Текст книги "Гадкие утята"

Сейчас под моим пером рождается слово абсурдность, совсем недавно в парке я его не нашёл, но я его не искал, оно мне было ни к чему: я думал без слов о вещах, вместе с вещами. Абсурдность – это была не мысль, родившаяся в моей голове, не звук голоса, а вот эта длинная мёртвая змея у моих ног, деревянная змея. Змея или звериный коготь, корень или коготь грифа – не всё ли равно. Абсурдность – ещё одно слово, а со словами я борюсь, но теперь я хочу запечатлеть абсолютный характер этой абсурдности. В маленьком раскрашенном мирке людей жест или какое-нибудь событие могут быть абсурдными только относительно – по отношению к обрамляющим их обстоятельствам. Например, речи безумца могут быть абсурдны по отношению к обстановке, в какой он находится, но не по отношению к его бреду. Но я только что познал на опыте абсолютное «абсолютное» или абсурд.

Вот хотя бы этот корень – в мире нет ничего, по отношению к чему он не был бы абсурден. О, как мне выразить это в словах? Абсурден по отношению к камням, к пучкам жёлтой травы, к высохшей грязи, к дереву, к небу, к зелёным скамейкам. Неумолимо абсурден; даже глубокий тайный бред природы не был в состоянии его объяснить. Само собой, я знал не всё – я не видел, как прорастало семя, как зрело дерево. Но перед этой громадной бугристой лапой неведение, как и знание, было равно бессмысленно: мир объяснений и разумных доводов и мир существования – два разных мира.

Круг не абсурден, его легко можно объяснить, вращая отрезок прямой вокруг одного из её концов. Но круг ведь и не существует. А этот корень, напротив, существовал именно постольку, поскольку я не мог его объяснить. Узловатый, неподвижный, безымянный, он зачаровывал меня, лез мне в глаза, непрестанно навязывал мне своё существование. Тщетно я повторял «это корень» – слова больше не действовали. Я понимал, что от функции корня – вдыхающего насоса – невозможно перебросить мостик к этой жёсткой и плотной тюленьей коже, к её маслянистому, мозолистому, упрямому облику. Функция ничего не объясняла – она позволяла понять в общих чертах, что такое корень, но не данный корень. Это корень с его цветом, формой, застывшим движением, не поддавался никакому объяснению, был уровнем ниже. Каждое из его свойств отчасти утрачивалось им, вытекало наружу и, наполовину отвердев, становилось почти вещью, но в самом корне каждое из них было ЛИШНИМ, и теперь мне уже казалось, что и весь ствол извергает себя из самого себя, отрицает себя, теряется в странном избытке. Я поскоблил каблуком чёрный коготь: мне хотелось слегка его ободрать. Просто так из вызова, чтобы на дублёной коже появилась абсурдная разорванность ссадины, чтобы поиграть с абсурдностью мира. Но, убрав ногу, я увидел, что кора осталась чёрной. Чёрной? Я почувствовал, как слово выдыхается. Оно стремительно теряло смысл. Чёрный? Корень НЕ был чёрным, не чернота была на этом куске дерева, на нём было… было что-то другое. Чёрное, так же как круг, не существовало. Я посмотрел на корень: был ли он больше, чем чёрным или почти чёрным? Но я тут же перестал задавать себе подобные вопросы – я почувствовал, что вступаю в область познания… Можно думать, что в мире и впрямь бывает настоящий синий, настоящий белый цвет, настоящий запах миндаля или фиалки. Но стоит на секунду их удержать, как чувство уверенности и удобства сменяется чудовищной тревогой: краски, вкусы, запахи никогда не бывают настоящими, они не бывают собой и только собой. Простейшее не разлагаемое свойство в самом себе, в своей сердцевине избыточно по отношению к самому себе. Вот, например, это чёрное возле моей ноги, казалось, это не чёрный цвет, а скорее смутное усилие кого-то, кто никогда не видел чёрного, вообразить чёрное и кто, не сумев вовремя удержаться, вообразил какое-то сомнительное существо за пределами цвета. Это походило на цвет, но также… на синяк или на какие-то выделения, на жировой выпот – да и на другие вещи, например, на запах, это переплавлялось в запах влажной земли, тёплого и влажного дерева, в чёрный запах, как лаком покрывавший это волокнистое дерево, в сладковатый вкус жареного волокна. Я не мог сказать, что просто вижу это чёрное: зрение абстрактная выдумка, очищенная упрощённая идея, идея, созданная человеком. Эта чернота, эта аморфная вязкая явь, переполняла собой зрение, обоняние и вкус. Но изобилие оборачивалось мешаниной и в итоге превращалось в «ничто», потому что было лишним. Удивительная минута: я понял Тошноту, овладел ею. По правде сказать, я не пытался сформулировать своё открытие. Но думаю, что отныне мне будет не трудно облечь его в слова. Суть его – случайность. Я хочу сказать, что – по определению – существование не является необходимостью. Существовать – это значит быть здесь, только и всего; существования вокруг оказываются перед тобой, на них можно наткнуться, но в них нет закономерности. Полагаю, некоторые люди это поняли. Они попытались преодолеть эту случайность, изобретя существо необходимое и самодовлеющее. Но ни одно необходимое существо не может помочь объяснить существование: случайность – это не нечто кажущееся, не видимость, которую можно развеять; это нечто абсолютное, а стало быть – некая совершенная беспричинность».

Эстетические чувства человечества обострились, ничего, кроме себя, не допускают, даже собственного носителя отвергают, грузно переваривающего пищу. Делёз тоже описывал «существование» сходным по смыслу образом: «…тела проваливаются сами и сталкивают другие тела в некую всеобщую выгребную яму». Будто, усилием мысли философы разрывают какую-то плёнку на разуме. Эстетический дискурс заслоняет солнце… Мне хочется высказать надежду, что слова крупным шрифтом выделил сам Сартр, а не товарищ Иванов, который «Сартра правил». Лично у меня никакого желания править Сартра нет, но его постоянная эмоция – тошнота – у нас тоска. Я думаю, что «тоска» и «тошнота» – одно и то же – упоминаем об этом, чтобы не множить сущности. По словам Гегеля, «тоску», как начало сознания, определил ещё Фихте.

Вообще, в области философии много определений, дублирующих друг друга, по-разному прочувствованных авторами, но сами «вещи в себе» от этого не меняются, свидетельствуя о своём неприличном существовании.

Сартр – весьма ехидный атеист, но всё-таки не панацея от Господа Бога. Опровергнув Бога, как закономерность, он должен был опровергнуть Его и, как случайность, но не сделал этого.

Чтобы проиллюстрировать дальнейшие возможности случайности, снова обратимся к Хаббарду. «Человек под наркозом испытал боль в груди. Он получил инграмму, потому что его аналайзер был отключен сначала эфиром и затем болью. Пока он был на операционном столе, его реактивный ум записывал звяканье инструментов и всё сказанное вокруг. Давайте предположим, что сестра держала его ногу, так как он дёргался. Это и есть полная инграмма. Она будет кий-ин похожим инцидентом в будущем. Впоследствии каждый раз, когда он услышит позвякивание инструментов, он будет нервничать – в той или иной степени. Если он внимательно прислушивается в эту минуту к своему телу, то сможет ощутить, что его ногу будто кто-то держит. Рестимулятор (звяканье) имеет тенденцию запускать в действие, хоть и незначительно, всю инграмму. Этот механизм работает точно, как кнопочный аппарат. Если бы кто-то знал рестимуляторы другого человека (слова, тон голоса, музыку – всё, что угодно, что записано реактивным умом как часть инграммы), он мог бы почти полностью отключить аналитическую силу другого или даже заставить его «потерять сознание». Мы все знаем людей, с которыми чувствует себя тупыми. Возвращение интеллекта клира происходит отчасти при стирании словесных команд в инграммах, которые говорят, что он туп, а в основном, при освобождении аналитического ума от состояния хронического отключения.

Инграммы заставляют человека испытывать частичное беспамятство каждый раз, когда они рестимулированы. Аберрированный человек не обязательно должен получать новую физическую боль для того, чтобы оказаться частично «без сознания». Чувство сонливости, тупости и вялости возникает от частичного отключения аналайзера. Ощущение нервозности, ярости или страха также содержит в себе частичное отключение аналитических сил. Общество в целом тоже подвержено аналитическому отключению. Количество инграмм может не соответствовать уровню снижения аналитической деятельности. Человек может иметь инграммы, которые никогда не были кий-ин (включены). Но даже если они были кий-ин, он может находиться в среде, где мало рестимуляторов. В этих условиях его положение в зоне выживания может быть высоким, не смотря на то, что он обладает огромным количеством инграмм. К тому же, не взирая на них, он может чему-то научиться. Однако человек, который имеет кий-ин инраммы и живёт среди множества рестимуляторов, подвергается аналитическому отключению в огромной степени. Это его обычное состояние. У человека с большим количеством кий-ин инграмм, живущего среди множества рестимуляторов, состояние может меняться от нормального до безумного. Здесь понятие «безумие» означает полное отсутствие рациональности… Закон говорит, что нормальность – это «способность отличать добро от зла». Если человек подвержен действию механизма (а все люди этому подвержены), который позволяет ему быть рациональным в одну минуту и рестимулированным в следующую, то никого во всём обществе нельзя считать способным всегда – отличить добро от зла. Все аберрированные люди имеют инграммы (обычно их сотни у каждого человека). Аналитически, люди имеют большую свободу выбора и даже могут разобраться в философских понятиях «добра» и «зла». Но инграммный банк аберрированных людей постоянно подвержен риску рестимуляции. Самый «нормальный» аберрированный во вторник может стать убийцей в среду. Человек побил все рекорды по части непредсказуемости поведения, потому что (1) никто, включая его самого, не знает, какие инграммы он имеет в своём реактивном банке; (2) какие рестимуляторы встретятся и в какой ситуации – это вопрос случая; и (3) нельзя установить, какой будет в силу этих факторов свобода выбора в инграммах на реактивном уровне. Варианты поведения, которые можно вывести на основе этого механизма так многочисленны, что неудивительно, что некоторые философы считают человека самым безнадёжным предметом для изучения.

Здесь мы хотим подчеркнуть: «Какие рестимуляторы встретятся – это вопрос случая». Случайность даже не отключает нашу способность различения целиком, только понижает или повышает её уровень. Отключение сознание от единого Голоса Бытия происходит через сильные, непроявленные эмоции, если инграммы «выключают звуковой рикол», и моя хрупкость либо отменяется, либо усугубляется. Это – фундаментально. В то же время, это место, из которого я могу контролировать свою жизнь, каждый день отвечая себе на вопрос: что для меня сильные, непроявленные эмоции.

Не пора ли с ними познакомиться? Мои представления о себе, как о Гадком Утёнке и симпатичном мальчике, случайно соединились и, как противоположный смысл, обрели устойчивость. Если «Гадкий Утёнок» – какая-то инграмма, то она наполовину потеряла силу, но, кроме затруднений с инграммами, мышление подвержено и представлениям с чужих слов. Это, вроде бы, – единый Голос Бытия, а не выключенный рикол, но разницы для случайности, которая выступает в роли обыденности, в данном случае нет.

Мало, кто убедился собственными глазами, что существует Берингов пролив, но слова о нём могут быть, хотя бы, проверены; с теорией эволюции или историей дело обстоит гораздо сложней. То, что существовало миллиард лет назад, требует только веры. Мы же хотим знать! Можно и в Бога верить.

Картина мира «со слов» – это опосредованное восприятие. И в данном случае только его опосредованность является достоверностью. «Мы – люди из вторых рук», – говорит Кришнамурти. Это было верно в отношении меня, ставшего другим со слов Любки. Делёз по этому поводу говорит то же самое, только под другим углом зрения: «В нашем социальном мире система внешних окон постепенно сменяется закрытой комнатой со столом для информации: мы больше читаем о мире, чем видим его». Слова нам упорядочивают мир, всё объясняют, но и в заблуждение тоже вводят. Они не только спасают. Их действие амбивалентно.

Если знать основания, на которых нам предлагается представлять себе «татаро-монгольское иго», то, возможно, мы бы сильно удивились. Тем не менее «иго» можно построить в уме и потом галлюцинировать. В то же время невозможно отделаться от впечатления, что и вся теория относительности нафантазирована: «Копьё пролетает со скоростью света между двумя дверями гаража, которые закрываются тоже со скоростью света». Видимо, есть разница между фантазиями и галлюцинациями. Видимо, галлюцинировать под воздействием чужих слов или фантазировать с их помощью самостоятельно – две большие разницы. Это может показаться странным, что фантазии, летающие в облаках, проникнуты объективной логикой внешнего мира, а галлюцинации опираются на общезначимый смысл, который только предлагает себе подчиниться.

Видимо, не случайно Делёз вводит представление об идеальной игре воображения, разделяя фантазии и общезначимый смысл. «Знакомые нам игры отвечают определённому числу принципов, которые могут стать объектом теории. Эта теория применима равным образом как к играм, основанным на ловкости участников, так и к играм, где всё решает случай, хотя природа правил здесь разная. 1) Нужно, чтобы всякий раз набор правил предшествовал началу игры, а в процессе игры – обладал безусловным значением. 2) Данные правила определяют гипотезы проигрыша и выигрыша (что случится, если…). 3) Гипотезы регулируют ход игры в соответствии с множеством бросков, которые реально или численно отличаются друг от друга. Каждый из них задаёт фиксированное распределение, соответствующее тому или иному случаю. (Даже если игра держится на одном броске, то такой бросок будет сочтён удачным только благодаря фиксированному распределению. 4) Результаты бросков ранжируются по альтернативе „победа или поражение“. Следовательно, для нормальной игры характерны заранее установленные безусловные правила; гипотезы, распределяющие шансы; фиксированные и численно различающиеся распределения; твёрдые результаты. Такие игры частичны в двух отношениях: прежде всего, они характеризуют только часть человеческой деятельности, а, кроме того, даже если возвести их в абсолют, то они утверждают случай лишь в определённых точках, подразумевая механическое развитие последовательностей или сноровку. Таким образом, они неизбежно – сами имея смешанный характер – отсылают к другому типу деятельности, труда или этики, чьей карикатурой и двойником являются и чьи элементы объединяют в новый порядок. Нужно вообразить другие принципы – пусть даже ни к чему не применимые, но благодаря которым игра стала бы чистой игрой. 1). Нет заранее установленных правил, каждое движение изобретает и применяет собственные правила. 2). Нет никакого распределения шансов среди реально различного числа бросков; совокупность бросков утверждает случай и бесконечно разветвляет его с каждым новым броском. 3). Следовательно, броски реально или численно неотличимы… Это уже игра проблем и вопроса, а не категорического и гипотетического. 4). Такая игра без правил, без победителей и побеждённых, без ответственности, игра невинности, бег по кругу, где сноровка и случай больше не различимы, такая игра, по-видимому, не реальна. Да вряд ли она кого-нибудь развлекла бы. Такую игру можно помыслить только как нонсенс. Но как раз поэтому она является реальностью самой мысли».

Вроде бы, общезначимый смысл для всех одинаков, а фантазии у каждого свои. Общезначимый смысл наполнен внешним, а фантазии субъективны, но нам придётся условиться, что галлюцинации – это игра мысли по правилам, а фантазии – идеальная игра воображения. «Если попытаться сыграть в эту игру вне мысли, то ничего не случится, а если попытаться получить результат иной, чем произведение искусства, то ничего не получится. Она не даёт ничего, кроме побед для тех, кто знает, как играть, как утверждать и разветвлять случай, а не разделять последний ради того, чтобы властвовать над ним…». (Делёз).

Если фантазийно смоделировать «миллиард лет», то сразу обнаружатся нестыковки. Логика внешнего мира начнёт на себя натыкаться. В то же время общезначимый смысл, работающий в связке со здравым, гласит: «Для того, чтобы возникло то, что мы видим перед глазами, требуется много времени: миллиард лет».

Кажется, что время в миллиард лет ограничено чем-то… На самом деле, это – безразмерное время, которое не имеет смысла для самой эволюционной теории. Согласно ней, эволюция ведёт к биологической специализации, а специализация к смерти. За такое бесконечное время всё возникшее обретёт специализацию и погибнет в изменившихся условиях. Миллиард лет – слишком много. Миллиард лет ничем не обоснован, кроме веры в общезначимый смысл.

Мы просто не сторонники веры в Бога. Миллиард лет – и всё существует без Бога. Кажется, что эволюция – хорошая альтернатива сотворению мира. Говоря себе некоторый общезначимый смысл, мы чувствуем удовлетворение, но это констатация банальности, как «лошадь кушает овёс». Парадокс указывает, что нельзя разделить два направления. «Единственно возможный смысл не может быть установлен».

Основоположник эволюционной теории был старшиной церковного хора. Создавая теорию видов, Чарльз Дарвин хотел освободить Бога от заботы о мелочах. Какое теперь дело, что он хотел? Случай расставил всё по-своему, видимо, имел для этого основания. И в итоге теория видов заменила Бога. Безусловный смысл, который приходит первым, всегда возникает, будто, из ущерба самому себе.

Теперь эволюционная теория ссылается на генетику и доходит до таких подробностей, как рыжие волосы неандертальцев, которые достались от них жителям севера Европы. Детали теории просто завораживают, но чем больше мы узнаём разного, тем больше возникает и нестыковок. При запуске первого спускаемого аппарата на Луну существовало опасение, что он утонет в слое космической пыли в десять метров толщиной. Столько пыли должно было нападать за пять миллиардов лет. Ведь Луна возникла вместе с Землёй примерно пять миллиардов лет назад. Но пыли на Луне оказалось десять сантиметров. Как раз столько, сколько могло нападать за семь тысяч библейских лет.

Иногда во взглядах эволюционистов проскальзывают забавные моменты. Ричард Ферле, написавший интересную книгу «Эректус бродит между нами» и в том числе упомянувший рыжих жителей севера Европы, восклицает: «Жизнь, подобно другим актам творения!». Это – оговорочка по Фрейду. Как свидетель, о рыжих неандертальцах; высказывалась и Елена Блаватская: «И увидели нежные Лхе, что должны воплотиться в огромные тела, покрытые рыжей шерстью, и в ужасе закричали: «Это – карма!». Что случилось, что через какие-то сорок тысяч лет мы себе уже нравимся? Дейл Карнеги: «Мы с отцом прицепили к полотну медали свиней, растянули его поперёк дороги и сфотографировались. Свиньям, которые заработали эти медали, было всё равно, а нам нет».

Эволюционная теория вообще путаная вещь. Для эволюции мы никакие не любимчики. У всех видов шерсть и клыки в интересах выживания, а у нас миллиард лет впустую. Кстати, зачем обезьянам шерсть в Африке? Нет, я не грущу по шерсти, просто истину ищу. Куда подевалась наша биологическая специализация? Пустяковое время в сорок тысяч лет, и ни клыков, ни шерсти, ни крыльев. Почему-то, когти стали ногтями? В драках даже друг с другом они совсем не помешают. Пусть бы шерсть сошла, чтобы паразитов меньше было. Зачем только волосы на голове отрастают, как ни у кого другого? Нет, эволюция не считается с нами, как ласковая случайность, и что её ради радеть, если в итоге случайности мы устроились на планете лучше всех.

Астральный майор В. Аверьянов освещает вопрос возникновения человека, не вступая в противоречие с моей фантазией, правда, переносит проблему возникновения жизни в космос. Ну, и ладно… Может, гуманоиды знают, откуда пошла есть русская земля? Аверьянов пишет о прививке внеземного разума на земную биологическую основу (миф о кентаврах и козлоногих людях). Такую прививку можно рассматривать, как форменное творение. При этом можно уложиться в сроки геологической эволюции, в сроки биологической эволюции и в сроки творения, за которые лунная пыль нападала. Эволюционисты сами открывают факты, обосновывающие какое-то творение. Профессор Савельев считает, что человеческие расы сложились не позже пяти тысяч лет назад. Не позже, – значит, в библейские времена.

В пользу творения также говорят слова С. Савельева о том, что геном «не кодирует структур мозга». Для этого он слишком прост, а структуры мозга разнообразны и по количеству так велики, что вообще, неизвестно, откуда они взялись. Более того, иммунная система рассматривает мозг, как инородное тело. Кровяные тельца борются с клетками мозга и убивают их, если доберутся. Питательные вещества из крови в мозг поступают через слой специализированных клеток – гематоэцнефалический барьер, – который защищает нервы от поражения иммунной системой. Интересно, как миллиард лет эволюции обосновывает совместное пребывание крови и нервной системы в одном организме?

После того, как мифическое время эволюционистов было введено, начинаются их увлекательные спекуляции, содержащие объективные данные. И мы с благодарностью присмотримся к теории биологической мотивации работы мозга профессора Савельева. Пропитание, размножение и доминантность, по его мнению, – основные мотивации человека. Это выглядит достоверным. Они полностью совпадают с мотивациями животных, и, подчёркивая сходные доминанты, Савельев остроумно объясняет на их основе поведение человека в обществе. Он не находит между нами и животными никакой разницы; если честно, я её тоже не нахожу в сфере эмоций, но всё равно, на мой взгляд, возникает вопрос достаточно ли доминант, чтобы обосновать человеческое общество? Доминанты способны обосновать стадо. Язык общения есть и в стаде. Вроде бы всё у нас, как у бабуинов, но – общество вместо стада. В общество главный бабуин аккуратно вписан, а в стаде он – структурный элемент. Скорее, стадо вписано в него. Главный бабуин обосновывает собой стадо, но не обосновывает общество

Человеческое общество ненавязчиво контролирует доминанты вместе с «бабуинами». Сейчас легко страдать от переедания. Значит, мотивация питания требует контроля. Лежащая в основе общества, она бы сама всё контролировала. В общественном и личном контроле нуждаются мотивации размножения и доминантности. Контроль в обществе всегда ненавязчивый, а животные мотивации, тем не менее, не могут ликвидировать общество, хоть и понижают его благоустройство вместе с эффективностью для самих «бабуинов». Для доминирования доступней всего свои дети, но, преследуя вниманием всякий поступок ребёнка, «бабуин» только навредит своей мотивации доминирования. Наше внимание организовано субъективно: если для родителя порядок в вещах, сложенных аккуратно, то для ребёнка порядок в разбросанных вещах. Они так функционируют, сложенные в порядке, бесполезны и никак ребёнка не развивают. Значит, «порядок» родителя тормозит развитие ребёнка, и в результате доминирования ячейка общества обрушится «бабуину» на голову. Как он будет доминировать, если «грохнет» свой актив? В обществе надо выживать. В этом смысл доминирования. Дети – актив «бабуина». Жизнь в обществе требует различения своих мнений и истины, а такие эфемерности в стаде невозможны.

«Незапамятные времена» – уловка и для историков, и, по новой хронологии С. Фоменко и Г. Носовского, тысяча лет истории приписана. Конечно, пустяки по сравнению с теорией эволюции. Сергей Фоменко – математик. Он говорит: хронология – дело математиков, – и с этим трудно спорить. Ещё он говорит, что история более сложная наука, чем математика: «Легко себе представить международную конференцию математиков и трудно такую же конференцию историков». Предмет изучения истории, действительно, двоится. Под видом прошлых событий нам предлагается идеологическая трактовка этих событий… Самый свежий пример – история КПСС. Вообще же «трактовка» тянется нередко из другого времени. Если говорить языком эволюционной теории, такая история превратилась в «специализацию» и ведёт к вымиранию своих «носителей».

Есть мнение, что «татаро-монгольское иго» было идеологией Романовых. Россия, якобы, до них выплачивала дань по всему периметру границ, а они навели в этом вопросе фундаментальный порядок. Но в преданиях истории помимо всяких нагромождений лжи, должны быть и зёрна каких-то событий. Должны существовать какие-то методы их расшифровки, делающие историю наукой, но двойственность исторического предания – первое, что приходит на ум. Поползновению истории – быть идеологией – или обслуживать идеологию существует масса свидетельств. Мы уже приводили в пример Клима Жукова, который интерпретировал афинскую демократию, как тоталитаризм. Можно привести и профессора А. Пыжикова, поднявшего украинский вопрос на основе собственного изучения архивных документов и сразу же ставший делить Россию национальные сегменты с далеко простирающимися идеологическими выводами. Конъюнктурой так и несёт от этого деления. В частности, он начал охоту, на бабу Нюру, чью бабушку привезли из Малороссии в Сибирь четырёхлетней девочкой. Нельзя, товарищи историки, так ездить по ушам, возбуждая подозрительность к соседям по лестничной клетке, какие-то отдельные выводы могут быть и справедливыми. Смысл – выраженный и невыраженный – в истории может быть весьма причудлив, но сама история и учит, что, если за что-то бороться, то не за «истину», а за демократию.

Если «не делить случай, а утверждать целиком», – исторические трактовки следует подвергнуть фантазии. Глеб Носовский говорил с людьми, которые принимали участие в переписи населения СССР в тридцатые годы. Они рассказали ему следующее: граждане СССР указывали – чудь, кривичи, берендеи – в качестве своей национальности и на удивление переписчиков приводили слова на этих языках. В царской России при переписи населения, видимо, не случайно указывалось только вероисповедание. Творился русский народ в письменном государевом предании.

В детстве, когда я баловался, бабка, кричала мне: «Чалдон!», – а пару раз обозвала «берендеем». По истории, эти берендеи ещё до крещения Руси исчезли. Моя неграмотная бабка могла использовать только устное предание, а через тысячу лет после исчезновения народа никакое предание не живёт. Сейчас можно встретить утверждение, что хетты были праславянами, но оно письменное, а не устное. Алексей Кунгуров сообщает о делении христиан на православных, правоверных и каких-то крестофериан, указывает на кресты на православных храмах с маленьким исламским полумесяцем. Может быть, существовала какая-то форма экуменизма двух авраамических религий. Об этом официальная история умалчивает. В то же время мусульмане в России жили везде: и та орда, и эта орда. Ордынцев поощряли креститься и давали дворянство, но ведь не все крестились. И мечети стояли не везде. Тем не менее, с мусульманами нужно было считаться. Мы не замечаем полумесяц на православном кресте, а мусульмане видели свой символ и могли молиться в церкви. Они могли научить православных и на полу распластываться. Те думали, что это религиозное рвение.

Можно задуматься и над вопросом, как давно существует источник карты Пири-Рейса. Это мог быть свиток из Александрийской библиотеки. На карте не обозначен пролив Дрейка, который имеет ширину тысячу километров, зато нанесена береговая линия Антарктиды, не покрытая льдом. Согласно учёным свидетельствам, льдам Антарктиды несколько сот миллионов лет. Так долго не мог существовать даже древний источник карты Пири-Рейса. По Библии, после потопа земля была разделена «в дни Фалека». Так что карта без пролива Дрейка согласуется с библейской историей.

Идеальная игра воображения в противовес общезначимому смыслу также успешна и в сфере догматического мышления. Мы представляем своё сознание внутренним свойством и приписываем то же самое божественному сознанию, привыкнув к антропоцентризму. Мы сейчас фантазируем без правил. Не имеет значения недоказанность Бога. Органы чувств находятся внутри; значит, и сознание находится внутри. Всё очевидно для общезначимого смысла.

Опровергая утверждение, что ислам последнее откровение Бога, Анатолий Вассерман приводит в качестве аргумента некое богословское представление: «Бесконечный Бог может предложить бесконечное количество учений бесконечному количеству учеников». Возможно, оно псевдо богословское, Вассерман – атеист, – но клерикалы не спешат с опровержением. Пусть будет богословское. Кажется, сам Вассерман пишет о возможностях Бога с сомнением, но мы усомниться в другом. Как может бесконечное сознание помещаться «внутри»? Внутри, снаружи, бесконечное – формы созерцания. Мы сталкивались уже с этой проблемой. Формы созерцания путают смысл. Но всё равно – никак не может, пусть даже и Бога.

Что содержанием сознания является что-то внешнее, вытесняется из внимания, общезначимый смысл это делает, но в данном случае речь идёт не об этом. Если бесконечное сознание не может помещаться внутри, в том числе и Бога, как оно существует? Тождество мира самому себе «А=А» имеет вполне зеркальный смысл. Может, сознание Бога тоже существует, отражаясь во всём, как в зеркале. При этом оно не зависит от своих отражений, как мы не зависим от своих. Это отражения зависят от нас. Независимость Бога от отражений может выражаться в том, что, отражаясь во времени, Он не изменяется во времени, а отражение в пространстве может быть на вселенском и атомарном уровне одновременно. Правда, «одновременно» тоже форма созерцания.

По поводу прямого смысла, поставленного Вассерманом, вопроса, я – атеист, крещённый в православие, думаю, что Всемогущий Бог посылает бесконечное количество учений бесконечному количеству учеников и делает это «здесь и сейчас». Но «ученики» не замечают эти учения ни внутри, ни снаружи (не различают).

Утверждение: «Бога нет» – научно, потому что опровержимо. Предъявите Бога – и вы опровергли. Вот китайский фарфоровый чайник Рассела на орбите Юпитера никто не может опровергнуть. Его не видно, он маленький; мы его никогда не найдём, но он там есть! Рассел запустил на орбиту Юпитера совершенно неопровержимый чайник… Утверждение, что Бог есть, – тоже неопровержимо. Всегда можно сослаться, что Он находится за пределами известного нам пространства. Если всё пространство изучено, можно сказать, что Он был, когда творил, а сейчас его нет. Короче, с этим ничего нельзя поделать, но существование Бога, тем не менее, лишено достоверности. Либо это – «способ говорить», но если я скажу, что случайность есть, я смогу её предъявить? Анатолий Вассерман считает, что «Бога нет, если есть природа». Ссылка у него на Курта Гёделя, который доказал две теоремы. Вассерман добавил к ним свой вывод: «Завершённая система аксиом является противоречивой… Бог, как абсолютная причина всего, завершает систему аксиом. Значит, мы должны прийти к выводу, что в природе возможны противоречия, а так как противоречий нет, то и Бога нет». Спасибо, Вассерман!