Текст книги "Лучшее в нас. Почему насилия в мире стало меньше"

Я утверждаю, что гуманизм эпохи Просвещения прямо или косвенно лежит в основе разнообразных гуманитарных реформ XVIII и XIX столетий. Эта философия явно заложена в фундамент первых либеральных демократий, что особенно заметно в «самоочевидной истине» американской Декларации независимости. Позже она распространится и в других частях света, сливаясь с гуманистическими идеями, найденными местными культурами самостоятельно[517]517
  Гуманистическая революция в Азии: Bourgon, 2003; Sen, 2000; Kurlansky, 2006.


[Закрыть]. И как мы увидим в главе 7, гуманистическая философия усилила свои позиции уже в наши дни – во время Революций прав.

Однако гуманизм Просвещения не сразу добился успеха. Хотя он помог уничтожить множество варварских обычаев и завоевал плацдармы в первых либеральных демократиях, в большей части остального мира его принципы были решительно отвергнуты. Первый повод для возражений родился из противоречий между силами просвещения, которые мы исследовали в этой главе, и силами цивилизации, которые мы изучали в предыдущей, – хотя, как мы увидим, примирить их нетрудно. Второе возражение было более фундаментальным, а его последствия – судьбоносными.

Цивилизация и просвещение

Вслед за эпохой Просвещения явилась Французская революция, – подарив миру мимолетную надежду на демократию, она повлекла за собой череду цареубийств и государственных переворотов, разбудила фанатиков и чернь, породила террор и войны, высшей точкой которых стала безумная захватническая кампания императора-мегаломаньяка. Более четверти миллиона человек были убиты в результате Революции и последовавших за ней событий, и от двух до четырех миллионов погибли во время революционных и Наполеоновских войн. Размышляя об этой катастрофе, люди приходили к напрашивающемуся выводу: «После того – значит вследствие того», так что и левые, и правые интеллектуалы во всем винили Просвещение. Вот что случается, говорили они, когда люди срывают плоды с древа познания, крадут у богов огонь и открывают ящик Пандоры.

Идея, что Просвещение несет ответственность за якобинский террор и Наполеоновские войны, мягко говоря, сомнительна. Политические убийства, погромы и завоевательные имперские войны – ровесники цивилизации, многовековая будничная реальность европейских монархий, и Франция здесь не исключение. Многие французские философы, чьими идеями вдохновлялись революционеры, были мыслителями-однодневками и не принадлежали к философскому направлению, связывающему Гоббса, Декарта, Спинозу, Локка, Юма и Канта. А вот Американская революция, которая держалась гораздо ближе к сценарию, заданному идеями Просвещения, подарила миру либеральную демократию, процветающую уже более двух столетий. В этой книге я буду доказывать, что данные, свидетельствующие о снижения насилия в ходе истории, снимают подозрения с гуманизма Просвещения, и продемонстрирую несостоятельность как левых, так и правых его критиков. Однако один из этих критиков, англо-ирландский автор Эдмунд Берк, заслуживает особого внимания, поскольку апеллирует ко второму основному объяснению причин спада насилия – процессу цивилизации. Два объяснения пересекаются: оба они говорят о распространении эмпатии и умиротворяющем эффекте взаимовыгодного сотрудничества, но обращают особое внимание на разные свойства человеческой натуры.

Берк стал отцом рационального секулярного консерватизма – идеологии, основывающейся на том, что экономист Томас Соуэлл назвал трагическим взглядом на природу человека[518]518
  Трагический взгляд на участь человеческую: Burke, 1790/1967; Sowell, 1987.


[Закрыть]. Согласно этому взгляду, человек вечно скован ограниченностью своих знаний, благоразумия и добродетели. Люди эгоистичны и недальновидны, и, если предоставить их самим себе, дело закончится гоббсовской войной всех против всех. Единственное, что удерживает нас на краю бездны, так это навыки самоконтроля и умение договариваться, которые люди впитывают в процессе приспособления к нормам цивилизованного общества. Социальные обычаи, религиозные традиции, сексуальные нормы, семья и прочие устоявшиеся политические институты – эти проверенные временем заплатки на слабых местах неизменной человеческой натуры так же необходимы в наши дни, как и во времена, когда они вытащили нас из варварства, даже если никто сегодня не в состоянии объяснить их смысл.

Согласно Берку, ни один смертный не может быть настолько умен, чтобы построить общество на чисто теоретической основе. Общество – это органическая система, оно развивается спонтанно, регулируется миллиардом взаимосвязей и приспособлений, и ни один человеческий ум не может даже претендовать на их понимание. То, что мы не способны описать внутреннюю механику этой системы словами, еще не значит, что ее надо целиком сдать в утиль или перекроить под влиянием последней модной теории. Такое грубое вмешательство приведет к вовсе незапланированным последствиям, а итогом будет хаос насилия.

Берк явно зашел слишком далеко. Было бы безумием утверждать, будто люди не должны выступать против пыток, охоты на ведьм и рабства, потому что таковы старинные традиции и если их внезапно упразднить, общество деградирует в толпу дикарей. Подобные практики и есть дикость, и, как мы видели, общества находят способы компенсировать исчезновение жестоких обычаев, которые раньше считались незаменимыми. Гуманность тоже может быть матерью изобретений[519]519
  Отсылка к крылатому изречению Платона: «Необходимость – мать всех изобретений». – Прим. пер.


[Закрыть].

Однако в словах Берка был резон. Неписаные правила цивилизованного поведения как в бытовом взаимодействии людей, так и в действиях правительств, могут выступать необходимым условием успешного осуществления реформ. Возможно, эволюцию этих норм и имеет в виду Пейн, когда упоминает о загадочных «исторических силах», – так случилось с политическими убийствами, число которых внезапно пошло на спад задолго до того, как были озвучены принципы демократии; так часто происходит с отживающими практиками – аболиционистские движения только добивают их последним милосердным ударом. Это может объяснять, почему либеральная демократия сегодня с таким трудом приживается в тех странах развивающегося мира, которые еще не переросли свои суеверия, полевых командиров и межплеменные войны[520]520
  Готовность к демократии: Payne, 2005; Rindermann, 2008.


[Закрыть].

В объяснении причин спада насилия нам не нужно делать выбор – или Цивилизация, или Просвещение. Порой первую скрипку играют негласные нормы сопереживания, самоконтроля и сотрудничества, а разумно сформулированные принципы равенства, ненасилия и прав человека следуют за ними. В другие периоды они меняются местами.

Эти колебания объясняют, почему Американская революция была не так кровожадна, как Французская. Отцы-основатели были продуктом не только Просвещения, но и английского процесса цивилизации – самоконтроль и сотрудничество были их второй натурой. «Уважительное отношение к мнению человечества требует от [народа] разъяснения причин, побудивших его к такому отделению, – вежливо объясняет Декларация независимости. – Благоразумие, разумеется, требует, чтобы правительства, установленные с давних пор, не менялись бы под влиянием несущественных и быстротечных обстоятельств». Благоразумие… ну разумеется.

Но добропорядочность и благоразумие отцов-основателей не были лишь бездумно усвоенной привычкой. Они целенаправленно рассуждали о тех пределах человеческих возможностей, которые и заставляли Берка так нервничать насчет сознательного рассуждения. «Что есть управление само по себе, – вопрошал Мэдисон, – как не величайшее из всех размышление о человеческой природе?»[521]521
  Мэдисон, правительство и природа человека: Federalist Papers No. 51, см. В Rossiter, 1961, p. 3. См. также McGinnis, 1996, 1997; Pinker, 2002, сhap. 16.


[Закрыть] Они считали, что демократия должна быть устроена так, чтобы нейтрализовать присущие человеку пороки, в особенности стремление лидеров злоупотреблять властью. Возможно, осознание человеческой природы было основным отличием американских революционеров от их французских собратьев, которые находились во власти романтического убеждения, что они упраздняют все ее ограничения. В 1794 г. Максимилиан Робеспьер, архитектор Террора, писал: «Французский народ как будто опередил на две тысячи лет остальной род человеческий; есть искушение считать, что это совсем другой род»[522]522
  “Французский народ как будто опередил”: Bell, 2007a, р. 77 / Максимилиан Робеспьер. Избранные произведения. – М.: Наука, 1965. Т. 3. С. 161–199.


[Закрыть].

В книге «Чистый лист» я доказывал, что два крайних взгляда на природу человека – трагическое видение, которое смиряется с ее дефектами, и утопическое видение, которое отрицает само ее существование, – определяют великий водораздел между правыми и левыми политическими идеологиями[523]523
  Трагическое и утопическое видение: первоначально у Sowell, 1987, который писал об «ограниченном» и «неограниченном» видении; Pinker, 2002, chap 16.


[Закрыть]. И я предположил, что лучшее понимание человеческой природы в свете современной науки может указать нам менее упрощенный подход к политике, чем эти оба. Разум человека – не чистый лист, и никакая гуманная политическая система не должна обожествлять своих вождей или каким-либо образом переделывать своих граждан. При всех ограничениях природа человека включает рекурсивную, не замкнутую комбинаторную систему мышления, которая способна осознавать собственные ограничения. Вот почему двигатель гуманизма Просвещения – рациональность – никогда не будет опровергнута какими-либо недочетами или ошибками в размышлениях людей конкретной эпохи. Разум всегда может остановиться, заметить ошибку и пересмотреть правила, чтобы не попасться в следующий раз.

«Кровь и почва»

Вторая волна Контрпросвещения возникает в конце XVIII – начале XIX вв., и не в Англии, а в Германии. Различные течения этой идеологии исследуются в эссе Исайи Берлина и в книге философа Грэма Гаррарда[524]524
  Контрпросвещение: Berlin, 1979; Garrard, 2006; Howard, 2001; Howard, 2007; Chirot, 1995; Мenschenfreund, 2010.


[Закрыть]. Эта волна началась с Руссо, а развивали ее такие теологи, поэты и эссеисты, как Иоганн Гаман, Фридрих Якоби, Иоганн Гердер и Фридрих Шеллинг. В отличие от Берка, они критиковали не непредсказуемые последствия Просвещения для социальной стабильности, но сами основания разума.

Первой ошибкой философов Просвещения, считали они, было то, что те начали с рассмотрения индивидуального сознания. Бесплотный обособленный мыслитель, вырванный из своей культуры и истории, – это фикция, плод воображения философа. Личность – не просто локус абстрактного мышления, безразличный к окружающим умник, а чувствующее тело, часть материальной природы.

Второй ошибкой было исходить из существования универсальной человеческой природы и универсально эффективной системы мышления. Люди укоренены в культуре и находят смыслы в ее мифах, символах, легендах. Истина не написана на небе, где каждый может ее увидеть, она таится в сюжетах и архетипах, специфичных для истории конкретного места, и придает существованию его обитателей смысл.

По этой логике, если исследователь критикует традиционные верования или обычаи, он упускает из виду главное. Только овладев опытом тех, кто живет в этой системе верований, можно действительно понять их. Библию поймут только те, кто захочет вникнуть в опыт пастухов, пасших некогда свои стада на холмах Иудеи.

Каждая культура имеет свой, исключительно ей присущий Schwerpunkt («центр притяжения»), не нащупав его, мы не поймем ее значения и ценности[525]525
  . Schwerpunkt: Berlin, 1979, р. 11.


[Закрыть]. Космополитизм – не добродетель, это «отказ от всего, что делает человека лучшим человеком, лучшим собой»[526]526
  Космополитизм – не добродетель: Berlin, 1979, р. 12.


[Закрыть]. Универсальность, объективность и рациональность отвергаются; романтизм, витализм, интуиция и иррационализм приветствуются. Нет ничего более характерного для всего движения Sturm und Drang («Бури и натиска»), чем восклицание его идейного вдохновителя Гердера: «Я здесь не для того, чтобы думать, но чтобы быть, чувствовать, жить!.. Сердце! Жар! Кровь! Человечность! Жизнь!»[527]527
  «Жар! Кровь! Жизнь!»: цит. в Berlin, 1979, р. 14 / Противники Просвещения в кн.: Исайя Берлин. Философия свободы. Европа // Новое литературное обозрение, 2001.


[Закрыть]

Дитя Контрпросвещения, таким образом, преследует цель не ради ее объективной ценности или благородства, но потому, что она – уникальный плод его творческого духа. Неистощимый родник творчества может проистекать из истинной природы Творца, как полагали писатели и художники эпохи романтизма, или из некоей трансцендентной сущности – Вселенского Духа, Божественного пламени. Берлин уточняет:

Третьи отождествляют творческое «я» со сверхличным «организмом», ощущая себя его частицами или членами, – с нацией, Церковью, культурой, классом или самой историей, но непременно с могучей силой, которую они воплощают в своем земном бытии. Агрессивный национализм, самоотождествление с интересами класса, культуры, расы или сил прогресса – с волной исторической энергии, направленной в будущее, с чем-то и объясняющим, и оправдывающим поступки, которые вызывали бы ужас и презрение, если бы совершались в силу эгоистического расчета или иных светских мотиваций, – вся эта совокупность политических и нравственных представлений объемлется идеей самореализации. Сложилась эта идея, отрицая центральные посылки Просвещения, прежде всего ту, что истину, право, добро, красоту можно раскрыть в их всеобщей значимости, правильно применяя объективные методы познания и интерпретации, которые каждый свободен использовать и поверять[528]528
  Сверхличный организм: Berlin, 1979, p. 18 / Противники Просвещения в кн.: Исайя Берлин. Философия свободы. Европа // Новое литературное обозрение, 2001.


[Закрыть].

Противники Просвещения отрицали и предпосылку, что насилие – это проблема, которую нужно решать. Противоборство и кровопролитие – неотъемлемая часть естественного хода вещей, и избавиться от них невозможно, не лишив заодно жизнь ее внутренней силы и не исказив судьбы человечества. Гердер писал[529]529
  Ср.: «Поэтому да будет благословенна природа за неуживчивость, за завистливое соперничающее тщеславие, за ненасытную жажду обладать и господствовать! Без них все превосходные природные задатки человечества остались бы навсегда неразвитыми. Человек хочет согласия, но природа лучше знает, что для его рода хорошо; и она хочет раздора. Он желает жить беспечно и весело, а природа желает, чтобы он вышел из состояния нерадивости и бездеятельного довольства и окунулся с головой в работу и испытал трудности, чтобы найти средство разумного избавления от этих трудностей» (Кант И. Сочинения: в 6 т. – М.: 1964–1966. Т. 6. С. 12). – Прим. науч. ред.


[Закрыть]: «Человек хочет согласия, но природа лучше знает, что составляет благо для его рода: она стремится к раздору»[530]530
  «Человек жаждет гармонии»: Bell, 2007a, р. 81.


[Закрыть]. Прославление борьбы в природе, у которой «окровавленные зубы и когти» (как сказал Теннисон), было всепроникающей темой искусства XIX столетия. Позже ей задним числом придадут налет научности при помощи так называемого социал-дарвинизма, хотя ссылка на Дарвина анахронична и несправедлива: его труд «Происхождение видов» был опубликован в 1859 г., гораздо позже того, как романтическое прославление борьбы стало популярной философией, да и сам Дарвин был бескомпромиссным либеральным гуманистом[531]531
  Миф социал-дарвинизма: Claeys, 2000; Johnson, 2010; Leonard, 2008. Этот миф обязан своим появлением политизированной истории Ричарда Хофштадтера Social Darwinism in American thought (1944).


[Закрыть].

Движение Контрпросвещения стало питательной средой для целого букета романтических движений, набравших силу в XIX в. Одни из них оказали влияние на искусство, подарив нам возвышенную музыку и поэзию. Другие стали политическими идеологиями, на нашу беду повернувшими вспять тренд на снижение насилия. Одна из этих идеологий приняла форму воинствующего национализма, получившего известность как идея «Крови и почвы». Его последователи считали, что этническая группа и земля, на которой она зародилась, составляют единое целое, характеризующееся уникальными нравственными чертами, и что величие и слава группы важнее жизни и счастья ее отдельных членов. Другой политической идеологией стал романтический милитаризм, основанный на идее, что (как суммировал Мюллер) «война благородна, она воодушевляет, она добродетельна, славна, героична, восхитительна, прекрасна, свята и захватывающа»[532]532
  Война благородна: Mueller, 1989, p. 39.


[Закрыть]. Третьей идеологией был марксистский социализм, рассматривающий историю через призму великой борьбы классов, достигающей апогея в подчинении буржуазии и победе пролетариата. Наконец, четвертой идеологией Контрпросвещения оказался национал-социализм, считающий историю великой межрасовой борьбой, достигающей апогея в подавлении низших рас и победе арийцев.

Гуманитарная революция стала исторической вехой в снижении насилия и одним из достижений, которыми может гордиться человечество. Убийства из суеверия, жестокие наказания, казни из прихоти и оптовая торговля людьми, быть может, и не исчезли с лица земли полностью, но их определенно удалось столкнуть на обочину истории. На фасаде деспотизма и милитаризма, тенью нависавших над человечеством с начала цивилизации, показались трещины. Гуманистическая философия Просвещения, объединившая эти достижения, закрепилась на Западе и ждала своего времени, пока более жестокие идеологии двигались к своему трагическому концу.

Глава 5
Долгий мир

Война, видимо, ровесница человечества, но мир – это современное изобретение.

ГЕНРИ МЭЙН

В начале 1950-х гг. двое выдающихся британских ученых, размышляя об истории войн, рискнули предположить, что сулит миру грядущее. Один из них – Арнольд Тойнби (1899–1975), вероятно самый известный историк XX в. Он служил в Форин-офис[533]533
  Внешнеполитическое ведомство Великобритании. – Прим. пер.


[Закрыть] во время Первой и Второй мировых войн, по итогам каждой из них представлял британское правительство на мирных конференциях и проследил взлет и падение 26 мировых цивилизаций в своем капитальном 12-томном труде «Постижение истории» (A Study of History). Алгоритмы истории, какими он представлял их себе в 1950-х, не оставляли ему места для оптимизма:

В новейшей истории Запада война следовала за войной с растущей интенсивностью, и сегодня уже очевидно, что война 1939–1945 гг. не стала кульминацией этого нарастающего движения[534]534
  «Вторая мировая – не кульминация»: War and Civilization (1950), p. 4, цит. в Mueller, 1995, p. 191.


[Закрыть].

Тойнби можно простить такой мрачный прогноз, написанный на пороге холодной войны и ядерного века под влиянием еще свежих воспоминаний о Второй мировой. Многие другие видные комментаторы были так же пессимистичны, и предсказания надвигающегося конца света сыпались еще три десятилетия[535]535
  Предсказания конца света: Mueller, 1989, 1995.


[Закрыть].

Круг научных интересов второго ученого был кардинально иным. Льюис Фрай Ричардсон (1881–1953) был физиком, метеорологом, психологом и специалистом в области прикладной математики. Его главным научным достижением стала разработка численных методов прогнозирования погоды – за несколько десятилетий до появления компьютеров, способных применять их[536]536
  Льюис Ф. Ричардсон: Hayes, 2002; Richardson, 1960; Wilkinson, 1980.


[Закрыть]. Предсказания Ричардсона основывались не на знаниях о великих цивилизациях, а на статистическом анализе данных о сотнях вооруженных конфликтов за период в более чем 100 лет. Ричардсон высказывался осмотрительнее Тойнби и оптимистичнее:

Две мировые войны, разразившиеся в нынешнем столетии, оставили по себе смутное ощущение, что мир стал воинственнее. Но это ощущение нуждается в тщательном изучении. Вероятно, Третья мировая война случится еще не скоро[537]537
  Долгое будущее без мировой войны: Richardson, 1960, p. 133.


[Закрыть].

Бросая вызов общему мнению о неизбежности глобальной ядерной войны, Ричардсон опирался не на ощущения, а на статистику. Сегодня, через пять с лишним десятилетий, мы знаем, что именитый историк ошибался, а малоизвестный физик был прав.

В этой главе я расскажу, как Ричардсон пришел к своему предвидению: динамика войн между большими державами дарит нам неожиданно хорошие новости – очевидное нарастание интенсивности войн не ведет к новой катастрофе. И действительно, в последние 20 лет внимание мирового сообщества переместилось на другие виды конфликтов: войны между малыми государствами, гражданские войны, геноцид и терроризм; о них будет рассказано в следующей главе.

Статистика и повествование

Стоит вспомнить XX столетие, и предположение о том, что с течением истории количество насилия уменьшилось, кажется оскорбительным. Обычно его называют самым жестоким веком: его первая половина представляет собой череду мировых и гражданских войн и проявлений геноцида, которую Мэттью Уайт назвал гемоклизмом, то есть кровопролитным потопом[538]538
  От др.-греч. αἷμα, гема – «кровь», по аналогии с κατακλυσμός, катаклизм – «потоп». – Прим. пер.


[Закрыть][539]539
  Гемоклизм: White, 2004.


[Закрыть]. Гемоклизм XX столетия стал не только немыслимой трагедией, унесшей миллионы жизней, но и переворотом в представлении человечества об исторической динамике. Надежды эпохи Просвещения на прогресс, движимый наукой и разумом, были погребены под тяжестью беспощадных диагнозов: возрождение инстинкта смерти, суд над современностью, обвинительный приговор западной цивилизации, Фаустов договор человечества с дьяволом науки и технологий[540]540
  Беспощадные диагнозы современности: Menschenfreund, 2010. Prominent examples include Sigmund Freud, Michel Foucault, Zygmunt Bauman, Edmund Husserl, Theodor Adorno, Max Horkheimer, and Jean– François Lyotard.


[Закрыть].

Но век состоит из 100 лет, а не из 50. Во второй половине XX в. великие державы, чего прежде не было никогда в истории, целенаправленно избегали военных действий – этот период историк Джон Гэддис назвал Долгим миром (Long Peace). За ним, в свою очередь, последовало столь же удивительное мирное окончание холодной войны[541]541
  Долгий мир: Gaddis, 1986, 1989. Гэддис ссылался на отсутствие войн между США и СССР, но я расширил его умозаключения до мира между великими державами и развитыми государствами в целом.


[Закрыть]. Как разобраться в этом многоликом сумбурном веке? И к каким выводам мы придем, размышляя о перспективах войны и мира в веке нынешнем?

Спорящие друг с другом предсказания историка Тойнби и физика Ричардсона иллюстрируют дополняющие друг друга методы осмысления потока событий во времени. Традиционная история – это повествование о прошлом. Но, если мы хотим следовать совету Джорджа Сантаяны помнить прошлое, чтобы не повторить его[542]542
  «Прогресс вовсе не заключается в изменчивости, напротив, он зависит от способности сохранять. Когда изменения абсолютны, улучшать становится нечего, нет и направления для будущих улучшений. Те, кто, подобно дикарям, не сохраняют опыта, пребывают в вечном младенчестве. Те, кто не в состоянии помнить прошлое, обречены повторять его» («Жизнь разума» (The Life of Reason, v. 1–5. N. Y., 1905–1906), т. 1. «Разум в здравом смысле».). – Прим. науч. ред.


[Закрыть], необходимо выделить в этом прошлом закономерности – тогда мы будем знать, на что обращать внимание в настоящем. Выделением обобщаемых закономерностей из конечной совокупности наблюдений занимается каждый ученый, и некоторые из научных способов обнаружения закономерностей можно применить к историческим данным.

Предположим чисто теоретически, что Вторая мировая война была самым разрушительным явлением в истории (или предположим, что весь гемоклизм XX в. заслуживает этого определения, если принять две мировые войны и спровоцированные ими акты геноцида за один затяжной исторический эпизод). Что это говорит нам о долговременных тенденциях войны и мира?

Ответ: ничего. Самое разрушительное событие в истории произошло в конкретный исторический период и с равным успехом может быть частью самых разнообразных долговременных трендов. Тойнби, например, считал Вторую мировую войну очередной ступенью лестницы, ведущей вверх (рис. 5–1, слева). Примерно так же мрачно и популярное предположение, что войны цикличны (рис. 5–1, справа). Как и многие безрадостные перспективы, обе модели породили достаточно мрачных шуток. Меня часто спрашивали, слышал ли я анекдот о человеке, который, упав с крыши офисного здания, кричал работающим на каждом этаже, мимо которого пролетал: «Пока все идет хорошо!» Не раз рассказывали мне и шутку об индюшке, которая накануне Дня благодарения радовалась, что ей повезло жить в эпоху уникально долгого мира между фермерами и индюшками, который длится уже 364 дня[543]543
  Слишком оптимистичная индейка: авторство обычно приписывается экономисту Нассиму Николасу Талебу.


[Закрыть].

Но неужели исторические процессы столь же детерминированны, как законы гравитации или вращения нашей планеты? Математики утверждают, что через любое конечное количество точек можно провести бесконечное количество кривых. На рис. 5–2 изображены еще две линии, где все тот же исторический эпизод является частью совершенно разных трендов.

Рисунок слева отражает радикальное предположение: Вторая мировая – статистическая случайность, она не была ни шагом вверх по лестнице, ни знаком грядущих перемен да и вообще не была частью какого-либо тренда. На первый взгляд предположение кажется нелепым. Как случайная цепь событий могла привести к такому количеству катастроф, уместившихся в одно десятилетие: вторжения Гитлера, Муссолини, Сталина и императорской Японии, Холокост, сталинские чистки, ГУЛАГ, два взрыва атомных бомб (не говоря уже о Первой мировой войне и вооруженных конфликтах и геноциде двух предшествующих десятилетий)? К тому же обычно войны, о которых мы читаем в исторических книгах, уносят десятки или сотни тысяч, очень редко миллионы жизней. Если войны действительно разражаются без всякой закономерности, разве вероятность войны с 55 млн жертв не должна быть исчезающе мала? Ричардсон показал, что думать так нас заставляет когнитивная иллюзия. Когда железные кости судьбы уже покатились по игровому столу (как сказал германский рейхсканцлер Теобальд фон Бетман-Гольвег накануне Первой мировой), гибельные последствия могут оказаться куда ужасней, чем способно себе представить наше ограниченное воображение.

Правая часть рис. 5–2 представляет войну частью сценария настолько не пессимистического, что он выглядит почти оптимистическим. Могла ли Вторая мировая быть изолированным пиком на пилообразно нисходящем графике – «последнее прости» больших войн на их пути к пропасти исторического забвения? И снова мы убедимся, что это предположение не настолько фантастическое, как может показаться.

Похоже, что долгосрочная динамика войн в действительности представляет собой напластование нескольких трендов. Известно, что графики других комплексных последовательностей, например погоды, – это сумма нескольких кривых: циклического ритма времен года, случайных флуктуаций каждого дня и долговременной тенденции глобального потепления. Цель этой главы – определить составляющие долгосрочной динамики межгосударственных войн. Я постараюсь убедить вас, что к ним относятся:

● отсутствие цикличности;

● большая доля случайности;

● усиление (недавно обращенное вспять) степени разрушительности войн;

● спад по всем другим параметрам войн и, следовательно, общее уменьшение количества войн между государствами.

XX в. не был необратимым падением в бездну порока. Напротив, самым его устойчивым нравственным трендом был пацифистский гуманизм. Эта идеология, корни которой уходят в эпоху Просвещения, отступила перед идеями Контрпросвещения, поддержанными находившимися тогда на подъеме деструктивными силами, но обрела второе дыхание с окончанием Второй мировой войны.

Чтобы обосновать свои выводы, я объединю два подхода к пониманию динамики войн: статистику Ричардсона и его последователей и повествование, которым традиционно пользуются историки и политологи. Статистический подход необходим, чтобы избежать ошибки Тойнби – весьма свойственной человеку склонности воображать большие закономерности в сложных статистических феноменах и с уверенностью экстраполировать их в будущее. Но если повествования без статистики слепы, то статистика без повествований пуста. История не скринсейвер с изящными кривыми графиков, извлеченными из рядов цифр; за графиками стоят реальные события, решения людей и последствия применения ими оружия. Так что нам нужно еще объяснить, как различные лестницы, горки и зубцы, которые мы видим на графиках, возникают из поступков правителей и солдат, из штыков и бомб. В этой главе я буду переключаться между статистикой и повествованием, но для понимания чего-то столь сложного, как долговременная динамика войн, необходимы оба подхода.