Текст книги "Гадкие утята"

Гадкие утята
Свами Матхама

© Свами Матхама, 2017

ISBN 978-5-4490-1673-7

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

СВАМИ МАТХАМА

ГАДКИЕ УТЯТА

Философское эссе (полная версия).

Аннотация: Люди ведут себя рационально по отношению к толстым книгам, откладывая их… Что такое «рационально», можно прочесть в эссе «Гадкие утята». Ещё можно прочесть про априорные синтетические понятия чистого разума (на самом деле, одно единственное). Кант был прав, что без них невозможно, и Гегель был абсолютно прав, что их не может быть, но одно-таки нашлось. Оно же – простое (представляет нерушимое единство), оно же – безусловное.

Предисловие

По словам Гегеля, трансцендентальная философия потерпела провал, потому что пыталась объединить субъективную и объективную логику. Сам Гегель сосредоточился только на объективной логике. Действительно, попытка как-то определить субъективную логику принадлежит только Канту. Также Ницше предпринимал такую попытку, не особенно веря в успех, и стремясь, скорее, отрицать основания мышления, которые сам же и определил, как моральные. А последним философом, который пытался разрешить проблемы классической философии, был Делёз. Субъективная логика осталась никем из них не написана, и в данном эссе мы излагаем свою её версию, а последние главы применяют философский анализ, разработанный в первых пяти главах, к идее вечного возвращения и превращению единого Голоса Бытия («вещи для всех») в «вещь в себе». Книга рассчитана на широкий круг читателей.

Предисловие к первому изданию (существующему)

У философии есть мечта – ответить на вопрос, что такое «я». Десять основных вопросов философии, так или иначе, сводимы к нему. Кант в своё время посвятил «Критику чистого разума» проблеме «я» и, по словам Гегеля, объективировал «я». Кант, действительно, фактически отождествил его с «вещью в себе», а в «Критике практического разума» ещё и обосновал свободу нравственным законом. Человек, подчинённый морали, без свободы воли был бы автоматом. Кант ещё и «опроверг» cogito Декарта. В результате у него «я» получился совершенно неопределённый. Чтобы не попасть впросак, Гегель уже отказался положить «я» в основу своей философии и заменил объективной логикой, а Ницше просто заявлял: «Нет никакого «я»!

Неожиданно английский нейрофизиолог Шеллингтон совпал с объективным «я» Канта, сделав довольно энергичное заявление: «Мы не имеем никакого права утверждать, что мозг является причиной мышления». К. Г. Юнг тоже высказывал мнение на основе своей обширной практики, что существует надперсональный слой психики. Таким образом, он тоже совпал с объективным «я» Канта. Неопределённости в отношении «я» после этого, правда, меньше не стало. Объективный «я» не представим. Какие-то факты в его пользу по-прежнему открываются, недавно профессор С. Савельев сообщил о большом разнообразии морфологических структур мозга, что делает понятия национальной, расовой и половой идентичности иллюзорными, тоже некоторым образом свидетельствуя в пользу объективного «я», но непредставимость такого «я» уже остановила развитие не только философии, но и науки о человеке в целом. «Гадкие утята» предлагают начать обсуждение этого вопроса заново в надежде по-новому взглянуть на «неразгаданный феномен человека».

Глава 1. В поисках своего я. Структура языка

Эпиграф: «Нет устойчивых фактов,

всё течёт, недоступно, удалено

наиболее прочны ещё, пожалуй, наши

мнения».

Ф. Ницше.

Я считал себя Гадким Утёнком примерно до шести с половиной лет. Это мнение стойко держалось с тех пор, как я себя помнил, и изменилось в один день, странный во всех отношениях: в этот день хоронили моего отца… Когда я вышел тогда на улицу, на ней никого не было. Солнце тоже пряталось за тучи, но за спиной, будто, выросла воздушная стена и помешала вернуться домой. Я пошёл в ту сторону, где мы обычно играли…

В поле зрения никто не появился, только Любка одиноко стояла у своих ворот и печально смотрела в даль. При моём приближении глаза у неё наполнились горечью. Кажется, она знала про отца. Я остановился и запрокинул к ней голову, на всякий случай приготовившись сказать про отца, но пока дерзость позволяла мне молчать. На секунду лицо Любки стало злым. Потом по нему пробежала какая-то вина, она с неожиданной лестью первой сказала:

– Ты симпатичный мальчик и уже многим нравишься!

Любка слыла пьяницей и проституткой. Я отнёсся к её словам скептически, но некоторая радость возникла. Я сообразил, что никогда не смотрел на себя с этой стороны. Радость хлынула сильней. Мне показалось, что Любка знает. Мой скептицизм к её словам стал таять и растворился. Перед мысленным взором засияла пустая голубизна. Солнце в это время выглянуло из-за тучи и ласково согрело кожу. За моей спиной выросли крылья. Они до сих пор со мной.

Я все-таки должен задать себе вопрос, почему в раннем детстве у меня о себе такое впечатление: – Гадкий Утёнок. Я был вполне любимым ребёнком. Об этом позволяет судить семейное предание. Баба Марфа как-то рассказала, что заглянула в окно детского садика, куда меня только что сдала, и увидела, что воспитательница хлещет меня рукой по заднице и по спине одновременно. Я во весь голос ревел после расставания с бабкой. Бабка вернулась, сообщила воспитательнице всё, что о ней думает, и увела меня домой. Матери было велено искать другой садик.

Мать не забыла эти хлопоты и однажды показала мне садик, в который я сначала ходил. Она даже сказала, что я был в одной группе с девочкой, в которую потом влюбился в школе. Такая длинная связь с этой девочкой меня впечатлила, но садик я совершенно не помнил. Я вообще многого не помню. Не помню, как делали фотографию, где папа, мама и я. Я смотрю в сторону фотографа и в испуге тянусь к маминой груди за защитой. Не помню таких близких с ней отношений.

Помню, как мама привела меня в больницу. Я стоял вместе с ней у какой-то двери в комнату с большой белой ванной. Она говорила с полной тётей в белом халате, которая набирала в эту ванну воду, потом ушла на минутку, сказав мне: «Стой здесь!».

Казалось, всё идёт, как обычно. Я ждал маму и смотрел на ванну. В ней можно было бы бродить по грудь в воде, было бы удобно упираться ногами в твёрдое дно. Можно было даже нырять. Я нырял однажды в речке, правда, спина торчала и течением сносило. В ванне нырять было бы не в пример удобней. Я уже мечтал об этом. Тем временем все сроки возвращения мамы прошли. Кажется, я спросил у тёти, где мама, скоро ли она придёт. Тётя дала странный ответ: мама сегодня вообще не придёт, а мне надо мыться.

Кажется, речь шла об этой ванне! Говоря со мной, тётя уже выключила воду, приказала раздеваться до гола и мыться с мылом. Я даже не возразил против того, чтобы раздеваться до гола, я только попросил побольше воды.

– Утонешь, – сказала тётя, уходя в соседнюю комнату. Дверь между комнатами в дверном проёме отсутствовала. Я был доступен подглядыванию, но тётя молча дала понять, что смотреть на меня не собирается.

Тёпленькая полоска воды на поверхности быстро остывала и досаждала сыростью. Я втискивался в воду глубже, дно жгло холодом кожу. Мне ничего не оставалось, как мыться. Для этой цели тётя выдала мне новенькое мыло со свежими оттисками, но, когда я поворачивал его в ладошках, мыло норовило выскользнуть в воду и больно стукнуть по ноге. Скоро я догадался, как можно меньше в нём измазаться, смыл синей, мыльной водой то, что намазал, и без спроса вылез из ванны. Майка и плавки показались мне тёплыми и ласковыми.

В этот момент меня терзали ощущения Гадкого Утёнка: суровый тётин гнев мог обрушиться на мою голову. Я плохо помылся. На мыле остались все оттиски до мельчайших подробностей… Тётя молча согласилась с моим одеванием, даже не взглянула на новенькое мыло и повела меня по коридору. Мы пришли в какой-то кабинет. Там сидела маленькая белая тётя. Она властно отпустила полную тётю, и та покинула меня, как оказалось, навсегда в жизни. Маленькая белая тётя была со мной ласкова и сразу вызвала доверие. Правда, мне показалось, что совсем не обязательно брать кровь у меня из вены. Казалось, без этого можно обойтись. Никакие разумные доводы не лезли в голову, и я с ужасом смотрел, как шприц, почти толщиной с мою руку, медленно забирает кровь у меня из вены. На руке шевелись невидимые волосики, но самих волосиков я не видел, только чувствовал их движение. Помню свои мысли по этому поводу: «Этот укол мне ставили ни за что». В последний раз укол ставили всей детсадовской группе. Нам ещё измазали пальцы чёрной краской и прикладывали к холодной, гладкой доске, но это было не больно.

После процедуры меня вела по коридору уже третья белая тётя. Нам встретились ещё две тёти в длинных, цветных халатах. У одной тёте халат распахивался, демонстрируя длинную, ночную рубашку. Она была какая-то вся растрёпанная, ещё сверкнула на меня просто огромными зубами, проходя мимо. И голову, зачем-то, поворачивала. Я поёжился от её колючего внимания, а, заходя за угол, увидел, что она вообще стоит на месте и смотрит нам вслед горящими глазами… Из-за поворота послышались догоняющие шаги. Я не хотел оглядываться. Сзади раздался нелепый возглас: «Это мой сын!».

Рядом не было других детей, кроме меня, и я вынужденно вопросительно повернул голову. Растрёпанная тётя стояла сзади. Её подруга тоже оказалась рядом с ней… Губы у тёти были в непрерывном движении и открывали сразу все зубы. Зрачки расползались во всю радужную оболочку. В них колыхалось какое-то пламя. Тётя наклонилась ко мне, она хотела быть ласковой. Я увидел рядом с собой незнакомое, какое-то старое лицо. Я собрался, недоумевая, сказать, что у меня есть мама, но в этот момент осёкся, вспомнил, что мама только что ушла, ничего мне не сказав. Никогда мне в голову не приходило, что можно иметь другую маму… Вместе с мамой исчез папа. Все родственники тоже исчезли, дольше всех держалась бабка, но стала прозрачной.

Прежняя мама была молода, красива, все зубы сразу не показывала, носила аккуратные платья. Все сравнения были в пользу её. Я остро пожалел, что больше никогда её не увижу. Тётя протянула ко мне руки: «Иди к маме!». Её руки оказались возле моих рёбер. Я дёрнулся от них с омерзением. Я готов был уже хныкать и врать, что у меня есть мама…

Подруга, сосредоточенно смотревшая на нас, вдруг схватила тётю за локоть и стала оттаскивать от меня, та забилась и заборолась, стала рваться ко мне с силой, которую стоило применить на секунду раньше. На помощь подруге бросилась белая тётя, что сопровождала меня, вдвоём они оттащили «новую маму» на безопасное от меня расстояние…

Скоро я оказался в палате, дверь в которую не запиралась, а моя кровать стояла рядом с ней. Новая мама могла появиться в любой момент. Ночь я провёл тревожно, но она не появилась. Утром в коридоре раздался сдавленный крик, вырывавшийся во время какой-то борьбы и, кажется, принадлежавший зубастой тёте. Больше он ни разу не раздался… Но каждый день мне мерещилось, что зубастая тётя входит в палату. Дверь медленно открывается, она стоит на пороге и плотоядно смотрит на меня. После короткой борьбы мне приходил какой-то конец.

Кроме меня в палате было ещё два человека. Сухой старичок в пижаме всё время читал журналы, лёжа на подушке, и пузатый дядька со следами банок на спине всё время сидел на кровати. Старичок вызывал у меня, почему-то, больше доверия. Оба соседа мной не интересовались. Кажется, друг с другом тоже.

Я решил поговорит со старичком. Темой разговора была опасность для нас обоих. Мне требовался союзник. Пока я пытался сказать членораздельные слова, старичок молча косился на меня, потом продолжил читать. Как-то утром дверь в палату открылась. Моё сердце ушло в пятки. Но вошла приветливая, молодая сестра в белом халате. Скоро спина пузатого покрылась банками. Я отважился спросить у приветливой сестры про зубастую тётю, кажется, опять плохо объяснив. Мои хриплые слова были бессвязны и скоро оборвались, но сестра меня поняла, ничего не уточняя, кратко сказала: «Сумасшедшую увезли».

Почему-то, её слова не успокоили меня. Когда на меня нападали мысли о зубастой тёте, я прятался под кроватью. Лежать там было твёрдо и совершенно бесполезно: меня было видно с любого места в палате, по крайней мере, я сам обозревал её до потолка. Со стороны казалось, что я просто играю…

Отец снял меня с этой кичи. В один из унылых дней через открытое окно послышался его голос с улицы, громко звавший меня по имени. Не веря ушам, я влез на подоконник. Действительно, отец стоял под окном. Морщась от улыбки, я даже не поздоровался, сразу сказал, что хочу домой. Отец протянул руки: «Прыгай!».

Окно было на первом этаже. Я спрыгнул к нему на руки, не веря.

Я так оставался на руках у отца для скорости. Мы покинули больницу без всякого спроса… Во время этого марша я попробовал рассказать про зубастую тётю. Отец не вник, кажется, думал о чём-то своём. Тогда затаив дыхание, я спросил про маму. Он дал машинальный ответ: «Она ждёт дома». Я побоялся уточнять, но, кажется, мама у меня была та же самая. Когда мы дошли до знакомого перекрёстка, моё сознание окончательно посветлело. Больница оторвалась от меня.

Лицо зубастой тёти, почему-то, на долгие годы врезалось мне в память. Я узнавал его у бабки за зелёным частоколом палисадника, которая наблюдала, как я возвращаюсь домой из школы или иду в школу, и узнал однажды у жены. Она вздумала мне петь какую-то песню, глядела в глаза и двигала губами по зубам. Я вообще давно заметил, что она похожа на ту сумасшедшую, а одна из её родственниц была просто вылитой копией.

К сожалению, эти воспоминания не дают ответа на вопрос, откуда взялся Гадкий Утёнок. Он уже есть. Он проявил себя, когда я без спроса вылез из ванны.

Можно обратиться к воспоминаниям более ранним и отрывочным.

На мне майка и нет штанов. Я ем сырые яйца с хлебом за большим кухонным столом, Ложка уже стучит о дно чашки?

– Хочу ещё! – Крикнуть получилось отчётливо, но всё равно интересно: поняли меня или нет: обычно слышу в ответ одни вопросы. В этот раз мама не переспрашивает, но она говорит совсем не то, что я ожидал: – Надо просить бабушку. Это бабушкины яйца!

– Надо просить бабушку! – виновато вторит ей отец.

Моя радость по поводу внятной речи стала остывать… Бабушка сидит рядом на кровати. Кому я кричал?

Бабушка уже встала и готова к действию, но мой аппетит впервые не встречает у неё одобрения. Она вслух сомневается: «Можно ли мне яйца?».

Я тоже понял, что она сказала, и недоумение охватывает меня. Судя по всему, мне отдельно придётся просить бабушку. Я не понимаю, что мычу. От сознательных усилий слова исчезают из головы. Бабушка демонстрирует своё разорение и лезет в подпол: опять появляются два яйца. Я начинаю их есть, но вкуснейшие яйца превратились в скользкое месиво.

Что за чудной разговор был? Я не могу поверить, что бабушке жалко для меня яйца, они навалены горой в глубокой чашке в подполе…

Смысл этого разговора сейчас мне позволяет восстановить семейное предание. Мать как-то рассказала, что я раздавил доской бабкиных цыплят. Ещё удивленно переспрашивала: «Ты что, совсем ничего не помнишь?». Я не помнил, но потом, будто, нафантазировал… с живым интересом тянусь к жёлтеньким цыплятам, облокотился на доску, что была мне по пояс, и отгораживала их место от ограды, не резко упал с ней. Под доской оказалось несколько замерших цыплят. Вины я не чувствовал и быстро забыл. Цыплята ничем от себя не отличались.

Видимо, мамина очередь была следить за мной. Бабка взяла с неё деньги за цыплят. В том разговоре мама демонстрировала фронду. Ей, действительно, удалось вбить клин в моё единство с бабкой. Кажется, с того момента я стал различать себя и бабку…

Ещё припоминаю, как баба Марфа пугает меня даже смотреть в сторону тоненьких, беленьких кур, что параллельно гуляют со мной во дворе. Баба Марфа, почему-то, называет их цыплятами. Эти беленькие куры меня не совсем интересуют. Она только понапрасну привлекает моё внимание. Запрет довольно неудобный: кажется, я должен отводить глаза от каждой и бежать в другую сторону. Двор слишком ограничен для этого. Может, мне вообще стоять в углу лицом к стене?

Видя какой-то сон под утро, я почти дотянулся до сознания проснуться, но чуть раньше, чем это случилось, почувствовал себя в тёплой луже и встал на ноги в кроватке, чтобы не валяться в остывающей сырости. Оказалось, что баба Марфа уже не спит, она сняла с меня мокрую майку и спустила на пол, чтобы перестелить. В кухне трещит печка.

Я выбегаю посмотреть, как падают красные угольки в поддувало. Вообще-то, мне запрещено лезть к печке, чтобы парировать возможные возражения бабушки, я сел на корточках подальше от заслонок. В поддувало только что удачно выпал даже не уголёк, а маленький огонёк.

Тамарка лежит, почему-то, на бабушкиной кровати под одеялом… никогда её там не видел. Вдруг она говорит обиженным голосом:

– Как не стыдно! Писька торчит.

Что такое Тамарка выдумала? Я и без того не уверен в своих действиях.

Писька из меня всегда торчит, правда, сейчас только кожа на мне, нет даже майки, но и она письку не закрывает. Почему Тамарка никогда не обижалась? Мне и в голову мне не приходило стыдиться.

Я пробую представить себе стыд. Какая-то сырость в области живота представляется… Кажется, в это время мне предписано стыдиться ссаться в кровать.

Это предписание интонационное. Я искренне сотрудничаю с Тамариной интонацией. После этого я, видимо, стал в курсе, что меня не должны видеть голым. В больнице в моём сознании это уже есть.

Еще один эпизод. Мы с Тамаркой ужинаем за маленьким кухонным столом. Я громко объявляю: «Хочу какать!». Похвала обеспечена. Бабка не похвалила, но соглашается: «Беги на горшок!». Бегу. Штанов на мне нет. Горшок стоит в двух метрах у печки, и накрыт крышкой. Но, кажется, у меня нет времени возиться с крышкой, не успеваю. Я быстро сажусь на пол рядом с горшком и какаю. Кожа осталась чистой. Мне радостно. Я – молодец!

Тамарка опять обиженно хихикает: – Мы еди-им! – Она опять меня не одобряет. Бабка смотрит на всё молча. Тоже не сказала, что я – молодец. Какое-то сомнение в своих действиях у меня возникло, но с ощущением Гадкого Утёнка это не связано.

На самом деле, Тамара никогда меня не смущала. Видимо, дело, тоже в интонациях. Ей пятнадцать лет. Она ещё не взрослая, но я об этом не знаю.

Вот, как бабке удалось сделать так, что я не могу потрогать духовку, не преодолев себя. Запрет никак не ограничен рамками времени, а ручка духовки нагревается в последнюю очередь, сначала она совсем не горячая. Вообще-то, бабка запретила трогать все заслонки, но я обжигался только о духовку. Когда она совсем не горячая, я тоже могу прикоснуться к её ручке, только переломив себя. Когда летом печка стояла долгое время не топленной, я прикасался и к другим заслонкам. Холод от них тпроникал в кожу пальцев, как ожог. Это было какое-то внушение.

Бабка уходила куда-то с Тамаркой. Она хотела взять меня с собой, но передумала. Была поглощена предстоящим делом. Я остался с родителями. Скоро матери тоже нужно было куда-то уйти: вопрос взять меня с собой даже не стоял. Как виноватая, она говорила отцу от двери, что быстро вернётся. Всё интересное в этот день проходило мимо меня… Папа сидел на табуретке в кухне, между нами повисло угрюмое молчание, когда мать ушла. Я решил проявить инициативу в какой-нибудь беседе и сказал: – Хочу писить!

Ведро стояло рядом с печкой, я умел им пользоваться. Папа взорвался:

– Ну, что тебе кепку подставить?!

Другой эпизод общения с отцом. Мы сидим на корточках во дворе. Он решил мне доказать, что ракета летит не как самолёт, нарисовал на земле самолёт с крыльями, а рядом какую-то бескрылую ракету, летающую не по воздуху, а куда-то в космос. Я заинтригован, потому что впервые слышу о самолёте. Папа объясняет: «У неё отрывается первая ступень, она летит на второй, потом отрывается вторая ступень, она летит на третьей. Понял?».

Я уже мысленно полетел на самолёте по воздуху, но вернуть папу к разговору о нём как-то боязно. Мне представилась наша изба, которая летит в небе. Ступенька отрывается от крыльца. Я не понимаю, как это влияет на полет избы, но у папы не переспрашиваю. Вторая тоже отрывается: изба от этого может и не развалится, но третьей ступеньки у крыльца не было. Я всё равно сказал папе, что понял, как летит ракета. Нет, папа не вызывает у меня никаких ощущений Гадкого Утёнка. Я, скорее, себя чувствую в опасности…

В настоящее время бабкина изба, летевшая в небе и терявшая ступени от крыльца, затонула в земле, только кончик крыши торчит, как нос корабля.

Баба Марфа как-то сказала, что отец был уважительным сыном, называл её всегда «мама», никогда: «мать». Однажды он сильно на неё разозлился, но всё равно выговорил правильно. Это – система уважения.

Разумеется, речь идет об уважении к мнению старших. Сами старшие на равных боролись за свои мнения. Семейное предание сохранило историю для меня, как дед требовал денег на водку от бабки. На фронте он пристрастился. И бабка уходила из избы ночевать к соседке, чтобы денег ему не давать и нервы себе не трепать. К утру дед остывал. Соседка, к которой она уходила ночевать, имела такого же мужа. Она стала моей второй бабкой.

Думаю, что бабка и присмотрела мою мать во время таких ночёвок. Мать говорила, что сначала относилась к отцу, как к соседу. Она младше на шесть лет, по её словам, у него были свои взрослые девки. Баба Нюра рассказывала, как бабка пришла свататься: – Уведёт без свадьбы! Кошку из-под стола выманить нечем! – На это баба Нюра ответила достойно: – Так не уведёт! Пусть сначала распишется в загсе. А свадьба мне твоя не нужна! – Так что меня придумали бабки. Они заключили между собой компромиссное соглашение и оказали влияние на детей. Оба деда к этому времени уже умерли, это было уже бабье царство.

После загса мать ночевала у себя дома. Отец уговорил её жить вместе только через неделю.

Может, я произвольно толкую факты, но такое сватовство имело для меня страннейшие последствия: я не был ни на одной свадьбе в своей жизни. Тётя Вера – старшая сестра матери – послужила катализатором этой странности: вдруг не захотела, чтобы я был на свадьбе её дочери, а своей двоюродной сестры. Мне было тринадцать или четырнадцать лет, моё сознание, видимо, нужно было тренировать, у бабы Нюры «с Верой» даже спор на эту тему вышел.

Когда я с изумлением услышал от бабы Нюры, что не попаду на свадьбу, на которую я, признаться честно, и не собирался, я почувствовал облегчение. Это казалось вообще новостью, что я должен туда ехать. Когда вступали в брак другие братья и сёстры, я жил далеко от дома, и мой отсутствие на свадьбах стало традицией. Правда, первое вино в своей жизни я выпил на свадьбе. Это был последний день свадьбы старшего брата моего друга, его мать посадила за стол без жениха и невесты уже совсем молоденьких. Нас набралось человек пять или семь. Я поднёс вино к губам, будто яд, и выпил…

Кошка, которую «из-под стола выманить нечем», заслуживает отдельного рассказа. По словам Тамары, она пропадала где-то целый год. Её долго искала именно Тамара. Кошка, по её словам, была красивая: гладкая чёрная шерсть, белые кончики лапок, ушек и хвоста, на груди белая бабочка. И вот Тамаре стало казаться, что кошка мяукает на улице, а дома у всех разболелась голова. Бабка сказала деду: «Отведи ты её к доктору! Что ей всё время кажется?» В это врем баба Нюра стала стучать им в окно и кричать с улицы: – Ваша кошка нашлась! Кошка разбегалась на дверь и прыгала, громко мяукая. Баба Нюра увидела это и, когда зашла в избу, почувствовала угар… Мой отец в это время служил в армии. Тёти Вали не было дома. Это её попросили прикрыть заслонку, когда она убегала на танцы. И она сильно двинула её. На моей памяти тётя Валя с нами не жила. Она вышла замуж. Младшее поколение между собой тоже боролось за мнения. Мой отец мог дать подзатыльник тёте Вале, с Тамарой он тоже не вполне щепетилен.

Зимой дверной проём сенок заносило снегом. Белая плёнка набивалась до самых верхних углов, и, когда открывали дверь, казалось, что выхода нет. Мой папа хитростью выманивал Тамару из тёпленькой постели посмотреть, что там во дворе собака наделала. Та вставала, надевала пимы, и папа бросал её через дверь «прочистить проход». Хищная шутка заставляла Тамару визжать. Но небрежное отношение к младшенькой всё-таки чувствуется. В нужном случае Тамара тоже давала отпор. За неё заступался дед. Она шантажировала этим папу и тётю Валю.

Где же Гадкий Утёнок?

Мы с матерью идём в гости. Она не разрешает снять колючую шапку и расстегнуть пальто, я услышал в голосе непреклонную интонацию. Под тесным пальто ещё костюм с начёсом. Его бы одного хватило для такой погоды… Шапка прокалывает голову до самого черепа, но я оставляю намерение плакать, передвигаю ноги и чувствую себя Гадким Утёнком. Мы отошли от дома на квартал, идти ещё целых три, дома с бабкой было комфортно. Мама ласково привязалась: «Пойдём, да пойдём…». Домой бы вернуться! Я не имею права расстегнуть пальто и снять шапку, не контролирую пределы собственного тела. Моя «воля к власти» ущемлена. Я запомнил этот случай, потому что тогда не заплакал. В гостях меня раздевают, но я, по-прежнему, Гадкий Утёнок. Меня снова оденут и выведут на крыльцо, чтобы сфотографировать. На фотографии стоит дата. Мне два года…

Фотограф что-то заподозрил и второй раз вывел меня уже без пальто и шапки. На этом снимке я прикоснулся ладошками к животу. Жест, что я готов оставаться таким. Выражение лица на снимках не отличается… Я уже умею скрывать свои чувства.

Эта шапка долго никуда не могла деться. Когда я учился в институте, то ходил в ней на лыжах. Она по-прежнему колола голову…

Иногда мать тревожно говорила: «Опять ты будешь уросить?». – почему-то, когда мне совсем не хотелось. Я обещал не «уросить», проявляя какую-то заботу о ней. Но своих слёз я не помню. Видимо, они снимали мне стресс и забывались. Я не замечал, что ими кого-то контролирую.

В тех гостях мы бывали не раз, и всё время я чувствовал там себя Гадким Утёнком. Сами хозяева были прекраснейшие люди, ничего у меня не вызывали. Видимо, рядом была мать. Пребывание в гостях ещё вызывало принуждённое состояние… Однажды я бегал там с другими детьми во дворе. Меня и двух дочек хозяев, которые были старше, отправили погулять. Во дворе этого дома жило, оказывается, много детей. Я не делал попыток познакомиться с кем-то, молча бежал за каким-нибудь ребёнком, потом останавливался. Мне захотелось в сортир. Он белел в углу двора, но, казалось, в спину будут смотреть огромные глаза, если я туда побегу. Глупо бояться больших глаз и самому себя выдавать. Одна из дочек, которой я больше доверяю, меня проводила. Внутри сортира – острый запах хлорки. Я глянул в глубокую, вонючую яму и серьёзно испугался. В ней кишели белые черви. Сюда бы следовало идти с мамой! Маринка деликатно предлагает меня подержать, но я не могу себе позволить с ней такие отношения. Она мне нравится, правда, учится в школе дольше, чем я живу. После того, как я закрылся в туалете, мысль сложиться над глубокой ямой в неустойчивом равновесии всё равно вызывает у меня ужас, нагадить в штаны тоже не выход. К маме бежать поздно. Я выбираю не самый приличный способ действий и какаю на пол, не покидая сортира. В принципе, это можно было бы сделать и на улице рядом с ним, но тогда я бы отсвечивал голыми частями тела при множестве народа.

Через некоторое время во дворе поднимается тихих переполох. Какой-то парень задает вопросы. Он подходит к девочкам. Я уже убежал за ограду и смотрю на это через частокол, в принципе, можно удрать и домой. Я помню дорогу. Всё время прямо, пока не увижу свой дом. Мама потом сама придёт. Но я испытываю колебания, потому что мы так никогда не поступали. Кажется, Маринка не выдает. Светка показывает на меня головой…

Парень подходит. Я «честно» отвечаю на его вопрос: «Нет, я не какал в уборной на пол». В этот момент Гадкий Утенок распускает во мне все свои лепестки…

Кажется, я поймал его за руку! Он связан с враньём, надо только расширить понятие… Когда я иду в гости и не плачу, и не стягиваю шапку с головы, я тоже вру. Так жить нельзя! Вообще, когда мать тянет меня за руку, мне нужно в обратную сторону, мне нужно домой.

Я был Гадким Утёнком и на новогоднем утреннике. Когда мать стянула с меня пальто и верхние штаны, я был навеки опозорен, потому что это было на глазах у девочки, в которую я сразу же безнадёжно влюбился. Эта девочка, как светлый ангел, была в белой обуви и в белом платье с сияющей короной на голове. Она смотрела своими большими, прозрачными глазами, как меня раздевают. Мать в это время безжалостно разоблачила на мне голую полоску тела между короткими штанами и чулками. Я согласился на эти чулки, потому что думал: мы снимем их незаметно, когда придём. Это был с моей стороны жуткий компромисс надевать их вообще, мне не хотелось иметь их даже под одеждой. Мать обещала снять чулки, когда мы придём, но я не ожидал, что это будет так демонстративно. Потом она повела себя вообще вероломно: «Оставайся в чулках!».

И утренник превратился в пытку. Из-за полоски тела между чулками и штанами я чувствовал себя неприлично голым. Мне хотелось, забившись в угол, быть невидимым и плакать. Как плакать в углах больших, голых комнат незаметно? Поэтому я вёл себя «нормально», только прятался в толпе детей, чтобы не встречаться глазами с этой девочкой, уходил за ёлку от той части зала, где по моим расчётам, была она…

Бесконечно униженный чулками, я был ещё и сфотографирован матерью. Мой позор растягивался навеки… Это была последняя капля… Я хотел наотрез отказаться, но мог настаивать на этом, только плача, и этим привлёк бы к себе общее внимание… в чулках. Я жёстко сгорал перед фотографом. Кажется, нет несчастней меня существа, чем в тот момент, но, к своему удивлению, я вижу на снимке доверчивые глаза, и грудь доверчиво подаётся вперёд, и даже кривая улыбка на лице. Я едва ли не веселюсь! Не смотря на длительные мучения и желание слёз, моё состояние совершенно не читается. Я – невидимка. Это – моё определение.

Светло-жёлтая рубаха крест-накрест опоясана лямками штанов. Короткие рукава свисают до локтей. Я остро чувствовал её бесформенность. Я всё равно – маленький и нежный. Даже открытая белая полоска ног между штанами и чулками не портит такого малыша.

Сейчас мне кажется, что всё нормально. Наверно, я мог бы не прятаться за ёлкой, бегать рядом с девочкой в сверкающей короне и даже встречаться с ней глазами. На мне бы болтались штаны на лямках и жёлтая рубаха. Всё это я мог терпеть. На мне только не должно было быть чулок! Я бы, наверное, мог сказать этой девочке что-нибудь. Это был бы фантастический флирт. Но всё это представляется мне возможным, я переписываю историю, потому что чулки на мне больше не болят.