Текст книги "Лучшее в нас. Почему насилия в мире стало меньше"

В этих моделях разрушительность войны зависит прежде всего от размера территорий воюющих сторон и их союзников. Но в реальном мире на уровень деструктивности влияет и решимость участников поддерживать огонь войны в надежде, что противник сломается раньше. Некоторые из самых кровопролитных войн в современной истории, такие как Гражданская война в Америке, Первая мировая, Вьетнамская и Ирано-иракская, были войнами на истощение: стороны вбрасывали в ненасытную утробу войны все больше и больше людей и ресурсов, ожидая, что противник исчерпает свои возможности первым.

Биолог Джон Мейнард Смит, впервые применивший теорию игр к эволюционному процессу, смоделировал этот вид противостояния как игру под названием «война на истощение»[605]605
  Игра «Война на истощение»: Maynard Smith, 1982, 1988; Dawkins, 1976/1989.


[Закрыть]. Соперники конкурируют за ценный ресурс, пытаясь продержаться дольше противника, в то время как затраты обоих постоянно растут. Если противники – животные, соперничающие за территорию, они стоят и пристально смотрят друг на друга, пока один не сдастся и не уйдет; затраты здесь – время и энергия, которую животные тратят на противостояние, а могли бы потратить на поиск пищи или партнера. С точки зрения математики игра на истощение эквивалентна аукциону, в котором приз достается участнику, предложившему максимальную цену, но обеим сторонам приходится заплатить ставку проигравшего. Если мы говорим о войне, то затраты здесь исчисляются жизнями солдат.

Война на истощение – один из парадоксальных сценариев теории игр (как и дилемма заключенного, трагедия общин и долларовый аукцион), в котором рациональные агенты, преследуя свои интересы по отдельности, приходят к худшим результатам, чем в том случае, когда они сообща вырабатывают план и принимают общее связывающее их решение. Можно было бы подумать, что в играх на истощение каждая сторона должна придерживаться стратегии, предлагаемой покупателями на eBay: решить, сколько стоит предлагаемый товар, и не поднимать ставку выше этой суммы. Проблема в том, что другой участник может побить вашу ставку. Все, что ему нужно сделать, – это поставить еще один доллар (или подождать чуть дольше, или пожертвовать еще одним полком солдат), и он выиграет. Он заберет себе выигрыш по цене, близкой к той, что готовы были заплатить вы, при этом вы потратите почти столько же ресурсов и останетесь ни с чем. Разве можно это допустить? Поэтому всегда возникает соблазн придерживаться стратегии «бей каждую его ставку, предлагая на доллар больше», но и ваш соперник склонен действовать так же. Понятно, куда это ведет. Благодаря извращенной логике войны на истощение, а точнее тому, что проигравший тоже платит, игроки будут повышать ставки, даже пройдя точку, при которой расходы превышают стоимость выигрыша. Они уже не смогут выиграть, но каждая сторона стремится хотя бы потерять меньше другой. Технический термин для этого результата в теории игр – «гибельный сценарий». Еще его называют пирровой победой, и военный аналог этого названия имеет глубокий смысл.

Одна из стратегий войны на истощение (где издержки, как вы помните, – это время) такова: каждый игрок ждет случайное количество времени, и среднее время ожидания равно той ценности, которую он приписывает оспариваемому ресурсу. В долгосрочной перспективе каждый игрок получает хорошую цену за свой вклад, но так как время ожидания случайно, никто не сможет предсказать, в какой момент соперник капитулирует и сколько нужно еще продержаться для того, чтобы победить. Другими словами, игроки следуют правилу: «Ежеминутно бросай кости и, если выпадет (скажем) четыре, уступи. Если нет, кидай кости снова». Это, конечно, процесс Пуассона, и сейчас вы уже знаете, что он приводит к экспоненциальному распределению периодов ожидания (потому что все более длительные периоды ожидания зависят все от менее вероятной серии бросков). Так как все заканчивается, когда одна из сторон поднимает белый флаг, длительность соревнования тоже будет экспоненциально распределена. Возвращаясь к нашим моделям, в которых затраты вычисляются скорее в солдатах, чем в секундах: если бы реальные войны на истощение протекали подобно войне на истощение в теории игр, тогда при прочих равных они подчинялись бы экспоненциальному распределению магнитуд.

Конечно, реальные войны подчиняются степенному распределению – с более толстым, чем у экспоненциального, хвостом (что предполагает большее число серьезных войн). Но экспоненциальное распределение можно преобразовать в степенное, если на величины влияет второй экспоненциальный процесс, подталкивающий в противоположном направлении. И у игры на истощение есть особенность, позволяющая это сделать. Если один из игроков выдает свое намерение сдаться на следующем ходу, скажем задрожав, побледнев или как-то по-другому проявив свое волнение, его оппонент может обратить эту информацию себе на пользу. Он подождет чуть дольше и будет выигрывать раз за разом. Как сказал Ричард Докинз, если биологический вид часто ввязывается в войны на истощение, он разовьет в себе умение сохранять бесстрастное лицо.

Нетрудно догадаться, что живые существа будут использовать в своих целях и противоположный вид сигналов – сигналы непоколебимой решимости продолжать борьбу. Если соперник принимает гордую позу, означающую: «Я буду стоять на своем и не пойду на попятную», противоположной стороне разумнее сдаться и минимизировать свои потери, чем продолжать эскалацию до взаимного уничтожения. Но поза не зря зовется позой. Любой трус может скрестить руки на груди и метать грозные взоры – вторая сторона без труда выведет его на чистую воду. Доказать серьезность своих намерений можно, только демонстрируя сигналы, которые обходятся недешево: к примеру, если несговорчивый противник держит руку над свечой или режет себя ножом. (Конечно, нести издержки по собственному желанию имеет смысл, только если выигрыш очень важен или когда есть причины думать, что эскалация конфликта приведет к твоей победе.)

Во время войн на истощение готовность лидера нести долговременные потери может усиливаться по мере развития конфликта. Он следует девизу: «Мы продолжим сражаться, чтобы не вышло так, что наши парни погибли зря». Этот образ мысли, который называется «боязнь потери» или «ошибка невозвратных затрат» (а еще «бросать деньги на ветер» и «упорствовать в безнадежном деле»), совершенно иррационален, но удивительно устойчив в наших процессах принятия решения[606]606
  «Боязнь потери»: Kahneman & Renshon, 2007; Kahneman & Tversky, 1979, 1984; Tversky & Kahneman, Sunk costs in nature: Dawkins & Brockmann, 1980.


[Закрыть]. Женщины и мужчины остаются в неудовлетворительном браке ради тех лет, которые они уже на него потратили, высиживают плохой фильм до конца, потому что заплатили за билет, пытаются вернуть проигранное в рулетку, делая двойную ставку, или несут последние деньги в финансовые пирамиды, потому что уже так много туда вложили. Хотя психологи до конца не понимают, почему люди ведут себя столь глупо, обычно это объясняют так: подобная настойчивость демонстрирует окружающим прочность нашей позиции. Человек словно заявляет: «Я принял решение, я не такой слабак, глупец или слюнтяй, чтобы позволить кому-то себя отговорить». В борьбе намерений, к которым относятся игры на истощение, «боязнь потери» может служить дорогостоящим и поэтому убедительным сигналом, что соперник не собирается сдаваться, упреждая намерение оппонента перестоять его в следующем раунде.

Я уже упоминал данные Ричардсона, свидетельствующие, что чем кровопролитнее схватка, тем дольше она длится: малые войны показывают бо́льшую вероятность завершиться с каждым последующим годом, чем большие[607]607
  Более смертоносные войны длятся дольше: Richardson, 1960, p. 130; Wilkinson, 1980, pp. 20–30.


[Закрыть]. Значения магнитуды в базе данных «Корреляты войны» тоже демонстрируют признаки растущей вовлеченности: продолжительные войны не просто уносят больше жизней – они уносят их больше, чем можно было бы предположить, исходя только лишь из их длительности[608]608
  Нелинейный рост издержек в длительных войнах: число жертв 79 войн в «Correlates of War interstate war database» (Sarkees, 2000) лучше прогнозируется на основе экспоненциальной функции длительности (отвечающей за 48 % вариабельности), чем на основе длительности самой по себе (отвечающей за 18 % вариабельности).


[Закрыть]. Если оставить в стороне статистику и вернуться к реальным войнам, мы увидим, как работает этот механизм. Множество страшных войн обязаны своей разрушительностью лидерам одной или обеих сторон, следующим откровенно иррациональной стратегии боязни потери. В последние месяцы Второй мировой, когда поражение Германии было уже абсолютно неизбежно, Гитлер воевал с маниакальной яростью, и так же вела себя Япония. Песня протеста, выражающая мнение народа о другой деструктивной войне «Мы в грязи непролазной по пояс, а наш дурень орет: “Вперед!”»[609]609
  Песня Пита Сигера “Waist Deep in the Big Muddy”. Перевод Сергея Сухарева.


[Закрыть] обязана своим появлением политике Линдона Джонсона, направленной на постоянную эскалацию Вьетнамской войны.

Системный биолог Жан-Батист Мишель обратил мое внимание на то, что именно растущая вовлеченность в ходе войны на истощение может вызывать степенное распределение. Нам просто нужно учесть, что лидеры продолжают наращивать издержки пропорционально своим прошлым вложениям: размер каждого нового вливания составляет, скажем, 10 % от числа солдат, уже отправленных в бой. Рост в постоянной пропорции согласуется с хорошо известным психологическим законом Вебера: чтобы рост интенсивности ощущения был замечен, интенсивность раздражителя должна возрастать в определенной пропорции. Вы почувствуете, если в комнате, освещенной десятью лампочками, загорится одиннадцатая, но, если включены 100 ламп, вы не заметите добавления еще одной: чтобы ощутить изменение яркости, потребуется включить еще десять. Ричардсон подметил, что точно так же мы воспринимаем и человеческие потери: «Сравните, например, как долго газеты выражали скорбь по поводу гибели британской субмарины “Фетида”, случившейся в мирное время, и как лаконично сообщали о таких же по числу военных потерях. Этот контраст можно считать примером закона Вебера – Фехнера: приращение расценивается относительно предыдущего количества»[610]610
  Закон Вебера в восприятии смертей: Richardson, 1960, p. 11.


[Закрыть]. Психолог Пол Словик недавно заново проанализировал несколько экспериментов, обосновывающих это наблюдение[611]611
  Повторное открытие закона Вебера в восприятии смертей: Slovic, 2007.


[Закрыть]. Цитата, ошибочно приписываемая Сталину: «Смерть одного человека – трагедия; смерть миллионов – статистика», – оперирует неверными цифрами, но отражает реальное свойство человеческой психологии.

Если эскалация пропорциональна предыдущим вложениям (и на полях сражений гибнет постоянный процент посылаемых на войну солдат), тогда потери по ходу войны будут нарастать экспоненциально, как проценты на проценты. И если войны – игры на истощение, их продолжительность тоже будет распределена экспоненциально. Вспомните математическое правило: переменная распределяется по степенному закону, если представляет собой экспоненциальную функцию от второй переменной, распределенной экспоненциально[612]612
  Истощение вместе с боязнью потерь генерирует степенное распределение: Wilkinson, 1980, pp. 23–26; Weiss, 1963; Jean-Baptiste Michel, в личном разговоре.


[Закрыть]. Я считаю, что лучшее объяснение степенного распределения магнитуды войны – совокупное влияние эскалации и истощения.

Даже если мы не до конца понимаем, по какой причине войны распределяются по степенному закону, природа распределения – его немасштабируемость и толстый хвост – предполагает, что здесь действует комплекс глубинных процессов, для которых размер не имеет значения. Военные альянсы всегда могут стать чуть больше, войны могут длиться чуть дольше, потери оказаться чуть более тяжелыми с одинаковой вероятностью, независимо от того, какими большими, длительными или тяжелыми они были вначале.

~

Следующий очевидный вопрос по статистике кровопролитных конфликтов: что уносит больше жизней – множество малых войн или несколько больших? Степенное распределение само по себе не дает ответа. Можно представить себе набор данных, где потери в войнах каждого размера суммируются в одинаковое количество смертей: одна война с 10 млн жертв, 10 войн со 100 000 жертв и так далее до 10 млн единичных убийств. Но в действительности в распределении с экспонентой больше единицы (как в случае с войнами) цифры будут отклоняться к хвосту. О степенных распределениях с экспонентой такого типа часто говорят, что они следуют правилу 80:20, также известному как принцип Парето, согласно которому, скажем, в руках 20 % жителей страны сосредоточено 80 % ее богатства. Отношение может быть не точно 80:20, но многие степенные распределения склонны к подобному перекосу. Например, на 20 % самых популярных веб-сайтов приходится около двух третей всех посещений[613]613
  Правило 80:20: 2005.


[Закрыть].

Ричардсон суммировал общее число смертей от всех кровопролитных конфликтов отдельно по каждой магнитуде. Программист Брайан Хейс составил по этим данным диаграмму (рис. 5–11). Серые столбцы, обозначающие уровень гибели в малых конфликтах (от 3 до 3162 смертей), не отражают реальных данных, потому что проваливаются в дыру между криминологией и историей и не фигурируют в источниках, которыми пользовался Ричардсон. Вместо этого они показывают предполагаемые цифры, которые Ричардсон интерполировал с помощью гладкой кривой, соединяющей точку убийств с линией войн[614]614
  Интерполяция мелких конфликтов: Richardson, 1960, pp. 148–50.


[Закрыть]. Но с ними или без них форма гистограммы впечатляет: пики по краям и провал в середине. Это значит, что из всех видов смертельного насилия (по крайней мере, в период 1820–1952 гг.) больше всего ущерба наносят убийства и мировые войны; все остальные виды конфликтов унесли гораздо меньше жизней. И 60 лет спустя соотношение не изменилось. Если взять США, в ближайших к нам по времени войнах погибло: в Корейской войне – 37 000 военнослужащих, во Вьетнамской – 58 000. Но каждый год в результате убийств страна теряет в среднем 17 000 человек, что начиная с 1950 г. составляет в сумме почти миллион жертв[615]615
  Убийства в США: Fox & Zawitz, 2007; Число убийств в 2006–2009 г. составляет в среднем 17 000 в год, что в целом дает 955 603.


[Закрыть]. Да и в мире в целом смертность в результате убийств превышает количество погибших в войнах, даже если приплюсовать к их числу косвенные потери из-за голода и болезней[616]616
  Убийства превосходят войны по числу жертв: Krug et al., 2002, p. 10; см. также прим. 76.


[Закрыть].

Ричардсон также вычислил общую долю жертв кровопролитных конфликтов всех магнитуд, от убийств до мировых войн. Она равна 1,6 %. Ричардсон замечает: «Это меньше, чем можно было подумать, учитывая, сколько внимания привлекают войны. Любители войн могут оправдать свои вкусы тем, что, если уж на то пошло, болезни уносят гораздо больше жизней»[617]617
  Болезни смертоноснее войн: Richardson, 1960, p. 153.


[Закрыть]. Этот его вывод в значительной степени верен и в наши дни[618]618
  Болезни по-прежнему смертоноснее войн: В 2000 г., согласно докладу ВОЗ, в мире случилось 520 000 убийств и 310 000 случаев смерти по причине войны. Всего в том году умерло примерно 56 млн человек, следовательно, доля насильственных смертей составила 1,5 %. Эту цифру нельзя сравнивать непосредственно с данными Ричардсона, поскольку его оценки для 1820–1952 гг. не настолько полны.


[Закрыть].

То, что 77 % от всех погибших в вооруженных конфликтах за 130 лет стали жертвами всего двух мировых войн – необыкновенное открытие. Войны не следуют даже правилу 80:20, обычному для степенных распределений. Они следуют правилу 80:2. Всего 2 % войн стали причиной почти 80 % смертей[619]619
  Правило 80:2: Основано на 94 войнах магнитудой 4–7, по которым Ричардсон владел данными о количестве жертв.


[Закрыть]. Такой крен говорит нам, что глобальные попытки снизить гибель в войнах должны быть направлены прежде всего на предотвращение больших войн.

Это соотношение подчеркивает и трудности, которые мы испытываем, пытаясь совместить любовь к связному историческому повествованию со статистикой кровопролитных конфликтов. Когда мы пытаемся осмыслить итоги ХХ в., наше желание обнаружить там понятный исторический сюжет усиливается двумя статистическими иллюзиями. Первая из них – тенденция усматривать кластеры в случайно распределенных событиях. Вторая – ошибка нормального распределения, которая заставляет нас думать о крайних величинах как об абсолютно невероятных. Натыкаясь на необыкновенное событие, мы склонны считать, что за ним стоит необыкновенный замысел. Поэтому нам так трудно принять факт, что два самых смертоносных в истории события были хотя и маловероятны, но не абсолютно невероятны. Даже если международная напряженность льет воду на мельницу войны, война не обязательно должна разразиться. Но когда Рубикон перейден, война может бесконечно наращивать масштаб смертей вне зависимости от уже достигнутого уровня. Две мировые войны были в каком-то смысле ужасающе неблагоприятными примерами статистического распределения, вычисленного на широком промежутке разрушительности.

Динамика войн между великими державами

Изучив статистику войн, Ричардсон сделал два основных вывода: сроки их случайны, а магнитуды распределены согласно степенному закону. Но он не смог объяснить, как два ключевых параметра – вероятность войн и их разрушительность – меняются с течением времени. Его предположение, что войны становятся реже, но кровопролитнее, относилось к периоду между 1820 и 1950 гг. и касалось ограниченного списка войн из его базы данных. А что мы сегодня знаем о долгосрочной динамике вооруженных конфликтов?

Исчерпывающей базы данных по всем войнам в истории у нас нет, а даже если бы и была, мы бы не знали, как ее интерпретировать. На протяжении веков общества претерпевали настолько радикальные и неравномерные изменения, что, вычисляя общее число жертв по всему миру, нам пришлось бы суммировать данные по множеству обществ самых разных типов. Но политолог Джек Леви собрал массив данных, который дает нам ясную картину динамики войн на особенно важном для нас интервале времени и пространства.

Эпоха, о которой я говорю, началась в конце XV в., когда появление пороха, морской навигации и печатного пресса ознаменовало начало современности (если использовать одно из многочисленных значений слова «современность»). Именно тогда из средневекового лоскутного одеяла вотчин и герцогств стали появляться суверенные государства.

Страны, на которых Леви сосредоточил внимание, – те, что именуются великими державами, – горстка самых влиятельных государств конкретной эпохи. Леви обнаружил, что ответственность за большую часть всех конфликтов всегда несут несколько «горилл-гигантов»[620]620
  Великие державы: Levy, 1983; Levy et al., 2001.


[Закрыть]. Великие державы принимали участие в 70 % всех войн, которые Райт включил в свою базу данных, охватывающую весь мир и полтысячелетия, а четырем из них принадлежит сомнительная честь участия как минимум в пятой части всех европейских войн[621]621
  Несколько великих держав участвуют в подавляющем количестве войн: Levy, 1983, p. 3.


[Закрыть]. Ничего не изменилось и в наши дни: после Второй мировой войны Франция, США, Великобритания и СССР/Россия были вовлечены в большее количество международных конфликтов, чем любые другие страны[622]622
  Великие державы все еще часто воюют: Gleditsch et al., 2002; Lacina & Gleditsch, 2005; http://www.prio.no/Data/.


[Закрыть]. Страны, которые то входят в лигу великих держав, то выпадают из нее, воюют гораздо чаще, когда принадлежат к этой лиге, чем когда находятся вне ее. Кроме того, изучая войны на примере великих держав, можно не бояться, что какой-нибудь конфликт с их участием мог ускользнуть от внимания летописцев – такие крупные события вряд ли можно не заметить.

Как видно из неравномерного степенного распределения магнитуд войны, на долю войн между великими державами (особенно тех, в которых участвуют сразу несколько из них) приходится значительная часть всех зафиксированных военных потерь[623]623
  Больше всего людей гибнет в войнах великих держав: Levy, 1983, p. 107.


[Закрыть]. Как гласит африканская пословица (авторство, как в случае с большинством африканских пословиц, приписывается множеству разных племен), «Когда слоны дерутся, гибнет трава». А эти слоны имеют обыкновение драться друг с другом, потому что никакой верховный сюзерен их не сдерживает и в состоянии гоббсовской анархии они в вечном страхе неустанно следят друг за другом.

Леви назвал технические критерии принадлежности к великим державам и перечислил страны, которые им удовлетворяли в период с 1495 до 1975 г. По большей части это большие европейские государства: Франция и Англия/Великобритания – на протяжении всего обозначенного периода, страны под властью династии Габсбургов – в период до 1918 г., Испания – до 1808 г., Нидерланды и Швеция – в XVII и начале XVIII вв., Россия/СССР – с 1721 г., Пруссия/Германия – с 1740 г. и Италия – с 1861 по 1943 г. Но к великим принадлежат и несколько держав вне Европы: Оттоманская империя – до 1699 г., США – с 1898 г., Япония – с 1905 до 1945 г. и Китай – с 1949 г. Леви составил список войн, уровень боевых потерь в которых был не менее 1000 человек в год (общепринятая отсечка в большинстве баз данных, например в проекте «Корреляты войны»), где хотя бы с одной стороны воевала великая держава, а с другой стороны – любое централизованное государство. Он не стал учитывать колониальные и гражданские войны, за исключением конфликтов, в которых великая держава участвовала в гражданской войне на стороне повстанцев, а значит, вела войну против иностранного правительства. Используя набор данных проекта «Корреляты войны» и консультируясь с Леви, я продлил этот временной ряд еще на четверть века, до 2000 г.[624]624
  Данные за последнюю четверть ХХ в.: Correlates of War Inter-State War Dataset, 1816–1997 (v3.0) http://www.correlatesofwar.org/; Sarkees, 2000.


[Закрыть]

Давайте начнем с битв титанов – войн, где на каждой стороне воевала как минимум одна великая держава. Некоторые из них Леви назвал «всеобщими войнами» – мы их назовем «мировыми» в том смысле, в каком этого заслуживает Первая мировая: не потому, что огонь охватил весь земной шар, но потому, что в ней участвовало большинство великих держав. Этому критерию удовлетворяют Тридцатилетняя война (1618–1648 гг., шесть из семи великих держав), Голландская война Людовика XIV (1672–1678 гг., шесть из семи), Война Аугсбургской лиги (1688–1697 гг., пять из семи), Война за испанское наследство (1701–1713 гг., пять из шести), Война за австрийское наследство (1739–1748 гг., шесть из шести), Семилетняя война (1755–1763 гг., шесть из шести), французские революционные и Наполеоновские войны (1792–1815 гг., шесть из шести) и, конечно, обе мировые войны. Кроме этого, насчитывается еще 50 с лишним войн, в которых сталкивались две или больше великих держав.

Важная характеристика войн – длительность: доля времени, в течение которого людям разных эпох приходится переносить тяготы, лишения и нарушение нормального хода жизни, пока большие страны выясняют отношения. Рис. 5–12 показывает, какую долю времени от каждой четверти века великие державы провели в битвах. В двух интервалах в начале графика (1550–1575 и 1625–1650 гг.) линия взлетает до потолка: великие державы сражались друг с другом 25 лет из 25. Это время ознаменовалось чудовищными европейскими религиозными войнами – в их числе Первая Гугенотская война и Тридцатилетняя война. Далее наблюдается безусловная тенденция к снижению. С течением лет великие державы все меньше времени проводили в войнах друг с другом, хоть и с несколькими отступлениями от правила, включающими 25-летние периоды французских революционных и Наполеоновских войн и двух мировых войн. В правой части графика заметны первые признаки Долгого мира. На четверть века с 1950 по 1975 г. пришлась всего одна война между большими державами (Корейская война 1950–1953 гг., в которой США столкнулись с Китаем), и с тех пор их больше не было.

Теперь давайте посмотрим на историю войн под более широким углом: сосредоточимся на более чем сотне войн между великой державой и любой другой страной – неважно, великой или нет[625]625
  Войны с участием (но не обязательно с обеих сторон) великих держав: Леви не включал колониальные войны, если только великие державы не воевали в союзе с повстанцами против колониальных властей.


[Закрыть]. Имея в распоряжении такой значительный массив данных, мы можем развернуть параметр «лет в войне» из предыдущего графика по двум измерениям. Первое – частота. Рис. 5–13 показывает число войн, приходящихся на каждые четверть столетия. И снова мы видим спад на протяжении пяти сотен лет: великие державы все реже и реже ввязываются в войны. В течение последней четверти ХХ в. только четыре войны удовлетворяют критериям Леви: две войны между Китаем и Вьетнамом (1979 г. и 1987 г.), санкционированная ООН война против иракского вторжения в Кувейт (1991 г.) и бомбардировки Югославии силами НАТО, предпринятые с целью остановить изгнание этнических албанцев из Косово (1999 г.).

Второе измерение – длительность. Рис. 5–14 показывает, как долго в среднем тянулись эти войны. И опять мы видим тенденцию к понижению, хоть и с пиками в середине XVII столетия. Они появились не потому, что годы Тридцатилетней войны бесхитростно посчитаны ровно за 30; следуя традиции других историков, Леви разделил эту войну на четыре отдельные. Но и с учетом этого религиозные войны той эпохи были нещадно длинными. Позже великие державы стремились положить конец боевым действиям как можно быстрее, и случившиеся в последней четверти ХХ в. четыре войны с участием великих держав длились в среднем по 97 дней[626]626
  Короткие войны в конце ХХ в.: Correlates of War Inter-State War Dataset, 1816–1997 (v3.0), http://www.correlatesofwar.org/, Sarkees, 2000; война в Косово, PRIO Battle Deaths Dataset, 1946–2008, Version 3.0, http://www.prio.no/CSCW/Datasets/Armed-Conflict/Battle-Deaths/, Gleditsch et al., 2002; Lacina & Gleditsch, 2005.


[Закрыть].

Что можно сказать о разрушительности этих войн? Рис. 5–15 показывает логарифм числа боевых потерь в войнах с участием хотя бы одной великой державы. Количество жертв войны росло с 1500-х до начала XIX в., до конца этого столетия рывками шло вниз, взлетало в годы Первой и Второй мировой, а во второй половине XX в. резко снизилось. Создается впечатление, что на большей части этого полутысячелетия войны велись все ожесточеннее – вероятно, из-за прогресса военных технологий и организованности. Если так, противоположные тренды – войн меньше, но их интенсивность выше – подтверждают догадку Ричардсона, причем на временном отрезке в пять раз длиннее.

Доказать истинность этого впечатления невозможно, поскольку рис. 5–15 не разделяет частоту войн и их магнитуду, но Леви предположил, что чистую разрушительность можно выделить измерением, названным «концентрация»: причиненный конфликтом общий урон, разделенный на количество стран-участниц на год войны. Эти данные отображены на рис. 5–16. На этом графике стабильный рост смертоносности войн между великими державами до Второй мировой войны заметен сильнее, поскольку не замаскирован малым числом войн в конце XIX в. Потрясает тот факт, что во второй половине ХХ столетия тенденции, характеризующие последние 450 лет, внезапно сменились на противоположные. Конец ХХ в. – исключительное время, когда наблюдалось уменьшение как количества войн с участием великих держав, так и поражающей способности каждой из них – две нисходящие линии, в которых отразилось неприятие войны, свойственное Долгому миру. Прежде чем перейти от статистики к повествованиям, которые помогут нам объяснить факты, стоящие за этими трендами, давайте убедимся, что они сохраняются, если взглянуть на динамику войн шире.