Текст книги "Гадкие утята"

Правда, оттого, что она у него тоже есть, возникает целый ряд вопросов к себе и проблем. Совесть заведует логикой. Но у меня информация о «себе незаметном» не прошла. Я – пуп земли – и всё! Нет информации – нечего и логику напрягать. То есть Нарцисс тоже достаточно радикально управляется с мыслительным процессом. Совесть могла бы ему помочь прозреть! Это тоже нравственная задача. Да, пусть совесть работает! А Нарцисс пока покатается на колесе Фортуны.

Мы опять говорим о сиюминутных и отложенных эмоциях, надев на них маски совести и Нарцисса. Эмоции в нашем изложении приобретают два самостоятельных образа, которые соответствуют им тоже только описательно, а врождённая эмоциональность должна быть чем-то единым, не смотря на свою полярность, и должна быть чем-то простым, то есть одним и тем же.

Какую-то простоту нам демонстрирует единый Голос Бытия – один и тот же на уровне звуков и на уровне текстов, а, если эмоции определяются «в обе стороны», то не определяются вообще. Мы можем только говорить о них, как о «вещи в себе» Иммануила Канта.

Если нельзя иначе, присмотримся к совести и Нарциссу по отдельности. Будучи расколовшейся эмоциональностью, они поддерживают друг с другом внутренне отношения. Нарцисс, например, пользуется совестью, как своей принадлежностью. Это тоже вздор – оставаться ему всю жизнь болваном! Лучше он будет много читать.

Присмотримся, что это за башня из слоновой кости, в которой Нарцисс обитает?

Ни на чём не основанная Надежда на своё бессмертие была у моей матери. Она однажды сказала об этом. Эта слепая Надежда противоречила здравому смыслу: смертность на земле составляет сто процентов. Пожалуй, такая Надежда – есть предельное выражение самолюбования, и, взирая на Нарцисс с позиций здравого смысла, я смеюсь над его Надеждой на бессмертие, но К. Г. Юнг вставляет в мой смех свою реплику: «Бессознательное стариков ничего не знает о смерти». Эта Надежда принадлежит всем, не только моей матери. Это автохтонное представление Нарцисса о себе.

Такое представление кажется бессмысленным только на первый взгляд. Для ценности, как Надежда на бессмертие, у Нарцисса никогда не кончается энергия. Может быть, причиной представления о бессмертии является эта бесконечная энергия? Сама совесть подсаживается на этот источник. Нарцисс ведь не должен быть прорехой на обществе, и совесть его мучает: «Делай зарядку!». Энергия Надежды идёт на развитие Нарцисса. Совесть и Нарцисс делают общее дело.

Общее дело – это поведение. И нетерпимая, слепая «самая самость» становится потрясающе терпеливой, совестливой и зрячей. Каким-то образом из нетерпимости к иному представлению о себе, кроме бессмертия, возникает зоркое терпение в этом поведении. Я хотел ходить в школу в ботах с молниями вместо шнурков. Они стоили десять рублей. Их хватало на год. Мать под предлогом, что денег нет, отказывала мне в ботах и покупала ботинки, которые стоили дороже бот… Эти ботинки противно лоснились, их носки загибались и быстро облуплялись. Они служили тоже не больше года. Вкус у матери принадлежал прошлому поколению. Она обувала она меня, как Нарцисс, по своему вкусу.

Я с детства привык к отказам во всех желаниях и не слишком удивлялся, но меня мучила зависть к сверстникам в ботах. Они казались мне небожителями. Я стыдился стоять рядом с ними в ботинках и, кажется, как слепо влюблённый в себя индивид, должен лечь и помереть, но вместо этого я надеялся на будущее. Мой Нарцисс мог воспрянуть, обувшись в боты на следующий год. Вроде бы, мать обещала их купить… Но на следующий год она заказала зимние ботинки у дяди Вани, они оказались неимоверно скользкими. Я сначала не мог и шагу в них ступить, но мне предлагалось их ценить: «Какие боты? Ботинки купила за сорок рублей!». В итоге я чувствовал себя два года подряд, как корова на льду. Мой Нарцисс пребывал в мрачнейшем настроении. Я не мог восхищаться собой, но надежда на будущее не иссякала! Она просто отодвинулась.

Как инграмма Хаббарда, Надежда рассчитана хоть на год, хоть на девяносто лет.

Я тогда не стал считать себя каким-то дефективным, я выбрал считать свою мать дурой. Это поддержало моё внутреннее равновесие и самостоятельность, которая без самолюбования невозможно. Мнение о матери правильнее было бы скрывать, тем не менее, она о нём знала. Иногда мнение прорывалось наружу. Сиюминутные эмоции побеждали. Я скрытный по воспитанию, но скрытность, в данном случае, была бы долженствующей рациональностью. Мой Нарцисс проявлял себя иногда демонстративно.

Кстати, отказывая мне во всех желаниях, мать тоже была скрытной. На её скрытность я пару раз напарывался, как на свою судьбу, но вот была ли она человеком совести? Как провести прямую линию, разграничивающую нас?

В настоящее время я выражаю себя более открыто. Я не вру себе, и мне удаётся замечать к себе нелицеприятное отношение. Раньше невыраженное самолюбование, подавляемое матерью, мешало этому. Теперь я не стираю в порошок всякую неудобную информацию. Я знаю совершенно определённо, что нравлюсь не всем людям, откровенен с собой, но Надежда на бессмертие по-прежнему позволяет мне поддерживать внутреннее равновесие. Она осталась в каком-то контуре сама собой, не смотря на радикальное изменение всех моих внутренних форм.

Приобретённый Нарциссом опыт используется совестью. Если кто-то при мне скрывает свои эмоции, я ощущаю внутренний укол и начинаю «нюхать воздух». Однажды мой сын мог бы быть повеселей. Мы шли покупать ему новые кроссовки. А он, казалось, совершенно не рад. Немного подумав, я по своей инициативе сказал, что мы купим те, что он выберет.

Ребёнок раньше жил с матерью. Там могло быть всё по-другому. Он несколько раз переспрашивал без интонаций. Я понял, что попал в точку и поклялся ему. Когда он выбрал, я чуть себе язык не откусил. Мне самому потребовалось утешение. Я несколько раз повторил себе, что это носить не мне!

Позже выяснилось, что вкус у меня устарел. Кроссовки со звёздами вместо полосок прекрасно подходили и к джинсам, и к ребёнку. Потом это стало традицией: все решения, касавшиеся его, он принимал сам, и, когда вырос, поставил меня в известность, где хочет учиться. Я смирился.

Теперь я только рад. Мне не приходится тратить силы на выполнение тех решений, которые бы я навязал, а такие примеры встречаются на каждом шагу: Родители сами воплощают цели, выбранные детям, и всё равно дети бросают их потом на дорогу. Они при этом сильно отстают в своём социальном развитии, остаются детьми своих родителей, а ребёнок с реализованным самолюбованием демонстрирует наилучшие результаты.

Свой идиотизм Нарциссом осознаётся через ошибки. Когда мне было лет девятнадцать, у меня, видимо, отчётливо текли слюни на одну девушку лет двадцати восьми. Она это дело, наверное, заметила, иногда заходя к нам на работу с младшей сестрой. Ещё друг был с ними. Сестра была тоже красивая, но рядом с девушкой, почему-то, не производила на меня впечатления, а друг представил их обеих, как своих баб. Это тормозило мне мышление. Девушка проявляла инициативу в распущенности шуток, у меня то и дело закипало к ней горячее половое чувство. Однажды, будучи без друга и без сестры, она своими пальчиками в колечках извлекла из сумочки листочек со стишком и дала мне прочитать. Там фигурировал «фачно-минетный станок». Я понял все слова, кроме «станка». Мне померещилось что-то вроде бабкиной самопряхи. Девушка в привычном, глумливом по отношению к морали стиле спросила: Нужен тебе фачно-минетный станок в хорошем состоянии?

Чтобы не попасть впросак, я, на всякий случай, сказал: «Нет, не нужен».

На следующий день меня осенило: «фачно-минетный станок» – это просто женщина! Она имела в виду себя!

Я отчаянно нападал на свою глупость, девушки больше не заходили, но нужна была какая-то базовая истина, от которой, как от основы, можно было бы довести дело до частностей в переделке себя. Надежда на бессмертие оперирует категориями всеобщими, нужна была именно такая категория. Она должна была покрывать собой всю землю, но её было не просто найти: честность, например, не подходила. Люди вели себя жадно. Вся земля была испещрена прорехами корысти, а жизнь, как ни в чём не бывало, продолжалась. Я был в отчаянии от своей неспособности понять мир. На земле буквально не было живого места от всяческого эгоизма. Дырки, дырки, дырки… Боже мой! Я – шизофреник!

А, правда, где эти киты или слоны, на которых всё покоится?

Нарцисс может солгать: «Займи денег, завтра отдам, дадут зарплату». Завтра зарплату не дадут, – хитрец прекрасно об этом знает, он бессовестно вставляет в свои слова ложную посылку. Приёмчик известен давно, со времён древнегреческих софистов.

Слова лжеца деформируют мою логику извне. Как мы помним, логике доставалось и изнутри… Моя логика, как будто, объект манипуляций для совести и Нарцисса, и для всех, кому не лень. Нарцисс действует на логику другого Нарцисса… Моя совесть – на мою логику – для неё это тоже логика Нарцисса. Смысл кажется каким-то простым. Но только это мой Нарцисс!

Форма созерцания «мой – не мой» начинает путать простой смысл. Моя совесть изнутри противопоставлена моему Нарциссу снаружи и моей логике. Другой Нарцисс мне противопоставлен тоже извне. Извне и изнутри – запутывают мою логику, а, где она сама пребывает?

Я должен был бы разделиться со своей совестью, и, по крайней мере, свою совесть, как заботу о другом, объединить с другим Нарциссом, чтобы понимать этот смысл, как простой. Это ведь не так! Я – не он – даже наполовину. Моя совесть и мой Нарцисс борются друг с другом во мне самом, как разные оценки. Мой Нарцисс и «другой» тоже борются друг с другом… Но, не смотря на всю эту путаницу, можно констатировать, что ни моя совесть, ни мой Нарцисс не заботятся о моей логике.

Когда на неё нападает другой Нарцисс, я должен её защищать, но, можно сказать, это единственный случай, когда она получает мою поддержку. Когда на неё нападает моя совесть или Нарцисс, стирающий в порошок неудобную информацию, тогда кто её защищает? Совесть и мой Нарцисс каждый на свой лад норовят манипулировать моим вниманием. Они борются между собой за право выразить в нём свою оценку. Моё внимание – место логики.

В то же время, логика это место созерцания реальности: внутренней и внешней, акт внимания – акт логики, но при этом моя логика оказывается какой-то кривой из-за совести и Нарцисса. Ещё надо учесть «других», норовящих воздействовать на неё ложной информацией, а некоторые и воздействуют на мою совесть, чтобы она тоже корёжила мою логику. Ещё они воздействуют на самолюбование моего Нарцисса с той же целью.

Эти «другие» ещё делают для меня доброе дело. Я бдительней к ним, чем к себе – и по причине борьбы совести и моего Нарцисса единственно возможный, смысл не может быть установлен в моей голове.

Если отвлечься от личной истории и темперамента, сформировавших меня, в голове непрерывно крутится внутренний диалог, воспроизводящий дискурс коллектива. Дискурсивный – значит логический. В данном случае логика определяется, как преданность каким-то оценкам, а вовсе не объективная беспристрастность. Мир вокруг растекается беспристрастно. В мире самом по себе действует объективная логика. Или, может быть, нам только так кажется, что мир растекается беспристрастно?

Нужно отметить, что в коллективном, да и в личном сознании, совесть и Нарцисс прекрасно уживаются, не смотря на свою борьбу за внимание.

Наше сознание начинается с уступок. Мы не говорим «тыблако», не едим снег, не уросим… Мы накапливаем уступки, и они приводят к «жертве», как своему знаменателю. Пожертвовать можно чем угодно: деньгами, жизнью или символическим вниманием. Также не важно: ты жертвуешь или тебе жертвуют.

Виктор Пелевин делает ценное замечание по поводу дискурса: «Дискурс и гламур одно и то же» … Взаимные жертвы совести и Нарцисса приводят к этому. В результате дискурс любуется собой, а гламур оказывается правильным.

По улице идёт девушка с ярко накрашенными губами. Это правильно и красиво. Это – гламур. Теперь представьте себе, что по улице идёт мужчина с накрашенными губами… То, что красиво для женщины, – безобразие для мужчины. В дискурсе присутствуют оценки, и есть преданность им. Но они обладают какой-то произвольной последовательностью. Почему-то поп в рясе (женском платье) не выглядит безобразием? Если он идёт по улице, производит странное впечатление, но поп, ведущий службу в костюмчике, был бы точно безобразием. С точки зрения стандартов дискурс не последователен, в нём, действительно, нет никакой логики.

Когда Л. И. Брежнев, награждая государственных деятелей, целовал их крепко, это выглядело немного странно, но вполне прилично. Но всё-таки советский дискурс настаивал на сдержанности чувств. Почему Леонид Ильич всё делает наоборот? И это тоже – великолепный советский дискурс!

Кажется, эмоции игнорируют все правила, объявляют приличиями себя, играют без правил, сами эмоции и есть правила! Леонид Ильич проявляет, как политрук, фронтовые эмоции, или симулирует их. Гламур оказывается правильным, дискурс – красивым, совесть и Нарцисс обретают равновесие, и эмоции для этого равновесия являются основой. Дискурсивная логика преследует это равновесие, как свою цель, проявляет ему преданность.

Мы держимся за ниточку своих представлений. Когда на ёлке дед Мороз грозил заморозить нам вытянутые руки, мы всегда успевали их отдёрнуть. Не смотря на азарт, в деда Мороза не верилось до конца. Мне всегда казалось, что это директриса школы, закутанная в красную шубу и бороду. Я узнавал её изменённый голос. В школьные хоровые песни верилось больше: «Как прекрасна наша жизнь!».

Совесть принимает произнесённые слова за правду, но позже убеждение в красоте нашей жизни смыл гламур зарубежных фильмов. Так что ниточка дискурса задаёт сознанию вполне проницаемые границы. Жизнь за рамками дискурса существует… Формула женщин всех времён и народов: «Ты об этом не говори!».

Если дискурс и гламур – одно и то же, то знак равенства можно поставить и между дискурсом и рефлексией. Так как рефлексия проявила свою силу на совести, будем, тем более, считать и дискурс, подчиняющимся ей.

Если ты – моряк – и возбуждён этим фактом, то ты и ходишь по суше, как моряк. Рефлексия – это просто. В то же время «просто» – это то, что Кант не смог найти.

Рефлексия совпадает по смыслу с «правильно и красиво». Мы становимся для себя внешним миром, заключаем с собой договор о собственном образе: священник, матрос, мать семейства, человек чести… Важность самого себя – основа всякой дискурсивной рефлексии. Дворовые крестьяне в России (не путать с пахотными) хвастались друг перед другом своими господами. Это была не их рабская психология, это был их гламур.

Дискурс, разумеется, различался в зависимости от эпох и культур. Мы сами могли наблюдать его смену после распада СССР. Представление о времени Брежнева раньше было другим. Это был вовсе не застой. Капитализм пребывал где-то за границей, мы были надёжно защищены от его «оскала», смотрели «Ну, погоди», «Белое солнце пустыни», олимпийский Мишка улетал в небо.

Всякое настоящее всегда позитивно. Это потом марш энтузиастов и самолёты стали «культом личности». А перед культом личности были «конфетки, бараночки, словно лебеди саночки». Потом Российская империя – стала кровавым самодержавием. До Романовых было «татаро-монгольское иго», но прогресс всегда побеждает! Татаро-монгольское иго свергнуто, культ личности разоблачён, застой преодолён… Настоящее победило! Оно легитимно.

Весело, наверное, было жить в гитлеровской Германии: – Deutschland uber alles! Heil!, – но дискурс слишком условен, чтобы быть навсегда. «Правильно и красиво» начинают расходиться. «Правильно» становится не красиво, а «красиво» – не правильно. Что-то требуется принести в жертву. Всё время представления меняются, меняя вместе с собой и меня.

Мир – не только моё представление. Это и представления «других», которые отличаются от моих, тем не менее, наполняют мир «доброжелательным гулом». Коллективный дискурс организует наше внимание, деформирует его, притупляет, обостряет… но только в некоторых случаях он бросается в глаза.

«Оба события произошли, как наваждение. Дядя Гоша подарил мне воздушку и огромную горсть пулек с обещанием принести их ещё, если понадобится. Я подержал винтовку в руках, нашёл тяжёлой и решил забыть, но через пару дней прибежал толстый Сашка с выпученными глазами и стал рассказывать про каких-то соседей, которые скоро возвращаются с охоты. По этому поводу существовала целая интрига. Она переросла уже в ажиотаж. Я один ничего не знал, а все, почему-то, ждали их. Как-то так получилось, что общее ожидание проникло и в меня. Чтобы что-то не пропустить, я побежал с Сашкой на Пятый… Машина охотников уже стояла. Дети, жившие там, толпились возле неё, а мужики таскали из машины какие-то пустые вёдра… Ожидание нами чудес вызвало у одного из них озабоченность, он открыл багажник, достал из него окровавленную птицу и бросил к нашим ногам.

Наше внимание было поглощено. Перья птицы отливали сочной чистотой, на груди был белый пух, тоже чистый и сочный. На нём я всё-таки заметил грязное, полустёртое пятнышко овальной формы. Потом заметил второе, такое же, нашлось рядом и третье. Они были на одинаковом расстоянии друг от друга и одинаковой формы. Я заметил уже целый ряд таких пятен, а потом вообще ряды… Это была расцветка. Перед нами лежала явно не курица.

Неподвижные глаза птицы сохраняли блеск, а угрожающе загнутый клюв сам собой вдруг раскрылся. Мы, наконец, поняли, что она живая!

Мужик объяснил, что это раненный птенец, и вдруг предложил тому из нас, кто хочет, взять его себе домой. Я первым справился с немотой. Мой хриплый голос выразил такое желание. Никто из детей меня не перебил. Никто больше не претендовал. Я нёс птицу в руках домой, ещё не понимая, что случилось.

На плечи мне сваливалась забота. Хищного птенца надо было где-то держать и кормить мясом. Ещё по дороге с ним домой я придумал, что спрячу его под сенями у бабы Нюры, там валялись короткие доски, щепки и прочий деревянный мусор. Так как у хищного птенца мог оказаться плохой имидж в глазах родственников, я решил не привлекать к нему внимания. Нужно было сначала освоиться самому… Освободив себе руки, я сразу оказался перед более фундаментальной проблемой. Накрошить коршунёнку хлеба, как курице, было нельзя. Просить мясо у родственников было бесполезно. Во-первых, мясо ценилось бабкой; во-вторых, любые трения с его «пропиской», сразу ставили меня в безвыходное положение. Сотрудничество с матерью я вообще не рассматривал. Если мяса дома нет, бабка не пойдёт покупать его в магазин ради меня и коршунёнка. Надо было доставать самому. Самостоятельных выходов к мясу у меня не было. Я видел его эпизодически сырым, но никогда не интересовался им, и сам бы вызвал интерес таким интересом. Птенца могли запретить.

Коршунёнок был на нелегальном положении. Это я пока решил твёрдо, и тут меня осенило: «Его можно кормить воробьями!». Они были бесхозные: за них бы никто не заступился. Кормление птенца под сенями даже не привлекало к себе внимания. Всё сходилось! Сначала я, почему-то, уклонился от мысли о ружье. Из какого-то ящика придумывал ловушку. Это было бросающейся в глаза деятельностью. В ящик надо было ещё накрошить какого-нибудь пшена и опять обращаться к бабке. Ещё ящик торчал в огороде и вызывал вопросы.

Наконец, я вспомнил о ружье. Воображение быстро нарисовало охоту с ним. В огороде у бабы Нюры рос клён. Воробьи там всегда сидели. Мне не нужно было даже выходить на улицу и привлекать внимание к ружью. Лёжа на обширной крыше, было бы очень удобно стрелять. Можно было и крошек накрошить на неё. Воробьи сами бы слетались на открытое место, а стрелять можно было с крыши бабы Марфиного сарая. В итоге я не стал ничего крошить. Такая охота превращалась в холодное убийство. Я решил стрелять воробьёв в ветках.

В результате моих усилий коршунёнок остался целый день не кормленным. От выстрелов воробьи то ли улетали, то ли просто так улетали. А к вечеру их совсем не стало. Я начал испытывать озабоченность… Во время передышки в стрельбе из-за пропажи воробьёв, мне пришло в голову поискать их на улице. Я вышел осмотреться. Там бегал Валерка Семёнов. Он был сильный и ловкий. Кажется, не было ничего такого, что Валерка не мог, и, когда я раздумывал, кто победит, если будет драться, например, наш город с Москвой, то сильно рассчитывал на него. Москва – большой город. Но и наш – не маленький.

Мать считала, что такой драки быть не может, она не имеет смысла. Но смысл имеет даже квадратный круг, не смотря на неисполнимость денотации.

В общем, я поделился с Валеркой проблемой. Я нарушил «режим тишины» вокруг коршунёнка. Сначала он меня не понял, пришлось повторить про ружьё. Глаза у него загорелись: «Воробьев мы настреляем. Тащи ружьё»!

Валерка вызвал у меня облегчение… Завладев воздушкой, он побежал искать в палисадниках исчезнувших воробьёв, но убитых немедленно не появилось. Скоро я понял, что он просто играет, перебегает от одного палисадника к другому и целится в кусты. Вежливо потерпев какое-то время, я стал просить винтовку назад. Валерка тоже вежливо отвечал: «Щас, щас». От него винтовка перекочевала к его младшему брату Сашке Семёнову. Тот вообще целился в пустые провода и винтовку не отдавал уже нагло. Я стал закипать… В это время Сашка опустил винтовку горизонтально, нажал на спусковой курок, после чего без проволочек передал винтовку мне. Завладевая ею, я не обратил внимания, что соседка, возвращавшаяся с работы и только что вежливо поздоровавшаяся с нами, схватилась рукой за шею.

Тётя Маруся повела себя странно. Она повернулась к нам и стала ругаться с выражением серьёзнейшей досады. На шее у неё расплывалось красное пятно…

Сразу выяснилось, что никто не понимает, что стрелял не я. Сашка, как воды в рот набрал. Казалось, никто и не хочет понимать… Баба Нюра и тётя Эля появились на улице и немедленно отлучили меня от винтовки.

Меня удивило, что Валерка не поддержал мою апелляцию. Он всегда называл младшего брата «самураем» и ненавидел за врождённую подлость. Скоро они тихо смылись домой… Винтовку баба Нюра мне так никогда и не отдала. Через день из-под сенок куда-то пропал раненый птенец…

Бессмыслица взрослых доминирует над бессмыслицей детей. Тётя Эля всю жизнь считала, что я «выстрелил Маруське в шею», и гордилась, что замяла этот скандал своими уговорами, тётя Маруся хотела идти в милицию. Правда, она той же ночью прибежала к бабе Нюре ночевать. Её гонял пьяный муж. Всегда приличный дядя Витя напился, вернулся домой поздно и стал буянить. Это был какой-то не её день…

Когда «правильно и красиво» разошлись, дискурс – нелогичный и лживый – становится истиной в последней инстанции. «Правильно и красиво» – это этическое и эстетическое в привычных терминах. Этика, вообще, – ложь о внутреннем, а эстетика – ложь о внешнем. Всё, что мы говорим, – ложь. Это не зависит от желания сказать правду. Сказали, что что-то сделаем, даже верили, что сделаем, но делать не стали или не получилось. Значит, – ложь. Правда – то, что мы сделали. Истина – правда и ложь вместе, пропорция между сказанным и сделанным. Истина конкретна.

С этим и Гегель бы согласился, который соотносил истину с логикой. «Логика…, имеющая своим принципом чистое знание, не абстрактное, а конкретное, живое единство, полученное благодаря тому, что противоположность между сознанием о некоем субъективно для себя сущем и сознанием о некоем втором таком же сущем – о некоем объективном, – знают, как преодоленную в этом единстве, знают бытие как чистое понятие в самом себе, а чистое понятие – как истинное бытие». Немного запутано, но слово «конкретное» и «истинное» написаны рядом.

Наша речевая деятельность проясняет смыслы, ценности и мечты. Она не отражает реальность, а представляет её. В том числе, и преобразует. Дискурс возникает, когда две лжи сходятся, он подразумевается в происходящем. Но к истине это никакого отношения не имеет. Этическое и эстетическое работают совместно и молча. По идее, если они расходятся, то уже не работают, но, на самом деле, именно в этот момент у дискурса возникает голос. И дискурс «заголосил», когда тётя Маруся получила пулю в шею.

Этике, по идее, не важно, о ком заботиться, о новорожденных детях или умирающих родителях. Но усилия, вложенные в детей, не пропадают даром: они начинают ходить, говорить… Усилия приносят плоды. Дети заставляют собой любоваться. Усилия, вложенные в умирающих родителей, рассыпаются вместе с родителями. Эстетического чувства умирающие люди не вызывают, чувство выполненного долга тоже, как чаша с трещиной, остаётся пустым. Но дискурс выглядит только голосистей, когда этическое и эстетическое разошлись.

Там, где дело идет о смерти, царит комплиментарность: «О мёртвых либо хорошо, либо ничего». Это выглядит, как «жертва». «Правильно и красиво» начинают править миром, когда расходятся, такое расхождение является нонсенсом, который «производит смысл в избытке». Мысль о «жертве», с которой начинается дискурс, подтверждается таким образом, ещё раз.

Комплиментарность царит и там, где дело идёт о королях: верховной власти только восхищение без всяких противоречий. Это культура в чистом виде. В её основе тоже лежит «жертва». Более того, в «Золотой ветви» Фрезер писал о короле, как о человеке, предназначенном в жертву! Подозрительный какой-то исток у культуры для гуманистического и современного дискурса.

Если нужно было задобрить богов, казнили короля, только он имел право поведать богам о нуждах народа, другие свидетельства не принимались. А до своего жертвоприношения король правил. Позже смысл двинулся. Король приносил в жертву своего сына: самого лучшего, а не какого-то паршивого «агнца» – в жертву богам. «Казнимый-казнящий» король создал обычай, дискурс и культуру, как основу цивилизации. Но этот смысл то ли сходится, то ли расходится. По крайней мере, он делает это по очереди. И известный мир остаётся неизменным в своей основе. Сейчас дискурсивное сознание исключает представление о короле, как о жертве. Но мистика первоначального смысла сама приводит нам исторические свидетельства: Мария Стюарт, Карл Первый, Людовик Шестнадцатый, Мария Антуанетта, Николай Второй с семьёй…

Разнообразие государственных устройств тоже исключает «образец». Но, как идея Платона, «жертва» сохраняется везде, хотя Делёз доказал, что нет образца и копии.

Идея государства содержится в праве приносить жертвы. Сначала это возникает в имеющей силу закона традиции (институт старейшин), потом в абсолютной верховной власти и в неприкрытой монополии короля на насилие, а теперь дискурс требует жертв. Жертва меняет маски, но идея жертвы остаётся: «Целая серия не имеющих значения убеждений, но в реальности мы сталкиваемся с тиранией благих намерений, с обязанностью думать „заодно“ с другими, с господством педагогической модели». (М. Фуко). Следует, однако сказать, что этическое – функция эстетического. Оно сводится к тому, что нам, в конечном итоге, нравится, в том числе, обосновывает страх отступать от дискурса для нас самих. Эстетика – самая самость – и подчиняет себе этические представления. Без неё они расплывчаты, существуют «в душе» бесформенно. Можно было бы подумать, что эстетическое и есть «я». Если бы эстетика не была обусловлена культурой и коллективом, можно было бы успокоиться: искомый «я» найден, но в дальнейшем мы поймём, что это не так.

Генеалогию дискурса можно начать и с того, что самолюбование Нарцисса желает себя выразить. Это надо понимать, как внутреннее желание. Нарцисс по отношению к нему что-то внешнее. Гегель бы сказал: он представляет с самим собой простое соотношение – интенсивную величину. Внутреннее и внешнее, в данном случае, – одно и то же. Тождество – самое лучшее равновесие. Мысль о своём самолюбовании у Нарцисса добросовестна, это мысль о себе самом, и Нарцисс заботится о том, чтобы выразить своё самолюбование, но забота это уже не самолюбование, по крайней мере, это не такое же однозначное понятие. Происходит какая-то поляризация церебрального поля, Нарцисс приобретает второй акцент и больше не равен самому себе.

Добросовестное самолюбование преследует ту же цель, что и Нарцисс. Оно наследует безусловность Нарцисса. Его бесконечная по силе Надежда на бессмертие достаётся добросовестной заботе о самолюбовании до полного самопожертвования. Мы договорились считать, что совесть представляет собой антитезу Надежды на бессмертие – волю к смерти.

Эмоции имеют зеркальную природу, их вообще нельзя определить. Более того, всё, что с ними связано, может быть многократно зеркально. Нарцисс, о котором заботится моя совесть, уже не мой Нарцисс, вне форм созерцания, тем не менее, остаётся тот же смысл. Совесть заботится о Нарциссе, но, в итоге, моя совесть любуется уже «другим». В зеркале форм созерцания сила Надежды на бессмертие течёт… не туда.

Моя совесть заботится о чужом Нарциссе. Это – не абсурд. Это – нонсенс. «Другие» организуют структуру восприятия мира для моего Нарцисса. Забота о структуре восприятия мира – именно то, что моя совесть и должна делать, но простой смысл претерпевает метаморфозу, он является одним и тем же, но запутавшимся в формах речи, потому что запутан в формах созерцания. Это камень преткновения философии. «Форма речи – самое главное» (Делёз).

Вместо простого отождествления Нарцисса с совестью мы уже мыслим, запутавшись в формах созерцания внешнего и внутреннего. Нарцисс достиг своей цели, когда разделился. Он успешно воплотил своё самолюбование, он выражен, успех отождествил его с самолюбованием. Всё зажглось и работает, но в результате совесть вывернула желание Нарцисса наизнанку, воплотила собственное любование «другим».

Нарцисс натыкается на совесть, совесть натыкается на Нарцисс. «Желание – причина страданий». (Будда).

Мы помним, что выраженный смысл является ложью. Значит, выраженное самолюбование Нарцисса – тоже ложь, и любование «другим», выраженное совестью, – ложь.

Кажется, Нарцисс против лжи ничего не имеет, он – не совесть. Совесть делает вид, что она против лжи… но в конечном итоге, я – не Гадкий Утёнок или неумелый игрок. Это такая же ложь, как и ложь Нарцисса: «Я – самый, самый!».

Ложь сиюминутных эмоций Нарцисса совесть может не преследовать, «другие» тоже могут снисходительно к ним относиться, но целования Леонида Ильича, которые должны считаться сиюминутными эмоциями, на самом деле, рациональность политрука. В дискурсе возникает некая определённость и однозначность, как единое направление смысла… который идёт в двух направлениях сразу. И отложенные эмоции в дискурсе, видимо, представляют «жертву» вообще, но, на самом деле, этой жертвой оказываются сиюминутные эмоции.