Текст книги "Гадкие утята"

Видимо, всё-таки совесть – это «фокус» рациональности и эмоциональности, в котором акцент со временем зеркально переместился, а, возможно, перемещается то туда, то сюда, меняя смысл совести. Могла ли совесть проявлять себя и как-то иначе, чем в моём случае? Мама могла удавить меня тесной, жаркой одеждой. Её мозг нуждался в разрядах, чтобы поумнеть. И он бы их получал, если бы я плакал. Я, действительно, – «Гадкий Утёнок». Кажется, возможности поумнеть я ей не предоставил.

Совсем не исключено, что сущность совести, как заботы о «другом», вполне себя проявляет в случае выражения собственных эмоций. В каком-то смысле совесть даже сходится с выражением двух эмоциональных полюсов сразу. Только они проявляются, не как у Кабирии, а коллективно. Мама выразила свой полюс, одев меня тепло и обезопасив себя от моих простуд, а я выражаю свой, – плача. В результате мы вместе бы что-нибудь «сотворили». Например, она бы поумнела, или я бы заболел.

Разнообразие работы совести, действительно, имеет место быть. Однажды я бескомпромиссно нарушил осторожность, не предложил потерпеть эмоциям и выражал их методически. Совесть тогда сидела смирно. Мои действия даже сопровождала жёсткая эйфория: эндорфины, как бы сказал профессор Савельев. Моё «терпение», от которого я тогда отказался, касалось абстрактных вещей, но они были конкретными для «других». А они скрывали свою силу. В результате я вляпался в полное разорение и нужду. Она затянулась на долгие годы, потому что хуже разорения было ментальное на меня нападение.

В то время бушевала шоковая терапия. Я пересидел её богатым. Когда шок кончился для всех, он начался для меня. Я умел жить в советском прошлом, оно уже кончилось, а в настоящем было трудно найти работу, и не платили зарплату. Я оказался нигде. При этом я уже привык жить, не нуждаясь ни в чём, и ни от кого не зависеть. Я бросил свою специальность и не хотел к ней возвращаться. Я потерял нюх вместе с шагом жизни, но выкрутился бы за какой-то год, если бы не ментальное нападение.

Ош (Ошо) пишет, что его почти никто не может совершить сознательно. Оно происходит случайно. Очень может быть! Я расскажу, что это такое. Самые любимые и доказанные себе мысли, все основания мышления рушатся. В сознании исчезают иллюзорные опоры, а других никогда и не было. Проблема состоит в том, что в таком состоянии надо прожить десятилетия, и, кстати, это тоже кажется иллюзией, что надо жить… Теоретически есть два пути решить проблему: можно создать новую картину мира или восстановить старую. Строго говоря, восстановить старую картину мира – это не выход. Она уже подвела. Ей веры нет. Это – аварийная конструкция, а в магазине новую картину мира не купишь. Сознание возникает, когда ещё не умел толком говорить, просто так его закономерности не меняются. По сути, возникает проблема на всю жизнь. Меня эта проблема подкараулила и настигла, благодаря совести. Мои сиюминутные эмоции сотворили для рациональности какого-то «демона» ещё в детстве. С детства сиюминутная эмоциональность пришпилила совесть к рациональности, как плохо различимый «Ы». Всю жизнь меня сопровождала рациональная осторожность, но она ослабела после того, как я разбогател; вместе с деньгами сиюминутные эмоции получили подпитку, вместе с ними и совесть получила подпитку. Я инстинктивно однажды освободил себя от необходимости мучиться при её подавлении, решил дать чувству расцвести, организованное рационально поведение получило пробоину. «Демон» совести в детстве внушал моему сознанию ощущения Гадкого Утенка, потом неумелого игрока, переключая внимание с правильных предметов анализа на вздорные опасения. Потом он добрался и до меня взрослого.

Мне захотелось откупиться от «демона». Я решил дать ему «насосаться» и пошёл на поводу. И этим «демоном» было спровоцировано ментальное нападение, но в итоге после многих лет я сменил картину мира. Рациональность опять одержала победу. А первоначальным толчком послужило то, что я пошёл на поводу у сиюминутных эмоций. Я достиг успеха и в детстве, когда их подавил. Я тогда не потерял сознание по дороге, дошёл в гости в колючей шапке и не заболел. Так что единственный смысл борьбы между эмоциональностью и рациональностью не может быть установлен.

Такое впечатление, что есть ещё какой-то вектор, который формирует опыт, состоящий из рациональности и эмоциональности. После трансового воздействия на мою логику со стороны совести, логика возвращается в исходное состояние. «Мыслительные способности человека никогда не подводят, даже если человек серьёзно аберрирован». (Рон Хаббард). По большому счёту совесть мне не вредит. Её трансовое воздействие выводит мой разум из строя на время, когда она заботиться о «другом».

Всякий смысл представляет собой половину смысла, вторая невыраженная половина делает его ложью. Моя совесть и моя ложь борются за Голос во мне, но в самом начале моя совесть – это моя сиюминутная эмоциональность. Я, возможно, почувствовал стыд перед петухом, потому что был сломлен мой сиюминутный динамический стереотип. У меня был настрой на драку с ним, при бабе-то Нюре. Это – рационально только вторым слоем, первоначальный акцент не учитывал бабу Нюру. Я оставлял её за спиной и даже думал, что она там и постоит. Или как-то зайдёт домой. И невозможность померяться силой с петухом превратилась в сожаление о петухе в виде стыда перед незаконно поверженным противником. Если стыд перед петухом определить, как сожаление, тогда из определения совести исчезнет момент потустороннего инобытия. В сущности, незаконной жертвой петух стал благодаря мне, а сиюминутные эмоции рационально врать не позволяют и согласиться с бабой Нюрой на облегчение. У взрослых рациональность уже какая-то абстрактная и отвлечённая.

Эмоциональный энтузиазм индивида тоже выглядит, как воздействие совести: заниматься спортом, хорошо учиться, много читать, быть остроумным, играть на гитаре, не курить, носить модную причёску… – эти рефлексии приводятся к общему знаменателю: не быть прорехой на обществе… Моя мать не умела шить. Она покупала ткани, садилась за машинку и сокрушалась, как виноватая: «женщина я или не женщина!». Совесть побуждала её прилагать усилия, чтобы стать «приемлемым членом общества». Утомив сиюминутные эмоции этими угрызениями, она откладывала шитьё в долгий ящик. В тоже время совесть даёт право не согласиться с чем угодно, даже с инстинктом самосохранения и подталкивает стать тем, «который не стрелял». Она действует, как воля к смерти.

Делёз задаётся вопросом: что для нас означает «другой» по своим действиям или последствиям? «Первое воздействие другого заключается в организации фона. Я гляжу на объект, затем отворачиваюсь, позволяю ему вновь слиться с фоном, в то время как из того появляется новый объект моего внимания. Если этот новый объект меня не ранит, если он не ударяется в меня с неистовством снаряда, то потому, что невидимую мне часть объекта я полагаю как видимую для другого. Эти объекты у меня за спиной доделывают, формируют мир, именно потому, что видимы для другого. Он препятствует нападениям сзади, населяет мир доброжелательным гулом… Когда жалуются на злобность другого, забывают другую злобность, еще более несомненную, которой обладали бы вещи, если бы другого не было. Что же происходит, когда другой исчезает в структуре мира? Остаётся единственное грубое противостояние солнца и земли, невыносимого света и темноты бездны. Воспринимаемое и невоспринимаемое, знаемое и незнаемое сталкиваются лицом к лицу в битве без оттенков… Мое видение сведено к самому себе… повсюду, где меня сейчас нет, царит бездонная ночь. Грубый и чёрный мир вместо относительно гармонических форм, выходящих из фона, чтобы вернуться туда, следуя порядку пространства и времени. Лишь бездна, восставшая и цепляющая, только стихии, бездна и абстрактная линия заменили рельеф и фон – всё непримиримо. Перестав тянуться и склоняться друг к другу, объекты угрожающе встают на дыбы. Мы обнаруживаем их нечеловеческую злобу. Как будто каждая вещь, низложив с себя свою ощупь, сведённая к самым своим жёстким линиям, даёт пощечины или наносит нам сзади свои удары. Что же такое другой? Это прежде всего структура поля восприятия, без которого поле это не функционировало бы так, как оно это делает. Какова эта структура? Это структура возможного: испуганное лицо – это выражение пугающего возможного мира или чего-то пугающего в мире, чего я не вижу. Основное следствие, вытекающее из определения «другой – выражение возможного мира» – это разграничение моего сознания и его объекта. В отсутствие «другого» сознание и его объект составляют одно целое… Сознание перестает быть светом, направленным на объекты, становится чистым свечением вещей в себе. Сознание становится не только внутренним свечением вещей, но и огнем в их головах, светом над каждым из них «летучим я». В этом свете появляется другая вещь: воздушный двойник каждой вещи. «Другой» заключает стихии в тюремных пределах тел. Именно «другой» фабрикует из стихий тела, из тел объекты, как он фабрикует собственное лицо из миров, которые выражает. Высвободившийся падением «другого» двойник не является повторением вещей. Двойник – распрямившийся образ, в котором высвобождаются и вновь овладевают собой стихии. При чём все они образуют тысячи изысканных элементарных стихийных ликов. «Кратко: стихии вместо тел».

Использовать «другого», как подсказку – это эмоционально и сиюминутно. Таким путём, «другой» в структуре восприятия мира совпадает с функцией опережающего отражения действительности. Это исследование Делёз, вроде бы, писал о сознании маньяков, но случайно выразил смысл совести.

«Другой» у Делёза – фактура сознания.

Человек ведёт с самим собой внутренний диалог. Этот диалог идёт, хотя бы, на слабом эмоциональном фоне. Вести с самим собой разговор без этого фона почти невозможно. А с «самим собой» означает «с другим самим собой». Эмоциональный фон вызывается именно «другим». Восприятие было бы другим без «другого». Возможно, как у маньяков. Без кого-то рядом с собой человек начинает видеть призраков. Это всё равно «другие». (Стенли Кубрик, «Сияние»). Одиноких людей пугает даже собственная пустая квартира. Есть проблемы и на полярных станциях, где огромный мир почти не пронизан вниманием «других».

Мир вокруг нас должен быть отражён не только в нашем сознании. «Некто, страдающий зубной болью, тоже выражает возможный мир, японец, который говорит на японском, сообщает реальность возможному миру за линией горизонта, как таковому…». (Делёз). Сознание функционирует в режиме настройки на «другого». Это происходит, как у людей, так и у животных, при чём одинаково тонко. К душевнобольным создаётся тоже адекватный настрой. Этот настрой становится структурой личного опыта, и может выскочить при общении с нормальными людьми, если вдруг они того заслужили, если вдруг что-то покажется… Другими словами, наше сознание содержит отпечатки сознаний «других», на эти отпечатки можно реагировать, как на окружающий мир. В немалой степени «другой» и есть возможный мир.

Когда я реагирую на интонацию маминого голоса, принимая решение не плакать, я реагирую на её сознание. Для меня мир сводится к этому. Настройка на «другого» оказывается акцентом моего сознания. Реальность вокруг меня включает в себя воображаемую реальность «другого». Она плюсуется к моей собственной воображаемой реальности, которая включает в себя колючую шапку и трудность с дыханием в тесном пальто, и длинный путь. Расчётам поддаётся всё, но остаётся без акцента после того, как возможность снять шапку и расстегнуть пальто, сопоставлена с маминой интонацией. Сами эти расчёты возникают после восприятия субъективной реальности «другого». «Другой» оказывается плоскостью их регистрации моим сознанием. В тот момент «я» – не ощущения от шапки или тесного пальто, даже не тоска, что идти три квартала. Я производил логические расчёты над этими ощущениями со стороны, с позиции, которая является моим опытом, в котором «другой» – главное звено. Таким образом, мой опыт – это «другой».

Скорей всего, у опыта может быть и другой акцент, развернутый как-то иначе. Опытом наполняется некая врождённая форма, но вот внутренняя она или внешняя, если мой опыт – это «другой», – при чём в немалой степени. Именно эта форма, усваивающая опыт, придающая ему тот или иной акцент в соответствии со своей врождённой нравственностью и темпераментом претендует оказаться «я». «Другим» для меня была Любка. Ей стало вдруг стыдно, и она сообщила мне то, что я сам не видел.

Стыдно стало и Сергею Кириенко, когда, уходя с поста премьера, он сказал в интервью: «Объектом реформирования является сознание народа». Он сказал фактически: «Экономика – ни при чём». Реформируется сознание народа, который к дефолту относится, как к погоде, с которой ничего нельзя поделать. Это – то, что не видят другие.

После событий в Белом доме Чубайс рассказал, как Руслан Хасбулатов попросил у Ельцина разрешения лечиться в кремлёвской больнице. И Ельцин написал на его просьбе: «Согласен». Чубайс по собственной инициативе сказал, что на самом верху политические противоположности смыкаются. Кстати, есть немало фотографий времён приватизации, где молодой Чубайс выглядит, как уголовный преступник. Совесть выманивала у него какую-то «протокольную рожу».

А. Зиновьев: «Я – не диссидент! Мне было хорошо в СССР. Я занимался любимым делом. Правила игры меня устраивали, всех, прошедших войну, устраивали. Я правила нарушил, написал «Зияющие высоты…». Зиновьев вообще неустанно открывает глаза окружающим. То ему стыдно стало, что правила нарушил, то было стыдно не нарушать заговор молчания. Можно подумать, СССР стоял бы вечно. Разве было не стыдно жить в такой системе, которая остановила в себе процессы жизни?

Внук сталинского наркома Павел Литвинов принял участие в акции протеста на Красной площади (25 августа 1968 г). По свидетельству Натальи Горбаневской: «Совесть всех нас туда привела».

Стыдно было и Виктору Суворову, когда ехал в танке по Праге в 1968 г.: «Уши до сих пор горят».

Советское общество было заточено под этих людей, а они испытывали непреодолимую потребность обнародовать своё схватывание мира. То, что не видят другие.

Это был уже современный телемост. Виктор Суворов поставил украинцам простой вопрос: «Если Украина – независимое государство, почему мне нельзя приехать? Ладно, в Россию – нельзя! Почему нельзя на Украину?». – Лично для меня самостийность Украины рассыпалась, как карточный домик, хоть никогда не интересовался я этим. Он открыл мне глаза.

Правда, потом посыпалась сама Украина.

Плача, я тоже мог бы нести маме «весть», потом заболеть, но я был бы для мамы со-вестью. Вместо этого я сделал маму со-вестью для себя. В результате получилось, что у меня есть совесть, а у мамы её нет. Я – человек совести и с со-вестью.

Мой срыв из-за слёз после перегрева в пальто мог бы привести меня к болезни, и не развив мышление маме. Она могла не заметить связи или себя оправдать, но совесть бы апеллировала к ней. Плач – это требование заботы обо мне. Я выступил против того, чтобы проявить эмоции, я повёл себя так, схватив смысл в интонации маминого голоса. Мой «центр» покрылся тогда ощущением Гадкого Утёнка, но моя рациональность обязывала меня не полагаться на свою маму. Она для меня в тот момент «структура восприятия мира». Я воспринял будущее через призму её голоса. Её забота обо мне – проблематическое. Я сам выбираю спасение, не полагаясь на её заботу но в принципе, я мог бы и положиться на слёзы, положившись, тем самым, на маму. Другими словами, человек, проявляющий сиюминутные эмоции, полается на окружающих… «Другой» для его структуры восприятия мира выглядит как-то иначе, чем для меня. Его совесть позволяет ему «облокачиваться» на других. Она подчиняется смыслу, который идёт в двух направлениях сразу.

Между обусловленным опытом и безусловной, вроде бы, совестью, в моём случае, не оказалось разницы. Таким образом, совесть треснула. Она не безусловность, но всё время мы имеем дело с каким-то зеркальным смыслом, то выраженным, то невыраженным.

Скрывая свои эмоции, я становлюсь человеком совести. Ведь у мамы всё получилось! Она сходила в гости к директрисе. Плач в середине пути поставил бы её и меня на грань душевного и физического срыва. Наше взаимодействие развивалось бы в соответствии с взаимным упорством. Противоречие в связи с определением меня, как человека совести, конечно, возникает. Язык фиксирует и сам смысл, и его зеркальный переход в одном слове, видимо, нужны синонимы. Что является синонимом совести?

Мой выбор – это моя воля к жизни. Это не согласуется с определением совести, как воли смерти. Воля к жизни и воля к смерти тоже совершают зеркальный смысловой переход… Сиюминутные эмоции обессиливают меня, но, проявляя их, я живу на полную катушку. А, когда я зажимаю эмоции, шагая с мамой в гости, это, по сути, отложенная жизнь. Волю к смерти и волю к жизни можно выводить, как из проявления сиюминутных эмоций, так и из их подавления. Всё выраженное – тут же станет ложью.

Я уловил интонацию в мамином голосе. Единый Голос Бытия даёт мне понять, каким окажется будущее. Но только один смысловой акцент может быть выражен в моём выборе. Он и окажется ложью. Кстати, мама тоже выражает ложь своей интонацией. Это ошибочное отражение действительности, что меня нельзя раздеть. Став со-вестью для неё, я мог бы эту ложь исправить, но я этого не сделал. У такого моего выбора есть далеко идущие последствия.

Откуда всё начинается? Почему форма моего опыта начинает содержать «другого» именно так, а не иначе? Почему я не учитываю возможность эмоционального манипулирования мамой? Сиюминутная эмоциональность требует, чтобы я плакал, тем самым, говорил правду. Она требует выражения эмоций, но в данный момент, скрытность является условием моего выживания, экономит мои силы. Я выбираю между сиюминутными эмоциями и доступной мне рациональностью.

Эмоции прицепили ко мне Гадкого утёнка… но всё равно я отличаюсь от них. Они – не форма. А моя форма – всем формам форма. Эмоции хотят, чтобы я их выбрал. Они навязывают мне свою волю, но всё равно решающий голос принадлежит какому-то «вектору». После колебаний я склоняюсь к выбору рационального поведения. Мои соображения сводятся к тому, что неизвестно, куда мы пойдём после того, как я истрачу все силы на плач, а наличные силы – всё, что у меня есть. Если их не будет, мне придётся закрыть глаза и лечь на землю. Навязать матери требование взять меня на руки – я не рассматриваю. Ощущения терзают меня разнообразно. Пальто стягивает грудь и мешает дышать, колючки шапки впиваются в голову… Я всё равно зажимаю эмоции. Смысл окружающего мира достиг сознания вместе с интонацией маминого голоса. Я – рациональность и эмоциональность одновременно. Я – зеркальный переход, но не само это зеркало. Я – не парадоксальный элемент, у которого нет своего места, определённости и самоподобия. Я – вполне определён.

«Бесспорно, вся жизнь – это процесс постепенного распада…» Немного найдется фраз, которые отдаются в наших душах подобно удару молота. Немного найдётся текстов, отмеченных столь зрелым мастерством, погружающих нас в молчание и заставляющих безоговорочно согласиться с ними, как «Крушение» Фицджеральда. По сути дела, всё творчество Фицджеральда представляет собой раскрытие этой фразы и особенно слова «бесспорно». Перед нами мужчина и женщина – пара (почему пара? – потому что диада уже задает возможность движения и процесса). У этой пары, что называется, есть всё для счастья. Красота, шарм, богатство, внешность, талант. И вдруг что-то случилось. Всё лопается, словно старая тарелка или стакан. Шизофреник и алкоголик остаются с глазу на глаз, и этот ужасный союз может разорвать только смерть их обоих. Не идёт ли здесь речь о столь знакомом нам саморазрушении? Что же на самом деле произошло? Они же не пытались совершить ничего особенного, ничего, что было бы выше их сил. Но почему-то они просыпаются, как после сокрушительной битвы. Их тела разбиты, мускулы напряжены, души мертвы. «Такое ощущение, что я стою в сумерках на пустом стрельбище. Разряженное ружье в руках. Сбитые мишени. Никаких проблем. Тишина. И единственный звук – моё собственное дыхание… Принесённая мною жертва оказалась навозной кучей». На самом деле много чего произошло – как вовне, так и внутри. Война, финансовый крах, старение, депрессия, болезнь, утрата таланта. Но все эти явные происшествия уже дали собственный эффект. Сам по себе последний ни в чём бы не сказался, если бы не проник вглубь и не достиг чего-то такого, что обладает совершенно иной природой. Это нечто заявляет о себе лишь по прошествии времени и на расстоянии, когда уже слишком поздно и ничего нельзя исправить – безмолвная трещина. «Почему мы все потеряли – мир, любовь, здоровье?». Была какая-то немая, неразличимая трещина на поверхности, некое уникальное поверхностное Событие. Оно было, как бы подвешено, парило над самим собой, летело над собственным местом. По сути дела, подлинное различие проходит не между внутренним и внешним. Трещина ни внутри, ни снаружи. Она на границе – ведь трещина вне восприятия, – бестелесная и идеальная. С тем, что происходит внутри или снаружи, у трещины сложные отношения препятствия и встречи, пульсирующей связки – от одного к другому, – обладающей разным ритмом. Всё происходящее шумно заявляет о себе на кромке трещины, и без этого ничего бы не было. Напротив, трещина безмолвно движется своим путём, меняя его по линиям наименьшего сопротивления, паутинообразно распространяясь под ударами происходящего – пока эта пара, эти шум и безмолвие не сольются полностью и неразличимо в крошеве полного распада. Всё это означает, что игра трещины перешла в глубину тел, как только работа внутреннего и внешнего раздвинула её края… Говоря о бестелесной метафизической трещине, Фицджеральд находит в ней как место своей мысли, так и препятствие для неё, как её живительный источник, так и иссушающий тупик, как смысл, так и нонсенс». (Делёз).

Мы констатировали, что трещина бежит по совести. Она манипулирует мышлением, но смысл, который идёт в двух направлениях сразу, расколол её и лишил безусловности. Мы не можем тоже самое сказать об эмоциях, потому что они расколоты изначально. Мы ожидаем от «других» великодушия, честности, храбрости, открытости, толерантности, самопожертвования, нестяжательства…, а себе выбираем стандарты выживания.

Если я должен думать о «других», то и «другие» должны думать обо мне. И чем я беспомощней, тем выше шансы получить поддержку. Все терпят, боятся твоей нужды, прощают… Они испытывают страх перед множащимися в голове голосами, перед огромными глазами, устремлёнными им в спину. Этот страх символический – какое-то «ах»!

Совесть – это стыд, – какое-то «ы-ы-ы». Можно «намекать» другим, что они должны думать о тебе, они почувствуют страх испытать стыд и вызвать у себя совесть из её инобытия. Опережающе отражая действительность, они станут действовать в твоих интересах, но, если я позволяю себе получать выгоду от своей неприспособленности, превратил чужую совесть в свой гешефт, кто я такой? Нет, не в моральном смысле. Какая сущность это делает? Это же не совесть?!

Очевидно, что на бессовестность у нас тоже только один претендент, и он тот же самый – врождённые, сиюминутные эмоции! Доведённая до предела, рациональность становится долженствованием, а эмоциональность, доведённая до предела, чем становится? Трудно поверить, но, если иметь ввиду прямой смысл слов, то это окажется нравственность от слова «нравиться». Кажется, долженствование – это условная мораль. У совести два определения; второе – условная мораль. Вот мы и запутались.

Совесть раскололась, подверглась рефлексии, выделившей из неё условную мораль. Это обстоятельство делает рефлексию безусловней совести. Следует сказать, что Гегель придавал рефлексии очень большое значение. Она возникает у него сразу после пустого логического начала, которое непосредственно. Всё же остальное опосредовано и подлежит рефлексии.

Именно бессовестность – сиюминутные эмоции собственной персоной! Они сами оставляют себя без со-вести собственного опыта, вернее, собирают его как-то иначе, чем я. Но их опыт будет тоже обусловлен той формой, которая его собирает. По нашему допущению, она является искомым «я».

Проявляя сиюминутные эмоции, человек является структурой восприятия мира для меня. Это остаётся неизменным. Заботясь о нём, я буду высосан, как через соломинку, правда, при этом я спасаю свою структуру восприятия мира, но это отвлечённость для нас обоих. Отвлечённый вопрос и, что более ценно для жизни – совесть или условная мораль? Какой режим использования эмоциональности соответствует природе совести – сиюминутный или отложенный – тоже проблематическое. Так как слова всегда лгут, мы вправе говорить, что условная мораль не может претендовать на первенство в праве именоваться совестью, но вопрос весьма запутанный.

Я бы мучил свою мать слезами вместо того, чтобы «заботиться» о ней и идти в гости. Я довёл бы себя до неспособности двигаться, но, возможно, у неё появился бы шанс понять, что она делает что-то неправильно. Она бы могла это понять, если бы ей пришлось тащить меня на руках, потерявшего сознание, тяжело и тепло одетого. Заботой о ней был бы мой плач. При чём «огненной» заботой. Но мог бы поставить меня на грань физического и духовного срыва. Эмоциональность заботится о «другом» – не мытьём, так катаньем. Если мы формируем друг для друга структуру восприятия мира, это, по большому счёту, всё равно – бессовестные мы или совестливые. В любом случае, по критериям самой совести, мы нравственны.

Мы предлагаем «другому» картину возможного мира, но при этом во всех случаях мы думаем о себе. Это вообще форма речи – «думать о других». Когда я иду в тесном пальто и колючей шапке в точном соответствии с маминым желанием, я не думаю о ней. Я бы не думал о ней и, если бы плакал.

Того, кто условно противопоставлен человеку совести, тоже нужно как-то наименовать.

У одного финского романиста я прочитал, как после короткой отсидки в лагере для военнопленных, он вернулся домой и пошёл гулять по Хельсинки. Город охраняли усатые советские автоматчики, бывший финский солдат на улице встретил двух девушек. Он рассказал им, какой был несчастный был в окопах и, вызвав к себе жалость, самую красивую увлёк в кусты, а вторую отправил домой. Финский романист пишет, что девушке понравилось. Из кустов ни перебрались в товарный вагон, из которого автор потом бесследно сбежал. «Нарцисс – цветок отпетый, отец его магнат, и многих роз до этой вдыхал он аромат». Сталкиваясь с условной моралью на поле собственного императива, совесть чувствует негодование. Она у меня прямо не на месте из-за этого Нарцисса.

Приличные люди, кстати, считают Нарцисса эгоистом. При этом они совпадают в мнении с совестью, которая уже треснула. На мой взгляд, глупо гордиться статусом слепых её приверженцев, если какие-то нищие, совсем неприличные люди сами научились совесть юзить…

Одним словом, «эгоист» нам не подходит. Это определение принадлежит совести и имеет отрицательный оценочный оттенок. Нарцисс! – без ложной скромности.

Для себя я не «Гадкий Утенок» или «неумелый игрок». Я – самый, самый! И никто меня не любит так, как я. Все остальные проще устроены, и я легко их себе представляю. Моё представление не может быть сложней меня. Значит, и они не могут. Сложность делает меня существом исключительным. Я бы сказал бездонным и вообще единственным. Поступки других примитивно обоснованы. А мои нет! Я заранее представляю себе основания чужих поступков, а если я их себе не представляю, этих примитивных ждёт божья кара! Нечего осложнения мне устраивать. Меня самого, кстати, божья кара никогда не ждёт. Богу, вообще, было бы удобно согласовать кару «другим» с моими мнениями. Кто лучше меня раздаст наказания и прочитает окружающим приговор?! Я – и только я!

Нарцисс – настоящий претендент на роль «я». Как об этом не додумались раньше? Во истину: – я и только я!!!

Сейчас разложим всё по полочкам, поставим «других» в стойло. Разве, кроме меня, кто-то об этом думал! Кажется, ещё Кафка думал: «А эта башня наверху – единственная, какую он заметил, башня жилого дома, как теперь оказалось, а быть может, и главная башня Замка – представляла собой однообразное круглое строение, кое-где словно из жалости прикрытое плющом, с маленькими окнами, посверкивающими сейчас на солнце – в этом было что-то безумное – и с выступающим карнизом, чьи зубцы, неустойчивые, неравные и ломкие, словно нарисованные пугливой или небрежной детской рукой, врезались в синее небо. Казалось, как будто, какой-то унылый жилец, которому лучше всего было бы запереться в самом дальнем углу дома, вдруг пробил крышу и высунулся наружу, чтобы показаться всему свету». (Франц Кафка, «Замок»).

Ещё, кажется, Ким Ир Сен меня опередил. В докерской каске он красуется в иллюстрированном журнале «Корея» и руководит погрузкой контейнера, одновременно с Кореей.

Такой же красочный журнал «Англия» поместил большое интервью с Агатой Кристи. Она рассказала, как пятнадцатилетней девочкой влюбилась в местного балбеса и могла исполнить любую его просьбу, но балбес не догадался попросить. Тоже, видимо, любовался собой.

Примитивное самолюбование, вообще, – вещь грустная. А идиота в себе рано или поздно заметит каждый. Это совершенно неизбежно.

Девушка имела жениха – высокого, влюблённого в неё летчика. Ей не нравились его покатые ногти, почему-то, бросались ей в глаза. В итоге, она вышла замуж за другого, который оказался пьяницей. После этого она смотрела на мотив своего отказа лётчику с грустным удивлением… Я тоже, помню, шёл по улице и увидел парочку, старше меня в два раза. Мне было лет пятнадцать, встречные люди были тоже молоды. Девушки не отрывала восхищённых глаз от своего спутника. Он, свернув шею, тоже смотрел только на неё. Парочка не заметила моё существование. Я некоторым образом это осознал: пуп земли оказался пустым местом. Я был возмущён. Мысль о себе тогда обострилась. Я пробовал представить себя каким-то неважным, но не смог этого сделать и вывести себя из центра мира. У меня не получилось.

Нарцисс живёт в башне из слоновой кости и трепещет быть собой. Это звучит на всех языках: «Ich bin Soldat und bin es gern! О, welche Lust Soldat zu sеin!». Есть у Нарцисса сила бороться с совестью!