Текст книги "Гадкие утята"

Это – мой опыт. Он существует вне времени, внешний и внутренний, весь сразу. Предназначение опыта – отражать действительность опережающе. И мамина интонация позволяет мне это делать.

Мой центр уже осведомлён обо всех последствиях выбора плакать. Ему известны реакции тела и вероятные мамины действия. Я делаю выбор не плакать и после этого чувствую себя Гадким Утёнком. Всё равно мой выбор – не делать себе хуже собственными слезами, собственными же руками. Возможно, этот выбор не идеален, но мой опыт так заточен. Что именно его заточило? Мой темперамент (природа) или воспитание? Внутренние ощущения и интонация маминого голоса наделены разным смыслом. Мой опыт вытягивает эти разнообразные, внешние и внутренние смыслы в какую-то прямую линию. «Гадкий утёнок» – это её прямота. На фотографии, где «папа, мама и я», я ещё не умею говорить, но уже умею отчаиваться. Это – ещё моя чистая природа. Опыт «Гадкого Утёнка» накопится позже. Мой воспринимающий центр, совсем не опытный, уже существует и до Гадкого Утёнка.

Я даже смутно припоминаю, что там было… Мне кажется, что мы идём в больницу. Мама всегда говорит, что больно не будет, но сегодня добавила, что с нами идет папа. Он, действительно, не ходит с нами в больницу. Всё же я был встревожен, в очереди сидел, как на иголках. Мы вошли втроём. Сверху темно, сбоку – яркий свет, белые ширмы скрывают что-то. Кажется, это – самая страшная больница! Я готов паниковать, но сбивает с толку, что на дяде с бородкой нет белого халата.

Мы втроём садимся на стулья. Ни папу, ни маму белая ширма за спиной совершенно не волнует. Дядя с бородкой не просит снять с меня одежду… Всё равно окружающее таит в себе что-то. За боковую ширму легко заглянуть, за ней ободранный стул в полутьме, но ширма за спиной непроглядна. Дядя с бородкой вроде добр… Ещё бы разрешил за ширму заглянуть.

Кажется, раздевания не будет. Моё внимание привлекают к какому-то ящику. Я сначала его и не заметил. Дядя сказал, что из него вылетит птичка, но я не заинтересовался. Дядя добавил, что её надо ловить… Мама тоже сказала, что надо ловить птичку. Мне не жалко. Пусть бы птичка летала. Почему заботу о ней взвалили на меня? Нужно теперь быть внимательным… Птичка, которую надо поймать, кажется мне деревянной, как этот ящик. В моём воображении она выскочила из него, щебечет и порхает рядом, у неё длинный, деревянный клювик, который двигается быстро. Тут у меня возникают опасения. Поймать быструю птичку мне не просто. Я – неуклюжий, к тому же должен сидеть неподвижно. Я решил, что буду ловить её, «спустя рукава», но кожа на руках у меня открыта, лицо ничем не защищено. Птичка сама может меня клюнуть. От неё, чего доброго, надо ещё отбиваться… и в режиме опережающего отражения действительности я тянусь к матери за защитой. В это же время я не свожу глаз с ящика, как и велено…

Потом мы встаём и уходим. Птичку с острым клювиком не удалось увидеть. Я чувствую облегчение и какое-то сомнение, что она вообще была.

Эти воспоминания, оказывается, хранились! Казалось, их никогда не было. Фотография среди других фотографий у бабы Марфы на стенке удивляла меня с самого детства: «Неужели это я – такой маленький и толстый – между мамой и папой?». Больше было некому. Но между этим снимком и мной бежала трещина беспамятства… Одна фотостудия в городе регулярно погружала меня в глубокую задумчивость. Поворот в одну сторону погружал, а в другую – никуда не погружал. Я точно знал, что это не туда. Обе комнаты были задрапированы одинаково чёрными портьерами до потолка, но в одну сторону было – не туда. А в нужную сторону среди ширм, стульев и игрушек для детей я всегда в последнюю очередь находил глазами деревянную камеру на треноге. Она казалась мне, почему-то, в два или три раза меньше, чем должна быть.

В этой студии работал приятель. Он ничего не знал про такие большие камеры, говорил: «Всегда такие были». Никто не знал и фотографа с бородкой.

Андрей Белый в романе «Петербург» выразил поиски души в понятной для всех форме: «Сознание Николая Аполлоновича тщетно тщилось светить: оно не светило, как была ужасная темнота, так темнота и осталась… Стаи мыслей слетели от центра сознания, будто стаи оголтелых, бурей спугнутых птиц, но и центра сознания не было; мрачнейшая там прозияла дыра, перед которой стоял растерянный Николай Аполлонович, как перед мрачным колодцем… стаи мыслей, как птицы, низверглись стремительно в ту пустую дыру; и теперь копошились там какие-то дряблые мыслишки. … Стаи мыслей вторично слетели от центра сознания; но центра сознания не было; перед глазами была подворотня, а в душе – пустая дыра; над пустою дырой задумался Николай Аполлонович».

По поводу «центра сознания» ничего не может сказать и восточная мудрость. Первое упражнение Раджа-йоги – отыскать своё «я», но для этого никакие мысли о себе не подходят. Все они результат деятельности «я». Даже сведённые брови, чего у себя никто не замечает, – не «я». Ницше, в конце концов, разрубил Гордиев узел: «Нет никакого „я“!».

Кое-что всё-таки удалось определить… Кант рассмотрел в природе разума стремление ко всё большему обобщению в кругу наших понятий. Таким путём разум достигает идеи Бога – своего последнего обобщения, – после чего перестаёт вырабатывать достоверные знания, покинув почву опыта. «В пустоте его крылья не прокладывают никакого пути».

Нападки на Канта были по мелочам, в основном от тех, кто его не читал. Это особенно касается физиков. Они любят повторять, что пространство и время совсем не то, что думал о них Кант. Он, кстати, был физиком. Наверное, они имеют право критиковать его, как коллегу, но, как философа, – нет. Кант использовал время и пространство, как философские понятия. Мы созерцаем внутри себя явления. Душа «схватывает явления по законам пространства и времени». «Вещи в себе» существуют за пределами нашего сознания и не познаваемы, потому что не пребывают в сознании. Они являются нам в формах созерцания пространства и времени. Пространство, по Канту, «не дискурсивное понятие, а чистое созерцание», время «не дискурсивное понятие… а чистая форма чувственного созерцания». Он разделил их следующим образом: «Внутреннее чувство, посредством которого душа созерцает самое себя или своё внутреннее состояние, не даёт, правда, созерцания самой души как объекта, однако это есть определённая форма, при которой единственно возможно созерцание её внутреннего состояния, так что всё, что принадлежит к внутренним определениям, представляется во временных отношениях. Вне нас мы не можем созерцать время, точно также как не можем созерцать внутри нас пространство». Николай Апполонович читал Канта, но выпустил из внимания, что созерцание души невозможно, иначе бы он оставил свои попытки увидеть центр сознания. По поводу категорий разума Канта прошёлся и Камю: «Эти всеобъемлющие категории разума – тут есть над чем посмеяться честному человеку. Какая разница – восемь их или девять? «Всё это не имеет ничего общего с умом, отрицает его глубочайшую суть, состоящую в том, что он порабощён миром».

Камю сам вводит сущности, никак их не определяя: разум, ум, – но мы, действительно, логично мыслим, не думая о категориях разума. Ножки от стола никто не «отделяет», чтобы «проанализировать» стол, для этого достаточно акта внимания. Никто не анализирует, и какое понятие шире: «дерево» или «береза», это тоже очевидно. Логика включается в работу вместе с вниманием, но иногда внимание деформируется вплоть до позитивных и негативных галлюцинаций, и Аристотелю был смысл открывать законы логики и доводить их до сознания. «То, что ты не потерял, ты имеешь. Ты не потерял рога. Значит, у тебя есть рога». Логика позволяла указать на ошибку в первой посылке: «Ты имеешь то, что не потерял, при условии, что это вообще имел». Вообще же, этот софизм попахивает памятью о козлоногих людях…

То, что логика не развивалась со времён Аристотеля, беспокоило не только Канта, сам Камю и выказал такое беспокойство: «Действительно, о чём, по какому поводу я мог бы сказать: „Я это знаю!“. О моём сердце – ведь я ощущаю его биение и утверждаю, что оно существует. Об этом мире – ведь я могу к нему прикоснуться и опять-таки полагать его существующим. На этом заканчивается вся моя наука, всё остальное мыслительные конструкции. Стоит мне попытаться уловить это „я“, существование которого для меня несомненно, определить его и резюмировать, как оно ускользает подобно воде между пальцами». Перескакивая в разговоре с «я» на логику, мы, на самом деле, ничего не путаем. Это будет понятно в дальнейшем.

В том же ключе, что и Камю, по поводу «я» высказался, профессор Брюс Худ: «Почему наше восприятие себя иллюзорно?.. Принимая решение, мы чувствуем, что некто, которого мы воспринимаем как себя, запустил механизм принятия этого решения. (Например: Я возьму эту чашку кофе). Мы думаем, что вначале приходит мысль, а за ней следует действие. Но данные нейрофизиологических исследований показывают, что там может быть другая последовательность. Что-то в нашем теле хочет эту чашку, и двигательная система в мозгу приготовляется к движению. Примерно полсекунды спустя мы формируем эту сознательную мысль: „Я возьму кофе!“ Очевидно, то, что мы называем самостоятельно принимаемым решением, является не тем, чем кажется. …Мы можем представить множество факторов как нити паутины. Наше представление о своей внутренней сущности находится в её центре, как иллюзорный контур. Мы можем видеть нечто, находящееся в центре паутины, но его форма определена тем, что присутствует вокруг». («Наука в фокусе», июль – август 2012). Другими словами, профессор считает, что мы определяем пустоту, как будто, поставил перед собой ту же цель, что и Николай Апполонович Аблеухов – увидеть «я» во что бы то ни стало. «Я» пытались отыскать и целые научные коллективы. Учёные из разных областей знания собрались однажды вместе, чтобы создать структурную решётку и уловить, наконец, «я». В результате всех усилий «я» ушёл сквозь структурную решётку, как вода сквозь сито.

В связи с актуальностью проблемы интересно посмотреть, как ответило на этот вызов марксистское учение. Маркс не писал трудов по философии. Он только составил тезисы к одной работе о Фейербахе, последний из них стал знаменит: «Философы различным образом объясняли мир, но дело заключается в том, чтобы изменить его». Это – переформулированная мысль Бэкона: «практика – критерий истины».

Собственное утверждение Маркса в этой работе должно было сводиться к тому, что человек – продукт общественных отношений. По сути, это ничем не отличается от заявления Ницше: «Нет никакого я». Утверждение, что человек не только пляжно-уличная личность, на самом деле, никуда не ведёт, скорее, констатирует отсутствие проблемы. «Продукт общественных отношений» отрицает безусловный момент личности. Кто тогда с ужасом спрашивает: «Отношения есть, а меня – нет?!».

Ещё Маркс «поставил диалектику Гегеля с головы на ноги». Отказавшись от «логического начала» Гегеля, он начал сразу с «наличного бытия». Он просто не мог по-другому, да и мало, кто может.

В результате диалектической метаморфозы из продукта общественных отношений или нет никакого «я» получилось: «Кто был ничем, тот станет всем».

На самом деле, «продукт общественных отношений – это объект манипуляций. Если человек детерминирован и весь обусловлен – это пустота вместо ответа. По Марксу, бытие определяет сознание, и сознание пролетариев должно определяться их бытием, а определяется, скорее, бытием буржуев. То есть мы – завистливые субъекты. Это – наше последнее определение?

Не смотря на заявление Ницше, что нет никакого я, – определять «я» не бросили до сих пор, и В. Сундаков определяет «я», как множество масок. Мы их носим и в конкретных обстоятельствах соединяем одну часть маски с другой. Собственно, маски олицетворяют именно отношения, и вопрос остаётся без ответа.

Ленин тоже хотел написать одну работу по философии и написал четыре странички: «Камень, упавший на землю, оставляет на ней след. Наше сознание отражает мир, как земля отражает камень. Отражение – общее свойство материи».

Если бы всё было так просто. Земля отразит камень не раньше, чем он на неё упадёт. Ей не доступно накопление опыта и опережающее отражение действительности, а, собственно, оно является определением сознания. Так что у материализма нет никаких средств, чтобы объяснить сознание, и ключевой фразой всех советских компендиумов стало: «марксизм-ленинизм впитал все достижения предшествующей философской мысли».

Меня лично загипнотизировал апломб Ницше: «Я» – фикция!». Я с ним хотел согласиться, даже стал приводить себя в пример, и поначалу всё шло хорошо. Одно воспоминание спутало мне карты: мне – два или три года. Я хожу по пустому огороду бабы Нюры, заметил кур в ограде за низеньким частоколом и захотел их потрогать. Вообще-то, мне запрещено трогать кур. Запрет касается бабы Марфиных кур, а сейчас речь идёт о бабы Нюриных. В огород я попал через забор, поставил ноги на перекладину и перелез. Частокол в три раза ниже, но перелезть намного трудней, колья цепляются за штаны, ноги не перекидываются. Я стал неуклюжим. Наконец, я перелез. Куры ко мне не проявляют интереса, роют землю, время от времени что-то клюют. Я выбрал одну из них, чтобы погладить, но пока наклонялся и протягивал руку, она убежала. Две другие курицы тоже убежали в последний момент. На меня напал охотничий азарт… Неожиданно куриные лапы сами вцепились мне в плечи. Я получил тупой удар клювом по голове. Их последовало уже несколько, никак не могу сбросить эти лапы с плеч. Наконец, я заревел. Баба Нюра выросла, как из-под земли. Она немедленно избавила меня от напасти. Ею оказался петух. Я возвращен домой и утешен. Меня даже не ругали за кур.

На следующий день я счёл за благо пойти к бабе Нюре в гости через калитку. Она сама открыла и пригласила проходить в дом: никогда таких церемоний не было. Я не стал подниматься на крыльцо, двинул сразу в ограду. Меня интересовала стычка с петухом. Шансы у меня были хорошие. Он меньше меня в два раза. Я не собирался на этот раз подставлять ему спину… Баба Нюра следовала за мной. Это было тоже хорошо…

Сразу заметить петуха не удалось, среди кур его не было. Яподумал, что он опять у меня за спиной, и резко обернулся к бабе Нюре:

– Где петух!

Баба Нюра открыто удивилась: – Мы ещё вчера его съели! Отрубили голову и сварили суп. – Тут я почувствовал стыд перед петухом. Теперь я стою перед этим стыдом в изумлении. Больше стыда ни перед кем не было! Мой поступок совпал с запретом мне что-то делать, но это вызывало отдельную досаду.

«Наши инстинкты, в том числе и моральный инстинкт, заботятся о пользе», – говорит Ницше. В данном случае речь не идёт о моей пользе. Речь вообще не идёт о чьей-то пользе. Мой стыд бесполезен для петуха, бесполезен для меня и для бабы Нюры. Она хотела облегчения для меня. Я проявил с ней скрытность, но посетовал на смерть петуха бабе Марфе. Она встала на сторону бабы Нюры: «Он мог тебе глаз выклюнуть». Я об этом как-то не подумал. Всё равно стыд, с которым я столкнулся, предельно загадочен. Врождённая совесть – это сюрприз!

Мой опыт отличается от внешнего и внутреннего, но оказывается, я включаю в себя нечто, что безусловней опыта. Когда мы шли в гости с мамой, я сам выбирал выгоду: слёзы выбивали меня из колеи, я их не выбрал. Я сделал ставку на воспринятую интонацию, но в случае с петухом что-то перечёркивает и воспринятую интонацию бабы Нюры. Я не принимаю её интонацию. Она делает меня правым в отношениях с петухом.

Мою выгоду от смерти супостата заменяет стыд. Совесть – это совершенно неожиданная новость! Не может быть и речи, что это внушение. Я фильтрую внушения. Они вызывают у меня досаду. На всякий случай, нужно проверить себя на лицемерие.

Я опять забрел к бабе Нюре. Обычно открытые створки двери в комнату сейчас закрыты. Я открыл их. За дверью оказалось много народу. Моя младшая тётя, тётя Эля и баба Нюра молча повернули ко мне головы, будто, посылая мысль уйти. Собственно, в чём дело? Младшая тётя стоит боком и примеряет лифчик, тётя Эля с ним возится. На младшей тёте ещё нет трусов. Я остаюсь из любопытства. Чтобы понятно было, даже дверь захлопнул.

Младшая тётя начинает наступать: – Бука! Бука! Бука! – Её «басистый голос» свидетельствует, что я должен бояться. «Бука» – это, видимо, чёрный треугольник у неё между ног. Почему-то, тётя думает, что он страшный. Скоро «бука» оказывается совсем рядом, я вижу слабые волоски, но не страшные. Мне хочется с размаху дать по этой буке ладошкой, но сбивает с толку тётина уверенность, что я должен бояться… В моих глазах «бука» вдруг делается огромной. Я, действительно, испугался и с рёвом, неуклюже отступаю за дверь. Пожалуй, это лицемерие, но на него был спрос. В случае с петухом спрос был на облегчение, но моя реакция на его смерть манипуляциям не подчинялась. С моей стороны хватило притворства только на скрытность…

Кажется, что стыд перед петухом фундаментальней любого выбора моего центра. Младшая тётя воздействовала на меня интонационно, баба Нюра тоже воздействовала интонационно, безапелляционно заявив об исчезновении петуха из моей жизни. Почему тётино воздействие отражено моим сознанием и как-то отрефлексировано в поведении, а стыд перед петухом подавляет такое поведение? Этот стыд манипулирует мной.

Кант в своё время не нашёл безусловное, но и не исключил его возможность.

Дядя Толя рассказывает бабе Нюре что-то невероятное. Она весело смеётся… и верит. Я вслух выражаю сомнение: – Он же врёт.

– Он шутит, – объяснила баба Нюра.

Я не уловил разницу, но выгоду почувствовал, буквально на следующий день сообщаю тому же дяде Толе что-то корыстное. Он немедленно реагирует:

– Ты врешь!

Я решил выкрутиться: – Я шучу!

– Нет, ты врешь!!

Крыть мне было нечем. Упорство вело в тупик, лучше было притвориться непонятым. Нет нужды трудиться над дефиницией: цинизм это или лицемерие? Во мне достаточно обусловленного в самом нежном возрасте. Я манипулирую им, а стыд перед петухом манипулировал мной. Ещё я вру дяде Толе, что шучу, и не чувствую стыда, я только в отчаянии от того, что прижат к стенке… Я не чувствовал стыда, и когда врал матери, что «раскаялся», и отцу, что понял, как летит ракета. Мой «центр» меняет режим собственного выражения. Мои ощущения Гадкого Утёнка тоже меняются, когда я становлюсь активен.

Если стыд и совесть – одно и то же, кажется, это именно так, мы должны констатировать, что стыд не является автоматической реакцией на враньё. Не всегда совесть его преследует стыдом. Враньё оказывается расколовшимся. Стыд и совесть – следствие чего-то более безусловного, чем враньё.

«Гадкий Утёнок» и отчаяние тоже отличаются друг от друга. Отчаяние – противное ощущение, но я – не Гадкий Утёнок – в этот момент. Отчаяние его отменяет. Кажется, при ощущениях «Гадкого Утёнка» моя энергия направлена на терпение. Моё определение оставаться невидимым в этом случае выражает себя, а при отчаянии действует что-то противоположное ему. Потрясаемый чувствами, я кажусь себе освещён до последней волосинки.

Когда мать тянет меня за руку, а мой воспринимающий цент выбирает – плакать или не плакать, – я не плачу, потому что мне так выгодней. Этот выбор подсказывает мой опыт. В случае же с петухом что-то отодвигает мой опыт и выбирает за меня. Мой воспринимающий центр начинает терять очертания… Я не сводим только к опыту.

Воспринимающий центр безошибочно настроен на смысл. Он вполне допускает лицемерные и циничные расчёты. Этот настрой обусловлен. «Гадкий Утёнок» и отчаяние выражают тоже обусловленный смысл. Гадкий Утёнок количественно превосходит ощущения отчаяния, и центр кажется смещённым в одну сторону… но это не та проблема, которая стоит сейчас перед нами.

Всё было бы просто и не интересно, если бы не совесть, вылетевшая, как джин из бутылки.

Светлый, кудрявый мальчик подошёл ко мне за воротами детского сада. С ним мы практически не играли, и я выслушал его новость с удивлением. Он сказал, что Галька покажет письку, если ей показать свою. Мальчик вёл себя целенаправленно, говоря со мной, именно мне сообщал эту новость, хотя много бы народу с интересом выслушало. Я растерялся и вслух от усомнился. Он заверил, что она согласится, определенно давал мне совет. Мыслей в голове возникло сразу несколько: в сухом остатке я заподозрил саму Гальку за советом. Она никогда мне особенно не нравилась, даже вызывала досаду, меняя правила игры каждую минуту, но бегала с мальчишками в отличие от других девчонок. Поговорить с ней можно было запросто.

По наущению кудрявого мальчика, я сделал ей предложение показать письку, в этот момент я сам не понимаю, что говорю. Она легко согласилась. Галька была сориентирована, по её инициативе, мы побежали в туалет. Там я с недоумением смотрю на свою письку рядом с Галькой… То, что она показала, почему-то, не было для меня новостью. Я подумал потрогать её письку, но толком не разобрал, к чему прикоснуться, и не стал. Мы вернулись во двор. Каждый стал играть сам по себе…

Всё-таки мне захотелось потрогать её письку. Я позвал её снова. Она согласилась, уже уступая… В туалете я обнажил свою письку по-честному, к моему удивлению, она приподнялась без помощи рук и налилась. Галька, тем временем, шагнула к дырке и стала писить. Её писька унеслась далеко… а я рассчитывал её потрогать. В струйке, несущейся из писки, играли солнечные зайчики, но у меня всё это вызывало досаду. Я сказал довольно бессмысленную фразу: – Покажи свою!

– Смотри! – сказала Галька с недоумением, потом надела трусы и убежала. Я стоял какой-то время в туалете один, переживая досаду, а, когда собрался его покинуть, показалась другая девочка. Она всегда мне нравилась. Это была прекрасная замена Гальке. Меня встревожило, что она зайдёт в соседнюю дверь. Это, скорей всего, бы и случилось. Я высунулся в щель и позвал её шёпотом: – Заходи! Заходи!

Девочка повела себя неожиданно. Она зло крикнула: – Я всё расскажу воспитательнице! —и убежала.

Тут я немного одумался: мои отношения с Галькой не распространялись на весь мир. Срочно удрав из туалета, я стал играть во дворе, как ни в чём не бывало.

Какое-то время казалось, что раздастся голос воспитательницы, зовущий меня по имени. К счастью, всё осталось тихо. В тот момент моё воображение отказало: я не знал, что буду врать. Как-то, будучи взрослым, я зашёл во двор своего детского садика. Там развернуться было негде. Как мы умудрялись делить его на три большие части? Дома хранится фотография детсадовской группы. Галька оказалась яркой еврейской девочкой. Я узнаю и красавицу, что от меня убежала, узнал Таню с круглым лицом, как у куклы, умильно любимую всеми воспитательницами, узнал кудрявого мальчика. Петька – маленький, что и не верится. У него тонкие ручки, детское пузико. Не могу распознать на фотографии Карандаша. Петька как-то отозвал меня в сторону, показал ржавый гвоздик и сказал, что собирается целить им Карандашу в глаз во время драки. Мы не играли с Карандашом, но это ровным счётом ничего не значило. Ужас за мироздание охватил меня. Я возразил. Петька не проронил больше ни слова. Я тогда произнёс неразумные для себя слова и выглядел трусом: эта драка меня не касалась. Я скрытен по воспитанию, но в данном случае это не действует. Я не манипулировал своим поведением, так что совесть вплеталась в работу моего воспринимающего центра не только в случае с петухом.

После сада мы с Петькой попали в разные школы, но в пятом классе снова встретились и оказались за одной партой, правда, нас быстро рассадили. А в шестом классе мы подрались. Мне надоели его бессмысленные интриги и всякие подозрения в отношении одноклассников. На следующий год Петька ушёл из школы… Надо сказать, что в своей жизни он наломал дров. Мы встретились в девятнадцать лет. У него была искусственная пластина в черепе, стальная спица в ноге, раздробленной на мелкие косточки. Вторая нога была просто сломана. Руки само собой были тоже сломаны. Сломанные ребра Петька за травмы не считал. Он несколько раз разбивался на мотоцикле, видимо, думал своим упорством заменить умение ездить, и в армию не ходил. Я, кстати, тоже, косвенно из-за него. Видимо, из-за тесной дружбы на меня как-то косвенно упал свет его карма. Мы записались в секцию горных лыж. Отправляясь на второе занятие, я попал под машину. Его судьба достигла меня в виде оглушительного визга тормозов в личной зоне, но я отделался ссадиной на плече и на голове. Никаких сломанных костей, только сотрясение мозга. Тогда же в девятнадцать лет Петька рассказал, что какой-то Бык проигрался Струте в карты. Я не стал уточнять, что было проиграно, но Петька с Быком пришли к Струте, чтобы, ни много, ни мало, его убить. Им открыла мать Струты. Его не было дома. Они ушли, но хотели идти снова. Петьку удалось отговорить просто. Я сказал, что Струту не надо убивать. Мой бывший друг опять не проронил ни слова.

По слухам, Струту, действительно, убили, но это случилось много позже. И, по слухам же, он сам протянул руку своей судьбе, не оставив вооружённому охраннику другого выбора. Петька умер примерно в сорок лет. В трамвае как-то я встретил малыша, который сидел на коленях у отца. Малыш смотрел на меня сосредоточенным, как у Петьки, взглядом. Пока я смотрел в ответ, он хлопнул пару раз веками по широко открытым глазам и уснул. Чьи воспоминания его усыпили, мои или свои собственные?

«Разум с честностью – в превеликой ссоре». (И. А. Крылов). Совесть и мой воспринимающий центр состоят друг с другом в каких-то отношениях, но совесть выглядит в этих отношениях более независимой. Центр, конечно же, обусловлен. Совесть блокировала мой разум до полной немоты, когда я думал, что буду врать воспитательнице про туалет. Если бы я содержал в себе только обусловленный момент, тогда можно было бы просто согласиться с Ницше: Нет никакого «я»!

Я сформирован обстоятельствами жизни, строго по Марксу, – но совесть задаёт интригу и одновременно надежду, что «я» существует.

Мы находимся в реальности, в которой быть совестью – самоубийство, но «неразгаданный феномен человека» давно бы разгадали, будь я только обусловлен. В то же время я не могу быть одновременно безусловным и обусловленным. Это – противоречие в определении. Из-за этого проблема выглядит неразрешимой. Я могу быть безусловным, должен быть безусловным, но совесть, как безусловное, не включает в себя то, что я считаю собой. А я ни при каком условии не могу отречься от того себя, который выкручивается и лжёт. Взаимное отрицание совести и лжи тоже не просто так возникло. Вопрос ещё запутывается и тем, что безусловная совесть не может иметь регулятор применения. После этого она прекращает быть безусловной. Её регулятор становится безусловней. Моё сознание, таким образом, имеет не вполне ясное начало… Сознание на всех этапах своего становления содержит обусловленные моменты – сознание ребёнка, сознание подростка, сознание взрослого, – но надо исходить из того, что «я» появляется на свет в результате рождения. Иначе мы являемся продуктом общественных отношений.

Когда у меня родился сын, в возрасте одной недели он умел плакать с весьма разными интонациями. Я слышал требовательность, нетерпение, тоску, отчаяние, вопрос… Всё это выражалось одним-единственным звуком: «ы-ы-ы». Плач содержал весь спектр человеческих смыслов, которых в его опыте ещё не было. В дальнейшем его сознание включилось в работу в режиме общества, в котором он живёт, подверглось организованному этим обществом воспитанию, но у меня такое впечатление, что со смыслом он уже родился.

Жалобный, слабенький голос в первую неделю жизни произвёл на меня сильное впечатление. Я поделился им с соседом, у него была дочь пяти месяцев:

– Подожди, скоро начнёт орать! – сказал сосед. Действительно, голос прорезался. Примерно через месяц: «а! а! а!», «у! у!», «э! э!», – но сначала это был «ы-ы», включавший весь спектр человеческих смыслов, когда ребёнок умел только сосать титю и лежать на спине. Потом будет пальчик, указующий на предметы: «ы-ы-ы?».

Если я понимаю интонацию плача, – это явление семантического порядка.

Лингвисты считают, что у звуков нет смысла. По их мнению, его не имеют и междометия, выражающие только эмоциональность: «ха-ха!», «ах!».

Но можно заметить, что ха! и ах! содержат переставленные местами звуки. Их эмоциональность тоже какая-то противоположная… Может, всё-таки есть смысл у звуков?

Лингвистика изучает язык, как систему. Структура языка – её мечта. Может, при структурном анализе у неё есть шанс доказать, что звуки имеют смысл?

В потоке речи «а» нередко встречается совершенно отдельно: «а завтра?», «а сколько времени?», «а не знаю!». Человек, таким образом, выделяет своё высказывание в ленте речи, что-то в нём подчёркивает с помощью «а». Пожалуй, стоит допустить, что он подчёркивает самого себя, в завуалированной форме говорит: «я». Если «а» – это «я», то, что тогда «х-х-х»?

Кажется, что эмоциональный фон становится каким-то опасным для здоровья. Мы можем позволить себе допустить, что «х-х-х» – это враг. А почему «ха!» – весело, а «ах!» – наоборот?

Видимо, смысл совпадает с последним звуком. «Ха!» – в итоге борьбы с врагом – это «я», а «ах!» – в итоге «враг». Французский философ Жиль Делёз выдвигает фундаментальное положение: «Смыслом обладают только события». Междометия, как раз и есть события: «ха!», «ах!».

Смысл, возникающий в конце, прослеживается и у отдельных звуков: «хр-р-р», «фр-р-р», – это угроза или опасения самой лошади. Звук в процессе своего становления оказывается одним и тем же: «р» – на конце. Итоговый звук – это первый уровень развёртывания смысла. Впоследствии из итогового смысла последнего звука, как бы взятого два раза (в качестве значения и акцента), развивается вся структура языка.

Жиль Делёз ещё говорит о едином Голосе Бытия: «Бытие – это Голос, который говорит, и говорит обо всём в одном и том же „смысле“. То, о чём говорится, вовсе не одно и то же, но бытие – одно и то же для всего, о чём оно говорит. Бытие – уникальное событие во всём, что происходит даже с самыми разными вещами».

Мир издает звуки. Это – шум, который выражают согласные: п, к, т, с, в, ф. Все согласные на конце имеют редуцированное «ы». Это – тот самый звук, что потряс меня в плаче сына своими разнообразными смысловыми оттенками. «Ы» – общий знаменатель согласных звуков. Это – единый Голос шума. Фамилия советского актёра Фрунзика Мкртчяна даже не произносится без вставляемых в неё «ы»: Мыкыртчян. То же самое: «кс-кс». Ы создаёт несколько тоскливое впечатление, но в отличие от шума это – гласный звук.