Текст книги "Гадкие утята"

Откуда они взялись в его голове? Версия у меня есть только одна. На спортивную конкретность его подсадил тренер. Он рассмотрел в нём задатки и не ошибся. Тренер привил рациональность своим взрослым авторитетом, и откладывание сиюминутной усталости во имя будущего сработало, как «затемнение».

Нарцисс ставит мир на грань и сам идёт по этой грани. Заполя доказал, что он – Нарцисс, когда бросил в училку резинкой. Кажется, автохтонный Нарцисс может иметь отложенные эмоции только в каком-то неустойчивом виде. Их можно загнать в дискурсивный лабиринт, порой очень сложный, но они вдруг оказываются за пределами всякого дискурса. Это – не только у Заполи. Лабиринтом для сиюминутных эмоций может быть, что угодно. Свои эмоции Нарцисс запутывает в многослойном дискурсивном лабиринте, но эмоции всё равно безусловней и выскакивают на «позор».

Заполя интуитивно выжигал в себе чуждую рациональность, напиваясь до безобразия, в такие моменты переживал только сиюминутные эмоции. Нечто отложить в состоянии глубокого опьянения невозможно. Он реагировал ярко, как Нарцисс, даже на «затемнение», боролся в полном ослеплении. Став пьяницей, Заполя по-прежнему стремился к спортивным успехам и гордился ими по инерции уже, как сиюминутностью, обрубив себе возможность получить от спорта какую-то отложенную выгоду. Как-то он рассказал мне, что боролся с мужиком в горпарке на глазах у публики… Мужик был килограмм девяносто, Заполя проделал с ним мельницу… потом ещё одну… тот не ожидал проигрыша. Мир улыбался Заполе иногда широкой улыбкой. Это не побуждало его, тем не менее, пересмотреть отношение к жизни. Как-то поздним вечером он познакомился с девушкой в автобусе, проводил её до дома и после длинного поцелуя трахнул прямо на лавочке. Дома у девушки была мама и маленькая дочка.

Такой удачный опыт следовало рационально осмыслить, но Заполя только рассказал… Из армии он мне написал, что курит анашу и уже не сможет бросить. Жить после «дембеля» остался поближе к анаше. Это было рационально… Однажды на улице мне повстречался Заполин отец вместе с братом. Я спросил о нём.

– Виталя умер, – сказал отец и состарился лицом.

По привычке вести себя ярко, он полез в щит с надписью «высокое напряжение». Ожог первой степени составлял девяносто процентов тела. Сердце билось ещё четыре дня. «Здоровый был бык!», – прокомментировал брат свои слова про сердце.

Потом мне приснился автобус «Лиаз», стоявший на улице, где никакие автобусы не ходят. «Лиазы» в городе тоже не ходят. Я, зачем-то, влез в него, Там сидел Заполя. На нём не было ожогов. Я всё-таки решил, что ему больно. Он горбился и высоко поднимал плечи. Виталя сидел на заднем сиденье. А возле самой двери сидели два чувака. Я, почему-то, запсиховал и разозлился, когда посмотрел на них, хотя они вели себя прилично. Глаза только щурили и сверкали блатными, глумливыми улыбками. От этих двух веяло беззаконием. И, почему-то, неодолимой силой. Один что-то насмешливо говорил, он особенно выводил меня из себя. Казалось, я выдумываю силу: не было на них мышц. Слова блатного не касались меня прямо, но я чувствовал ужасное унижение. Второй ничего не говорил, только криво усмехался. Я неконтролируемо разозлился. Без всяких переходов я предложил Заполе с ними драться. План был нелепый. Я не чувствовал сил на драку, вообще, мне казалось, что я еле стою на ногах. Силы Витали тоже вызывали сомнение.

Услышав мои слова, говоривший обернулся к нему, насмешливо спросил: – Ты будешь со мной драться? Виталя ответил ему, а не мне. Он не слитно произносил слова, его плечи сильно дёргались: «Я… не… могу… драться…».

Ответ был вроде бы и мне. Кажется, Заполя находился под полным контролем этих чертей. Я вылез из автобуса с качающимся сознанием, не вступая больше с ним в контакт. Тут я сознательно обратил внимание, что стою в хорошо знакомом мне месте. Я и раньше это заметил, когда влезал в автобус, но не придал значения. Это место было мне вполне безразличным. В детстве мы регулярно ходили здесь в баню. Я вообще здесь часто ходил, и однажды заметил детсадовскую Гальку. Она была на веранде второго этажа в том самом доме, у которого стоял автобус, видимо, жила здесь. Галька тоже увидела меня и… закривлялась.

Джейсон Стетхем похож на Виталю. В фильме «Револьвер» чёрный приятель говорит ему: «Самая гениальная разводка с его стороны – доказать, что он это ты».

Речь у приятеля идёт о «демоне». Это – рациональное проявление эмоций на публику. Низкий басистый смех мужчин и женщин – ежедневный выход этого «демона». Он говорит нашим голосом, сверкает белками наших глаз. Рациональное проявление эмоций – нонсенс, а вовсе не абсурд. Нонсенс порождает смысл в избытке. Можно сказать, весь дискурс – рациональное проявление эмоций.

Жизнь кажется тяжёлой и бессмысленной каторгой, но «демон» вцепился в её условие мёртвой хваткой. Люди много кушают и пьют и всё равно не могут выпустить сиюминутные эмоции на волю… Кругом пузатые или пьяные. А эмоции всё равно – рациональные. Эмоциональное убожество «демона» натыкается на его рациональное убожество.

Нейробиологи открыли в мозгу центр, отвечающий за удовольствие. Крысам вводили в мозг электрод и давали доступ к кнопке… они ничего больше не делали, даже не ели. Крысы давили на кнопку и умирали от истощения. Электрод ввели женщине, больной эпилепсией, она тоже забыла о гигиене и еде. Зачем различать добро и зло?

Алкоголики тоже не различают добро и зло. Они стыдятся, если им указать на мучения с ними родственников, они вспоминают, что сделали им хорошего, но их совесть – тождество с Нарциссом. Соль перестала быть солёной. С «вектором» что-то случилось.

Наше сознание в подавляющем объёме отождествляет информацию. Это поддерживает в нём равновесие в отношении картины мира и общезначимого смысла. Но различение и отождествление – двойное определение сознания – при этом оказываются уже не равновесным. Отождествления больше.

Перед нами снова встаёт вопрос о логике. Мы, наконец, должны изучить её взаимодействие с логосом и понять, как в целом уравновешивается сознание.

Обратимся к вопросу, какой логикой пользуется Герасим, утопивший Му-Му? С одной стороны, вполне понятно, что он ею не пользуется, если решил уйти от барыни, логично сделать это вместе с Му-Му. Это, всего лишь, собака. С другой стороны, логики в его поведении не могло не быть. Послушание барыне служит логическим основанием утопить Му-Му. Но, как только в послушании достигнут нравственный предел, как только чаша переполнилась, Герасим самовольно уходит в деревню. Это выглядит противоречиво, потому что акт непослушания быстро следует за актом послушания. Возможно, в деревне, Герасим чувствовал, что сам себя одурачил. Но в его поведении можно увидеть два достаточных логических основания, практически одновременных. Какая у них последовательность, тоже не вполне понятно, когда нравственный предел достигнут? Решение уйти могло быть принято и до исполнения воли барыни. Раб из Герасима выжимается по капле… и между послушанием и непослушанием Му-Му упала в воду, стала «жертвой», для новой мышления Герасима. Так можно было бы думать, если бы двоюродная сестра Тургенева и племянница барыни не оставила мемуары, о которых рассказывает Екатерины Шульман. В них сообщается, что дворник, утопив собаку, от барыни не ушёл. Никто барыню не любил, в том числе, и собственные дети. Тургенев выдумал ради этого частный случай крушения крепостного права, но эта фантазийная концовка Тургенева тоже не просто так возникла. Его фантазия обосновывает возможный сценарий событий. Отмена времени между достаточных оснований в поступках Герасима, произведённая им, тоже формирует какую-то возможную логику. Мы наблюдаем, что внутреннее (в данном случае Тургенева) норовит деформировать внешнее, что эмоции Герасима (самого Тургенева) значительно ускорили время логических операций, сделали его исчезающее маленьким. Да, всё это опять логос, но он отличатся от общезначимого смысла.

Логику, свободную от логоса, сформулировал Аристотель, с тех пор она застыла. Дискурс тоже действует долгое время, но не такое длинное… «Мнения ещё наиболее прочные» – время наших мнений, но становление этих мнений, судя по Тургеневу, зависит от эмоций. Тургенев выступает, как исследователь этой темы, а не просто в своей фантазии маме мстит.

Писатель А. Коробейщиков в книге «Новые отношения», стремясь написать новую религию, выложил много информации, требующей веры. При этом он разместил одно описание, которое демонстрирует, как уже объективная логика манипулирует нашим «внутренним».

«Круг бессилия».

«Как вы думаете, с чего возникает желание человека общаться с другим человеком? Вариантов может быть много, но я рекомендую смотреть в самую суть вопроса: страх одиночества. Это смутная потребность к выходу за собственные рамки. Человеку свойственно искать общения. Говорят, от принудительного одиночества человек может сойти с ума. Это была одна из разновидностей древних пыток. Когда человек добровольно ищет одиночества, он всё равно изыскивает разные варианты (молитва, разговор с деревьями, животными). Страх одиночества – это внутренняя врождённая потребность к общению». Это был первый пункт на «круге бессилия».

Второй – создание образа. «Для того, чтобы искать кого-то, надо иметь в голове хотя бы примерный образ. Так устроено наше линейное восприятие. Так как мы всегда стремимся к поиску максимально позитивных оценок в нашей жизни, то и образ обычно создаётся идеальный (включающий в себя максимальное количество наших позитивных убеждений)».

Третий пункт. «Для контакта с Идеальным Образом нам необходимо иметь… тоже Идеальный Образ. Сложно представить себе, что Идеальный Образ будет общаться с набором комплексов и искажений. Поэтому немаловажным этапом на стадии поиска Идеала является создание некой маски, улучшенного образа себя».

Четвёртый: поиск. «Скажите, как часто, выходя из дома, вы встречаете Идеального Партнёра? Я так и знал – Идеальные Партнёры редки и по улицам группами не ходят. Идеального Партнёра надо найти! Но поиски эти зачастую затягиваются на значительные сроки. И вот тогда наш ум совершает очередной манёвр. Встретив человека, который совпадает с нашим Образом в голове хотя бы по нескольким основным параметрам, ум тут же дорисовывает все остальные. Этот процесс называется «идеализация». После этого ум выдаёт вердикт – перед нами Идеальный Партнёр!». Внимание! Маска – ваш выход!».

Пятый пункт: праздник. «Как вы думаете, когда встречаются два Идеала, чего можно ждать от этой встречи? Ну, конечно же, только самых радостных эмоций! Этот период особенно трепетно вспоминается всеми нами – романтичный „конфетно-букетный период“, время, когда всё кажется ярким и безмятежным. Будущее светло и радостно. И хочется, чтобы так было всегда!».

Шестой пункт: фиксация отношений. «Встретив Идеал, мы не готовы так просто расстаться с ним. На этой стадии происходит фиксация отношений. Это может быть официальный или гражданский брак, договорённость быть друг с другом как можно дольше или ещё какой-нибудь вариант, который должен обеспечить максимально долгое получение впечатлений».

Седьмой пункт: быт. «Когда встречаешься со своим Идеалом всего лишь несколько часов в сутки, легко самому казаться идеальным. Но совместное проживание меняет правила игры. Удерживать маску становится всё сложнее, и постепенно люди начинают узнавать друг друга. Этот период может быть разным по протяжённости, но чаще всего заканчивается тем, что у партнёров возникает конфликт интересов. Это происходит даже не столько из-за фундаментальной разницы в скрываемых до поры до времени нюансах мировоззрения. Просто мы живём в конфликтном обществе, которое будет различными способами провоцировать конфликт между двумя разными людьми».

Восьмой пункт круга бессилия: конфликт. «Чаще всего причина конфликта в разочаровании нашего Эго – несоответствие идеализированного Образа с реально существующим. Под конфликтом я подразумеваю не обязательно шумные выяснения отношений. Конфликт может проявиться как внутренняя неудовлетворённость, никак не показываемая внешне».

Девятый пункт: разрыв связей. «Разрыв связей также не подразумевает тот факт, что два партнёра расходятся. Они могут продолжать жить вместе, но на внутреннем уровне связи разорвались. Зачастую два человека продолжают жить друг с другом (иногда даже поддерживая иллюзию хорошей семьи), но на внутреннем уровне они снова чувствуют потребность в полноценном, а не иллюзорном общении. На этой стадии они снова переходят в исходную точку схемы, для того, чтобы… начать всё сначала. И так – всю жизнь. И таких кругов в ней может быть неограниченное количество. Бег по этому замкнутому кругу заканчивается для человека лишь тогда, когда в процессе этого бега он теряет всю свою жизненную силу».

С точки зрения логики «идеальный образ» и «идеальный образ себя» можно рассматривать, как два основания мышления. Как в логосе Тургенева (послушание и непослушание), – так и здесь два начала, но ни одно из них не является рассудочным, оба – чувственные. «Идеальный образ» – что-то нафантазированное, как и «идеальный образ себя», – выбранная вера. Так Нарцисс созерцает себя и «другого». И Делёз вслед за Кантом ставит вопрос: «Не является ли сам мыслящий субъект созерцанием?».

Выделяя субъективную логику, Гегель тоже считал понятие – выражением самого субъекта. С помощью «выбранной веры» человек ставит миру вопросы, и мир отвечает на них. При этом внешний мир нередко сметает созерцания логоса. Всё, что логос отбросил, оказывается на своём месте.

Логика ускользнула в пространство межличностных отношений. Она является представителем реальности. Прямая линия, проложенная логосом, оказалась сломана. Мир отражает объективно и логически субъективный логос, обращённый к нему. Не было объективности в «идеальном образе» и в «идеальном образе себя». Логос и логика – другие названия чувственной и рассудочной мыслительных способностей. Межличностные отношения строятся «внутри» сознания, но благодаря логике, их итог подводится «снаружи». Может, логика вообще пребывает в пространстве и только отражаться в актах внимания? Логика = реальности.

Гегель тоже считал началом логики чистое бытие. Чистое бытие – это просто что-то внешнее по отношению к нам.

Эмоции – полярны. Вроде бы, они чистая субъективность, но в некотором отношении они равны логике, значит, и реальности. Осложнения преследуют нашу мысль на каждом шагу, ставят разум перед непроходимой стеной, но зато мы не оказываемся в пустоте, в которой наша мысль «не прокладывает никакого пути».

Смысл, который приходит первым, обосновывает, как чувственную, так и рассудочную способность мышления, по Делёзу, оказывается «плоскостью регистрации». По-нашему, это – прямая линия, которая содержит разрыв. Кто соблазнится отделаться в своих мыслях от реальности, будет ею наказан. Как копьё, объективная логика, пронзит его логос. «Невостребованное добро» явится и наведёт порядок.

Есть много способов говорить об этом: «плоскость регистрации», «прямая линия», – зачем множить сущности?

Сам по себе смысл, который приходит первым, – абстракция, но эмоции конкретны. Это – сама непосредственность. «Непосредственное» Гегель рассматривал, как начало логики. Такое впечатление, что эмоции не поддаются в полном объёме и рефлексии, а только частично. Но любая их маска поддаётся рефлексии – и даже их смесь. По идее, мы можем хладнокровно утверждать, что смысл, который приходит первым, и эмоции – одно и то же, потому что не можем их разделить. «Нет ничего ни на небе, ни в природе, ни в духе, ни где бы то ни было, что не содержало бы в такой же мере непосредственность, в какой и опосредствование, так что эти два определения оказываются нераздельными и неразделимыми, а указанная противоположность [между ними] – чем-то ничтожным». (Гегель).

Разделение на формальную и диалектическую логику делает понятие логики, как и понятие эмоций, неопределённым: то «А=А», то «А~А». Тождество реальности себе самой в целом определяется, как А=А, и это определение сразу же оказывается двойным!

Сиюминутные эмоции и отложенные, по идее, одно и то же. Только они разделены категорией времени и пространственно запутаны. К априорному синтетическому понятию чистого разума прибавляется время, оно становится априорным аналитическим понятием чистого разума. После этого, выбирая для себя отложенную выгоду, я одновременно выбираю сиюминутную выгоду для мамы. Соответственно, выбрав сиюминутную выгоду для себя, я выбирал бы для мамы отложенную выгоду. Нравственность – не отменима, любой выбор пронизан ею, но нравственность Нарцисса только примерно равна нравственности человека совести: А~А.

Другими словами, сама прямая линия оказывается примерной. Мы видим какой-то один и тот же символ, по которому пробежала трещина, всё на свете разделившая. Наша рациональность преследует сиюминутную или отложенную выгоду, но нравственность бежит по любому нашему выбору, как трещина, и сама тоже треснула, превратившись в долженствование.

Прямая линия тожественна определённости эмоциональных полюсов. Если полюсов – два, значит, должно быть и две прямых линии, и мы их наблюдаем зафиксированными в знаке = у тёмного предшественника. Ведущая координата, подчиняя подавленную своим стандартам, тоже вытягивает её вместе с собой в какую-то прямую линию… Подавленная координата ей подражает, но равна только примерно.

Прямая линия – это фундаментально. Самый знаменитый нулевой пациент в истории медицины был выявлен в пространстве большого Лондона, благодаря «прямой линии». Мэри сама не болела тифом, она имела нормальные анализы, но болезнь вспыхивала в тех семьях, где она работала поварихой. Тифозная Мэри была выявлена благодаря этой закономерности. Ей запретили работать по специальности. Она нарушила запрет, за это была посажена в пожизненный карантин. Посмертное вскрытие обнаружило у неё тифозные палочки в селезёнке.

Прямая линия лежит и в логике наших поступков. Мы движемся по ней, либо отступаем под воздействием факторов. Стиль движения характеризует наш логос. Выдающиеся личности, оказавшие решающее воздействие на окружающих, двигались по «прямой линии». Таков Ленин против ЦК в октябре 1917 г. Люди вообще доказывают друг другу «прямую линию». Она проводится чувственно и рассудочно, служит аргументом и контраргументом. «Прямую линию» представляют собой обобщения, как чувственные, так и рассудочные. В рассудочном мышлении – это понятия и законы, а в чувственном, как правило, миф. Это – то самое мышление, не опирающееся на опыт, или изъян разума, который обнаружил Кант.

Нарративная практика состоит в расставлении акцентов. Она прямо не связана с логикой, но смысловые акценты могут совпадать со значением понятий или быть зеркально им противоположны. При своём зеркальном отражении прямая линия остаётся прямой и неотличимой от себя. Где её ни проведи: в зеркале или нет, она – прямая, – выглядит, как сама неизменность. Изменения происходят только в её подробностях.

Смыслом наделены логос и логика, которые борются между собой. В логике присутствует, будто, математический расчёт, внеположный порядок в отличие от логоса, но прямая линия смысла не зависит и от этого внеположного порядка, как от формы своего созерцания – и в итоге: aliquid.

Глава 4. Случайная координата

Читатель! «Вдруг» знакомы тебе.

Почему же, как страус, ты прячешь

голову в перья при приближении рокового

и неотвратимого «вдруг»?

А. Белый. «Петербург».

Неуравновешенность в сознании способности к различению по отношению к способности всё отождествлять превращает меня в интеллектуально хрупкую конструкцию. Моя хрупкость требует к себе самого пристального внимания. Самолюбование – определение Нарцисса. Как может прозреть замкнутая на себя, тупая сущность и начать различать свои состояния? Какие у Нарцисса есть шансы перестать быть болваном? Просто поставить перед собой цель – стать умным с понедельника – это не выход. Это само по себе заурядная глупость…

Жизнь предлагает примеры только случайных просветлений. Что-то случайно даётся, что-то также случайно отнимается. Счастье хотелось бы осознать.

Всё по большому счёту случайность. Сперматозоид, оплодотворивший яйцеклетку, сделал это практически случайно… была масса претендентов кроме него. Случайность с самого начала фабрикует нашу неповторимость. Мы вообще подразумевали что-то другое, когда совершали свои поступки. Из них некоторые случайно стали для нас тем, чем стали. Супруги друг у друга могли быть другими. Мы искали счастье, но нашли его случайно. Разум был бы не в состоянии сфабриковать нам счастье. Оно теряется тоже случайно. Случайны профессии, знания, навыки: «Все мы учились понемногу чему-нибудь да как-нибудь».

Я случайно заметил внутреннюю сложность одной особы. Мы стояли на остановке. Я что-то говорил, особа реагировала: в интонации её голоса, в выражении глаз, были скрытные знаки. Так же выглядели мои собственные сомнения в «другом». Особа обращала на меня многочлен своих безжалостных и тупых предвзятостей. Она очень запутано мыслила. Я думал, что один так умею… Мне хотелось забыть, думать, что показалось, но случайно я не прошёл мимо этого факта. Я повторял себе, как заклинание, что заметил этот сложный мыслительный процесс.

Скоро второй человек попал в поле моего зрения. Это был заскорузлый работяга, который сам едва держался на периферии моего внимания. Он меня позабавил: работяга отводил мне место в своих мыслях в соответствии с той нехитрой функцией, которой я был для него исчерпан… Я оказался какой-то одномерностью сразу для двух человек.

«Слепые, они что ли?! Это моя прерогатива – считать всех одномерностями!». – Я боролся против беспамятства, не позволял себе перетолковать информацию. Я не знал, что с ней делать, но не забывал несколько дней… Всё равно моя картина мира её отторгала, потом, будто, неощутимый электрический ток прошёл: «Они – такие же сложные! Никакие не умные, просто сложные, как я».

Я стал присматриваться к другим людям. Мне нередко приходилось прорываться сквозь их эстетически неприемлемое для меня поведение, но я отказал себе в праве считать его примитивным.

И сложными оказались все! Среди валившей мне навстречу толпы не было простых. Мне удалось одним большим скачком преодолеть в себе врождённую тупость. Я сделал это! Теперь я могу отменить все преступления и подвиги своей совести, совершив противоположные поступки, но я не могу больше воспринимать «других», как одномерности. Произошла «химическая реакция». Эту возможность я потерял навсегда.

Я мог бы вычеркнуть «информацию» или перетолковать, но случайно не сделал этого… Марсель Пруст тоже описывает ненавязчивую случайность судьбы Свана, который придя к Вердюренам, встретился с сонатой Вентейля, подтолкнувшей его к Одетте. Любовь лишила его свободы духа и заставила жениться на даме полусвета. Перед тем, как всё это случилось, прозвучало предупреждение:

– Ах, да отстань ты от него, он пришёл к нам не для того, чтобы его мучили! – воскликнула г-жа Вердюрен. – Я не хочу, чтобы его мучили!

– Откуда ты взяла, что я собираюсь его мучить? Господин Сван, может быть, не знает сонаты фа диез, которую мы открыли.

Слова г-жи Вердюрен, конечно, символическое предупреждение. Сван его не услышал. Я бы тоже не услышал, но возникает впечатление, что мир нами управляет с нашего же согласия. Не сам же Сван «так с собой управился». Этот милый, умнейший человек мог делать визиты в дом, где работала какая-нибудь приглянувшаяся ему кухарка, потом исчезал, не предупредив хозяев. Что-то оценило его по шкале, которая всем известна. Поступки Свана не безразличны миру. Его фортуна в любви тождественна Сансаре. И мы принуждены думать, что Сван стяжал свою судьбу.

Тем не менее, джентльменское предупреждение было сделано. К Свану было проявлено сочувствие. То, что выставило ему моральные требования, само подчинялось им. В результате Сван шагнул на ступень другого возраста, но никакой трагедии нет. Жизнь продолжается! У них с Одеттой – прекрасный ребёнок. Трагедии нет. Но плоскость, так беспощадно знающая Свана, находится где-то рядом…

В фильме Клинта Иствуда «Непрощённый» тоже случайности громоздятся друг на друга. Клиенты изрезали лицо проститутке, а шериф даже не выпорол их, взял штраф лошадьми в пользу хозяина заведения. Теперь одна из работниц у него может только мыть посуду.

Оскорблённые женщины обратились к обществу… Меткий стрелок приехал за их тысячей долларов. Он даже привёз с собой биографа, он знаменитость. Но шериф выгнал «знаменитость» из города и оставил биографа себе, он сам тоже немножечко Нарцисс. Случайность посылает вестника настоящему мстителю. Она проявила сочувствие и к шерифу, но тот подарок не принял. Драматические крайности громоздятся друг на друга. Напарник мстителя почувствовал угрызения совести, уехал после убийства одного из клиентов, – и сам убит. Судьба всего предприятия висит на волоске.

Тем не менее, логика воздаяния безупречна. За изрезанное лицо девушки будет десяток трупов… среди них шериф, все помощники шерифа, клиенты, сделавшие это, и хозяин борделя… Кажется, что в финале с жителями городка говорит трансцендентальная сущность, сидящая на бледном коне, и погружающая лицо во мрак ночи: «Не обижайте ваших шлюх. Или я вернусь и убью вас всех».

Случайность – и конёк Квентина Тарантино. Кажется, что два бандита просто так болтают. Один говорит, что хочет служить Богу, а второй не верит и относится к этому скептически. Его напарник, действительно, не похож на проповедника.

В перерыве беседы они убивают трёх человек. В них самих в упор стреляют пять раз, – и ни одной царапины. Гангстер, собирающийся служить Богу, видит в знак в этом и заявляет, что больше не будет убивать. Он исполнит обещание служить Богу и станет проповедником. Скептик остаётся при своём мнении: пять промахов подряд – это слепая случайность. Не стоит ради неё менять свою жизнь.

Гангстер в доказательство своих слов отпустил в кафе тех, кого должен был обязательно бы убить. А скептика на следующий же день убивает «слепая случайность». Это происходит из его же собственного ружья в единственно возможный для этого момент. Боксёр даже не хотел: взял ружьё в руки, потому что его только что заметил; выстрелил, потому что хлебные тосты хлопнули. Между ним и скептиком за день до этого возникла неприязнь. Контакт был потерян или невозможен.

Вчера Винсент был на взводе: дважды – угроза жизни, даже трижды. Он облажался с негром в машине… И обозвал Буча боксёрской грушей: «Никакой он ему не брат», – потом он купил средство, чтобы расслабиться… Жену босса удалось откачать. Случайность предупредила, что он стоит на самом краю.

У Буча тоже был выбор. Он мог сразу уйти. Но остался, чтобы подогреть тосты – дома ничего не съел. После того, как он сделал то, что должен был сделать, ему весь день везло, только щекотало нервы.

Случайность предоставляет возможность выбирать не только в литературе. Товарищ Сталин тоже мог выбирать, когда сказал: «Нам нечего искать призрак коммунизма в песках Саудовской Аравии». Эта шутка вождя предопределила судьбу коммунизма… Случайность же предопределила и всю историю Евразии, – и в «Чёрной легенде» Л. Н. Гумилёв обращает внимание на её нравственный характер в возмездии тамплиерам. Случайность, как всегда, всем давала шанс, и магистр тамплиеров Жак де Молэ проклял французских королей на триста лет вперёд, взойдя на костёр. Его эмоции оказались в состоянии творить, сгорая на костре.

Мы должны длинно процитировать Сартра, увидевшего в случайности причину всякой обыденности.

«Итак, только что я был в парке. Под скамейкой, как раз там, где я сидел, в землю уходил корень каштана. Но я уже не помнил, что это корень. Слова исчезли, а с ними смысл вещей, их назначение, бледные метки, нанесённые людьми на их поверхность. Я сидел наедине с этой тёмной узловатой массой в её первозданном виде, которая пугала меня. Никогда до этих последних дней я не понимал, что значит «существовать». Как правило, существование прячется от глаз. Оно тут, оно вокруг нас, оно МЫ САМИ, нельзя произнести двух слов, не говоря о нём, но прикоснуться к нему нельзя. Когда я считал, что думаю о нём, я мыслил, как бы это выразиться? Я мыслил категорией принадлежности. «Море принадлежит к группе предметов зелёного цвета, или зелёный цвет – одна из характеристик моря». Даже когда я смотрел на вещи, я был далёк от мысли, что они существуют. Я брал их в руки, пользовался ими, предвидел, какое сопротивление они могут оказать. Я по чистой совести считал, что существование пустая форма, привносимая извне, ничего не меняющая в сути вещей. И вдруг на тебе – существование сбросило с себя свои покровы, утратило безобидность абстрактной категории. Это была сама плоть вещей, корень состоял из существования. Или вернее, корень, решётка парка, скамейка, жиденький газон лужайки – всё исчезло; разнообразие вещей, пестрота индивидуальности были всего лишь видимостью, лакировкой. Лак облез, оставив чудовищные, вязкие и беспорядочные массы – голые бесстыдной и жуткой наготой. Я боялся пошевельнуться. Все эти предметы… как бы это сказать? Они мне мешали. Я хотел бы, чтобы они существовали не так назойливо, более скупо, более абстрактно. Каштан мозолил мне глаза. Зелёная ржавчина покрывала его до середины ствола; чёрная вздувшаяся кора напоминала обваренную кожу. Негромкое журчание воды в фонтане вливалось мне в уши. Ноздри забивал гнилистый зелёный запах. Всё тихо уступало, поддавалось существованию. Вещи выставляли себя напоказ, поверяя друг другу гнусность своего существования. Я понял, что середины между небытием и разомлевшей избыточностью нет. Если ты существуешь, то должен существовать ДО ЭТОЙ ЧЕРТЫ, до цвели, до вздутия, до непристойности. Есть другой мир – в нём сохраняют свои чистые строгие линии круги и мелодии. Но существовать – значит поддаваться. Деревья, радостный хрип фонтана, живые запахи, маленькие сгустки тепла в холодном воздухе, рыжий человек, переваривающий пищу на скамье, – в этой общей дремоте, в этом общем переваривании пищи было что-то комическое. Мы являли собой уйму существований, которые сами себе мешали, сами себя стесняли. Как у одних, так и у других не было никаких оснований находиться здесь, каждый существующий, смущаясь, с безотчётным беспокойством ощущал себя лишним по отношению к другим. ЛИШНИЙ – вот единственная связь, какую я мог установить между этими деревьями, решёткой, камнями. Тщетно я пытался сосчитать каштаны, соотнести их в пространстве с Велледой, сравнивая их высоты с высотой платанов – каждый из них уклонялся от связей (размеры, количество, направления), которые я упорно пытался сохранить, чтобы отсрочить крушение человеческого мира, —теперь отторгались вещами. Каштан впереди меня, чуть левее – ЛИШНИЙ. Велледа – ЛИШНЯЯ, и Я САМ – вялый, расслабленный, непристойный, переваривающий съеденный обед и прокручивающий мрачные мысли, – Я ТОЖЕ БЫЛ ЛИШНИМ. Я смутно думал о том, что надо бы покончить счёты с жизнью, чтобы истребить хотя бы одно из этих никчёмных существований. Но смерть моя тоже была бы лишней. Лишним был бы мой труп, моя кровь на камнях, среди этих растений, в глубине этого улыбчивого парка. И моя изъеденная плоть была бы лишней в земле, которая её приняла бы; и наконец мои кости, обглоданные, чистые и сверкающие, точно зубы, всё равно были бы лишними: я был лишним во веки веков.