Текст книги "Лучшее в нас. Почему насилия в мире стало меньше"

Идеологии контрпросвещения и эпоха национализма

Конечно, дальше все пошло вразнос. Французская революция, французские революционные и Наполеоновские войны стали причиной как минимум 4 млн смертей, заняв сразу несколько строк в списке «Самых ужасных дел» и сформировав резкий пик графика военных потерь на рис. 5–18.

Луард считает 1789 г. началом Эпохи национализма. Игроки предшествующей Эпохи суверенитетов захватывали территории, формируя династические империи, не ограниченные понятием «нации» как народа с общей землей, языком и культурой. В новую эпоху на сцену вышли государства, определяющие себя через национальную принадлежность своих граждан и соревнующиеся с другими нациями за превосходство. Националистические чаяния спровоцировали 30 войн за независимость в Европе и привели к независимости Бельгию, Грецию, Болгарию, Албанию и Сербию. Они же стали причиной войн за объединение Италии и Германии. Народы Азии и Африки тогда не считались достойными национального самовыражения, так что европейские государства укрепляли свою славу, колонизируя их.

В такой схеме Первая мировая война выглядит кульминацией этих националистических чаяний. Ее разжег сербский национализм, бросивший вызов империи Габсбургов, масла в огонь подлило националистическое противостояние германских и славянских народов (а вскоре и британцев и французов), а в результате многонациональные империя Габсбургов и Оттоманская империя распались, а на карте Центральной и Восточной Европы появились новые национальные государства.

Конец Эпохи национализма Луард относит к 1917 г. Тогда в войну вступили Соединенные Штаты, переопределив ее как борьбу за демократию против тирании. Одним из итогов войны стала Октябрьская революция в России, которая привела к созданию первого коммунистического государства, и мир вошел в Эпоху идеологий, когда демократия и коммунизм воевали во Второй мировой войне с нацизмом и в холодной войне – друг с другом. В 1986 г. Луард после «1917» поставил тире и пробел, сегодня же мы можем дописать дату окончания Эпохи идеологий – 1989 г.

Концепция Эпохи национализма втиснута в довольно жесткие рамки. Начался этот период с французских революционных и Наполеоновских войн, возбужденных националистическими настроениями французов. Но эти войны были равно вдохновлены и идеями Французской революции – задолго до так называемой Эпохи идеологий. На графике эта эпоха напоминает трехслойный сэндвич – с разрушительными войнами в начале и конце и двумя рекордно длинными мирными интервалами (1815–1854 и 1871–1914 гг.) в середине.

Куда лучше можно понять последние два столетия, утверждает Майкл Говард, если рассматривать их как борьбу за влияние между четырьмя силами, которые порой вступали во временные союзы, – просвещенческим гуманизмом, консерватизмом, национализмом и утопическими идеологиями[648]648
  Идеология, национализм и Просвещение: Howard, 2001.


[Закрыть]. Наполеоновская Франция, наследница идей Французской революции, в Европе стала ассоциироваться с французским Просвещением, хотя на самом деле была скорее первым воплощением фашизма. Да, Наполеон осуществил несколько разумных реформ: например, ввел метрическую систему мер и Гражданский кодекс (который до сих пор действует во многих регионах мира, испытавших влияние Франции). Но по большей части он вращал стрелки часов истории в обратную сторону, удаляясь от гуманистических достижений Просвещения. Наполеон захватил власть путем переворота, уничтожил конституционное правление, восстановил рабство, прославлял войну, заставил папу короновать его императором, восстановил католицизм как государственную религию, посадил трех своих братьев и зятя на престолы других государств и с преступным пренебрежением к человеческой жизни вел безжалостные завоевательные кампании.

Белл показал, что революционная и наполеоновская Франция была одержима комбинацией французского национализма и утопической идеологии[649]649
  Одержимая Наполеоновская Франция: Bell, 2007a.


[Закрыть]. Эта идеология, как различные версии христианства до нее и фашизм и коммунизм после, была мессианской, апокалиптической, экспансионистской и убежденной в собственной непогрешимости. Оппонентов она считала неисправимым злом, экзистенциальной угрозой, которая должна быть уничтожена ради достижения высшей цели. Белл замечает, что воинствующий утопизм исказил идеалы гуманистического прогресса Просвещения. Для революционеров кантовская «цель вечного мира имела ценность не потому, что удовлетворяла фундаментальному нравственному закону, но потому, что соответствовала историческому прогрессу цивилизации… Так они открыли дорогу идее, что во имя будущего мира все средства хороши – даже война на уничтожение»[650]650
  Искажение идей Просвещения: Bell, 2007a, p. 77.


[Закрыть]. Сам Кант презирал эту интерпретацию, замечая, что такая война «привела бы к вечному миру лишь на гигантском кладбище человечества»[651]651
  Кант И. К вечному миру // Соч. в 8 т. – М., 1994. Т. 7. С. 5–56. – Прим. науч. ред.


[Закрыть]. Отцы-основатели Америки, тоже осведомленные о том, из каких кривых досок сколочено человечество, были прямо-таки одержимы страхом перед явлением вождей империалистического или мессианского типа.

Французская идеология, насаждаемая штыками, расползлась по Европе. Неимоверной ценой она была вытеснена, однако дала начало множеству идей и философских течений, которые, как описано в главе 4, объединялись под флагом Контрпросвещения. Говард считает, что их общим знаменателем было «мнение, что человек не просто личность, которая, наблюдая и рассуждая, способна формулировать законы и строить на их основе справедливый и мирный социум, но прежде всего член общины, которая его формирует по законам, ему самому до конца непонятным, и которой он обязан оставаться верным».

Вспомним, что в Контрпросвещении было два основных течения, по-разному отозвавшихся на французскую заразу. Консерватизм Эдмунда Берка отстаивал мысль, что нравы общества – это проверенные временем проявления процесса цивилизации, укротившего темную сторону человеческой натуры, и как таковые заслуживают уважения не меньшего, чем формалистические рассуждения интеллектуалов и реформаторов. Консерватизм Берка, сам по себе яркий пример рационализма, стремился всего лишь слегка откорректировать гуманизм Просвещения. Но романтический национализм Иоганна Готфрида фон Гердера разнес этот идеал в клочья. Гердер утверждал, что этническая группа – конкретно германский Volk – обладает уникальными качествами, которые не позволят ей слиться воедино с человечеством в целом, и скреплена она узами крови и почвы, а не разумным общественным договором.

Согласно Говарду, «этому противоречию между Просвещением и Контрпросвещением, между личностью и народом суждено было пропитать и во многом сформировать историю Европы в XIX веке и всего мира в веке последовавшем»[652]652
  Диалектика Просвещения и Контрпросвещения: Howard, 2001, p. 38.


[Закрыть]. В эти два столетия консерватизм Берка, просвещенный либерализм и романтический национализм сталкивались друг с другом в самых разных комбинациях (порой вынужденно объединяясь).

Венский конгресс 1815 г., где государственные мужи великих держав проектировали систему международных отношений, которая продержится почти столетие, стал триумфом берковского консерватизма, ценившего стабильность выше всего. Тем не менее, замечает Говард, архитекторы мира «были наследниками идей Просвещения в той же мере, что и деятели Французской революции. Они не верили ни в Божественное право королей, ни в священный авторитет Церкви; но, так как и король, и Церковь были необходимыми инструментами установления и поддержания внутреннего порядка, который столь грубо нарушила революция, их власть должна была быть повсеместно восстановлена и признана»[653]653
  Европейское согласие как продукт Просвещения: Howard, 2001, p. 41; см. также Schroeder, 1994.


[Закрыть]. Еще важнее, что «они больше не считали войну между крупными государствами неизбежной частью международных отношений. События предыдущих 25 лет показали, что это слишком опасно». Великие державы взяли на себя обязательства по сохранению мира и порядка (которые теперь отождествлялись). Этот «Европейский концерт» (Венская система международных отношений) стал предтечей Лиги Наций, ООН и Евросоюза. Этому международному Левиафану принадлежит значительная заслуга в установлении длительных периодов мира в Европе XIX столетия.

Но стабильность эта насаждалась монархами, чьи владения представляли собой беспорядочные конгломераты этнических групп. И эти группы начали громко требовать участия в управлении своими делами. В результате пышным цветом расцвел национализм, который, по Говарду, «основан не столько на всеобщих правах человека, сколько на праве наций пробивать себе дорогу к жизни и защищать свое существование». Мир – не та ценность, о которой беспокоились в краткосрочной перспективе; мир наступит, «только когда все нации станут свободными. Между тем [нации] отстаивали свое право использовать в борьбе за свободу все доступные средства, начав именно те национально-освободительные войны, которые должна была предотвратить Венская система»[654]654
  Нации должны проложить себе дорогу: Howard, 2001, p. 45.


[Закрыть].

Вскоре националистические чувства проникли во все политические течения. Единожды возникнув, национальные государства стали новой нормой, которую теперь стремились сохранять консерваторы. По мере того как монархи становились лицами наций, консерватизм и национализм постепенно сливались[655]655
  Консерваторы и националисты объединились: Howard, 2001, p. 54.


[Закрыть]. А в умах многих интеллектуалов романтический национализм сплелся с гегелевской доктриной о том, что история – это неумолимая диалектика прогресса. Как кратко сформулировал эту доктрину Луард, «вся история представляет собой выполнение некоего Божественного плана; а война – способ, которым суверенные государства, через которые план проявляет себя, регулируют свои разногласия, двигаясь к возникновению более совершенных государств (таких как Пруссия), знаменующему достижение этой Божественной цели»[656]656
  Национализм Гегеля: Luard, 1986, p. 355.


[Закрыть]. Со временем эта доктрина дала начало мессианским, воинствующим романтическо-националистическим движениям – фашизму и нацизму. Коммунизм ХХ в. тоже понимал историю как всемогущую диалектику насильственного освобождения, только вместо наций у него были классы[657]657
  Марксизм и национализм: Glover, 1999.


[Закрыть].

Можно подумать, что либеральные последователи британского, американского и кантианского Просвещения должны были бы оказать противодействие этому все более воинственному национализму, но оказались меж двух огней: не могли же они стать на сторону традиционных автократических монархий и империй! Так либерализм заключил союз с национализмом, прикрывшимся маской «самоопределения народов», в каковой идее было нечто смутно демократическое. К несчастью, дымка гуманизма, окутывающая эту фразу, обязана своим появлением роковой синекдохе. Термин «нация», или «народ», стал обозначать всех отдельных мужчин, женщин и детей, из которых и состоит нация, а потом нацию целиком стали олицетворять политические лидеры. Правитель, флаг, армия, территория, язык теперь уравнивались с миллионами людей из плоти и крови. Либеральная доктрина самоопределения народов была закреплена в речи Вудро Вильсона в 1916 г. и стала основой нового миропорядка, установившегося после Первой мировой войны. Одним из тех, кто мгновенно увидел внутреннюю противоречивость идеи «самоопределения народов», был госсекретарь Вильсона Роберт Лансинг, который записал в своем дневнике:

Эта фраза просто начинена динамитом. Она питает надежды, которые никогда не осуществятся. Боюсь, она будет стоить тысячи жизней. И в итоге обязательно будет дискредитирована, названа мечтой идеалиста, который не смог распознать опасность, пока не стало слишком поздно останавливать тех, кто решит претворить этот принцип в жизнь. Какое несчастье, что эта фраза вообще прозвучала! Сколько горя она принесет! Страшно представить, что почувствует ее автор, подсчитав, сколько людей погибло из-за того, что он ее произнес![658]658
  Самоопределение народов как бомба с зажженным фитилем: цит. в Moynihan, 1993, p. 83.


[Закрыть]

Лансинг ошибся только в одном: заплатить пришлось не тысячами, а десятками миллионов жизней. Опасность идеи «самоопределения» в том, что в действительности такой вещи, как «нация», в смысле этнокультурной группы, которой соответствует некий кусок земли, попросту не существует. В отличие от деревьев и гор, у людей есть ноги. Они переезжают в места, где больше возможностей, и зовут с собой друзей и родственников. Такая демографическая смесь превращает ландшафт во фрактал, в котором меньшинства находятся внутри меньшинств внутри меньшинств. Правительство, обладающее суверенной властью над территорией и заявляющее, что представляет нацию, никогда не сможет представлять интересы множества отдельных личностей, живущих на этой территории, проявляя при этом собственническую заинтересованность в людях, живущих на других территориях. Если благословенная Утопия – это мир, в котором политические границы совпадают с границами этническими, лидеры захотят поторопить ее приход с помощью этнических чисток и ирредентизма. А в отсутствие либеральной демократии и стойкой приверженности правам человека синекдоха, в рамках которой политические лидеры подменяют собой народ, превратит в пародию любую международную конфедерацию (такую, как Генеральная Ассамблея ООН). Мелких диктаторов приглашают в семью наций и вручают им карт-бланш, дающий право безнаказанно морить граждан голодом, сажать их в тюрьмы и убивать.

~

Еще одним новшеством XIX в., которое положит конец длинному периоду мира в Европе, стал романтический милитаризм – доктрина, что война, независимо от ее стратегических целей, благотворна сама по себе. И среди либералов, и среди консерваторов распространилось мнение, что война развивает такие духовные качества, как героизм, готовность к самопожертвованию и мужественность, и необходима буржуазному обществу в качестве бодрящей очистительной терапии, излечивающей от изнеженности и материализма. Идея, что есть что-то изначально восхитительное в деятельности, цель которой – убивать людей и уничтожать вещи, сегодня кажется абсолютно безумной. Но в то время интеллектуалы захлебывались от восторга:

Война почти всегда расширяет умственный горизонт народа, возвышает его чувства.

Алексис де Токвиль

[Война – это] сама жизнь… Чтобы мир существовал, нужно есть и быть съеденным. И лишь воинственные нации всегда процветали, нация умрет, как только разоружится.

Эмиль Золя

Величие войны – в полном растворении ничтожного человека в великом понятии Государства. Она выявляет все великолепие самопожертвования соотечественников ради блага друг друга… любовь, дружелюбие и силу этих взаимных умонастроений.

Генрих фон Трейчке

Когда я утверждаю, что война – основа всех искусств, я имею в виду, что это основа всех высоких добродетелей и способностей человека.

Джон Рёскин

Война ‹…› поддерживает нравственное здоровье народов в индифференции против частных определенностей и против привыкания и окостенения[659]659
  О научных способах исследования естественного права, 1802 г. Цит. по: Фишер К. Гегель, его жизнь, сочинения и учение. Первый полутом // История новой философии. Т. VIII. – М.; Л., 1933. С. 213–214. – Прим. науч. ред.


[Закрыть].

Георг Вильгельм Фридрих Гегель

Война! Мы чувствуем очищение, освобождение, мы чувствуем великую надежду.

Томас Манн

Война необходима для развития человечества.

Игорь Стравинский[660]660
  Война – это хорошо: цит. из Mueller, 1989, pp. 38–51.


[Закрыть]

Мир же, напротив, был «фантазией, и притом неприятной», как писал немецкий военный стратег Гельмут фон Мольтке, «без войны мир погрязнет в материализме»[661]661
  Погрязнет в материализме: цит. в Mueller, 1995, p. 187.


[Закрыть]. Фридрих Ницше соглашался: «Ожидать многого (если вообще чего-то) от человечества, если оно забудет, как воевать, – чистая иллюзия и прекраснодушие». По словам британского историка Джона Адама Крэмба, вечный мир будет означать, что «человечество, словно стадо коров, погрузилось в пережевывание жвачки… ночной кошмар, который может осуществиться, только если Солнце замерзнет и звезды сойдут с орбит»[662]662
  Мир – это плохо: цит. в Mueller, 1989, pp. 38–51.


[Закрыть].

Даже мыслители, выступавшие против войны, – Кант, Адам Смит, Ральф Уолдо Эмерсон, Оливер Уэнделл Холмс, Герберт Уэллс и Уильям Джеймс – находили для нее и добрые слова. Название написанного в 1906 г. эссе Джеймса «Моральный эквивалент войны» отсылает читателя не чему-то такому же ужасному, как война, но к чему-то столь же прекрасному[663]663
  Моральный эквивалент войны: James, 1906/1971.


[Закрыть]. Разумеется, автор начинает с высмеивания взглядов романтического милитаризма:

«Ужасы» военного времени – приемлемая цена, которую мы вынуждены платить за бегство из затхлого мира конторских делопроизводителей, клерков и гувернеров, мира благотворительных фондов и потребительских обществ, смешанных школ и кружков любителей домашних животных, алчных магнатов и разнузданных феминистов. Жизнь без риска, отваги, самопожертвования, жалкое прозябание в благоустроенном социальном ягнятнике… Что может быть хуже, презреннее такого существования?[664]664
  «Моральный эквивалент войны», 1910 г. Цит. по: История философии. Т. 20. 2015. С. 220.


[Закрыть]

Но затем он внезапно соглашается, что «мужественность должна иметь дополнительную подпитку и новые области приложения; добродетели воина-аскета должны и впредь культивироваться, а презрение к мягкотелости, благородная удаль, готовность служить бескорыстно и преданно – оставаться фундаментом, на котором зиждется государство»[665]665
  Там же, с. 226.


[Закрыть]. И он предлагает программу обязательной общенациональной службы, которая «закалит наших юных тружеников, выбьет из них ребячество»[666]666
  Там же, с. 228.


[Закрыть] в угольных шахтах, литейных цехах, на рыболовецких судах и стройплощадках.

Романтический национализм и романтический милитаризм подпитывали друг друга, особенно в Германии, которая довольно поздно присоединилась к семье европейских государств и чувствовала, что тоже достойна быть империей. В Англии и Франции романтический милитаризм внедрял в головы людей мысль, что перспектива войны вовсе не так ужасна. Напротив, Хилэр Беллок писал: «Как же я хочу Великой войны! Она вычистит Европу не хуже метлы»[667]667
  Беллок желает войны: Mueller, 1989, p. 43.


[Закрыть]. Поль Валери ощущал то же самое: «Я почти жажду чудовищной войны»[668]668
  Валери желает войны: Bell, 2007a, p. 311.


[Закрыть]. Даже Шерлок Холмс отметился. В 1914 г. Артур Конан Дойл вложил в его уста слова: «[Это будет] холодный, колючий ветер, Ватсон, и может, многие из нас погибнут от его ледяного дыхания. Но все же он будет ниспослан Богом, и, когда буря утихнет, страна под солнечным небом станет чище, лучше, сильнее»[669]669
  Перевод Н. Дехтеревой.


[Закрыть][670]670
  Шерлок Холмс желает войны: Gopnik, 2004.


[Закрыть]. Метафоры множились: новая метла, бодрящий ветер, нож садовника, очистительный шторм, очищающий огонь. Незадолго до своего поступления на морскую службу британский поэт Руперт Брук написал:

 
Велик Господь, к себе призвавший в час условленный,
Поймав нас, юных, пробудивший спящих,
Предельно ловких, зорких, с верою не сломленной;
Сродни ныряльщикам в прыжке изящном[671]671
  Перевод Марины Викторовой.


[Закрыть].
 

«Конечно, ныряльщики прыгали не в чистую воду, они купались в крови». Так прокомментировал критик Адам Гопник в 2004 г. появление семи новых книг, авторы которых все еще, столетие спустя, пытались выяснить, почему же разразилась Первая мировая война[672]672
  Почему разразилась великая война: Ferguson, 1998; Gopnik, 2004; Lebow, 2007; Stevenson, 2004.


[Закрыть]. Это была чудовищная мясорубка: 8,5 млн смертей на поле боя и около 15 млн в общем всего за четыре года[673]673
  8,5 млн: Correlates of War Interstate War Dataset, Sarkees, 2000; 15 млн: White, М., 2011.


[Закрыть]. Вину за эту кровопролитную оргию нельзя возложить на один только романтический милитаризм. Писатели прославляли войну как минимум с XVIII в., но постнаполеоновский XIX в. ознаменовался двумя беспрецедентными по длительности периодами мира. Первая мировая стала идеальным штормом, в котором по воле железных игральных костей Марса внезапно слились самые разные деструктивные течения: милитаристские и националистические идеологии, внезапное столкновение амбиций, угрожавшее подорвать авторитет каждой из великих держав, гоббсовская ловушка, попав в которую напуганные лидеры атаковали, чтобы не быть атакованными, самонадеянность, убеждавшая каждого из них, что победа будет быстрой, военная техника, способная доставлять многочисленные армии к линии фронта, где те гибли сразу по прибытии, и игра на истощение, вынуждавшая обе стороны тратить все больше и погружаться в гибельную ситуацию все глубже, – а нажал на спусковой крючок сербский националист, которому выпал шанс.

Гуманизм и тоталитаризм в эпоху идеологий

В Эпоху идеологий, начавшуюся в 1917 г., курс на войну был предопределен системой фаталистических верований Контрпросвещения XIX в. Романтический воинствующий национализм подстегнул экспансионистские планы фашистской Италии, императорской Японии и нацистской Германии, которая к тому же испытала влияние расистской псевдонауки. Элиты этих стран выступали против упаднического индивидуализма и универсализма либерального Запада, руководствуясь убеждением, что судьбой им назначено править некой частью суши: Средиземноморьем, Тихоокеанским кольцом и Европейским континентом, соответственно[674]674
  Идеологии Контрпросвещения в Германии, Италии и Японии: Chirot, 1995; Chirot & McCauley, 2006.


[Закрыть]. Вторая мировая война началась с вторжений, предпринятых диктаторами с целью исполнить свое предназначение. В то же самое время романтический военный коммунизм вдохновил на завоевания Советский Союз и Китай, которые стремились поторопить диалектический процесс свержения буржуазии и установления диктатуры пролетариата во всем мире. Холодной войной мы обязаны решимости США сдерживать подобные поползновения хотя бы в границах, установленных по окончании Второй мировой[675]675
  Холодная война как сдерживание коммунистического экспансионизма: Mueller, 1989, 2004a.


[Закрыть].

Но в этом описании упущен важный аспект, пожалуй сильнее всего повлиявший на историю ХХ столетия. Мюллер, Говард, Пейн и другие историки напоминают, что в XIX в. развивалось еще одно направление мысли: критика войны с позиций Просвещения[676]676
  Мирные движения XIX в.: Howard, 2001; Kurlansky, 2006; Mueller, 1989, 2004a; Payne,


[Закрыть]. В отличие от либеральных сил, поддавшихся обаянию национализма, антивоенное движение удерживало в поле внимания человека как единицу, чьи интересы первостепенны. Это философское течение обращалось к кантианским принципам демократии, торговли, всеобщего гражданства и международного закона как к средствам установления мира.

В круг великих умов антивоенного движения XIX и начала XX в. входили квакер Джон Брайт, аболиционист Уильям Ллойд Гаррисон, сторонники теории мирной торговли Джон Стюарт Милль и Ричард Кобден, писатели-пацифисты Лев Толстой, Виктор Гюго, Марк Твен и Джордж Бернард Шоу, философ Бертран Рассел, промышленники Эндрю Карнеги и Альфред Нобель (учредитель Нобелевской премии мира), целый ряд феминисток и некоторые социалисты (следовавшие девизу «Штык – это оружие, с каждой стороны которого находится по рабочему»). Эти нравственные подвижники основывали новые институции, призванные предотвращать и сдерживать войны: Международный арбитражный суд в Гааге и Женевские конвенции, регулирующие ведение войны.

Идея мира впервые овладела умами людей после публикации двух бестселлеров. В 1889 г. австрийская писательница Берта фон Зутнер опубликовала книгу «Долой оружие!» (Die Waffen nieder!) – повествование от первого лица о беспощадности войны. А в 1909 г. британский журналист Норман Энджелл написал памфлет «Европейская оптическая иллюзия» (Europe’s Optical Illusion), позже переработанный в книгу «Великая иллюзия» (The Great Illusion), где доказывал, что война экономически невыгодна. В примитивных экономиках, где богатство создается невозобновляемыми ресурсами вроде золота и земли или образуется ручным трудом мастеров-одиночек, грабеж вполне может быть прибыльным. Но в мире, где богатство приумножается обменом, кредитом и разделением труда, завоевания не сделают завоевателя богаче. Минералы не выпрыгивают из земли, и хлеб сам собой не растет, так что завоевателю неизбежно придется оплачивать труд шахтеров и фермеров. На самом деле он даже обеднеет, поскольку война сама по себе стоит денег и жизней и разрушает сеть взаимного доверия и сотрудничества, которая и позволяет получать выгоду от торговли. Германия ничего не выиграет, захватив Канаду, точно так же, как канадская провинция Манитоба не разбогатеет, захватив канадскую провинцию Саскачеван.

При всей популярности антивоенной литературы пацифистские движения в то время казались слишком идеалистическими, чтобы удостоиться внимания со стороны политического мейнстрима. Зутнер приписывали «легкое амбре безумия», а ее Германское общество мира называли «смехотворным кружком кройки и шитья для сентиментальных тетушек обоего пола». Друзья Энджелла советовали ему: «Не лезь в эти дела, иначе тебя определят в чудаки и глупцы, в сумасшедшие вроде длиннобородых последователей секты ”Новая мысль”, которые шляются повсюду в сандалиях, питаясь одними орешками»[677]677
  Высмеивание пацифистов: Mueller, 1989, p. 30.


[Закрыть]. Герберт Уэллс писал о Шоу: «Этот престарелый подросток никак не угомонится… Всю войну нам придется слушать, как он верещит, словно умственно отсталый ребенок в больничной палате»[678]678
  Под аккомпанемент Шоу: цит. в Wearing, 2010, p. viii.


[Закрыть]. И хотя Энджелл никогда не утверждал, что война изжила себя (он писал только, что война невыгодна экономически, и опасался, что опьяненные жаждой славы лидеры встрянут в нее в любом случае), поняли его именно так[679]679
  О чем на самом деле писал Энджелл: Ferguson, 1998; Gardner, 2010; Mueller, 1989.


[Закрыть]. После Первой мировой войны он стал настоящим посмешищем и до сих пор остается символом наивного оптимизма, когда речь заходит о скором отказе от войн. Пока я писал эту книгу, не один обеспокоенный коллега отводил меня в сторонку, чтобы просветить насчет Нормана Энджелла.

~

Но, как утверждает Мюллер, если кто-то и смеется последним, так это Энджелл. Первая мировая война положила конец не только романтическому милитаризму, но и идее, что война в каком бы то ни было смысле желательна или неизбежна. «Первая мировая война, – замечает Луард, – изменила традиционные подходы. Впервые практически все ощущали, что намеренное развязывание войны больше невозможно оправдать»[680]680
  Войну «больше нельзя оправдать»: Luard, 1986, p. 365.


[Закрыть]. Так случилось не только потому, что Европа была потрясена гибелью людей и понесенными убытками. Как замечает Мюллер, в европейской истории и раньше случались сравнимые по разрушительности войны, но, стоило пыли развеяться, страны тут же, словно ничему не научившись, ввязывались в новую войну. Вспомните, что статистика кровопролитных конфликтов не показывает признаков усталости от войн. Мюллер утверждает, что на этот раз кардинальное отличие состояло в том, что теперь поблизости маячило антивоенное движение, готовое сказать: «А мы вас предупреждали!»

Эта перемена заметна и в подходах политических лидеров, и в культуре в целом. Когда люди осознали урон, нанесенный Первой мировой, о ней стали говорить, как о «войне с целью положить конец войнам», и, когда она закончилась, мировые лидеры пытались законодательно претворить надежду в реальность, формально отрекшись от войн и основав Лигу Наций для их предотвращения в будущем. Какими бы обреченными ни казались эти попытки задним числом, в то время они были радикальным прорывом по сравнению с временами, когда война считалась славной, героической, доблестной или, говоря известными словами военного теоретика Карла фон Клаузевица, «продолжением политики другими средствами».

Первая мировая война к тому же стала первой «войной грамотных». К концу 1920-х гг. возник жанр горьких воспоминаний, сделавший трагедию и бессмысленность войны общим знанием. Среди великих книг той эпохи стихи и воспоминания Зигфрида Сассуна, Роберта Грейвса и Уилфреда Оуэна, прославленная книга Э. М. Ремарка и снятый по ней популярный фильм «На Западном фронте без перемен», поэма Томаса Элиота «Полые люди», повесть Хемингуэя «Прощай, оружие!», пьеса Шерриффа «Конец пути», фильм Кинга Видора «Большой парад», фильм Жана Ренуара «Великая иллюзия» – название позаимствовано из памфлета Энджелла. Как и другие облагораживающие произведения искусства, эти истории создавали у читателей и зрителей впечатление, что они сами прошли сквозь горнило войны, заставляя публику сочувствовать страданиям других. В незабываемой сцене в книге «На Западном фронте без перемен» молодой немецкий солдат рассматривает тело только что убитого им француза:

Уж, наверно, его жена думает сейчас о нем; она не знает, что случилось. Судя по его виду, он ей часто писал. Письма еще будут приходить к ней, – завтра, через неделю, быть может, какое-нибудь запоздавшее письмо придет даже через месяц. Она будет читать его, и в этом письме он будет разговаривать с ней…

Я обращаюсь к нему и высказываю ему все: прости меня, товарищ… Ах, если б нам почаще говорили, что вы такие же несчастные маленькие люди, как и мы, что вашим матерям так же страшно за своих сыновей, как и нашим, и что мы с вами одинаково боимся смерти, одинаково умираем и одинаково страдаем от боли!

– Я напишу твоей жене, – торопливо говорю я умершему. – Я скажу ей все, что говорю тебе. Она не должна терпеть нужду, я буду ей помогать, и твоим родителям, и твоему ребенку тоже… Не в силах решиться, я держу бумажник в руке. Он падает и раскрывается. С фотографий на меня смотрят женщина и маленькая девочка. Это любительские снимки узкого формата, сделанные на фоне увитой плющом стены. Рядом с ними лежат письма[681]681
  Здесь и далее перевод Ю. Афонькина.


[Закрыть][682]682
  Remarque, 1929/1987, pp. 222–25 / Ремарк Э. М. На Западном фронте без перемен. – М.: Правда, 1985.


[Закрыть].

Другой солдат спрашивает, как начинаются войны, и ему отвечают: «Чаще всего от того, что одна страна наносит другой тяжкое оскорбление». Солдат говорит: «Страна? Ничего не понимаю. Ведь не может же гора в Германии оскорбить гору во Франции. Или, скажем, река, или лес, или пшеничное поле»[683]683
  «Гора не может оскорбить гору»: Ремарк Э. М, там же


[Закрыть]. Благодаря такой литературе, замечает Мюллер, война перестала считаться славной, героической, священной, захватывающей, мужественной или очищающей. Теперь она была безнравственной, отвратительной, дикой, бессмысленной, глупой, жестокой и расточительной.

И, что не менее важно, абсурдной. Непосредственной причиной Первой мировой войны стало столкновение гордынь. Руководство Австро-Венгрии выдвинуло Сербии оскорбительный ультиматум, требуя, чтобы страна извинилась за убийство эрцгерцога и приняла жесткие меры для усмирения своих националистических движений. Россия обиделась за братьев-славян, Германия от имени немецкоязычного населения обиделась на то, что Россия обиделась, Британия и Франция не остались в стороне, и борьба самолюбий с оскорблениями, скандалами, попытками сохранить лицо, статус и авторитет вышла из-под контроля. Страх попасть в разряд «второразрядных держав» заставил страны нападать друг на друга в смертельной игре «кто струсит первым».

Дрязги из-за «чести» разжигали войну на протяжении всей кровопролитной истории Европы. Но, как заметил Фальстаф, честь – это просто слово, социальный конструкт, как сказали бы мы сегодня, – и «злословие не допустит этого». Что ж, злословие не заставило себя ждать. Возможно, лучший антивоенный фильм всех времен – это «Утиный суп» братьев Маркс (1933). Граучо играет Руфуса Файрфлая, новоназначенного лидера Фридонии, которого просят заключить мир с послом соседней Сильвании:

Я не заслуживал бы вашего высокого доверия, если бы не приложил все усилия для того, чтобы наша любимая Фридония жила с соседями в мире. Я рад буду встретить посла Трентино и от лица моей страны протянуть ему руку дружбы. Я уверен, что он примет этот жест доброй воли и ответит нам тем же.

А вдруг не ответит? Ничего себе! Я протягиваю ему руку, а он отказывается ее пожать. Мой авторитет будет раз и навсегда подорван. Глава государства, который позволил послу оскорбить себя! За кого он себя принимает, выставляя меня шутом в глазах моего народа? Только подумать! Я протягиваю ему руку, а эта гиена отказывается ее пожать. Что за негодяй, что за лицемерная свинья! Я этого так не оставлю, говорю вам! [Входит посол.] Так вы отказываетесь пожать мне руку? [Отвешивает послу пощечину.]

Посол: Миссис Тиздейл, все кончено! Назад дороги нет. Война объявлена!

Тут начинается диковинный музыкальный номер: братья Маркс играют, словно на ксилофоне, на остроконечных солдатских шлемах, уклоняются от пуль и бомб, а их одежда последовательно превращается в униформу солдат времен гражданской войны, форму бойскаутов, мундиры британских королевских гвардейцев, в одежду первых колонистов в енотовых шапках. Война – это своего рода дуэль, и вспомните, как высмеивание постепенно подтолкнуло дуэли к исчезновению. Сегодня война подвергается той же дефляции, выполняя предсказание Оскара Уайльда: «До тех пор пока война считается порочной, она сохранит свое очарование; вот когда ее сочтут пошлой, она перестанет быть популярной».