Текст книги "Гадкие утята"

Логика в сознании функционировала. При этом некоторые впечатления, связанные с темой Ленина по смежности, получили сюрреалистическую окраску. В эти моменты действовал, видимо, условный инстинкт, полученный благодаря матери. И нужно совершенно определённо сказать, что он сложился мгновенно, в течение звуковой паузы в её словах. В моё сознание внедрился какой-то код, когда я подумал, что подвёл её. Видимо, невыраженная эмоция матери сотворила его… Смысл кода попал в меня извне, сошёлся с совестью. Они связались химически и сотворили мою советскую идентичность. Это радикальное изменение моего сознания, практически оставшееся для меня не замеченным, связало образ Ленина со всяческим добром, как смыслом, выраженным и коллективным.

С другими историческими фигурами этот смысл взаимодействовал весьма причудливо. Ленин был материальный, а они какие-то стеклянные… Бабка однажды сказала: «Ленин да Сталин». Эти имена связывала созвучность. Я ни разу не слышал о Сталине, но бабка ничего больше и не прибавила. Суровая интонация заранее проткнула моё любопытство. Позже я спросил у матери: «Сталин был хороший или плохой?». Для меня это как-то вытекало из полного молчания о нём. Мать сказала, что он был плохой, правда, ушла в себя, что-то скрыв, но, в целом, подтвердила его существование. Сталин немедленно стал прозрачной фигурой в моём воображении. Я догадался, что Сталин вместе с Лениным был каким-то главным…

Благодать социализма повисла на волоске. Мне было интересно, как она уцелела? Я сам был её свидетелем. О благодати кругом только и говорили. Логика дрыгала ножками в воздухе, как повешенная за шею. Потом имя Сталина на многие годы исчезло из поля моего зрения. Возможно, это детское впечатление.

Позже семейное предание подтвердило, что мать от меня кое-что скрыла… Бабе Нюре к слову пришлось сказать, что мать и тётя Вера рыдали, когда умер Сталин. Лично баба Нюра и слезинки не проронила.

Кажется, логика сама отстаивала себя, если в противовес материальному Ленину Сталин стал стеклянной фигурой. Как призрак нанесёт вред социализму? То же самое повторилось и с прочими фигурами. Я услышал о Берии лет в шестнадцать. Орвелл просто обескураживает. Берия ни разу не пришёлся к слову моим родственникам: «несуществующие люди». Сначала я прочитал о нём в какой-то центральной газете большую статью, и мне самому показалось, что такого деятеля не могло быть. Его фамилия навевала мутно-прозрачный образ, который был несовместим с благодатью социализма. «Мутный и прозрачный» – несовместимость. Справедливость социализма не вязалось с таким именем совсем, но тётя Эля охотно вспомнила частушки: «Берия, Берия, вышел из доверия, товарищ Маленков надавал ему пинков». Мне пришлось заодно поверить и в Маленкова… Такие персонажи должны были обрезать волосок социализма. Я буквально осязал крушение его благодати, но что-то чудесное не давало этому случиться! Нечего и говорить, что Берия и Маленков стали стеклянными фигурами. Впрочем, я плохо себе представлял, как они выглядят, но уже никакой благодати социализма в моём сознании не было, когда лет в двадцать шесть баба Нюра мне рассказала, как в молодости работала в столовой, там висел портрет Ленина и Троцкого голова к голове. «Потом Троцкого вынули – остался один Ленин».

Я даже помнил, как выглядит Троцкий. Мне всё равно показалось, что рядом с Лениным висела какая-то стеклянная фигура…

Почему Хрущёв для меня не стеклянный? Этому можно дать только одно объяснение: родственники рассказывали о нём анекдоты. Выраженный смысл, видимо, меняет дело. Логику деформирует невыраженный смысл. Как только он возникает, логика тоже начинает прятаться, и дилемма выглядит не радостно. Невыраженный смысл искажает логику, а выраженный тут же становится ложью.

«Моя советская идентичность», на самом деле, довольно простое понятие. Это – коллективный, общезначимый смысл. Общий смех – свидетельство такой идентичности. Применительно к русским о ней писал Гончарова в романе «Обломов». М. Бахтин исследовал смеховую культуру разных народов, значит, тоже имел предмет для этого. Все могут искренне смеяться друг с другом. Видимо, в этот момент они будут обладать общей идентичностью. Вообще не проблема – эмоциональное совпадение, – а, возможно, другой идентичности и не существует. Эмоциональная идентичность не требует сложного понятийного аппарата и свидетельствует о простоте своей рефлексии: Ха-ха-ха. Условие – выражение положительных эмоций к окружающим. Идентичность существует для «других».

Для меня «другие» – структура восприятия мира, – а сама идентичность – предмет веры в дискурс. Насколько радикально вера в дискурс воздействует на вмещающую меня форму? Дискурс менялся, а я сохранял самотождественность. Это очень отвлечённый вопрос. Кажется, он уводит от «я» к содержаниям этого «я». Моя идентичность – византизм – есть общезначимый дискурсивный смысл, это – какая-то жертва с моей стороны объективной логикой в угоду «другим». Бенефициаром этой жертвы является дискурс.

Уссурийский тигр делает петлю и ложится возле своих следов. Его жертва отождествляет положение с отсутствием тигра. Следы не пахнут, и вдруг он появляется с подветренной стороны. Тигр ввёл в инстинкты жертвы ложную посылку: «Нечто, заставляющее мыслить – объект основополагающей встречи. Растёт насилие того, что заставляет мыслить».

Думать трудно и долго. Жертва парализована, но, если она спасётся, то, как следствие, размножится. Это – награда и доказательство способностей. Тигр, который вводит в сознание жертвы ложную посылку, принадлежит к царству зверей. Это у него самого инстинкт такой, но время, запущенное в сознании жертвы, объективно представляет собой какой-то жертвенник. С него можно удрать, если случайности будет угодно.

Запущенное время течёт в одном направлении, совпадающем со стрелой энтропии и разрушения. Средневековый завоеватель Тимур стремился к тому, что и уссурийский тигр – запустить события только в одном направлении. Чтобы сопротивление ему отождествляли с невозможностью, он отрубал головы и складывал их в большую кучу, фабрикуя мутно-прозрачные образы бунта против себя. В случае бунта против Тимура жизнь человеку казалась короткой: «Сопротивление Тимуру не в этой жизни!».

Мы можем видеть, что этот смысл тоже течёт только в одном направлении. Не парализованный инстинкт срабатывает мгновенно, а, если он парализован, время потекло. Если Тимур отменил в сознании покорённых народов мысль о сопротивлении себе, время в их сознании тоже течёт в одном направлении. Нет становления других мыслей. Тимур закладывает здравый смысл у покорённых, и он течёт от более дифференцированного к менее дифференцированному. У жертв уссурийского тигра инстинкт никуда не течёт и срабатывает мгновенно, а время течёт, вторгаясь в него.

Только в безусловный инстинкт время не вторгается и не течёт. Оно там остановилось ещё в утробе матери. Этот безусловный инстинкт – зеркальная противоположность мысли, которая сама подвижность. Условный инстинкт тоже сразу является ставшим: думать уже не надо. Мысль уже не движется, и, как следствие, время не течёт.

Становление чего-то, в том числе, и мыслей, само по себе колеблется в обе стороны. Это требует времени, но в этом случае время становления мысли ускользает в обе стороны. Оно проходит, но для данной мысли не течёт в одном направлении. Тёмный предшественник этот момент времени зафиксировал в слове «становление»: – стоящее время. Ставшее тоже имеет смысл «стоящее». Идущее в становлении время, на самом деле, стоит, колеблется в обе стороны внутри становления и является тождеством со становлением. Пока событие переживает процесс своего становления, времени для него нет. Время – событие в чистом виде. Оно течёт и стоит одновременно, но в итоге проходит. Только безусловных инстинктов это не касается. Их генезис, видимо, происходит одновременно с эмоциями.

Время в нашем сознании течёт или не течёт. В безусловных рефлексах оно вообще не течёт, даже, как будто, отскакивает назад, если, например, обжечься.

Отменить становление чего-то другого в сознании подданных стремились и в Древнем Риме. Легион, бегущий с поля боя, подвергали децимации. Мысль отступить у легионеров становилась «прозрачной» в связи с этим: на поле боя был только один смысл – сражаться. Другая логика отменялась, думанье на другую тему не допускалось, приносилось в «жертву». Это – здравый смысл, он обнаруживает родство с инстинктом, стоящим в сознании. Здравый смысл тоже стремится от более дифференцированного к менее дифференцированному и застывшему. Кажется, что человек всё время думает и кем-то становится, когда в сознании тарахтит дискурс… На самом деле, время в дискурсе только стоит и проходит. Эмоции подчиняют себе время, манипулируют его течением, создавая инстинкты, необходимые для выживания. Архаичные представления нашего сознания тоже выпали из времени, как безусловные рефлексы. Эти признаки коллективного сознания стали содержанием идентичности.

Сознание может быть и современным, но время всё равно будет стоять в каком-то его контуре. В это время в соседних контурах накапливаться опыт с собственной скоростью. Между контурами будет расти какая-то напряжённость. Она сама по себе запускает в сознании смысл, который приходит первым. После того, как условный инстинкт мгновенно возник, время тоже не течёт для него, но другая подспудно накопленная информация может его также мгновенно отменить. Не смотря на то, что время для условного инстинкта стоит, смысл реализуемый им, практически не отличается от здравого: форматы совпадают. Это свидетельствует об их общих корнях: в мыслях, как в инстинктах, много автоматического, раз и навсегда заведённого. Совесть и Нарцисс тоже создают тот или иной инстинктивный автомат из нашего внутреннего мира.

Время ведёт себя по-разному. Стрела времени имеет минимальное значение у частицы, летящей со скоростью света, и в условном рефлексе. Стрелы времени вообще нет в безусловных рефлексах. Если время является событием на плоскости материи, то безусловные рефлексы и эмоции – это идеальность в чистом виде. Единую стрелу времени нельзя выделить и для отдельно взятого сознания, совершенно по Больцману.

Условные рефлексы, так или иначе, оказываются проницаемы для стрелы времени. Когда время вторгается в них, в сознании происходят события…

Отсутствие запаха на следах, гора отрубленных голов, метаболический вихрь, вращение небесных тел – это тоже события. Время течёт событиями, становится идущим: секунды, минуты, часы, а время становления – это прямая линия, которая растягивается в обе стороны. Секунды, минуты, часы при этом тоже проходят. Время Хроноса отвечает на вопрос, какой отрезок времени что-то длилось: существовала клетка, организм, мелодия… Кажется, что и нет другого времени. Но его отрицает самое глубокое представление Нарцисса о себе – Надежда на бессмертие. Его отрицают инграммы. Время становления скользит туда-сюда по линии Эона, а Хронос в лучшем случае отмеряет на ней регулярные остановки в таком движении. Он измеряет регулярные случаи. Вместе с ним совершенно неравномерно прямую линию Эона калибрует «вдруг». Именно после «вдруг» время не может сомкнуться неразличимо. Это опять какой-то «друг». Тёмный предшественник шлёт привычный знак.

Как происходит становление чего-то? Как другое возникает? Почему настоящее вдруг становится прошлым? Это было актуальным два года подряд, казалось, так будет всегда. Но что-то копилось в вихре событий. Тем не менее, «событие неотделимо от тупиков времени, от простоев. Это даже не простои до и после события, простои в самом событии». (Делёз).

Нужно подчеркнуть, что прямая линия Эона – это не поступательная линия прогресса. Прогресс тянется в одном направлении, как дискурс. В прекрасный момент он может исчезнуть, как исчезли мамонты. Прогресс тоже существует, как одно направление времени.

Чем медленнее развивается процесс, тем больше регулярности в нём может быть прослежено. Мы наблюдаем регулярность, как закономерность, но какие-то процессы протекают незаметно. Их результат возникает «вдруг».

Может, речь идёт только о степени нашего осознания? Может, оно настолько вырасти, что исчезнет случайность на радость атеистическим и религиозным ортодоксам?

На скользкой дорожке упал прохожий, вас тоже угораздило. Нет, не упасть, но ведь случайность предупредила, что место опасное. Что же вы не осознали? Дело даже обстоит ещё более безнадёжно. Событие становится «добрым» или «злым» по своим последствиям. Это не зависит от его осознания наперёд. Допустим, что вы досконально видите наперёд. Жизнь станет разнообразной, весёлой, – и в футляре. Мы это уже разобрали. Тотальная рациональность – это, в итоге, затемнение, отсутствие различения. Так что от случайности никуда не деться! «Вдруг» нельзя променять на жизнь в раю или как при коммунизме. Закономерность без случайности не существует. Ничто не существует без своей противоположности.

«Закон не знает количественных ограничений – только качественные». Количественное применение закона ограничивает только случайность. Это – милость и нравственность. Так что – пусть будет «вдруг»!

Закономерности – тождество мира себе самому. Наше сознание различает закономерности, благодаря регулярным событиям, но случайные события по-настоящему являются началом различения. По большому счёту, события – случайности, – их регулярность и закономерность лишь частный случай, благодаря физическим константам.

Случайность и «вдруг» – не погрешность сознания. События привлекают к себе внимание, организуют его, делают для сознания вдруг что-то заметным. «Вдруг» – это начало внимания. Случайность собирает сознание в «фокус». Когда моё глупое сознание различило себя в таком же сознании другой особы, две глупости образовали сходящуюся серию. Это было отождествление, которое стало различением. Случайность никаким правилам не следует. Это – не закономерность. Она больше, чем мир. Пространство случайности – от событий метаболического вихря до космоса. Время, в которое она себя реализует, тоже не имеет размеров. Случайность не укладывается ни в рамки пространства, ни в рамки времени. Если мир «вдруг» исчезнет вместе с закономерностями, и после этого возможна случайность.

Если в начале становления космоса сходятся водород и кислород – это закономерность. Такая случайная вероятность более всего возможна, потому что больше, например, сходиться нечему. Потом что-то сходится, будто, по «памяти». Случайность проявляет себя, а закономерность в ней прячется. Рассматривать взаимоотношения закономерности и случайности можно и не без мистики. Случайность существует, как закономерность, только подчиняясь правилу нравственности. То есть, она не подчиняется даже собственному правилу – не иметь никаких правил. Что такое случайность в нашем обычном представлении? Это – что-то досадное. Чаще всего это – пустое, но эта пустота, будто, задаёт направление развитию и прогрессу всего сущего… О пустоте тоже можно дискутировать.

Попытки высказать некий один, простой смысл и вывести из него весь мир предпринимались с самого начала философии. Фалес полагал таким началом воду. Стивен Вайнберг пишет об этом так: «Если считать, что все вещества имеют единую основу, то вода не так уж плоха в этой роли. Она бывает не только жидкой, но твёрдой и газообразной. Также очевидно, что без воды не может быть жизни…». Анаксимен разделял идею, что всё создано из некой простой субстанции, но с его точки зрения это был воздух. «Подобно тому, как душа, будучи воздухом, сдерживает нас, так дыхание и воздух объемлет весь мир». Ксенофан считал землю первичной субстанцией: «Из земли всё вышло, в землю всё обратится». Гераклит учил, что основой всего является огонь: «Этот космос один и тот же для всех не создал никто из богов, никто из людей, но он всегда был, есть и будет вечно живой огонь, мерно возгорающийся, мерно угасающий». Анаксимандр подметил взаимное превращение четырёх элементов и не счёл ни один из них достойным быть принятым за субстрат, но «нечто иное, отличное от них». Взгляд на то, что вещество состоит сразу из четырёх элементов – воды, воздуха, земли и огня, – восходит и к Эмпедоклу.

Тем не менее, попытка найти единое простое начало не так уж плоха, и мы вставим в неё свои «пять копеек». Нам известны четыре элемента: огонь, вода, воздух и земля. Мышление может упорядочить эти стихии по изменяющимся признакам: земля неподвижна и непроницаема, вода – проницаема и подвижна, воздух проницаем ещё больше и более подвижен, огонь – только подвижен, но не проницаем. Проникающее в него, превращается в нечто противоположное. Пустота – проницаема и неподвижна. Она осуществляет равновесие между стихиями. Это – наш пятый элемент.

После своих многовековых приключений философия зашла в тупик. Картина мира о веществе, смешанном из всех элементов, завела её туда. Потому что нет ничего простого, но у меня вопрос: «Что может быть проще пустоты?». Разве случайность и «вдруг» не олицетворяют её? Разве не о том же самом: «Скажи, где был Он до того, как создал мир из ничего?».

Как пустота творит? Вода состоит из водорода и кислорода. Водород – горючий газ, кислород поддерживает горение. Почему качество у воды противоположное? «Одни и те же качества у количества создают другое, противоположное качество», – гласит метафизика Гегеля. Количество, в данном случае, – это водород и кислород с одинаковым качеством. По Делёзу, – это сходящаяся серия. Два одинаковых качества (тождество) сходятся и создают какое-то амбивалентное различие между собой, которое, будто бы, проявилось, будучи раньше между ними не проявленным. После этого количества начинают возрастать в числе. Их уже три. Более того, получается три количества и два качества. Различие подразумевает разное качество. В рамках космоса горючий газ и газ, поддерживающий горение, в конечном счёте, сожгут всё и приведут к пустоте. Но сама пустота задаёт направление этому движению в сторону своей противоположности. Вода – представляет связанный огонь, останавливает горение.

На идеальном плане наблюдается тоже самое. Люди покрыты какой-то рациональной коркой, но их рациональность уравновешена нравственностью. Это – анти рациональность. Всё существует: водород, кислород и вода. Вместе сосуществуют рациональность Нарцисса, рациональность человека совести и нравственность. Тем не менее, борьба противоположностей тоже стремится к пустоте – к взаимной ликвидации, как своему пределу.

Видимо, рациональность Нарцисса и рациональность человека совести, как сходящаяся серия, и образуют нравственный закон. Как вода – сгоревший огонь, так и нравственность – сгоревшая рациональность – божественный синтез и источник жизни. Ни одно существо не может начать жить без заботы о себе. Если следом наступает рациональность, как у поедающих собственное потомство щук, то хотя бы сам биологический механизм обеспечивает заботу о продолжении рода. Такая забота – условие космоса. Нравственность – условие жизни.

Если дискурс начинает голосить, когда правильно и красиво расходятся, то, возможно, и единый Голос Бытия тоже возникает, когда что-то расходится. В результате взаимных столкновений материи возникает шум, но единый Голос Бытия – это шум, это гласные звуки, которые вносят идеальный порядок и смысл в шум. В качестве сходящейся серии пустота и материя образуют Вселенную, а единый Голос Бытия, по крайней мере, его смысл уже не материален. Это присутствие идеального мира какого-то инобытия.

Смысл отменяет пространство и время, а они его запутывают, но смысл всегда существует на поверхности: не тонет ни во времени, ни в пространстве, хотя в них тонет всё. Как именно смысл не тонет, будет подробно рассмотрено в главе «Вечное возвращение».

Случайность связывает всё, по чему пробежала трещина, и убеждает, что всё совместимо. Мир обладает безусловным тождеством самому себе. Потому что случайно всё подходит ко всему. Снег и деньги могут превратиться друг в друга. А противоположности переходят друг в друга вообще закономерно. Бедность и богатство – одно и то же. Совозможность событий – причина регулярных случаев, несовозможность – причина чуда. И трудно отделаться от впечатления о сознательном намерении случайности. Я заметил когда-то противоположный смысл у междометий «ха!» и «ах!», и его формальный признак – переставленные звуки. Всё это было давно. А недавно предложили подробно рассказать о себе. Я пошутил: «Начну с детства».

Без труда удалось вспомнить первое мнение о себе: «Гадкий Утёнок», но скоро рассказывать нужда отпала. Я продолжил рассказ самому себе. Мне вдруг захотелось согласиться с Ницше, что нет никакого «я». Всё шло более-менее гладко, пока я не вспомнил случай с петухом. Врождённая совесть позволяла вырваться на оперативный простор. Я и раньше ставил себе вопросы, откуда берётся сознание, м забирался в самые узкие норки, отыскивая его начало. Но в самых последних местах стояло зеркальце или хотя бы зеркальный осколочек, за который было не заглянуть, но который отражало моё уже существующее сознание.

После того, как я набрёл на совесть, возник целый ряд случайностей. На меня стала сыпаться информация. Бывшая жена принесла «Скорбь Сатаны» и оставила почитать. Книга пригодилась в работе. Племянник оставил сыну Виктора Пелевина, сын показал книгу мне. Мы вместе смотрели «Поколение Рepsi». Я только начал писать, а в двух случайных книгах информация, дающая в руки нить. Эти вызывающие изумление подсказки сыпались и дальше. Случайно привлек внимание Дугин своей скороговоркой: «Дериоз… Дериоз…». Речь шла о каком-то французском философе… Google не знал Дериоза. Я стал ещё раз слушать Дугина… Потом в сингулярных точках Делёза я узнал свои точки из числового поля, которое давно когда-то обнаружил между строчек таблицы умножения. Точка распадалась на две половинки, сложно связывалась с целым. Кант был счастлив, что мог мыслить её, как простое представление. Эти точки лишали всё на свете безусловности: деревянная ручка ножа могла оказаться опасней его стального лезвия. Может, это безумие? Да, конечно. Но «если кто-то разделяет твою реальность, ты уже не сумасшедший».

Делёз – моё забытое alter ego. Можно добавить, что все цитаты в книге (длинные и короткие) найдены случайно. Их доля, хранившаяся в памяти, была ничтожной. Случайность предопределила вытряхивать накопленное сознание. По нравственному закону все носители информации, которые мне нравится и не нравится, приводятся ею к общему знаменателю, выбирает она, а не я. Сейчас я говорю «она» вместо «я», как форменный шизофреник. А что делать?

При рассмотрении случайности непредвзятым образом приходится признать, что она существует объективно. Её различаешь помимо воли. Она задевает эмоции. Из-за этих эмоциональных потрясений её предпочитают игнорировать, не замечать чью-то безусловную волю. Эмоции играют без правил, поэтому окружающие прячут голову в песок. Нам смотреть в глаза Богу страшновато. После созерцания случайности религиозный пафос действует на меня притягательно: Да, это – наша судьба. Мы обречены слышать и видеть только самих себя, находясь под ярмом своей рациональности, здравого смысла, дискурса и всего прочего. Но есть мнение, что Бог отменяет судьбу. Возможно, Он тоже хочет не только знать, но и надеяться на случайность.

Приложение к четвёртой главе: «Происхождение мужицкого царя и Ганди».

«Итак, вышел Ленин из блокады (Разлива), а в ЦК готовятся к заседанию 2-го съезда Советов. Гениальна политическая идея Троцкого – соединить съезд с восстанием в Петрограде. По вопросу о земле – это, кстати, мы раскопали в нашем секторе – доклад сперва поручают делать Ларину и Милютину. Грех покойников обижать, но я легко представляю этих догматиков, особенно сумасшедшего Ларина. Что они от имени РСДРП (б) предложат мужицкой России? Какие-то совхозы! Но в последний момент появился Ленин, и вопрос о докладчике отпал: о земле вправе выступать только он, это ясно для всех. Ленин идёт к трибуне – он совершенно не готов! Тогда он просто достаёт из кармана эсеровский наказ о земле, добавив к нему пару вступительных фраз, его зачитывает – и всё! Игра сыграна. Программой большевиков стал наказ мужиков-эсеров – а в Советской России появился мужицкий царь.

Ну, а если б Ленин ещё день просидел в подполье и эти двое ортодоксов выступили с национализаторской программой РСДРП (б)? На этом для Ленина и большевиков всё бы кончилось.

Вот что такое история: встреча несовместимых. Историческое начинается там, где вещи, доселе несовместимые, оказываются совмещены. В момент, когда несовместимое станет совмещено, является харизматический лидер. Человек, который извлёк из кармана чужой наказ и объявил его всей России как программу советской власти. Совпадающую с политической монополией большевиков.

Глеб Павловский: – Да случай красив. Но согласитесь, что случай чертовски кровав. Махатма Ганди этого не одобрит.

Михаил Гефтер: – Но почему? Ленина и Ганди роднит спонтанность главного хода и немыслимость выбранных средств. Плюс интуиция мира в рамках локальных задач.

Известнейший случай 1930 года Индийский национальный конгресс в противоборстве с Англией зашёл в тупик: лидеры в тюрьме, мирные средства исчерпаны. Радикалы берут верх, ради независимости прибегая к самым свирепым действиям. Тогда Ганди идёт к берегу моря и начинает выпаривать соль. Призвав народ Индии делать то же – не покупать соль и не платить налогов британской короне.

Ганди, нашедший непрямой ослепительный выход из плохой ситуации, подобен Ленину осенью 1917 года. Россия уже перестала существовать. Власть и фронт рушились, мужик на селе озверел и никого не слушал. Ленин, который просто взял наказ о Чёрном переделе и озаглавил его «Декрет о земле», – чем не Ганди, выпаривающий морскую соль?

Теперь погляди на результат. Разве результат Ганди не страшен? Миллионы убитых в резне, разделившийся Индостан и его собственная гибель – разве не доказательства его поражения? Разве финал Ганди не сопоставим с мучительным финалом Ленина, потерявшего власть над ходом вещей, который он начал? Исторический деятель вымеряется не тем, что опередил время – иногда ему лучше отстать. В случайный момент он улавливает единственное, немыслимое средство, чтобы двинуть к цели массу слепо возмущённых людей. Обратив слепоту в сообразное их умам действие. В эти минуты лидер воплощает собой историю. Таков Ленин в октябре, таким был Ганди. Но деятель измеряется не только звёздными часами, но и в равной мере поражениями. Опыт поражений – великое наследие людей. И в наследии Ленина для меня наиболее интересен интеллектуальный опыт поражения.

Введём понятие исторического деятеля как проблему, позволяющую разъяснить, почему Ленин – человек без биографии. С Ленина смыто всё личное – это возмездие или законная расплата? Или он сам намеренно загонял личное внутрь, до неузнаваемости и невидимости его? А последующее смыло личность, напрочь и навсегда.

Глеб Павловский: – Полагаю тебе скажут: Ульянов – просто человек, который случаем и стечением обстоятельств попал в центр событий и своей маниакальной сосредоточенностью на власти сумел повлиять на всё.

Михаил Гефтер: – Дело в том, что Ленин сам обстоятельство.

«Существенные моменты, разъясняющие места преткновения историка, – немотивированное появление человека думающего, необъяснимое появление речи; непонятное разбегание людей по лику и лону (?) Земли. Когда мы три эти вещи сопоставим, мы обнаруживаем связь между тем, что люди, заговорив, обрели странное свойство – длящегося и не имеющего пределов понимания. Речь сняла предел понимания. Понимание делается бесконечно варьируемым, углубляемым, но и бесконечно затруднённым для себя самого. Воспроизводящим пороговые трудности, рубежи, до которых понимания не было, – здесь вам не плавное течение мысли. Внезапность появления кроманьонца, человека, совершенно от нас не отличающегося. А физически даже в лучшую сравнительно с нами сторону. Мы, видимо, потеряли и продолжаем терять многое из того, что он умел, и что соответствовало тому, каким он создавался. Его появление не выводится из предшественников целиком, а, значит, вообще никак не выводится. Это я связываю с речью… Если все эти моменты рассмотреть вместе, они неизбежно приобретают вид одномоментного происхождения человеческого существа. Разумеется, оно имело свои прологи, преддверие, свой генезис…».

Мировая история – это радикальная выходка человеческого существа, но не первая и, как знать, не последняя, Homo historicus, человек исторический – лишь эпизод. Ещё одно отклонение в родовой судьбе Homo, у которого есть начало (даже не одно) и финал. Историческими инновациями, такими как утопия, революция, церковь, нация, глобальность человек предпринял попытку пересоздать себя. Паролем попытки стало человечество, а её самой жаркой сценой русская революция и советский коммунизм. Сталинская система была масштабной, жуткой и глобальной. Я отказал коллективному прозрению, сам не успев освободиться, и когда с 20-м съездом освобождение пришло сверху, его не принял. Я по сей день не приемлю свободы, приходящей извне. Некий человек, определённым образом формируясь, вложился до саморастворения в некоторый мир. Мир стал рушиться с лёгкостью, оскорбительной для саморастворённого в нём существа. Мир рушится – разве это личная трудность? Разве это лишь частное крушение при общем крушении обанкроченной жизни, пред тем ещё и опозоренной гнусностями системы? Или это глобальное возмущение, в универсальности которого у меня нет сомнений? Моё личное чувство исчерпания истории, её финальности возникло очень личным путём и было связано с очень тяжкой болезнью, пережитой в конце 50-х годов. Откуда был такой соматический срыв? Я не смел поддаться чувству искреннего отвращения, которое во мне рвалось наружу. Отвращения к тому, как советские люди торопились коллективно прозреть. Я не выпускал неприязни наружу, я с ней боролся и надорвался в борьбе. Всё во мне клокотало против этого облагодетельствования освобождением! А ведь, казалось бы, всё шло навстречу, даже лично – реабилитация любимого дяди… Всё было так комфортабельно, но над всем уже довлело нечто бедственное. И я отверг спущенное сверху и раздаваемое по мелочи освобождение. Даже в тех случаях, где оно действительно было освобождением, я предчувствовал неопознанный нами обман. Западню, куда мы поспешим провалиться. Но я не давал этим мыслям выйти наружу, ещё и боролся с ними в себе, пытаясь одолеть. И мой контуженный мозг, мои ржевские раны не выдержали. Почему я отказывал коллективному прозрению? Ведь на отказе теперь свихнулся сам автор термина Юрий Власов. Также свихнулся тогда и я, но иначе. Мне казалось, что я не смею более существовать, как человек, если цель мировых событий, где восставали и гибли люди, открывались горизонты слова и преображались континенты, – где вмиг погибло моё поколение! – всё это уходит, как пустая бессмыслица. Мне не жаль было уходящего, это глупо. Я не испытывал тоски по прошлому. Я испытывал чувство двоякого оскорбления: ничтожеством своей втянутости и ещё больше – дешевизной освобождения сверху. Ошибкой было бороться с этими переживаниями, не дать им выйти наружу – и они вышли страшной болезнью. Только болезнью я узнал о нас нечто новое. Когда три человека в Беловежской пуще отменяют Советский Союз, я это прямо ввожу в то, что кончилось нечто тысячелетнее: Землю оставила идея человечества как вневидового родства людей. Идея покидает мир вот таким именно образом: покидая, не уходит, – но творит комиксы с куклами и иные сложные мистификации Homo sapiens».