Текст книги "Гадкие утята"

Детёныши животных развиваются возле утробного бульканья. Тем более, они на нас похожи, а мы – на них. Когда в Индии в стае волков нашли взрослую девочку, её не смогли ничему научить. Девочка срывала с себя одежду, не ела из тарелки и спала на полу, свернувшись клубком. Волки произвели на неё неизгладимое впечатление. Домашние животные не являются ли примером того же самого неизгладимого впечатления, которое мы произвели на них? Кошки и собаки, стоящие на задних лапах, не нам ли подражают? Сюда же следует включить и дрессированных хищников.

«Мяу!» – речь кошек с людьми. Друг с другом они воют. Иногда котята, ещё не умеющие мяукать, воспроизводят этот вой в своём «Мя-я!». Собака лает в сторону хозяина тоже иначе, чем в сторону прохожих: Аф! Аф! Если судить по высоте лая, она находится на пороге истерики от отсутствия к себе внимания. Её лай на чужих содержит грозный хрип: «Хаф!». Между собой собаки общаются тоже визгом и рычанием. Общение у них – интонационное, как у шизофреников. И всегда можно определить по высоте издаваемого рычания, какая собака проигрывает. Для животных и людей интонация – смыслоуказание. Визжащего пса собаки уже не грызут, он признал поражение. Думаю, что когда-то мы имели с животными полное взаимопонимание. Вой на луну – идея, объединяющая людей и зверей. А-у-у-у! – Не в лесу же они заблудились?!

Процесс объединения человека и животных начался в незапамятные времена и продолжается до сих пор. В интернете есть снимок, где женщина уткнулась в гриву льва. Морда льва смялась и выражает ласку к этой голове. Сильные лапы положены на плечи женщины сквозь прутья клетки. Можно найти видео, как львица вскакивает на американского парня и обнимает его лапами, спрятав когти. Возникновение нравственности имеет не видовые корни, а, скорее, коллективные. Она свойственна всему живому и шагнула за рамки видов. Кошки и собаки друг друга не любят, но возле человека ведут себя друг с другом иначе. Они сотрудничают. Есть видео, где у кота из миски клюёт попугай. Время от времени кот бьёт его лапой по голове, не выпуская когтей. Попугай теряет ориентацию, но, вернувшись в сознание, снова клюёт. По-хорошему, он сам еда для кошки. Это происходит потому, что животные чувствуют вожаков. Разношёрстная стая демонстрируют коллективные инстинкты. У сумасшедших хозяев животные тоже сумасшедшие. Они настроились на своих вожаков. Маленькие собачки, гавкающие без повода на мужчин, выдают неадекватность своих хозяек: «гад! гад! гад!». Что касается кошек, они иначе ориентируются на человека, но у сумасшедших хозяев тоже могут царапать гостей когтями. Эти травмы опасней, чем укусы собак. Если межвидовое сознание объединяется в коллектив, то это свидетельство какой-то общей плоскости, на которой это событие возможно.

У меня был котёнок, который бегал по квартире, не обращая внимания на блюдце с едой. Мне казалось, что оно всё время полное и только напрасно облеплено шерстью с его морды. Мыть ему ещё и блюдце было выше моих сил. Меня беспокоил его аппетит, но скоро я заметил, что стоит мне сесть за стол и достать что-нибудь из холодильника, как он бежит к блюдцу и, нервно шевеля ушами, сжирает всё, что там есть. Котёнок смотрел на меня, как на объедалу. И когда меня начинал беспокоить его аппетит, у меня появился способ накормить негодяя.

Ницше просто определяет сознание моего котёнка, когда пишет: «В прежние времена видели во всём происходящем намерение, это наша старейшая привычка. Имеет ли её также и животное? Как живущее, не принуждено ли, и оно толковать вещи по своему образу? Мера того, что вообще доходит до нашего сознания, находится в полнейшей зависимости от грубой полезности осознания». Действительно, поведение моего котёнка адекватно представляемой им реальности, оно даже логично, содержит оценку и выглядит, как зачаток мысли. Рефлексы на основе эмоциональной оценки, в принципе, понятны для всех видов. В одном рассказе Джека Лондона собака убежала от хозяина, который надумал её убить, чтобы сунуть в тёплое тело руки и согреть их. У него перестали шевелиться пальцы на морозе, а нужно было развести костёр. Она, будто, прочитала его намерение.

Маленькая собака тоже первой начинает тявкать на потенциальную жертву всей стаи, повышает себе рейтинг. И это понятно: «Ах, моська, знать она сильна, коль лает на слона».

Собака тоже всё отождествляет, одинаково принимает побои, еду и цепь от хозяина. Он её кормит, всё остальное этому равно. Собака принимает побои с визгом. Это эмоционально обосновано, но в её поведении есть и какая-то рациональность. Хозяин её привязал, если не накормит, собаке – конец. Вполне резонно, что на незнакомца она, привязанная, бросается с хриплым лаем, опережающе приводит себя в боевую форму. незнакомец может вдруг напасть! С цепи ей не убежать. Лай ещё и заводит собаку, как сказанные слова, накручивает ей эмоции. Но, в сущности, собака врёт, когда рвётся с цепи и «брешет». Тем не менее, не смотря на присутствие всякого отождествления, она не мыслит хозяина и прохожего, как тождественные объекты и разотождествляется сама с собой, если не сидит на цепи. Тогда масса выборов: еду искать, удрать и т. д. Тогда она не обращает внимания на прохожих, знает, как вести себя в обществе. Можно согласиться с Ницше, что собака мыслит по основанию пользы для себя.

И чем в фотостудии я отличаюсь от собачки, которая места себе не находит? Мне хочется заглянуть за ширму, убедиться, что там нет какого-нибудь доктора с повязкой на лице и большим уколом в руках. Я подчинился реакции вожаков, но, на всякий случай, хочу быть готовым, что это больница. Мне самому неприятна такая готовность, вообще нежелательно, чтобы это была больница, но меня не должны застать врасплох, ещё хуже, если я не буду мобилизован. Шизофренически распадается, вообще, всякое мышление. Где кормят птиц, они лезут под ноги. Это – единый Голос Бытия. Даже рыбка Хаббарда то ест креветок, то не ест. Тождество в рефлексах нарушается, свидетельствуя о каких-то мыслях у всего живого, но во время ссор поведение людей и зверей снова скатывается к тождествам.

– Дай сюда!

– Нет!

– Дай сюда!

– Нет!

– Дай сюда!!!

Повторение одного и того же – это схема ссоры. Она возникает, когда дело дошло до эмоций: «Гав! гав! гав!». Это – определённость одного эмоционального полюса, но, кажется, мы должны различать рациональную и эмоциональную определённость. Эмоции отрицают всякую рациональную определённость. Они – сами определённость. Вроде бы, нет ничего проще тождеств, но в логике закон тождества действует в случае достаточного основания: цветы сегодня станут ягодами завтра, а эмоции настаивают, что они всегда А=А.

Можно указать множество тождеств в поведении детей. Общеизвестно, что они всё тащат в рот. В начале жизни ребёнок имеет дело с едой, поэтому всё – еда… Малыш сидит на руках у отца: «Это – яблоко», – говорит отец. – «Это – тыблако!», – повторяет малыш. Когда ты говоришь «я», значит это – ты. Всё логично. Маленькая девочка, закованная в комбинезон, движется в сторону родителей, хнычет и просится на ручки. Родители не берут её на ручки, учат самостоятельности. Я прохожу мимо. Мокрые глаза малышки вопросительно смотрят на меня: «Может, я возьму?». – Нет разницы между папой и дядей. Кстати, малютка анализирует ситуацию самостоятельно. Родители эту самостоятельность, наоборот, извращают, предлагая ей самостоятельно делать то, что они ей скажут.

Всё, что умеют дети, это проявлять эмоции. Они легко впадают в них: легко плачут и успокаиваются. Тождество эмоций – единственная доступная детям определённость. Рациональной определённости нужно ещё учиться, – их начинают учить, запрещая эмоции.

Детские эмоции – самое честное, но после того, как маленькие дети научились говорить, с этой честностью что-то происходит. Маленькая девочка идёт из садика вместе с негодующе молчащей бабушкой. В каждом её слове новая интонация: – Я знаю. Мне нельзя есть снег. – Тождества младенца ещё манят её, но, как только смысл выражен в словах, стал обусловлен, – он немедленно превращается в какую-то ложь, и эмоциональность этой лжи не подлежит сомнению. Дети внимательно следят за кукольным представлением, они прикованы к интонации персонажей. Пустота разыгрываемых сцен ускользает от них, но она и не имеет значения. Дети набираются опыта выражать обусловленный смысл. Так что детские эмоции – самое честное, пока дети совсем маленькие и ещё не умеют говорить, и это что-то объективное, если невинные дети лгут, как только научились говорить.

Во-первых, вместе с появлением слов непосредственные эмоции сразу же оказываются под запретом. Это идёт параллельным курсом – освоение речи и запрет эмоций. Во-вторых, смысл эмоций, врождённо разделённых на два полюса, вообще не имеет другой возможности выражать себя, кроме как «лживо». Всегда выражается только один полюс. Смысл, выраженный в словах, по этой причине оказывается лживым, и как хорошо слова подбираются! «Условность» – сами слова. Ложь – сама условность.

Непосредственно смысл выражает интонация. Она является индикатором какой-то лжи. Обычно люди говорят с какой-то интонацией. Но иногда слова могут быть хрипло артикулированы. Как правило, в этот момент человек говорит что-то, обычно не выражаемое им и всеми окружающими вслух. Об этом принято молчать, подразумевать, иметь в виду. Это можно сказать в «скобках» или по отношению к другим, но не по отношению к себе. Увы, таких задавленных эмоций у каждого накапливается немало. Видимо, в связи с этим А. Пугачёва сказала однажды: «С человеком, который разбогател, нужно знакомиться заново». И иногда этого нового знакомого бывает неприятно наблюдать. Кроме этого ещё какая-то экстраординарность позволяет сознательно приглушаемым эмоциям прорваться наружу, а если подчёркнуто правдивой интонации вдруг становится выше обычного фона, – это точно какая-то сознательная ложь. Ложью может быть и молчание на разнообразные темы. По сути, это тоже интонация. Но иногда сознательно лгать мешает совесть, – портит интонацию, но не обязательно смысл.

С эмоциями вообще непросто. Подавленные эмоции могут быть лишены голоса в момент своего выражения… но не лишены смысла, его как раз будет достаточно. А девочка, говорившая бабушке: «Я знаю. Мне нельзя есть снег», – лгала хорошо. Интонации в её словах было достаточно. Ребёнок имел опасения, но эмоции не были подавлены. И она говорила что-то ожидаемое бабушкой. В итоге, бабушка негодующе молчала. Девочка всё делала правильно. Я тоже лгал хорошо, когда «раскаялся», и когда «понял», как летит ракета… Тогда мой образ тоже совпадал с тем, что от меня ожидали. Меня истолковывали мама и папа, сами находили нужное представление у себя и отождествляли меня с ним, хотя я ни с чем и не совпадал. Либо они не смели меня подавлять и голоса не подавали.

Совесть парализует разум, но бывает, и сама парализована. Её парализует чистая эмоциональность. Значит, общественная мораль работает в каких-то двух режимах. Эмоциональность ребёнка, с которой он родился, взрослые культивируют путём «договорённости» … с эмоциональностью ребёнка. Совесть подавляет только рациональную ложь. Что это вообще такое? Откуда у рациональности ноги растут, если врождённой является эмоциональность? Моя совесть выслеживает мою рациональную ложь и лишает её голоса, а эмоциональная ложь – своя и чужая —проходит сквозь совесть, как вода сквозь сито. Когда мне было шестнадцать лет, я смотрел фильм «Иван Васильевич меняет профессию» Весьма условные события фильма мной воспринимались, как возможные. Это кино тренировало мне фантазию. Моя рациональность была выше кукольного представления, но условности фильма оставались для неё незаметны, хотя, как это возможно. Моя совесть в виде ревности к правде «спала» и ничего не замечала.

Я проявляю терпение и к эмоциональной чужой лжи, (она всегда в каком-то смысле художественная). Я прощаю её даже после того, как заметил.

Между совестью, рациональностью и эмоциональностью складываются отношения, требующие к себе внимания. Воспитание детей начинается с требования вести себя без непосредственности. Постепенно накапливаясь, эти требовательные условности доводят человека до состояния автомата. Условности – это ложь. А ложь обладает изменчивостью, как и эмоции. В то же время, эмоции – это определённость. И автомат – определённость. Наша условная рациональность похожа на эмоциональность, хоть противоположна ей по смыслу. Всё на всё похожее. Изменчивость похожа на определённость. Представления, вырабатываемые на основе эмоциональности или смысла, который приходит первым, начинают «плыть», теряют определённость.

Став подростками, дети проявляют эмоции между собой, но совсем другая игра между мальчиками и девочками, третья – между взрослыми и детьми. Таким образом, тождество себе самому покидает человека, личность покрывается масками. Мы занимаемся обыденными делами: умываемся, завтракаем или идём по улице. В это время наша нижняя губа рефлекторно поджата. Впечатления жизни пришли к общему знаменателю.

Мама с маленьким сыном стоит в очереди к кассе. Малыш с размаху бьёт по длинным палкам смешариков. Они шуршат. Мама говорит мягко:

– Не трогай! Я тебе уже купила. – Ребёнок, кажется, понимает слова. Постоял какое-то время тихо, потом снова бьёт по смешарикам. Мама снова говорит: – Нельзя. – Всё-таки через какое-то время он бьёт в третий раз. Я наклоняюсь к нему с улыбкой. Всё равно делать в очереди нечего. Над проглоченной нижней губой на меня смотрят внимательные, детские глаза. Потом малыш трогает мою бороду.

Сверху на нас хихикнула мама. Ну, ничего нельзя сделать без комментариев: ни бороду потрогать, ни по смешарикам ударить. Нужно проглотить нижнюю губу сначала раз и навсегда.

Мир противоречит нам. Я сознательно столкнулся с этой мыслью, когда читал «Мастера и Маргариту». Жестикулируя, Берлиоз обрушился за спину иностранца: «Не противоречь! Не противоречь!». В этот момент я испытал дзенн-буддистское просветление, осознал постоянное условие своей жизни. Мне не удавалось ничего говорить самому, не противореча. И я не слышал других слов, обращенных к себе. Понимание этого факта позволило измениться, но мир остался прежним.

Какие-то опасения регулярно доводят человека до ощущения лёгкой тошноты. Антуан Рокантен у Сартра не смог наклониться и поднять из грязи тетрадный листок. Он хотел его помять в руках, отрывая кусочки, послушать, как они трещат, но испугался показаться странным. Рокантен выташнивает из себя раба. Чехов выжимал его по капле, а Галич требовал подставить себе корыто или ведро… Сартр, Галич и Чехов – это выдающиеся личности. А мы, надев маску, принимаем её за лицо, отождествляемся с маской по врождённой привычке эмоций всё отождествлять…

Если рационализировать отождествление, выразить, как страдание и зло, мы покинем существующий мир и окажемся в мире представлений. Его противоположные моменты – рай и ад. Какой из миров более реален? Наш, изменчивый и существующий, или предвечный? Между ними тоже возможна корреляция по степени интенсивности изменения. Рай и ад – амбивалентное изменение. Мы наблюдаем его у эмоциональных полюсов.

В мире предвечных представлений мы сразу оказываемся в области акцентов. Акценты – это самое главное и в нашем мире, и в предвечном.

Предвечным является мир наших надежд и страданий одновременно. Полярные эмоции организуют мир страдания, фабрикуют вокруг нас мир внутриутробных симулякров. В них – смысл созерцаемой реальности. В то же время еврейская кабалистика гласит: «Зла – нет! Зло – это не востребованное добро». Действительно, после того, как эмоции были выражены, осталась их невыраженная половинка… Эта невыраженная половина проявит себя позже, как объективная реальность. Наша мысль какое-то время объединяла полюса, потом остановилась, если для здравого смысла было достаточно. Полюс смысла ниже этого основания остался невыраженным, он и нанесёт свой удар.

Выраженный смысл всегда – объективная ложь. В то же время, это всего лишь половина смысла. Смысловые соотношения воспроизводятся в языке буквально, обусловленное – это смысл, выраженный в словах, как уже было сказано. Буквальное указание можно увидеть и в слове темперамент. Темп – характеристика музыкальная и звуковая, темперамент определяет продолжительность и силу эмоций, которые имеют отношение к единому Голосу Бытия. Кажется, кто-то топал впереди и всему давал имена. Его заметил и Делёз, назвав «тёмным предшественником».

Глава 3. Координаты сознания и логика

«Моральные явления занимали

меня как загадка».

Ницше.

Ницше пишет иронически: Как понимать то обстоятельство, что благо ближнего должно иметь для меня более высокую ценность, чем моё собственное? Но что сам ближний должен ценить ценность своего блага иначе, чем я, а именно: он должен как раз ставить моё благо выше своего? Что значит «ты должен», рассматриваемое как нечто «данное» даже философами? Это имеет смысл как выражение инстинкта общественности, основанного на оценке вещей, полагающей, что отдельный индивид имеет вообще мало значения, все же вместе очень большое. Это есть известного рода упражнение в умении устремлять свой взгляд в определённом направлении, воля к оптике, которая не позволяла бы видеть самого себя».

В дальнейшем слово оптика станет у него любимым, но начало мышления осталось не исследовано. Это неизбежное исследование нам придётся делать самим.

В детстве я играл в карты с бабкой. Иногда с нами играл Лузин. По неписанному распорядку Лузин сидел на подставленной к столу табуретке, как самый незаинтересованный в игре; принимал в начале много карт, потом всех обыгрывал. Я сидел между столом и стенкой на лавке. Рядом со мной сидела Тамара, если с нами играла. Над головой у нас с ней висела Богоматерь, украшенная белыми занавесками. Это был ещё сейф. Бабка хранила за иконой чёрную, домовую книгу и паспорт, я несколько раз видел, как она прячет их туда, но никогда не приходило в голову самому взглянуть на чёрную, как голенище, домовую книгу, почему-то, сразу забывалось что она там есть. Иногда за игрой бабка говорила, что на деньги в карты играть нельзя. Таким образом, мне стало известно, что на деньги играть можно: без неё бы в голову не пришло. Деньги для меня ещё не были предметом манипуляций. Я пропускал её слова мимо ушей, но когда увидел такую игру в первый раз, то испугался, как преступления. Способность бабки к внушению подтвердила себя.

Пацаны тогда собрались в необычном месте. Оно никогда не привлекало нас, но было укрыто от посторонних глаз густым палисадником. Когда я подошёл, Саня Семёнов посмотрел на меня мрачно. И никто не ответил на приветствие. Все с непроницаемыми лицами играли в карты. Я остался, не смотря на немое предложение уйти. Скоро пришла очередь ещё раз удивиться. Это был не «дурак». Раздавалось всего три карты, и на завалинке лежали копейки. «Туз-король – небитая карта!». «КВД – небитая карта!». – Я старался запомнить.

– А если к одному придёт КВД, а к другому туз-король?!

Саня Семёнов снизошёл до ответа:

– Они не могут прийти одновременно.

Это была какая-то закономерность…

Куда делось то время, когда три копейки и пять копеек имели смысл? На кону стояли десятики, пятнатики, двадцатики… Бумажный рубль среди мелочи был вообще сказка. Кон с ним только что увел Саня Суворов. Мы сидели у Любки на крыше и играли в ази. Вдруг пацаны стали хватать копейки с ящика без всяких правил. Карты исчезли. Я с некоторым запозданием заметил, что Любка, тихо матерясь, зачем-то, завалилась на свои сени. Глаза ей слепило солнце. Она не могла нас видеть… тем не менее, кто-то уже исчез через самую узкую дырку в крыше. Я понял: «Мы срываемся!». Вся толпа сунулась к самой большой дыре, но с земли, как сирена, взвыл голос Любкиного сожителя: «Все в крышу-у-у!!!». Это была засада. Мне бы не составило труда прыгнуть над головой у тщедушного Любкиного сожителя в вечной красной рубахе на забор, наступив подошвой вдоль доски, но я мог в волнении оступиться и сорваться ему в лапы. Это было бы неприятно… Дыр в Любкиной крыше, слава богу, хватало. Даже не последним я спрыгнул через узкую дыру на улицу, перебежал дорогу и остановился. Это же сделали Сашка Суворов и Вовчик Шифанов. Никто Любку и не боялся. Её тоже волновала не наша нравственность, а пролом потолка. Почему-то, все взрослые боятся этого. Так как ничего не случилось, мы вели себя хладнокровно.

В это время, как ни в чём не бывало, из своего дома, насвистывая песенку, вышел Сашка Семёнов. Любка была его тёткой. Она набросилась на него с криком: «Я всё расскажу отцу!».

– Ты меня видела! Ты меня видела!!! – орал Сашка в ответ.

Потом он рассказал нам, как первым спрыгнул на улицу через узкую дырку и рванул со всех ног. Любка в это время сидела на сенках и не могла его не видеть. Сожитель был в ограде и тоже не видел, но, пока мы прыгали на улицу, он стал обегать вокруг дома. Когда его «лай» приблизился к воротам, Сашка прыгнул на забор и исчез с улицы. Тут меня осенило, что мы могли играть у меня дома!

Так потом и было, но уже с одноклассниками. Мы встречались в школе, договаривались на первой перемене и после второго урока шли ко мне. Там могло собраться человек семь. Иногда нас захватывала мать. Карты и деньги исчезали, пацаны рассасывались, но, пребывая глубоко в себе, мать ничего не замечала. Это был счастливый момент моей жизни. В результате я окончил школу с тройками. Поколебавшись, школа выдала Барану диплом, а Хлебе всё-таки справку, что прослушал курс средней школы. На нём школа поставила «крест» из-за условного срока за грабежи.

Увлечение игрой продолжалось и после школы. Я научился играть краплёными и подтасовывать. Сложней всего было незаметно передёргивать, но мне казалось самым неудобным подтасовывать. Я прорывался, будто, сквозь колючую проволоку, казалось, что не удастся подтасовать незаметно. Все сознательно уставились на мои руки, и прекрасно понимают, что я делаю. Не составляло труда понять, что подтасовка тонет в колоде. Она не доказуема. Но что-то заставляло не додумывать эту мысль до конца, за моей спиной, будто, загорались огромные глаза. Зато я не стеснялся передёргивать, если до конца доводил подтасовку, хотя горят именно на вольте. Я чувствовал себя во время игры каким-то неумелым новичком.

На работе рядом со мной сидел хромой парень, который тоже был заядлый игрок, во время общей болтовни однажды выяснилось, что Хромой не верит в то, что человек произошёл от обезьяны. Его не могли переубедить. Баптист сидел рядом с нами, он тоже не верил в происхождение от обезьяны, но Хромой не был верующим, его оригинальность была вызывающей. Когда спор дошёл до сугубой схоластики, Хромой согласился на компромисс: «Все произошли от обезьяны, а он – нет». «От кого ты тогда произошёл?». Хромой не знал.

Однажды у него оказалось желание и деньги играть. Инициатива тоже исходила от него. Я взял деньги и крапленые карты у Кота с обещанием поделить выигрыш. Мы собрались играть в буру, я мог обыграть Хромого, даже если бы не везло. Я начал проигрывать без всякого намерения со своей стороны. Это было даже правильно – сначала немного проиграть. Как-то так получилось, что Хромой быстро выиграл все деньги. Я не давал себе времени быть осторожным, инициативно заходил в сомнительных случаях, а ему везло. На мою даму всегда находился король той же масти. Кот разочаровался во мне на всю оставшуюся жизнь. Я тоже был собой ошарашен. Может, я вообще какой-то неловкий?

Как-то мне достался знакомый «до кучи». Он вместе с девчонками приехал в наш город на практику, я познакомился с девчонками. Этот парень играл в буру… Против него мне удавалось играть на пяти картах. Один раз я сбросил себе в очки две карты, чтобы предъявить «буру». Руками пришлось двигать у него на глазах. Люди, как правило, ни черта не видят. Нельзя сказать, чтобы совесть тогда сидела смирно. Но мне как-то удалось прорваться. Однако каждый день прорываться сквозь «колючую проволоку» было достаточно противно. И карты пришлось бросить… Теперь я играю в рулетку.

Чтобы прокомментировать мои мысли при игре в карты против других людей, можно сослаться на Милтона Эриксона. Недодумывание мыслей до конца – это трансовое состояние. Оно называется эриксоновским или цыганским гипнозом. Это – сон с открытыми глазами, который возникает в результате когнитивной перегрузки и запутывания. (Милтон Эриксон, «Человек из февраля»).

Гипноз вырубает логику, но фокус состоит в том, что рядом нет Эриксона или цыган. В моём случае когнитивную перегрузку обеспечивала совесть: другие люди для этого должны только присутствовать.

По определению Ницше, совесть является честностью. Она преследует интересы «другого». Но откуда возникло у моего воспринимающего центра такое стремление? Своим сознанием Гадкого Утенка я, кстати, тоже был обязан совести. Она не хотела, чтобы я врал, когда не плакал. Я, оказывается, обманывал маму. Я подавлял свои эмоции в угоду её интонации. Такая вот логика у совести.

Интонация доносила до меня смысл окружающего мира, и я «врал», что колючую шапку можно терпеть, скрывал этот смысл от мамы. Возможно, врождённая эмоциональность хотела воздействовать на моё поведение с помощью «Гадкого Утёнка». Но я заставлял себя не плакать. За это эмоциональность «гадила» мне в душу. Вернее, она плохо себя чувствовала. Оно и не удивительно.

Мои эмоции маркировали «Гадким Утёнком» взявшуюся у меня откуда-то рациональность, боролись с ней. Мой центр восприятия имел возможность выбирать из внутреннего и внешнего, на основе своего опыта я выбирал из внешнего – из интонации. Мой воспринимающий центр мог быть выражен эмоционально вовне, но не был выражен. Я вёл себя рационально, но откуда у меня вообще взялась рациональность, если врождённой является эмоциональность?

Выраженная рациональность особенно не бросается в глаза, а эмоциональность оставалась не выраженной. Откуда у меня рациональность к двум годам, которая на равных борется с тем, что является врождённым? Видимо, дело в том, что структура эмоций повторяет структуру смысла, идущего в двух направлениях сразу. Этот смысл приходит первым. Он присутствует в едином Голосе Бытия. Надо полагать, рациональность – противоположный полюс эмоциональности – ни больше, ни меньше, её зеркальное отражение и то же самое.

Если эмоциональность отождествить с внутренним, а рациональность с внешним, то мои эмоции, стремятся к внешнему самовыражению, к переходу в противоположность в соответствии с собственной природой. Я должен плакать. Если я этого не делаю, я – Гадкий Утёнок.

По Канту, внешнее – пространственная характеристика. Мой центр имеет возможность созерцать внутреннее и внешнее… У него поверхностная позиция, и он, как событие, к ней стремится. В момент накаленности эмоций, тем не менее, проявляет себя рациональность, а эмоциональность оказывается, как «Ы» в согласных. Мой отказ плакать – это перевод эмоций в рациональную, невыраженную плоскость, в некую горизонталь, в отложенность. Я откладываю эмоции, потому что опережающе отражаю действительность. Я стремлюсь к будущему благополучию. Такая метаморфоза эмоций является просто рациональностью. У эмоциональности и рациональности одно и то же значение, но разные акценты и, поэтому, разный смысл. Эта борьба акцентов является импровизацией воспринимающего центра. Моя эмоциональность борется за место под солнцем и проигрывает, проявляя себя в ощущениях Гадкого Утёнка.

Воспринимающий центр, как событие и смысл, движется сразу в двух направлениях, выбирает из двух видов активности, которые имеют врождённый корень. Как событие и смысл, центр парит над собственной плоскостью бытия: «краснеет», «зеленеет». Он оказывается чистым становлением. В итоге своей борьбы эмоциональность и рациональность всё время чем-то становятся.

Собственно, в чём был обман мамы? Она хотела, чтобы я шёл в гости, и я шёл. Я не плачу, чтобы не перегреться. Это мне на пользу. Маме тоже на пользу, но для совести – всё равно ложь. Что за воля к морали?! Моя рациональность проявляет себя вместо эмоций, но мораль гласит: – тщитесь стремиться к эмоциональности. Тёмный предшественник нам в помощь: вообще-то, слово нравственность – от слова «нравиться». Именно это и подразумевает эмоциональность. Если для моей совести в основе нравственности лежит эмоциональность, то по-своему это тоже резонно, но как тогда совесть мыслит «заботу о других»?

В результате всё получается очень запутанно. К пространственному (вовне) выражению эмоций начинает прибавляться время. Вообще, на поверхности выражения царит сиюминутность. Если, я не должен врать маме во имя сиюминутных эмоций, то моя забота о маме проистекает из откладывания эмоций, из-за рациональной заботы о них во имя ближайшего будущего. Смысл заботы об эмоциях зеркально переместился в их подавление. Я шагаю в гости, отложив сиюминутные эмоции. Чтобы совпасть с совестью, я должен плакать и не шагать в гости. Мама хочет, чтобы я шёл. Мои отложенные эмоции совпадают с её пользой. Моя совесть, на самом деле, не заботится ни о ней, ни обо мне, награждая меня ощущениями Гадкого Утёнка. Совесть беспокоит моя эмоциональность и её подавление. Она борется с ним, как с враньём. Колючую шапку, действительно, невозможно терпеть. Но где-то в этом же начале своего бытия я чувствую стыд перед петухом. Что за знак такой нам шлёт тёмный предшественник в самом слове: со-весть?

Мы помним, что кроме выраженного смысла остаётся невыраженный. Может, в этом всё дело? Мои сиюминутные эмоции не были проявлены в угоду отложенным. С точки зрения сиюминутных эмоций и самой совести – это бессовестно. Я опережающе отражаю действительность на основе своего опыта, я знаю, что вспотею, и мне станет хуже. Откладывание сиюминутных эмоций было тоже заботой об эмоциях. Это – рационально. Это, действительно, так, но не для сиюминутных эмоций, которые прямо сейчас испытываются.

Изначально нравственность имеет сиюминутный смысл. Рациональность наполняет её потом своим содержанием, но той же эмоциональности. В итоге, эмоции умножаются на имеющийся у меня опыт и оказываются за пределами сиюминутности. К ним прибавляется время. То, что мне нравится, стало тем, что «должно» нравиться. Нравственность становится долженствованием. Это – зеркальный переход, но совесть, видимо, какое-то более сложное понятие, чем нравственность.

Эмоции + опыт = рациональность – абстрактность и игнорирование текущего времени. В свою очередь сиюминутные эмоции игнорируют всякое время, кроме настоящего. Ощущения Гадкого Утёнка позже сменились ощущениями неумелого игрока, но, если в первом случае совесть наказывала мой воспринимающий центр за невыраженные мной сиюминутные эмоции, то далее смысл совести становится каким-то долженствующим, дискурсивным. В то же время никакой дискурсивный смысл не описывает стыд перед петухом. Что такое совесть – «фокус» рациональности и эмоциональности – или просто фокус? В первом случае я должен выражать эмоции. Это был долг передо мной самим, теперь я должен «другим». Совесть путает мне мысли при игре в карты, чтобы я не обманывал «других».