Текст книги "Гадкие утята"

Александр Зиновьев в одном из своих интервью говорит о социальной эффективности советской системы: «В хрущёвские и брежневские времена население страны выросло на 106 миллионов человек, пришли голенькие, с отличными аппетитами, и страна выдержала. После объединения Германии прибавилось 17 миллионов человек, хорошо одетых, сытых, с хорошим уровнем жизни. Сразу рост цен, повышение налогов.». А. Зиновьев – антисоветчик, – но не позволяет себе подгонки мышления под позицию. Лозунг такого мышления: «может быть и другое». Камю бы назвал это «методом анализа».

Вот Солженицыну «вывод, к которому придёшь, известен заранее»! По Камю, это – «метод познания». Другими словами, лозунг А. И. Солженицына: «Я – самый, самый!». Всё в человеке запутано: Зиновьев и Солженицын не исчерпываются этим, но это их определения. К совести или Нарциссу человек не сводим, но всё-таки за рамки распределения в себе координат выйти никто не может. Певица Наталья Медведева, вроде бы, Нарцисс из Нарциссов, давая интервью «Акулам пера», тоже сказала: «Надо любить свою Родину».

Если делать смысловой анализ координат, то станет ясно, что императив дискурса не является суммой императивов координат. Он существует наряду с ними.

Как дискурсивная мораль относится к воровству? Без сомнения, мораль считает воровство безобразным и относится к нему соответственно. Но это не – императив совести. Совесть заботится о «другом». Всё, что позволяет другому процветать, хорошо. Если он ворует, значит, процветает, при этом сама совесть воровать не может. Это плохо для «другого». Воровство другого, тем не менее, заставляет её только ухмыляться и не замечать это грех. Она даже испытывает нравственное удовлетворение от того, что «другой» процветает. Иначе говоря, совесть представляет иной картину мира, чем её представляет дискурс.

Нарцисс тоже волнуется по поводу воровства иначе, чем дискурс. С точки зрения Нарцисса, хорошо, когда ты воруешь и процветаешь, а, когда другой ворует и процветает, он ворует, в том числе, и у тебя. Борьба Нарциссов за совесть выглядит ярко. Со стороны человека совести тоже может иметь место осуждение воровства на словах, но слова, как мы знаем, всегда лгут. Это – уже дискурс.

Человека совести может накрыть и собственный Нарцисс, ссорящийся по-честному за дискурс, таким образом, картина запутывается. У каждого из нас по отношению к одному и тому же в сознании куча-мала. И часто дискурс – единственный выход из положения. Человек совести уже закрыл глаза на воровство другого. Это – его не яркая, но забота о своей «структуре восприятия мира»: Нарцисс показывает человеку совести, каким этот мир является на самом деле, если воровать можно. В этот момент Нарцисс делает хорошо себе дважды: он ярко заботится о своей «структуре восприятия мира», человеке совести, и повышает собственное благосостояние. Сложность возникает, когда два Нарцисса воруют: не один из них не удовлетворён. Не удовлетворены и два человека совести, если не один из них не ворует. «Структура восприятия мира» как-то немеет. Видимым образом, расходясь друг с другом, совесть или Нарцисс идеально сочетаются. Такое впечатление, что сами координаты могут жить душа в душу и без дискурса. Если человек совести кратко солжёт, Нарцисс решит, что это правда. Если Нарцисс будет часто повторять свою ложь, человек совести тоже решит, что это правда. Мир становится похожим на тебя самого… и понятным. Правда, честные слова друг друга они истолкуют превратно, да и на практике напорются на несоответствие своих представлений реальности.

Человек совести и Нарцисс каждый по-своему будут понимать и какую-то договорённость между собой. То, о чём они договорились, выражается в их сознании по-разному: в итоге выраженная другим «ложь» будет вызывать справедливое негодование.

Дискурс оказывается универсальным выходом из положения, позволяет избежать открытого конфликта. Невыраженный конфликт – не ложь. Это, как раз, правда. Это – то, что мы сделали.

Совесть и Нарцисс всё время борются между собой. Мы отводим глаза от совести с презрением, от Нарцисса – со стыдом. Человек говорит: «Моё потребление выше!» (В. Пелевин), – сразу же посылая окружающим знак, который пребывает в его фактуре речи. Смысл знака прямой, нравственный и зеркальный. Нравственность прямо участвует в фабрикации речи, а форма речи, как мы знаем, «самое главное». Подавленная координата не имеет собственного голоса, она использует голос ведущей координаты и выражает свой смысл одинаково с ней.

Сознание реагирует на события по правилам распределения психики в себе, но трудно сказать, какая из координат выигрывает в результате своей безоговорочной победы. Если Нарциссу удалось навязать совести форму условной морали, он, почему-то, начинает ходить по краю собственного благополучия. Место этого Нарцисса скоро займёт «другой». Вроде бы, самопожертвование должно быть императивом совести? Человек, рационально преследующий грехи «других», становится людоедом. Это, вроде бы, – метафизическое дно Нарцисса? Он, конечно, «других» не кушает, только стремится поразить их хотя бы галстуком.

Благодаря смыслу, который приходит первым, двойственность возникает у чего угодно. По большому счёту, это разные акценты одного и того же. Эгоист, Нарцисс, совесть, условная мораль, воля к жизни, воля к смерти, людоедство, любовь… Двойные наименования указывают на существование непознаваемой «вещи в себе», которая стоит за всеми этими своими определениями, в полном соответствии с Кантом.

Нарцисс собой любуется и слеп от самолюбования. Совесть собой совсем не любуется. Скорей всего, у неё нет глаз для этого. Но ещё большой вопрос: есть ли они у Нарцисса! Совесть считается внушением. Никто её не видит: она тоже не видит, путает себя с условной моралью, но стремление к светлой точке в сознании Нарцисса разве не слепота? Он замечает эту слепоту только, благодаря объективной логике и рефлексии. Христиане проецируют счастье быть с Богом на загробную жизнь, слепы к этой жизни. Коммунистическое светлое будущее, вроде бы, проецировалось на земную жизнь. Но коммунизм строился для будущих поколений, за них осуществлялось опережающее отражение действительности. И эту фикцию никто не замечал.

Ирония Христа: «Если то, что в вас свет, то какова же тьма?». В Древнем Египте существовала «молитва слепого», которая звучит, как «Отче наш». В романе Олега Маркеева «Чёрная луна» главный герой убивает злодейку Лилит, тоже став на время слепым. Так было в легенде: убьёт слепой. Эти примеры можно множить. Слепой Нарцисс натыкается на слепую совесть. Они борются друг с другом за право выразить свою незрячесть. Но с другой стороны, как мы уже говорили, у эмоций существует «зоркое зрение». Это смысловое противоречие следует как-то понимать.

Ложь и правда сходятся, и возникает истина, но не сама по себе. Я выбираю эту истину тем, что говорю, и тем, что делаю. Я выбираю, как мне лгать и что мне делать. Психика следует за ведущей координатой, но истина находится где-то за её пределами и в конечном счёте совпадает с логикой, в тоже время будучи избрана мной. Таким образом, моя психика сходится с неизвестным вектором, и в этот момент на мою внутреннюю реальность и обрушивается свет. После этого соотношение во мне координат перестаёт быть заведённым автоматом.

К. Г. Юнг называл этот искомый вектор «надперсональный слой психики».

Взаимодействие между совестью и Нарциссом определяется тем, что они отталкиваются друг от друга, как положительный и отрицательный полюса, как плюс отталкивает плюс, а минус – минус. Чем ближе одинаковые полюса друг к другу, тем безусловней сила отталкивания. Как бы, возникает трещина внутри единства, внутри одного и того же. По идее, в этой трещине находится интересующий нас вектор. Либо трещина и есть сам «вектор». О важности напряжения внутри трещины есть одно свидетельство. Рассказчик едет в метро с мальчиком в шапке с завязанными ушами:

– Развяжи шапку, здесь тепло.

– Я обещал маме не развязывать! – говорит мальчик.

Впоследствии из честного мальчика вырос Григорий Перельман. Ведущая координата Перельмана – это совесть. Она напряжена и даже перенапряжена. Перельман отказался от миллиона долларов, потому что кто-то не смог вспомнить разговор, который дал Перельману в руки нить, и не согласился стать его соавтором. Чем одна координата сильней и безусловней, тем и другая не слабей, а чем сильней координаты наталкиваются друг на друга, тем выраженней «вектор». Если Г. Перельман не пожелал принять деньги, это заставляет задуматься о нём, как о Нарциссе. Привлечь к себе внимание ему вполне удалось.

Гегель отдал Канту заслугу в определении мыслительных способностей – отождествления и различения. Кант разделил их по основанию отношения к чувственности или рассудку. Иллюстрируя работу аналайзера и реактивного ума, Хаббард тоже приводил примеры рассудочного и чувственного мышления. «Яблоки – это черви и дырки в яблоках» – это отождествление, доведённое до предела. Чувственное мышление в качестве основания для чего угодно, выбирает какую-то линию, как прямую, и всё отождествляет, после этого понятие берёза, меньшее по объёму, чем понятие дерева, может оказаться вообще единственным растением. Под таким углом зрения «чувственное мышление» представляется нарушением заповеди и «сотворением кумира».

Может существовать и гнёт счастья. «Гнёт» нравится чувственному мышлению: —понятие сводится к собственному признаку, он обобщается до символа веры. Чувственное мышление содержит безусловное обобщение: «Женщины – стервы, мужчины – козлы». С точки зрения логики, это ссылка на личность, а с точки зрения Канта – чувственность в чистом виде В то же время, это рационализация, которая встречается повсеместно, упрощение субъекта в своём мышлении с целью его восприятия в перспективе манипулирования. Такая рационализация превращает субъекта в объект, но после этого смысл, который приходит первым, превращает и такого преобразователя субъектов в объекты тоже в объект. Эта справедливость смысла, который приходит первым, кажется божественным промыслом. А противная сторона часто упрощается в мышлении, чтобы воля заработала. Противник делается умопостигаемым, но это воображаемая реальность со всеми вытекающими следствиями. Прямая линия, встречающаяся в исполнении чувственного мышления повсеместно, ведёт в тупик.

Вообще же, в мышлении рассудочное и чувственное сочетаются. Мысли, как правило, формулируются рассудочно. В них добавляется чувственный момент для ясности. Пример такой формулировки можно привести из плана к сочинению школьника Лёни: «План незаконной женитьбы Крота на Дюймовочке». Здесь всё рассудочно, вставлен только один чувственный момент: «незаконной».

Мы помним, что совесть и Нарцисс совместно нападали на логику, тем самым, они выступали, по сути, против рассудка. Они – чувственность. Ещё совесть и Нарцисс уживаются друг с другом, как правильно и красиво, и отталкивают друг друга, как одинаковые заряды. Они – одно и то же. Между ними их противоположность не создаёт непроходимой стены. Совесть и Нарцисс мыслят тождествами, «узнают» мир, – и мы должны признать, что различение – не их способность. Не смотря на свою «борьбу», они вместе борются с различением. Можно также сказать, что они борются за различение себя, лезут различению на глаза.

Если я что-то различил, я говорю: «я». Я при этом не стремлюсь себя с чем-то отождествить, могу разотождествиться с чем угодно: с дискурсом, с социальной группой, к которой принадлежу… со сказанными словами. Совесть мешает? Подключив Нарцисс, я справлюсь: разотождествлюсь, хоть с совестью. Некоторые личности умудряются разотождествиться даже с собственным полом, так что я ещё не самый способный. Можно противостоять и совести, и Нарциссу, оттолкнуться от чего угодно, эстетически или этически. Я – не есть это сознание. Возможно, я – трещина между совестью и Нарциссом или безусловная сила в этой трещине? Совесть отождествляет себя с «другим». Это что-то внешнее по отношению ко мне. Она не знает об этом. Она отвечает у меня за внешнее и заботится о нём, как о себе самой. Нарцисс отождествляет себя с внутренним. Он устремляет вовне своё самолюбование, но замечает там только себя. Беда с этим Нарциссом! Он сам косит себя, как траву, из-за этого противостояния внутреннего с внешним. Дело сейчас в том, что для меня всё это различимо. Это – не моя логика, когда внутреннее губит, а внешнее спасаемо. В то же время я не есть только это различение, чего угодно. Я могу себя отождествить, хоть с совестью, хоть с Нарциссом. Я – сила, которая расталкивает совесть и Нарцисс, отводит их от своей судьбы, заботится о них, как мать. Нарцисс сам готов попадать во внешнюю беду. В нужный момент, опережающе отражая действительность, я говорю ему: «Куда вас, сударь, к чёрту понесло?», – а совесть в это время спасает «другого», как самого себя. Иногда я смотрю на это скептически.

Мой Нарцисс попадает во внешнюю беду по какому-то закону, он носит её в себе. Я мог бы хладнокровно предсказать ему судьбу, но, на самом деле, мне не всё равно. Я – не совесть. Я пристрастно отождествляюсь с Нарциссом. Он видит только свою красоту. Он стремится в беду, полагая её своим счастьем. Совесть тоже ни черта не видит без меня. Моё мнение о себе, как о «Гадком Утёнке», было сформировано ей, только учёт мнения Любки позволил изменить ситуацию. Если совесть, такая умная, почему не исправила всё сама? Когда Нарциссу стало лучше, она не пострадала, не понесла никакого урона и продолжала доминировать.

Координаты лишены чего-то, что присуще мне. Они – автоматизмы. Кстати, почему я не Нарцисс? Почему моей ведущей координатой не стал Нарцисс?! Я мог бы выбрать слёзы. Нарцисс тоже эффективен. Я был в шаге от этого, но, оценив перспективы, решил, что сил станет только меньше.

И вообще, почему я не помню слёз, которых боялась мать? Я не заметил, что контролирую её слезами! У моего аналайзера не оказалось другого выбора в тот момент, кроме терпения. Это – судьба! Ручки бы меня не выручили. Дышать в тесном пальто было всё равно трудно. Я бы расслабился на ручках, даже задремал, но мне было важно дышать. Ходьба подталкивала дыхание. Двигаться, изнывать, но двигаться. Сесть на землю тоже – не выход. Я переставал идти и опять впадал в сонливость, и всё равно трудно дышать. Лучше идти, куда бы то ни было…

Выбор Нарцисса, разрывающего себе грудь плачем, был нелеп. Грудь как раз стиснута пальто. Я бы сделал себя идиотом на всю оставшуюся жизнь. Я тогда не отказался от своих умственных способностей. Вот, что я сделал! Это потом совесть их отключала.

Я знал, сколько идти, чтобы вернуться домой, но возвращение произошло бы не сразу. Мать тащила бы меня за руку. Сразу идти домой очень хотелось, но главное было дышать. Я передвигал ноги со стеснённой грудью по жаре, но не было другого разумного выбора, до гостей было дальше, чем до дома, но там определённо наступала передышка… После всех расчётов я не стал плакать. Я тогда случайно выбрал ведущую координату. Но, если бы я заметил, что слёзы контролируют мать… Я мог рассчитывать на успех.

Я мог бы преследовать мамины интересы и, если бы плакал. Я вёл бы себя, как «негодный ребёнок», но меня можно было бы определить, как утешение для мамы в долгосрочной перспективе. Я же в тот момент случайно преследовал её сиюминутные интересы. Ощущение «Гадкого Утёнка» возникало и в связи с завязанным узлом сзади. К сожалению, я не помню, что было раньше: гости или узел?

Отношение к узлу появилось, как результат раздумья. Собирая меня в садик, мать стягивала шарф сзади. В первый момент я чувствовал лёгкое удушье, но часто забывал об этом и дышал вполне нормально. Всё-таки я заметил, что узел сзади мне не доступен: иногда хотелось его растянуть. Моя просьба завязывать узел спереди была встречена противоречием и отказом, но я не закатываю истерик, я привычно чувствую себя Гадким Утёнком и шагаю в садик. В тот момент силы у меня не подорваны. На истерику их достаточно. Но я уже избегаю препирательств, во мне звучит единый Голос Бытия: «Ы».

Свою мать я не боялся, но препирательства опережающе вызывают у меня тоску. Выбор координаты был уже сделан. Этот выбор делает меня автоматом.

Вроде бы, различающий «вектор» может возникнуть из-за примерности тождества совести и Нарцисса. Они всё-таки различаются между собой. Но мы, скорее, можем привести примеры затемнения способности к различению из-за несовпадения между ними. Всё-таки, они тотально отождествляют! В частности мой Нарцисс, пользуясь средствами выражения совести, которая полагается на внешнее, приводил к такому затемнению.

Наша компания подростков придерживалась мнения, что толстушки в сексе – самый смак. А молодой сосед вставил в разговор свои пять копеек, сказал: «Худые подтягиваются и прилипают, полные так не могут». В моём мнении секс вообще-то был унижением женщин, а, оказалось, что они сами потакают этому с омерзительным энтузиазмом. Что «это дело» им тоже нравится, я тогда не различил. «Что ты думаешь, то тебе, типа, и говорят», – я тогда отождествил.

После слов соседа гадость женского унижения стала материальной. До этого она пребывала в моей голове в прозрачном виде и не причиняла ни мне, ни миру вреда, теперь же я расценил потакание женщин своему унижению, как омерзительную особенность самой жизни. Логику это, конечно, отменяло, но логику вообще отменяет, что угодно.

Спазмы «тошноты» стали возникать у меня при мысли о любимом занятии человечества. Я был отравлен на десятки лет. У самого давно были сексуальные отношения, но я только материализовал ими унижение женщин. Юношеское представление прилипло. И знакомство с девушками, уколовших меня своей красотой, я тормозил на подсознательном уровне. Много лет моим идеалом были смазливенькие. Картина мира тогда покосилась в моей голове, потому что я подумал: «Он-то знает!».

Интересно, что перед этим сосед казался мне каким-то противным. Это был новый человек на нашей улице, они приехали из деревни, купили дом у бабы Нюры, которая вышла замуж… Мистика состоит в том, что я, будто, предчувствовал, что сосед причинит мне вред, и заранее испытывал к нему отвращение. При чём оно возникло по каким-то внешним признакам. Будто, что-то звенело в этом соседе. Он показался мне какой-то гадостью. «Гадость», действительно, распространилась на самое ценное представление моей жизни, будто, в награду… Здесь имеет место прямое подобие, будто, прямая линия тождественного воздаяния, которая опять выглядит непонятной, как стыд перед петухом.

Говоря строго, сосед не заслужил моё презрение. Он просто оказался на лично мне близкой территории бабы Нюры. Я решил относиться к деревенским свысока, хоть я не жлоб и не Нарцисс. Но тут Нарцисс из меня вылез, почему-то, подавленная координата включилась.

Почему слова Любки, что я симпатичный, послужили просветляющему воздействию тоже при критическом к ней самой отношении, а слова соседа внутреннему затемнению? Почему слова «других» оказываются серьёзным фактором на долгие годы? «Структура восприятия мира» в одном случае губит, а в другом спасает? Дело не в пресловутой лживости слов. Других слов просто не существует.

«Другой» – структура восприятия мира, – но это ещё не значит, что я не согласен на его смерть. Он сам грозит мне нападением…

Доверчивость, как дар неба, сияет в глазах детей и детёнышей животных, но личная история, будто, землёй всё это засыпает. Жизнь приносит опыт и меняет знак доверия на противоположный. В глазах взрослых особей он гаснет. Собственный опыт уже отождествляет Надежду на бессмертие с напряженным выживанием…

Доверие, видимо, не исчезает, но становится невыраженным. Вместо него проявляется инстинкт самосохранения, но, по-прежнему, согласие на смерть «другого» оказывается равнозначно согласию на свою смерть. Мы связаны друг с другом «надперсональным слоем психики», и, кажется, индивидуальное сознание не контролирует эту связь.

Самосохранение оказывается чем-то легковесным по сравнению с волей к смерти…

Сознательно согласие на свою смерть давал «Очарованный странник» у Лескова. Ему очень хотелось помереть за русский народ. Это был императив Нарцисса.

Чужой опыт для ребёнка имеет тот же смысл, что и свой собственный. При этом он случайно затемняет «вектор» или просветляет его на основе доверия. Слова Любки послужили просветлению. Они апеллировали к сиюминутной эмоциональности, а слова соседа запустили отложенные на будущее эмоции к женщинам. Хотя какая-то сиюминутность и отложенность присутствовали в том и в другом случае, но, видимо, акцент в одном случае упал на сиюминутность, а в другом на отложенность отношения.

Примеров «затемнения» и «просветления» существует довольно много и в литературе. Такое явление не могло пройти незамеченными. «Человек-патефон» у Салтыкова-Щедрина требует «молчать», «не допущать», «ходить строем». По сути, он добивается, чтобы вели себя «рационально». Он мрачен: все эмоции им запрещаются. И «человек в футляре» Чехова выражает только одни бесспорные истины: «лошадь кушает овёс». Это можно заметить и на собственном опыте. Направлять на это внимание —рациональная охранительность этого внимания от других каких-то мыслей, которые могут лезть в голову. Это будто, лабиринт для них. Что они там в себе затемняют, эти люди – не сиюминутные ли эмоции?

Фильм «Игра» Дэвида Финчера, наоборот, – об удачной попытке извлечь человека из футляра. Окружающий мир стал футляром, лакированная жизнь им стала.

Ещё можно всю жизнь собак или кошек разводить – тоже рациональное обращение со своими эмоциями. Это исключает сильные эмоции. Животные вызывают их, но это – как войну по телевизору смотреть. А вот «Дама с собачкой» у Чехова, на самом деле, посылала знак, что эмоции есть. До них только нужно добраться через собаку.

Борьба рациональности и сиюминутных эмоций чревата драматичными коллизиями.

«Заполя появился у нас в третьем классе примерно через месяц после начала занятий. До этого он учился в соседней школе, его выгнали оттуда, потому что, по его словам, на уроке он психанул и «запулил» в училку резинкой. В первый день мы разговаривали. На второй уже дружили, потому что всё понимали одинаково. Вообще Заполя удивил меня только раз. Он показал мне девочку, в которую влюбился, а я обращал на неё не больше внимания, чем на последнюю парту в третьем ряду, за которой она сидела.

Это была высокая второгодница вся из густых красок: зелёные глаза с отчётливыми зрачками, как у кошки, густые чёрные брови, прямые чёрные волосы, плечи тоже прямые, длиннющие прямые руки и ноги, с красноватым оттенком кожа. На мой взгляд, одни сплошные недостатки. Я решил оспорить внешность второгодницы. К моему удивлению, Заполя отстоял и широкие плечи, и прямые брови, и большие, зелёные глаза. Ещё она была на голову выше него, но он не обращал на это внимания. Считал, что сам тоже вырастет.

Я всё равно едва не пожалел его. Было бы глупо предлагать ему любить ту девочку, которую я сам любил. Я удержался, но всё равно понять его не мог. Мне не удалось побороть равнодушие к второгоднице даже из солидарности с другом.

Когда мы выросли, Заполя показал еще одну девочку, в которую влюбился, она была точно такой же, я увидел много общего. Густыми масляными красками можно рисовать таких девушек. Художник Петров-Водкин выбирал себе их в модели, но мне нравятся те, которых лучше рисовать акварельными красками. Правда, однажды на меня произвела впечатление и такая, какая бы понравилась Заполе. В тот момент её пробивали остывающие лучи солнца, все её краски горели изнутри. Я оценил Виталин вкус, когда его уже не было на свете…

Два года в начальной школе мы общались регулярно, потом встречались изредка. Учились далеко друг от друга, а жили всегда далеко. Виталя что-то рассказывал про своего тренера по классической борьбе, вроде бы, тот с ним серьёзно занимается. Я не придал значения, но мне пришлось проглотить слюни зависти, когда я увидел Заполины мышцы в шестнадцать лет.

Символом красоты тогда считался мраморный Аполлон. Я бы сам сошёл за Аполлона, но стоять рядом с Заполей на пляже было стыдно. Стыдно быть уродом…

Большие физические нагрузки для Витали были обычным делом. Чтобы рыбачить на острове, он по собственной инициативе переплывал Обь с сумкой закидушек, которая весила килограмм пять из-за грузил. Мне он рассказывал, что однажды чуть не бросил её на обратном пути: до берега оставалось метров двадцать, а силы кончились, но всё-таки дотащил… Ему было тогда лет тринадцать. Лично я переплывал множество раз ковш, который в три раза уже и не имеет течения. Виталя мог бежать три минуты изо всех сил, потом говорил, что дыхалка сбивается. У меня от такого бега дыхалка сбивалась после минуты.

Окончив школу, он уехал поступать в спортивный институт. На одно место там ломилось человек пятнадцать… Не поступил. Помню летнюю жару, когда услышал об этом от бывшего одноклассника. Он сказал, что Заполя уже вернулся домой, и злорадно добавил: «Пьёт каждый день».

Я даже не пошёл проверять Этот слух не вязался ни с чем. Но, когда жёлтые листочки уже появились, мы столкнулись с Заполей лицом к лицу в городе. Его вид заставил меня оторопеть. Кожа уже «загорела» от водки. Он даже обрадовался мне, как алкоголик, и виртуозно продемонстрировал все замашки пьяниц, всю их бестолковость, пока я онемев, стоял, глядя на него, воодушевлённо предложил выпить. Это, будто, само собой разумелось. Пока я ещё не проронил ни слова. Заполя жадно поинтересовался моими деньгами. Я выдавил, что денег нет. Упорствуя в желании «отметить встречу», Заполя со вздохом извлек из потайного кармана грязных спортивных штанов три рубля и купил какую-то бормотуху. Мы пошли искать место, сели в случайном дворе, заваленном горами строительного мусора, уже заросшего бурьяном, на трубу теплотрассы. Заполя сказал: «Подальше от ментов».

Я пить отказался. Он сам высоко запрокидывал бутылку горлышком вверх и похваливал «винцо». Ему и мне в каждое ухо по тысяче раз говорили, что пить плохо. Я сидел просто рядом, наполняясь вселенской печалью.

Между прибаутками алкашей Заполя рассказал и о том, что с ним случилось. Интонации из его голоса исчезли.

Перед экзаменами состоялись спаринги. Первый поединок был с каким-то солдатом, и оказался очень изматывающим. Он закончился в ничью, но Заполя растянул связку на плече. На следующий день он подошёл к тренеру и сказал про связку. Ему казалось, что тренер освободит от спаррингов и допустит до экзаменов. Это, возможно, было вероломством с его стороны, но с другой стороны ему семнадцать лет, и в оба уха твердят о гуманности советской системы. Он, возможно, проявил к этой пропаганде рациональное отношение. Тренер освободил от спаррингов, но до экзаменов не допустил… Виталя никак не обозначил своих мыслей по этому поводу…

На самом деле, он не пил, а тушил себя, как лампу. Я не мог понять, что с ним случилось? На мой взгляд, так резко измениться не было причины. Он предавал мать, брата, сестру, бабку, даже пьющего отца, я чувствовал, что тоже предан.

Виталя стал какой-то неожиданный. В моём сознании стало темней.

По сути, мы пришли в этот мир недавно, выдумывали желания: в итоге, всё выходило как-то не так. Проблемы не решались нашим утлым опытом. Случайные удачи, на которые можно было бы опереться в своих мыслях, практически отсутствовали, а иногда оставались и не замеченными. Мы с Виталей, оказывается, отличались. Я не испытывал испепеляющих желаний, а он с двенадцати лет ходил на тренировки, как на работу. Ему требовался какой-то статус, а мне до сих пор никакой не требуется.

Всё равно по причине возраста мы мыслили примерно одинаково и имели одну и ту же жизнь перед глазами. Отсутствие опыта только порождало одинаковые проблемы, но мы отличались с ним по человеческому типу. Тургенев выделил их два: Дон Кихот и Гамлет. Дон Кихот всегда действует, нападая хоть на ветряные мельницы, а Гамлет сомневается. Когда всё совершенно ясно, когда дух отца всё рассказал, он всё равно ничего не делает. Мы так сражались с ним на шпагах однажды. Дело было у него дома. Мне досталась длинная ветка. Он взял короткий гладиаторский меч, выпиленный из доски. Подозреваю, чтобы воспользоваться. При этом он выразил уверенность, что меня обязательно заколет: «Короткий меч – самое лучшее оружие».

По итогам наших поединков это было совсем необязательно, но мне, почему-то, показалось, что он знает, что существует преимущество короткого меча…

Когда мы приступили, я почувствовал, что недосягаем. Кончик моей шпаги качался возле самой его груди. В глазах Заполи выразился страх быть заколотым. Я всё равно не колол. Меня охватили сомнения в эффективности простого прямого выпада, а других я не знал.

Тут он стал действовать. Своим коротким мечом отбил мою шпагу и устремился вперёд. Длинная ветка на короткой дистанции была только обузой. Я был заколот.

Нередко подобное неделание для меня было досадным. Я знаю о нём. Но пока я просто рос, Виталя отчаялся от физических перегрузок. Собственно, он от них и отказался, став пить.

У него были взгляды. Помню, как он съязвил по поводу отсутствия у меня чёткой цели учить иностранные языки… Насколько в пятнадцать лет могут быть выверенными наши цели? Я пришёл к своей идее путём маниловской мечтательности. Лучше всего мне показалось тогда знать английский язык. Но досадное недоразумение состояло в том, что в школе я учил немецкий. Это мешало слиться в экстазе с блистательной идеей. Впереди были выпускные экзамены, а в девятом классе я не мог читать учебник за пятый класс. Не до уроков мне было с картами! Мне пришлось выбрать немецкий в качестве компромисса. Для изучения других языков была вся жизнь впереди.

Помню, как я семь раз подряд на уроке спрашивал у соседа по парте Толи Снегирёва, как переводится слово «geben». Он терпеливо отвечал. Я тут же забывал. Но это стало моим первым открытым проявлением интереса к языкам. Тогда же я решил не ограничивать свой интерес фактором времени. Меня устроило и расплывчатое представление о том, как можно использовать знание языков. Зато сразу же придумался эффективный способ двигаться вперёд. Я учил по двадцать новых слов в день. Скоро я выяснил, что слова забываю: всё равно впереди была вся жизнь. Я записывал их снова и снова учил.

После школы немецкий язык перестал быть вообще обусловлен. Он стал моим идеалистическим проектом…

Практический результат оказался довольно неожиданным. Я прибавил в свой словарный запас много новых русских слов, активно освоил их, запоминая немецкие. До этого слово «штучка» было моим универсальным выходом из всех положений. Так говорила моя мать: «Эта штучка в эту штучку». В следующие десять лет «идеалистический проект» видимым образом не привёл никуда. Я бросил факультет иностранных языков, на который поступил. Возможность стать переводчиком, а, скорей всего, учителем, меня не интересовала, а Заполя тогда добивался от меня каких-то конкретных представлений.