движение к чистоте и чувству достоинства, которое на протяжении долгих веков постепенно заставляло людей выше ценить благополучие друг друга.

Увы, но цивилизационный процесс и Гуманитарная революция не следуют друг за другом таким образом, чтобы мы могли предположить существование причинно-следственной связи. Процессы развития государств, роста торговли и уменьшения количества убийств, которые двигали процесс цивилизации, продолжались несколько столетий, и все это время никого особо не беспокоили жестокие наказания, власть королей и подавление ересей силой. Напротив, чем могущественнее становились государства, тем они становились безжалостнее. Например, пытки как способ добиться признания (а не как наказание) вернулись в судебную практику в Средние века, когда многие страны возродили у себя римское право[494]494
  Возрождение в Средние века судебных пыток, свойственных римскому праву: Langbein, 2005.


[Закрыть]. Вероятно, росту человеколюбия в XVII и XVIII в. способствовало нечто иное.

~

Есть и другое объяснение сокращения уровня насилия: люди стали больше сочувствовать друг другу, когда улучшились условия жизни. Пейн предполагает, что, «став богаче – начав лучше питаться, меньше болеть и жить в более комфортных условиях, люди стали выше ценить собственную жизнь, а с нею и жизнь других»[495]495
  Жизнь не ценилась: Payne, 2004, p. 28.


[Закрыть]. Допущение, что раньше жизнь не стоила ни гроша, а затем обрела ценность, более или менее вписывается в общий ход истории. Тысячелетиями мир двигался прочь от варварских обычаев вроде человеческих жертвоприношений и садистских казней, и параллельно увеличивалась продолжительность жизни человека, улучшались ее условия. Англия и Нидерланды, которые в XVII в. первыми отказались от живодерских практик, были и самыми богатыми странами того времени. Да и сегодня рабство, убийства из суеверия и прочие варварские обычаи встречаются преимущественно в беднейших регионах мира.

Но и гипотеза «жизнь-ничего-не-стоила» тоже не безупречна. Часто богатейшие государства своего времени, например Римская империя, были рассадниками садизма, и сегодня безжалостные наказания вроде отсечения конечностей или побивания камнями обнаруживаются на Ближнем Востоке в богатых странах – экспортерах нефти. Есть и еще одна серьезная трудность: время не совпадает. История роста благосостояния современного Запада отражена на рис. 4–7, где специалист по истории экономики Грегори Кларк отобразил реальный доход на человека (количество денег, необходимое для покупки определенного количества пищи) в Англии с 1200 до 2000 г.

Богатство стало приумножаться только с началом промышленной революции XIX столетия. До XVIII в. превалировала математика Мальтуса: любой прирост количества произведенной пищи только увеличивал число голодных ртов, оставляя население таким же бедным, как раньше. Это было верно не только для Англии, но для мира в целом. Между 1200 и 1800 гг. показатели экономического благополучия – доход, калории и белки на душу населения, число выживших детей на одну женщину – ни в одной европейской стране не возрастали. Вряд ли они превосходили уровень, свойственный обществам охотников-собирателей. А вот когда благодаря промышленной революции появились эффективные технологии производства, каналы, железные дороги и прочая инфраструктура, экономики государств Европы пошли вверх, а благосостояние населения улучшилось. Тем не менее гуманистические изменения, которые мы пытаемся объяснить, начались раньше – в XVII в., усилившись в XVIII в.

Но, даже если удастся доказать, что благополучие коррелирует с гуманистическими чувствами, установить причину этого будет непросто. Деньги не только помогают наполнить желудок и дают крышу над головой – они к тому же обеспечивают лучшее правительство, высокий уровень образованности и мобильности населения и прочие блага. К тому же не совсем очевидно, как бедность и нищета заставляют людей получать удовольствие от страданий других. Легко можно предположить и обратное: если ты на своей шкуре испытал лишения и боль, ты не захочешь причинять ее соседу, а если ведешь жизнь легкую и приятную, страдания ближнего для тебя менее реальны. Я еще вернусь к гипотезе «жизнь-ничего-не-стоила» в заключительной главе, но пока нам нужно поискать других кандидатов на роль внешней причины, сделавшей людей более сострадательными.