Текст книги "Гадкие утята"

Совесть – структура восприятия мира. Если эмоции были отложены, это – способ ориентироваться не на себя, а на «другого». Нарцисс является иным соотношением между сиюминутными и отложенными эмоциями. Он предлагает ориентироваться на сиюминутные эмоции. Это – его воля к самолюбованию, но совесть настолько же безусловна, насколько безусловен Нарцисс. Между ними есть незыблемое тождество. Оно подтверждается и их совместными нападками на логику, которая никак не может занять место в нашем исследовании.

Тождество – основа формальной логики. Но благодаря тождеству мы не мыслим, а узнаём: А=А. Это – акт внимания, прежде всего.

По мнению Ницше, основа диалектической логики А ~ А.

Логика никак не займёт место в нашем исследовании, потому что смысл может быть и там, где нет логики: «Я не ношу часы, я – еврей!». Это заявление, на самом деле, не логично. Будь ты хоть «негром преклонных годов» – «часы» и «еврей» никак друг друга не загораживают. Между ними вообще нет связки, но нет логической связки, не значит, что нет смысла. Это может быть какая-то нарративная практика.

Мы определяем формальную логику, как функцию внимания, и понятно, что совести и Нарциссу нужно оттягивать его на себя, деформировать логику в свою пользу. И они создают некий её суррогат в виде дискурса. Борьба совести и Нарцисса выражает завоёванные друг у друга позиции в дискурсе и уже является логикой преданности каким-то оценкам или модальной логикой. Её лучше именовать логосом, а не логикой. Это будет неким синонимом дискурса. Дискурс – их коллективное детище, но тоже модальная логика. В отличие от формальной логики «коллективное детище совести и Нарцисса» неустойчиво во времени, а логика, открытая Аристотелем, остаётся неизменной.

В каком-то конкретном случае логос может доходить и до логики бреда – до позитивных и негативных галлюцинаций, – но, по идее, призван приводить индивидуальные «галлюцинации» к общему знаменателю. Дискурс, тем не менее, – не константа, а логика Аристотеля – константа. Дискурс – это правило, по которому совесть и Нарцисс идут на компромисс друг с другом, при этом между ними идёт борьба за выраженный смысл, можно сказать, борьба за ложь. Совесть, претендует быть лживой.

Совесть заставляет Нарцисс любоваться честностью в соответствии со своими представлениями, а Нарциссу всё равно, чем любоваться. Резервация Нарцисса в дискурсе – гламур. «Правильно» – тоже резервация. Но уже для совести. И в дальнейшем мы будем именовать совесть и Нарцисс просто координатами сознания, которые противостоят логике.

Координаты борются друг с другом за наше внимание, но, кажется, что эта борьба одной из них проиграна с самого начала. В моём случае её проиграл Нарцисс. Совесть фабриковала его образ, как Гадкого Утёнка или неумелого игрока, что хотела, то и врала. Иногда я с презрением вспоминал о совести. Это, видимо, было мнение моего Нарцисса. Их борьба – ницшеанская воля к власти в чистом виде.

Как Нарцисс, я неуклюж. Почти никакой гибкости с самого детства. Именно в детстве я и был неуклюжим. Развитие моего Нарцисса остановилось, видимо, тогда. Врать мой Нарцисс умеет только самому себе. При этом он доверяет себе, как маленький, а совесть ему врёт, что хочет, при этом он и ей доверяет, как маленький.

Мой Нарцисс различает и нарциссическую ложь «других» после долгих тренировок, но я – гибкий человек совести. Я буду мудрым, как змея, если моё внимание оседлает совесть. Меня не проведёт ни внутреннее, ни внешнее, но моей совести особенно хорошо удаётся проводить собственный Нарцисс. Он «ведётся» на какое-нибудь «правильное» враньё. Как человек совести, другим я говорю, как и ему, только то, во что верю сам. Это помогает моей совести и мне справляться с любыми вызовами и выживать.

Как этот «идиот – мой Нарцисс» покупал себе вещи в СССР? Обувь давила, он всё равно её брал, если она нравилась внешне. Тело подчинялось и терпело. Сам Нарцисс и терпел этот «гламур»! Совести всё равно, в чём я буду ходить. Она заботится о «других». Купить в СССР что-нибудь красивое было трудно. Это моё оправдание. Но почему этот идиот так долго учился покупать обувь, когда выбор появился? Глаза вцепляются в понравившиеся туфли, все остальные соображения отключатся. Торговцы скажут: «Хорошо! Хорошо!». – и обувь по-прежнему давит. Складывается полное впечатление, что у моего Нарцисса нет доступа к ресурсам мышления. Потому что он – маленький!

Я захожу в кинозал. Экран уже светится. Пустых мест множество. Совести всё равно, куда я сяду, этим пользуется Нарцисс. В конце концов, он плюхнется куда-нибудь… потом пересядет. «Суета сует и томление духа». Люди, хотя бы, умеют поесть себе приготовить, а я всю жизнь – только яичницу жарить – из-за этого идиота, не умеющего о себе позаботиться.

Что он значит – мой Нарцисс? Почему его представления и навыки так примитивны? Совесть подгоняет его самолюбование под свои представления, которые для неё – положительная эмоция и «правильно». Мой Нарцисс служит радостям совести, как манкурт. Это было на даче. Швабра куда-то задевалась… И уборщица попросила меня и ещё кого-то протереть пол под кроватью. Нужно было протереть только в углу у стенки, где она сама не доставала. Я залез под кровать, усердно повозил тряпкой. Пол, едва успев мне понравиться своим влажным блеском, кончился. Я стал возить под другими кроватями, где уборщица уже доставала с двух сторон, я вообще в проходах стал возить и перепугал уборщицу, «эксплуатирующую детский труд». Когда убирать стало негде, моя голова кружилась от усталости, даже противно стало от слабости. Я сел на крыльцо дачного домика, не в силах ничего желать. Но к тому времени «порядок» проник в мою голову и стал основанием для нового мышления. Я испытал ощущение эйфории от упорядоченности бытия после мытья пола. Тут мне показалось, что все вокруг что-то нарушают. Мальчишки ели мелкую облепиху на дереве и резко трещали ветками, почти ломая их. Дерево было кривое, ягоды – кислыми, ничего этого было не жалко, но я всё равно сделал им замечание. Они меня даже не поняли. Я говорил, как воспитательница. Вступать с ними в физическую борьбу – я не решился, сам мог получить замечание. Тут ещё девчонки бесполезно визжали и бегали друг за другом. Порядок во всём нарушался… Мир покосился в моей голове. Моя заслуга перед порядком тоже была ничтожной, пол скоро затопчут, но пока я на крылечке переживал хаотизацию мира, усталость немного прошла… Я пошёл по дорожке, отвлёкся и сам предался какой-то глупости. Впоследствии я чувствовал себя правильным, только получая пятёрки.

Гламур быстро приводит меня к изнурению, будто, не имеющего сил малыша. Подавленная координата, получая доступ к силам воображения, не способна ими воспользоваться из-за недостатка собственных навыков. Всё, что выражено в моём сознании, – ложь с клеймом ведущей координаты.

В подавленной координате может найти своё обоснование выдвинутый Збигневом Бжезинским тоталитаризм. Он может быть определён именно, как немота подавленных. На наших глазах терпели провал первые попытки перестройки. Общество не имело никаких средств выражения, кроме тех, что обслуживали «курс партии». Эта «немота» была первым ответом на призывы перестройки. Помнится, какой-то говорун собирался иметь министра, если тот будет «мышей ловить». Это была ещё «яркая» попытка обрести новый «способ говорить», а в основном даже неглупые люди цитировали классиков марксизма-ленинизма. Например, предлагалось дифференцировать общество по интересам – аграрный сектор, промышленные рабочие. Но это был прежний «способ говорить». Средства выражения ведущей координаты закрепляют немоту подавленной. Корни тоталитаризма в отсутствии у неё самостоятельных средств выражения. В каком-то смысле они предвечны.

Когда историк Клим Жуков (у Гоблина) говорит о тоталитаризме древней афинской демократии, он в угоду своим полит. воззрениям целенаправленно дискредитирует демократию. Афинские граждане в условиях прямой демократии, проигравшие выборы, всё равно имели самостоятельные средства выражения. После проигранных выборов эти средства никуда не делись. Борьба при демократии шла за то, кому достанется ведущая роль в общественном диалоге. Вообще, у Жукова представление о равновесии диалога, как в плохой литературе. Равновесных диалогов вообще не бывает. Стороны диалога делятся на ведущую и ведомую. Чтобы убедиться в этом, достаточно проследить за диалогами самого Жукова и Пучкова. Ведущий (Пучков), в них «ведомый». Как и положено, гость говорит больше. Можно присмотреться и к диалогам в «Мастере и Маргарите», или вспомнить слова Товстоногова: «Страна пишет пьесы». Речь у него шла о плохой литературе с равновесным количеством коротких реплик. Наличие самостоятельных средств выражения у сторон диалога исключает тоталитарность афинской демократии. Она окажется конфликтным обществом, возможно, наполненным нестабильностью, но не тоталитарным. «Акцент на вне человека лежащей атрибутике и её фетишизация: равенство, справедливость, труд, система образования, информации, управления становятся тотальными».

Порядок в обществах с древних времён сильно возрос: и христианство, коммунизм или современная демократия могут быть вполне тоталитарны. Это иллюстрирует Дональд Трамп, который был вынужден прибегнуть к новому «способу говорить». Он оказался для Америки таким же шокирующим, как в своё время способ говорить В. Жириновского для нас… Правда, автор статьи «Порядка против Бардака: хроники турбулентности Америки» считает, что тоталитарность Америки сложилась на шкале «порядок – беспорядок», и Дональд Трамп уже никуда от этого не денется. «Со времён второй мировой войны в США развивалась идеология сверхдержавности. Сначала в рамках традиции мировой политики сформировалась концепция нового мирового порядка, подразумевающая контроль государств через последовательно применяемое экономическое доминирование, дипломатические манипуляции и военное вмешательство превосходящими силами, но в связи с сокрушительным поражением этой концепции во Вьетнаме, начала формироваться другая – концепция мрового беспорядка. Эта доктрина опиралась не на военных, промышленников и дипломатов, а на шпионов, бухгалтеров и идеологов. Спецслужбы отвечали за разжигание и усугубление любого конфликта, где бы он не происходил. Бухгалтеры тут же спешили на помощь, предлагая дешёвые и долговременные кредиты, оказавшимся в безвыходном положении странам. Идеологи же непременно заостряли внимание, что в Соединенных Штатах такого бы никогда не могло произойти… Сторонники этих двух концепций составляют правящую элиту Америки. Третьего не дано: мысль об отказе от мирового господства крамольна и может легко привести к политической смерти».

По нашему мнению, обоснование тоталитаризма лежит вне тоталитаризма. Как по Курту Гёделю, обоснование математики – вне математики. Корни предвечны, но это не означает, что он будет всегда. А то получается, что ведущая координата завела непоколебимый порядок, эмоции подчинились какой-то там координате.

Теперь вернёмся к нашим баранам. Гламур так быстро меня утомляет, потому что он – крикливый. Не забываем, что крик – это сила звуков, а у меня мало сил, мой Нарцисс – маленький.

Дискурс становится голосистым, когда «правильно и красиво» расходятся. Координаты всё время, по идее, расходятся. Поэтому дискурс твердится себе и другим «громким» голосом, но любое самовыражение – ложь. И шёпот в этом отношении ничуть не лучше. Если снизить интенсивность «крика» в сфере сознания или, наоборот, громко, выкрикнуть себе шёпот координат, ничего не перефразируя, они окажутся одинаково нелепыми.

Я гадаю, где мать приобрела свою скрытность? Скорей всего, это с ней случилось в детском доме, где она жила в самом нежном возрасте.

Дед был на фронте, когда у них умерла своя мать. Баба Нюра была их приёмной матерью уже после войны. Детский дом произвёл неизгладимое впечатление на мать. Она психологически навсегда осталась сиротой.

Сироты расставляют в общении немыслимые акценты, часто судорожно симулируют юбилейность в отношении «других». Такая сюрреалистическая любовь к окружающим, доходящая до слабоумия, вызывает у тех изумление, в конце концов, сироты начинают раздражать и достигают обратного результата. Возможно, есть смысл говорить в этом отношении не о всех сиротах, а только о сиротах-Нарциссах. Я как-то прикинул на себя такую их манеру общения и почувствовал опустошённость, которую долго выносить невозможно. Меня, как раз, гламур и утомляет. Юбилейность и есть гламур. Стереотип такого поведения определяется Хаббардом, как закон афинити: «неразрывное слияние с другими людьми в целях выживания», но, судя по тому, как мать вела себя после работы, есть и противоположный закон – не общаться. После юбилейного общения на работе она отключалась и отдыхала. Дома она не замечала меня, не замечала карточных друзей, сразу опустошая внимание. Если её реплики мной вынуждались, то напоминали раздражение. Возможно, на работе она и не доводила судороги общения до грани презрения к себе, но дома всё равно отдыхала. Её, как-то подчёркнуто уважали на работе. Это, по-моему, плохой признак.

Личные условия воспитания коррелируют с двумя способами восприятия жизни. Их можно определить, как импрессионизм и экспрессионизм. Лично мне известные сироты почти ни в чём не импрессионисты. Импрессионистское восприятие жизни мы находим у Свана. (М. Пруст, «По направлению к Свану»). Это очень приятная личность даже для принцессы де Лом. Дело не в том, что Сван – сливки общества. Вердюрены – тоже «сливки», а И. Бунин в рассказе «Деревня» демонстрирует импрессионистское восприятие жизни от лица крестьянина… Дело, видимо, в фактуре отношений с детства.

Вердюрены основали кружок каких-то идиотских посиделок и разработали специальный ритуал отношения к «скучным». Так они именуют высший свет. Они рассматривают его, как угрозу своей состоятельности в виде ценителей искусства, и защитились. У них явно не расслаблен инстинкт самосохранения. Но их эстетическая пошлость дана Прустом с точки зрения импрессиониста. Вот Франц Кафка описал экспрессионистов изнутри! Каждое чужое слово, жест и взгляд грозят существованию экспрессиониста, человек непрерывно ожидает беды, встревожен и чувствует себя под угрозой. Правда, Кафка вынул зубки у экспрессионистов, их отношение к жизни подаёт в слишком чистом виде. На самом деле, экспрессионисты прекрасно умеют себя защищать. В каком-то смысле экспрессионистское и импрессионистское восприятие жизни не разделимы в одном человеке. Страхи есть и у Свана. Речь идёт об акценте, о преимущественном отношений к жизни.

Мне удаётся вспомнить свою мать в ином состоянии, чем обычно. Она была слегка навеселе и остановилась рядом со мной, мягко что-то говоря, улыбаясь и глядя на меня заинтересованно. У неё свободно растягивались краешки губ. Они не поднимались резко вверх, как обычно. Она не пыталась остановить эту улыбку, и мы стояли ближе, чем обычно. Я подумал, что так будет всегда… Кто-то ждал её во дворе, она ушла, а назавтра стала собой. Импрессионистское отношение к жизни из неё больше никогда не выскакивало.

Почему скрывать своё подлинное отношение к текущему моменту для меня и для матери непременное условие равновесия со средой? Как только возникает какая-то откровенность, это равновесие нарушается? Почему чужое мнение представляется объективной реальностью, с которой надо считаться, а своё собственное является факультативным? По крайней мере, для меня это будет справедливо. Если мнение не выражать, то равновесие со средой отлично поддерживается. Если оно высказано, то становится не такой уж удобной железобетонной реальностью, и даже самое безобидное, норовит стать объективной проблемой. Всё будет нормально, если мнение остаётся в области невыраженного смысла. А после того, как оно высказано вслух, я, будто, перехожу на свою другую координату – самую неразвитую.

Это можно определить, как жёсткость сознания. Мой неуклюжий Нарцисс, всегда однозначный, несёт ответственность за эту жёсткость. Он настаивает на выраженном смысле, как на истине в последней инстанции, при этом такой истиной всегда оказывается что-то выражаемое «правильно». Сквозь это «правильно» совесть просвечивает, как Ы, сквозь согласные. «Бесформенное, лишённое очертаний дно поднимается на поверхность вместе с индивидом. Безглазое, оно здесь, уставилось на нас. Индивид отличается от него, но оно себя от индивида не отличает, продолжая брак с тем, кто с ним разводится. Оно неопределённо, но прилипает к определению, как земля к ботинку…». (Делёз).

Моя совесть тоже отлично коррелирует с этой жёсткостью сознания, ведь, правда – одна. Её нужно отстаивать жёстко. Благодаря привычке скрывать сиюминутные эмоции, я с самого начала жёстко представляю внешний и внутренний мир. Ни шагу вправо, ни шагу влево! Жёсткость – фактура моего сознания. Поэтому мнения и представляются мне объективной реальностью, как только выражены. Отмена мнений каким-то мягким способом мной не предусмотрена. У высказанных мнений совещательный голос тоже не предусмотрен. По крайней мере, в вопросе их отмены всегда присутствует какое-то напряжение.

Выраженные представления о мире и себе, стремящиеся к однозначности, как фактура сознания, дают довольно курьёзный эффект. Я замораживаюсь, как маленький, кажусь себе младше других. Эта фактура и возникла, когда я был маленький. Недавно я заметил, что существует и противоположный смысл. Я старше многих в этом мире «других».

Итак, в моём случае «истина» имеет жёсткое определение, но совесть требует, чтобы я был мягким для «другого». В то же время, чтобы укрывать меня и «другого», у неё слишком короткое одеяло, поэтому мир обёрнут ко мне жёсткой стороной. Я скрываю эмоции, не выражаю их.

Как человек с жёстким мышлением, я не склонен и «вытирать слёзы» другим. Я просто не умею этого делать. Вся моя мягкость по отношению к «другим» оказывается внутренним, невыраженным свойством. Я просто не делаю им ничего плохого, по моим представлениям. Яркость Нарциссов тоже, как у трёхлетних детей: «я – сам!». Эта их яркость – преобразившийся, отчаянный детский плач – тоже жёсткость. Но в отличие от моей, она как-то иначе вывернута наизнанку. Моя жёсткость существует, как шёпот. Жёсткость Нарцисса существует, как крик.

Не все личности складывались, как я. Кто-то сделал ставку на отчаяние, не стал подавлять эмоции, и сопротивление принесло результат!

Мнение маленького Нарцисса повергло мнение «другого». Представление о другом тоже повержено. Нарцисс выразил эмоции и победил! После этого опыт у него накапливается другой… Мир представляется Нарциссу чем-то мягким, что можно деформировать. И Нарцисс под себя деформирует внешние обстоятельства. Он заставляет страдать «других», при этом врёт самому себе тоже по-другому. Быть внутренне прямым и запутывать других – для Нарцисса автохтонное состояние. Когда я иду в гости в колючей шапке, я запутываю себя.

Но этот простой смысл сам запутан формами созерцания. Судите сами: если бы я плакал, разрывая себе грудь в тесном пальто, я врал бы самому себе, что так поступать правильно. Я поступал бы вопреки собственному опыту. По крайней мере, я бы вычёркивал существенную его часть. Любое созерцание действительности обусловлено точкой зрения: – и моё, и Нарцисса.

В результате поведения (правды) смысловой акцент оказывается на том или ином месте. Он притягивается ведущей координатой, как выраженная «правда», и тут же оказывается ложью, потому что всё, что мы выражаем, ложь. Нарцисс демонстрирует это с определённостью прямой линии, но, когда этот заносчивый субъект оказывается на «грани» из-за своей лжи, другие начинают его спасать. Ему буквально воздаётся по его вере: ничего другого от окружающих Нарцисс не ждёт.

Маленький подлец потом подключает рефлексию и начинает собирать опыт. Рациональность Нарцисса является изощрённой и на порядок сложней моей, на самом деле. Я запутываю в себе эмоции, бегу от них по рациональному лабиринту, который, как прямая линия. А Нарцисс начинает не с лабиринта, он начинает с «Минотавра», сидящего в этом лабиринте – с сиюминутных эмоций. Лабиринт у него запутан, как и положено, а эмоции – как прямая линия.

У каждого из нас свои отношения с сиюминутными и отложенными эмоциями, поэтому вдруг какая-нибудь ухоженная, приличная старушка оказывается клептоманкой, ворующей в супермаркете. Её приличность и даже приличный возраст оказываются прямой ложью. Возможно, она загоняла свои эмоции в дискурсивный лабиринт, эстетический и этический, запутывала себя всю жизнь, но в момент воровства её сиюминутные эмоции выбрались наружу. На «позор». Прямая линия проложила себе путь сквозь все невозможности. Видимо, мифический Минотавр тоже олицетворение сиюминутных эмоций, по крайней мере, это справедливо для Нарциссов.

Между сиюминутными и отложенными эмоциями у Нарцисса иначе поддерживается баланс, чем у меня. Он «коллекционирует» отложенные эмоции. Нарцисс во всеуслышание повторяет всякие дискурсивные истины, выборочно коллекционирует этику или эстетику, марки или монетки. Всё это, скорее, возбуждает фантазию, чем сиюминутные эмоции. Вроде бы, эмоции у коллекционера есть, но в то же время они отложены. Это симуляция, на самом деле. Просто отложенные эмоции под контролем ему трудно иметь. Нарцисс может собирать и всякий хлам на полочках и вешалках, создавая для своих сиюминутных эмоций лабиринт, успокаивая в себе тревогу «запасами». Он лжёт с энтузиазмом себе и миру: «когда-нибудь пригодится».

Нарциссы умудряются коллекционировать и адреналин, но всё равно сиюминутные эмоции вдруг оказываются за пределами всякого дискурса. Нарциссов ловят, как придурков. Как старушку в супермаркете. И тогда они уже чувствуют подлинные сиюминутные эмоции. Складки лабиринта не смогли их спрятать, не смотря на многослойность и запутанность. В этом сиюминутные эмоции проявляют собственную безусловную природу.

Нарциссы презирают опасность во имя чести. «Сердце женщинам, жизнь королю, душу Богу, деньги ростовщикам, а честь – себе самому». Смысл этой максимы может быть драматичным, беспощадным и даже абсурдным: «Мне сегодня удалось не убить человека», – говорит Томас Джордах у Ирвинга Шоу о каком-то местном мафиози, который смертельно ранил самого Джордаха. Всю жизнь таких личностей, как этот мафиози, Джордах попирал и побеждал. Он – драчун и Нарцисс, но чувствует счастье перед смертью, вырвавшись, как ему кажется, за рамки распределения в себе координат. Самый известный манифест Нарциссов: «Смело мы в бой пойдём за власть Советов, и как один умрём в борьбе за это…».

Манифесты Нарциссов вообще формулируют «волю к смерти» или «честь себе самому», но пафос этого подвига может быть и снижен. Нарцисса можно представлять и несуразным. Эту несуразность Нарциссы сами осознают: «На ровном месте получать за нихуя по роже, особым надо обладать талантом божьим. Не каждому дано – избранников так мало, – нести, как флаг над головой разбитое ебало. Во имя счастья на планете, за будущность потомков – ходить, заёбывать до смерти ублюдков и подонков… («Дар Божий» Х.З.). Данная цитата свидетельствует, что свою субъективность Нарцисс способен осмыслить. Как я – представитель совести, – он не тонет в себе. Это говорит нам о существовании ещё какой-то надперсональной логики у всех. Гегель, кстати, определял её, как объективную, и противопоставлял субъективной, правда, субъективную он никак не описал. Такую попытку сделал Кант. Но, по мнению Гегеля, Кант провалился, перепутав всё со всем, трансцендентальную логику (объективную) с субъективной.

Для объективной логики внимания, как и для нашего субъективного опыта, внешнее и внутреннее находятся по какую-то одну сторону. Наша рефлексия может рассматривать опыт со стороны, то есть она использует опыт, но не принадлежит ему. Видимо, различие между ними, как между определением и свойством. Свойство может быть преодолено, приобретено или растворено, а определение – нет: тогда моё определение, как невидимого человека совести, и определение Нарцисса, как демонстративного субъекта, непреодолимо.

Вот ещё один пример несуразности Нарцисса, вполне осознаваемой автором: «Молодость! Молодость! Я заявился со своим первым произведением в одну из весьма почтенных редакций, приодевшись не по моде. Я раздобыл пиджачную пару, что само по себе было тогда дико, завязал бантиком игривый галстук и, усевшись у редакторского стола, подкинул монокль и ловко поймал его глазом. У меня даже где-то валяется карточка – я снят на ней с моноклем в глазу, а волосы блестяще зачёсаны назад. Редактор смотрел на меня потрясённо. Но я не остановился на этом. Из жилетного кармана я извлёк дедовскую „луковицу“, нажал кнопку, и мой фамильный брегет проиграл нечто похожее на „Коль славен наш Господь в Сионе“. „Ну-с?“ – вопросительно сказал я, взглянув на редактора, перед которым внутренне трепетал, почти обожествляя его. „Ну-с, – хмуро ответил мне редактор. – Возьмите вашу рукопись и займитесь всем, чем угодно, только не литературой, молодой человек“. Сказавши это, он встал во весь свой могучий рост, давая понять, что аудиенция окончена». (Сергей Ермолинский, «Записки о Булгакове»).

М. А. Булгаков – чистый Нарцисс, способный выражать в своём творчестве эмоции, как никто другой, кстати, он собрал большую коллекцию договоров с издательствами, которые остались невыполненными. Эта отложенная возможность заработать могла как-то балансировать его эмоции.

А самые лютые властители, стремящиеся рационализировать общество, должны быть людьми совести. Рациональность – их сильная сторона. Но как бы не стремился товарищ Сталин доказать, что «жить стало лучше, жить стало веселей», ему это не удалось. Не его стезя. Яркость в эмоциях принадлежит только Нарциссам.

Одна из форм лжи – тактичность, но из-за выражаемых по-разному эмоций, тактичность Нарцисса и человека совести тоже выглядит по-разному. Нарцисс говорит громким голосом, а ссорится спокойным и даже тихим. Неизбежным примером, в данном случае, будет В. В. Жириновский. По словам В. В. Познера, Жириновский вежлив в речевой деятельности… но, когда он совсем уж вежлив, пора рвать когти. В следующую секунду можно получить по голове. Вот когда Владимир Вольфович громко выступает – никакой опасности нет.

Выражая себя, Жириновский, действительно, выглядит ярко, а драка в разумных пределах предоставляет для этого тоже блестящую возможность. Жириновский дерётся достаточно рационально. Никому основание черепа не проламывает.

В отличие от Нарцисса человек совести ссорится по-честному, громко и яростно.

Нарциссу, привыкшему подминать мир под себя, тоже нельзя откровенно дать кому-то «сковородкой по голове». Кажется, что яростный в ссоре человек совести мог бы это сделать. Кажется, что мог бы… но, мнению Делёза, «прямая линия», – непреодолимый лабиринт, а рациональность является прямой линией и Минотавром для человека совести. Его сиюминутные эмоции – запутанный лабиринт, в котором сидит рациональность, и она выскочит из этого лабиринта в последнюю секунду. Прямая линия и Минотавр Нарцисса – сиюминутные эмоции – вот они могут выскочить за пределы запутанного рационального лабиринта, поэтому Нарцисс и ссорится, как можно спокойней.

Нарцисс может быть не честен с «другими». Из-за этого на его жизненном пути возникают всякие осложнения, деформируя мир под себя, он делает это с помощью лжи, и сам тоже запутывается в ней. Можно, конечно, как Хлестаков, рассказывать, что к тебе «двадцать тысяч одних курьеров», но при этом нужно бежать, как по тонкому льду. В то же время Нарциссу стыдно чувствовать страх.

Человеку совести страшно чувствовать стыд, но скрывая свои эмоции, он, по крайней мере, не запутывается во внешней лжи. Его преимущество перед Нарциссом в том, что скрывать внутреннюю ложь и запутанность легче.

Человек совести лжёт кратко в потоке речи. Нарцисс кратко говорит правду, ложь он повторяет. Это – его способ поддерживать в беседе тонус. Ничего из того, что он повторяет, он делать не собирается. Мимика у Нарцисса складывается тоже иначе, чем у человека совести. Нижняя губа не поджата, в лучшем случае она кривится. Вообще выпяченная нижняя губа характерна для ярких алкашей. Ещё Нарциссы грузят других своими проблемами: не удивлюсь, если среди нищих и попрошаек – одни Нарциссы.

Люди совести на окружающих только надеются, но объективная логика им подсказывает, что полагаются они на воздух. Условная мораль разъединяет, на самом деле, людей, и человек совести неосознанно дистанцируется от «других». Его выраженная тактика рассчитана на положительный эмоциональный рефлекс у «другого», но это – какая-то ложь. Нарциссы выбирают мелкие грешки в качестве тактики: вместе выпить, покурить, анекдоты опять же… аморальность сближает их с другими – «со структурой восприятия мира». В сухом остатке Нарцисс и человек совести отличаются не столько способностями, уровнем интеллекта или нравственности, сколько акцентом на сиюминутных или отложенных эмоциях. Вообще же, эмоции оказываются чем-то трудно определимым, как кантовская «вещь в себе». «Каждая душа или каждый субъект (монада) полностью закрыт, без окон и без дверей, и в своей весьма тёмной основе содержит весь мир, освещая полностью только маленькую часть этого мира, у каждого свою. Мир, таким образом, сложен или свёрнут в каждой душе, но всякий раз по-разному». (Лейбниц).

Под воздействием императива – быть до конца с «другим» – человек совести, может отдать то, что не собирался. К счастью, у совести слишком короткое одеяло: приходится выбирать. Тот же смысл, но уже для Нарциссов: – нищелюбивый идиот. Иногда в человеке начинает «голосить», какая-то воля к смерти, нужна «жертва». Знак у «жертвы» может быть разный – ты или тебе, – но «Голос», где жертва, будет обязательно.

Эллочка Щукина была готова «съесть» хоть миллионершу, перещеголяв её в нарядах, она знала тридцать ярких слов, характерных для Нарцисса. Ещё она съедала своего мужа на корню, в то же время уважала его: «Вы поедете в таксо?». Жертва «голосит» сразу двумя способами, как Эллочка Щукина или как её муж. Плотоядность – суть сиюминутных эмоций, но вкушать плоть и кормить собственной плотью – это зеркальное отражение. Люди совести не имеют таланта и способности к выражению уважения. Они его проявляют только, как отражённый свет Нарциссов. Выраженный дискурс сформирован Нарциссами, но, кажется, инженер Щукин разобрался. Людоедка осталась без «другого», а для Нарцисса это смерти подобно. Он не может без восхищения собой жить, а высшее восхищение – это любовь. Это значит – «другой». Но как может заботиться о нём без грубой подделки обманщик и поклонник заботы о себе Нарцисс? Счастье бывает, но не находится в наших руках. Таковы условия «игры». Нужно проскочить между Сциллой и Харибдой: вручить собственные императивы и потребности «слабому звену», противоположной, подавленной координате, это влечёт к гибели, но «зерно не прорастёт, если не погибнет».