Текст книги "Гадкие утята"

Если прислушаться, то все музыкальные инструменты заканчивают своё звучание на «Ы», но нередко из тоскливого он становится юбилейным. Иногда «Ы», как общий знаменатель, встречается и в голосе певцов, которым повезло с таким голосом родиться. Примерами такого вокала были Валерий Леонтьев и Маша Распутина. Они испортили всё дело, пытаясь подчеркнуть специфику своего дара. Сознательная рефлексия единого Голоса Бытия им не удалась. Валерий Сюткин поёт по-другому. У него голос на «э». Луи Армстронг тоже поёт «э». При этом оба поют по-разному. Достаточно яркий пример рефлексии единого Голоса Бытия (удачный) можно встретить у Аллы Пугачёвой в песне «Мэрри». Там не просто много звуков «Ы». Они там все.

Стоит допустить, что из «ы» развиваются другие гласные. Мы знаем их пять, кроме «ы», – «у», «о», «э», а», – и пять дифтонгов: «и», «ю», «ё», «е», «я» («jы», «jу», «jо», «jэ», «jа»). Все гласные обладают определённостью под ударением. Ударение в современном языке – нечто тождественное акценту на концовке междометия. Событие, обладающее смыслом, само по себе тоже что-то «ударное». А в безударном положении гласные теряют свою определённость.

Проще всего из выражения тоски «ы» образуется «у». Это голос боли. Из «у» довольно просто образуется «о» – намерение опережающе отразить боль, заметить опасность. Из внимания для опережения боли, возникает объект, который причиняет боль, – «э». «Звуки – сочетание телесных действий и страданий». (Делёз).

В завершение всего из «э» образуется «а». Это – сознание, направленное на объект, способный причинить боль, в то же время, выражение своей противоположности объекту.

Круг замкнулся. Субъект «А» противостоит собственной тоске «Ы».

«Жжу-у-у!», – муха бьётся о стекло. Что за «у-у-у» такое? Уж не просит ли муха помощи? Уж, не у меня ли! Я охочусь за ней, чтобы убить. Моё сочувствие не распространяется на мух. Убийство – противоположный полюс сочувствию. В едином Голосе Бытия все противоположности связаны, как согласный и гласный. Можно связать в единство физиков и богословов: «В начале было Слово, и Слово было у Бога, и Слово было – «Бах!». Кажется, что единый Голос Бытия создал великое и смешное вместе. Большой Взрыв и Бог отличаются друг от друга одним звуком.

Возможно, русский язык лежит в основе мироздания. Привет, древние укры! Ваше слово: «Deus».

Звуковые кирпичики сохранили свой противоположный смысловой узор в словах до сих пор. «Осмотреть», «посмотреть» отличаются друг от друга одним звуком. Посмотреть кажется как-то короче по смыслу, просмотреть — ещё короче, и нередко используется в противоположном значении. Что, собственно, произошло? Почему «просмотреть» – это не заметить? Перед «о» накопились согласные, и смысл слова изменился на противоположный. Мы уже не видим. Что «о» – именно «взгляд», свидетельствует французский лингвист Шарль Балли. Он стремился создать структуру языка и в одной из своих работ показывал нарастание краткости при нарастании эмоциональности: «Я удивлён тем, что вижу вас здесь», «Вы? Здесь!», «Вы!», и, наконец: «Оh!». Последнее восклицание не требовало перевода, было оставлено, как в оригинале вместе с h, самим переводчиком.

«Международная группа лингвистов и кибернетиков из США, Аргентины, Германии, Нидерландов и Швейцарии установила, что человечество говорит на одном языке. Учёные при помощи специальных компьютерных программ проанализировали по 40 – 100 базовых слов в 3700 языках. Это примерно 62% всех существующих в мире языков. В результате удалось обнаружить закономерности, которые раньше лингвисты не замечали… До последнего времени считалось, что звучание слов зависит от их этимологии и особенностей произношения у различных народов, то есть связь эта произвольна. Однако новое компьютерное исследование показало, что у всех языков в мире есть скрытые общие корни. Для базовых слов люди, независимо от их происхождения и места проживания, выбирают одни и те же звуки.

Предлоги современной речи тоже нередко отдельные звуки. Их смысл вне контекста требует длинной вербализации, но для понимания в ленте речи она не нужна. Предлоги, состоящие из одного звука, доказывают, что звуки, в том числе и согласные, имеют смысл. Отдельно произносимые звуки в речи вообще встречаются довольно часто. При помощи «у-у» можно выражать неодобрение, иронию или восхищение, то есть – противоположный смысл. Если неодобрение более или менее совпадает с болью, то восхищение всё запутывает. Но смысл звуков в ленте речи запутан не хаотически – всегда амбивалентно. С помощью «ы» тоже можно выразить радость. Всё дело – в интонации. «Хм» («х») может выражать одобрение, а звук «А» – быть возгласом выделения себя и возгласом боли. Междометия тоже оборачиваются вокруг смысловой оси: «ха!», «ах!», «а-у-у!», «у-а-а!» – Ура!

Кто-то считает «Ра» именем бога. Но достоверно, что это междометие имеет семантику преодоления опасности, как «ха!», только «ха!» кажется конкретней. «Ра» вполне может быть первой абстракцией. «Р» – сонорный согласный или переходная ступень к итоговому смыслу, то ли гласный, то ли согласный. Сонорные согласные могли быть дополнительным обобщением наряду с «ы». После развившихся гласных дифтонги последовали по тому же пути, и стал складываться из речи язык. Краткие звукосочетания часто повторялись друг за другом при коммуникации, это могло быть вызвано одними и теми же повторяющимися событиями и послужить устойчивости языка.

Из устойчивых звукосочетаний позже образовались слова. В этой логике «крамольник» целое предложение. (В. Сундаков). В итоге, междометия стали слогами слов. А слова соединились в предложения, предложения – в тексты. Но уже с появлением устойчивых звукосочетаний, речь стала превращаться в язык. Мы находимся практически в современном языке среди междометий, даже сомнение возникает, что для его развития потребовались тысячи лет…

Самым прозрачным образом боль выражает принадлежность. Она и есть принадлежность. Свою роль сыграла амбивалентность. Противоположный смысл боли «у» сохранился до сих пор в слове «урожай». Это – хорошо. «Урод» имеет тот же корень и приставку, но амбивалентность, неустанно возникающая в речи, превратила его в «плохо». «Хорошо», «плохо» – это эмоциональный, оценочный смысл. Кстати, по-польски, «uroda» до сих пор – «красавица».

В лице Делёза современная философия додумалась до связи смысла с поверхностью или плоскостью, а древние руны использовались, как средство предсказания смысла надвигающихся событий, то есть они использовались для опережающего отражения действительности. Они плоские. Названия рун звучат, как междометия: получается, что руны ни в чём не уступают современным философским спекуляциям.

Nisudh – «не важно». Это один из смыслов руны манназ; – «h» как-то влияло на звучание «d», но всё равно получается «нисуд». Если «нисуд» – «не важно»; значит, «суд» – это «важно». Кто бы спорил? «Суд» есть в слове «судьба» и близок к междометиям. «Ба» тоже междометие: «Ба! Какие люди!». Это что-то громкое, как барабан. Короткие звукосочетания способны выражать и спокойный смысл: «на», кажется, вполне спокоен: «На, возьми». Вот «ан» – эмоционален! Если ударило током, такое восклицание вырывается само собой, а в литературе используется для пафосного усиления отрицания: «Ан-нет!».

Вместе с итоговым смыслом возникли и два его пафоса. Они различаются интонационно. Итоговый смысл «а» из-за согласного перед ним ослаблен: «на», а в случае «ан» значение «а» усилено из-за согласного после него. В целом «ан» более интенсивен, чем «на». То же самое касется «ха» и «ах!».

Маленькая девочка бежит за голубями, хочет их схватить: «Ам-ам!», обратное по смыслу звукосочетание будет «хватай меня!», спасай: «Мама!». Песня М. Боярского: «Ап! – себе говорю, – Ап!» – «Стоп! – себе говорю». Если обернуть «ап», получается «па». Скорей всего, первоначальный смысл «па» был связан с охотой. Он призывал двигаться на звук своего голоса или, наоборот, использовался при загоне добычи. Танцы – охотничий ритуал. До сих пор «па» предлагает двигаться под музыку, а если не придавать большого значения правописанию, то и «пАшли» содержит «па».

Мама, папа – ещё и поэзия. Повторение одних и тех же звуков задаёт ритмический размер. Праязык пропитан тождеством: нет прилагательных, существительных и глаголов, только итоговый смысл. Его «пафос» является зародышем интонации.

Ударение оказалось внутри слова после того, как само слово слепилось из междометий.

Категории языка – отпечаток дальнейшего развития итогового смысла и начало разделения языков. В немецком «der Krieg» – мужской род, «крик» по-русски – тоже мужской род. Семантика у этих слов одна и та же. Der Nebel (туман) – мужской род, а по-русски «небо» – средний род. Между языками строгость грамматического рода не соблюдается, но сами слова сохраняют этимологическую связь. «Война» имеет ту же семантику, что и «крик», только это немного другое слово: «вой». «Воин», «воевать» – корень слова «во». Третий звук «й», «и», «е» похож на изменчивое окончание, ставшее внутренним звуком слова. Он придавал слову завершающий смысл, акцентировал что-то. Возможно, это происходило не во всех случаях. Сейчас два последних окончания, безударные и не отчётливые. «Во»+«е»+«ва»+«ть». «Во» + «ва». – одно и то же, как «ма + ма». Вот «й» и «ть» – ударные звуки. Инфинитив близок междометиям – неспрягаемый, неизменяемый.

Так или иначе, почти все согласные в русском языке обладают свойством мягкости. В праязыке это мог быть тоже вариант ударения. Такие звуки могли играть социальную функцию. Язык соединяет междометие с междометием или слова и междометия: вой + на. Английское «war» (во) имеет тот же корень, даже детское «ва-ва» его имеет! «Во» и «ва» со всей очевидностью почти одно и то же. Возможно, они отличались по акценту. Его можно себе представить. В одном случае, это «видеть в». – «во», а в другом уже чувствовать. «В» ведёт своё происхождение из «у». В случае «ва» – это «одолевать „у“. Во всяком случае, „во“ и „ва“ не были противопоставлены, как „ах!“ и ха!».

«Й» – звук необычный: «ыj». Jot стоит в конце. «И» – это jы. В русском языке «й» тяготеет к окончаниям и вообще не встречается в начале слов. Йод – иностранное слово. «Ёж» начинается с «jо».

«Jot» – согласный звук, как и «ть». Если согласный перед гласным ослабляет значение гласного, то согласный после гласного должен усиливать значение: «й» и «ть», действительно это делают. «Ы» выражает тоску, значит, «ыj» то же самое, но в более активной форме. Это может быть страх. «Jы» наоборот ослабляет тоску. Действительно, «и» – это скорее радость. Точно также «ю» (jу) – юбилейность вместо боли и первый звук в слове «юла». Jot после гласного активизирует смысл боли: «уй!» – «уj» «Упс» – тоже самое.

Как было сказано, после того, как в языках сложились слова, смысловая амбивалентность, как явление, не была ими утрачена. Она представляет собой какую-то безусловность. Гегель пишет: «Aufheben» в немецком языке имеет двоякий смысл: «сохранить», «удержать» и в тоже время: «прекратить», «положить конец». Для спекулятивного мышления отрадно находить в языке слова, имеющие в самих себе спекулятивное (созерцательное) значение, в немецком языке много таких слов».

Действительно, притворно говоря «ах!», мы можем иметь надёжную позицию или смеяться, когда всё шатко: «ха-ха-ха». «Ага» вообще – «ах» и «ха» вместе. Амбивалентности подвержены и абстрактные слова. «Догма» имеет теперь ироническое значение, то же самое «для особо одарённых».

Вполне различима амбивалентность в метафорической речи.

Форма языка неузнаваемо изменилась. Междометия подчинились правилам словообразования: ахать, аукать, но структура языка всё равно может о себе заявить. В роли выражения событий междометия иногда выступают в современной речи: знаменитое место из Евгения Онегина: Татьяна – ах, а он реветь…

Структурная роль последнего звука сохранилась, как лавовый узор и в категориях языка. Морфемы последовательно наращивают грамматический смысл, который становится более определён к концу слова. Неопределённое смыслоуказание имеют приставки: исправить, исполнение, изысканный; они одни и те же для глаголов, прилагательных и существительных. Корни тоже принадлежат всем частям речи, но более конкретны по смыслу. Суффиксы уже строго дифференцированы по частям речи, а самый конкретный смысл «здесь и сейчас» имеют окончания. Эта смысловая структура сохранила свои следы не только в морфологии. Смысл конкретизируется по направлению к сказуемому. Определение принадлежит множеству объектов. «Чёрной» может быть и кошка, и собака. Смысл подлежащего более конкретен – это или кошка, или собака. Сказуемое ещё более дифференцирует смысл, выражает состояние, в котором они пребывают: «Собака лаяла». Структура смысла в то же время являет собой и противоположность застывшей лаве. Она порхает, как бабочка.

Предикативность, которой обладает предложение, ни с одним словом предложения не совпадает: «Собака лаяла на дядю фраера». Мы не можем утверждать, что смысл (предикативность) находится в конце предложения. Зато концовка (структурный элемент) иногда проявляет себя в текстах.

Один неизвестный служащий взглянул в мою бумажку и вдруг спрашивает испуганно:

– Позвольте!.. Это вы написали «Дни Турбиных»?

Я говорю:

– Я…

Он вытаращил глаза, выронил бумажку и воскликнул:

– Нет? Ей богу?!

Я так растерялся, что ответил:

– Честное слово!

После «честное слово» по тексту бежит идеальный звук и наполняет весь текст смыслом. Идеальный звук бежит назад, начинает разноситься, как интонация написанных слов. «Смысл — поверхностное что-то». (Делёз). Добавим: смысл – это конкретно. «Мёртвое море знаете? Путин убил». Мёртвое море, бог знает, почему мёртвое, а «Путин убил», – это конкретно.

Если структура смысла оказывается той же самой в текстах и в междометиях, она – безусловна. У нас возникло два претендента на роль безусловного: смысл и совесть, – а должен быть один.

Глава 2. Смысл, который приходит первым & эмоции

«Когда-нибудь двадцатый век

назовут именем Делёза».

Ф. Гваттари.

«Есть лишь одна по-настоящему серьёзная философская проблема – проблема самоубийства. Решить, стоит или не стоит жизнь того, чтобы её прожить, – значит ответить на фундаментальный вопрос философии. Всё остальное – имеет ли мир три измерения, руководствуется ли разум девятью или двенадцатью категориями – второстепенно. Таковы условия игры: прежде всего нужно дать ответ. И если верно, как того хотел Ницше, что заслуживающий уважения философ должен служить примером, то понятна и значимость ответа – за ним последуют определённые действия. Эту очевидность чует сердце, но в неё необходимо вникнуть, чтобы сделать ясной для ума». (А. Камю).

Камю этими словами, будто, обращается к Делёзу. Между ними даже возникает мистическая переписка, потому что в «Логике смысла» Делёз ответит: «Камю нет». Речь идёт, конечно, о другом. Мысли Камю об абсурде не подходят: «Кэрролл да, Камю нет», – но возникает и мистический подтекст. Надо сказать, что критерии у Камю самые литературные: «самоубийство, сердце, абсурд…». Абсурд оставлен в качестве чувства. Сам Делёз использует иные критерии: «Декарт не хочет определять человека как разумное животное, такое определение предполагает точное знание понятия «разумное» и «животное». Достоверность с древних времён является целью философии. «Платон определил человека, как двуногое существо без перьев. На следующий день Диоген Киник бросил в круг к его ногам ощипанного петуха». Это – человек. Какое-то количество понятий, выработанных самим Делёзом, нам потребуется в данной работе. Мы приведём их все сразу.

Здравый смысл

«Здравый смысл высказывается в одном направлении: он выражает требование такого порядка, согласно которому необходимо избрать одно направление и придерживаться его. Это направление легко определить – оно ведет от более дифференцированного к менее дифференцированному, от вещей к первичному огню. Стрела времени ориентирована именно по этому направлению. Более дифференцированное по необходимости выступает как прошлое. Такой порядок времени – от прошлого к будущему – соотнесен с настоящим, то есть с фазой времени, выбранной внутри рассматриваемой конкретной системы. Следовательно, здравый смысл располагает всеми условиями для выполнения своей сущностной функции – предвидения. Ясно, что предвидение было бы невозможно в ином направлении, то есть, если двигаться от менее дифференцированного к более дифференцированному – например, если бы температуры, сначала всюду одинаковые, начали бы вдруг отличаться друг от друга. Вот почему здравый смысл заново открывается в контексте термодинамики. Хотя по своим истокам он претендует на родство с высшими моделями, он существенным образом распределителен: «с одной стороны, с другой стороны» – вот его формула. Но выполняемое им распределение осуществляется так, что различие полагается с самого начала и включается в направленное движение, призванное, как считают, подавить, уравнять, аннулировать и компенсировать это различие. В этом и состоит подлинный смысл фраз: «от вещей к первичному огню» и «от миров (индивидуальных систем) к Богу». Такое задаваемое здравым смыслом распределение можно определить именно как фиксированное, или оседлое, распределение. Сущность здравого смысла отдаться сингулярности для того, чтобы растянуть её по всей линии обычных регулярных точек, которые зависят от сингулярности, но в то же время отклоняют и ослабляют её. В целом здравый смысл – нечто пережигающее и пищеварительное… Паровая машина и домашний скот; свойства и классы – вот живительные источники здравого смысла: это не просто факты, возникающие в то или иное время, это – вечные архетипы. Сказанное – не просто метафора; здесь увязаны воедино все смыслы терминов «свойства» и «классы». Итак, системные характеристики здравого смысла следующие: утверждение единственного направления; определение его как идущего от более дифференцированного к менее дифференцированному, от сингулярного к регулярному и от замечательного к обыкновенному; соответствующая ориентация стрелы времени – от прошлого к будущему; направляющая роль настоящего в этой ориентации; возможность предвидения на этой основе; оседлый тип распределения, вобравший все предыдущие характеристики. Здравый смысл играет главную роль в сигнификации, но не играет никакой в даровании смысла. Дело в том, что здравый смысл всегда приходит вторым, а выполняемое им осёдлое распределение предполагает [прежде себя] иное распределение. Точно так же огораживание предполагает, прежде всего, наличие свободного, открытого и неограниченного пространства – ту сторону холма, например.

Общезначимый смысл

В случае общезначимого смысла, «смысл» относится уже не к направлению, а к органу. Он называется «общезначимым» [commun] потому, что это – орган, функция, способность отождествления, которая заставляет разнообразное принимать общую форму Того же Самого. Общезначимый смысл отождествляет и опознает так же, как здравый смысл предвидит. В субъективном отношении, общезначимый смысл связывает собой различные способности души и дифференцированные органы тела в совокупное единство, способное сказать «я». Одно и то же «я» воспринимает, воображает, знает, вспоминает и так далее. Одно и то же «я» дышит, спит, гуляет и ест. Язык невозможен без этого субъекта, который выражает и манифестирует себя в нём, проговаривает то, что делает. С объективной точки зрения, общезначимый смысл связывает данное разнообразие и соотносит его с единством конкретной формы объекта или с индивидуализированной формой мира. Я вижу, обоняю, пробую на вкус или касаюсь одного и того же объекта; я воспринимаю, воображаю и вспоминаю тот же самый объект… Я дышу, гуляю, просыпаюсь и засыпаю в одном и том же мире, так же, как я двигаюсь от одного объекта к другому по законам детерминированной системы. Язык невозможно представить себе вне тех тождеств, которые он обозначает. Взаимодополнительность усилий здравого смысла и общезначимого смысла очевидна. Здравый смысл не мог бы фиксировать никакого начала, конца и направления, он не мог бы распределить никакого разнообразия, если бы только не был способен выходить за собственные пределы навстречу некой инстанции, способной соотнести это разнообразие с формой субъективной самотождественности, с формой неизменного постоянства объекта или мира, которое, как предполагается, налицо от начала и до конца. И наоборот, эта форма тождества внутри общезначимого смысла оставалась бы пустой, если бы она не выступала навстречу инстанции, способной наполнить её конкретным разнообразием, которое начинается отсюда, а заканчивается там, тянется столько, сколько считается нужным для уравнивания его частей. Необходимо, чтобы свойство сразу было установлено, измерено, правильно приписано и идентифицировано. В такой взаимной дополнительности здравого смысла и общезначимого смысла запечатлен альянс между «я», миром и Богом ~ Богом как предельным исходом направлений и верховным принципом тождеств.

Я первично и самодостаточно в порядке речи, поскольку сворачивает значения, которые должны ещё сами развернуться в порядке языка. Если эти значения разрушаются… то личная идентичность утрачивается. Тогда Бог, мир, «я» становятся зыбкими образами сновидения того, кто сам едва определён…

Смысл, который приходит первым.

Смысл, который приходит первым, отличается от здравого тем, что идёт в обе стороны… Цикличность логического предложения всегда можно нарушить, обнаружить за ним иначе организованный смысл, но дело, прежде всего, в том, что смысл хрупок настолько, что может опрокинуться в нонсенс и тем самым поставить под удар все отношения логического предложения. Сигнификация, денотация и манифестация рискуют кануть в пропасти безосновного, способного лишь пульсировать чудовищного тела. Вот почему по ту сторону третичного порядка предложения и даже вторичной организации смысла, мы предчувствуем присутствие ужасного первичного порядка, в котором сворачивается весь язык.

Парадокс неопределённого регресса – источник всех остальных парадоксов – с необходимостью имеет сериальную форму. Каждое имя сначала берётся с точки зрения обозначения, которое оно осуществляет (понятия, означаемого), а затем того смысла, которое оно выражает (события, означающего), поскольку этот смысл служит в качестве денотата для другого имени. Закон, управляющий двумя сериями, гласит, что последние никогда не равнозначны. Самый важный пункт, обеспечивающий соотносительное смещение двух серий – это парадоксальный элемент. Он непрестанно циркулирует по обеим сериям, и тем обеспечивает их коммуникацию. Это двуликая инстанция, в равной степени представлена как в означающей, так и в означаемой сериях. Она – зеркало.

В данном случае, Делёз утверждает, что смысл, который приходит первым, является зеркальным. Он обладает одновременно тождеством и различием, потому что моё зеркальное отражение ничем не отличается от меня, но часы с правой руки надевает на левую, мой правый глаз в зеркале левый. По идее, моё невидимое в зеркале сердце тоже бьётся справа.

«Если термины каждой серии смещены – по отношению друг к другу, —то как раз потому, что они несут в себе абсолютное место. Но такое абсолютное место всегда определяется отстоянием термина серии от того самого элемента, который всегда смещён в двух сериях – по отношению к самому себе. Нужно сказать, что эта парадоксальная инстанция никогда не бывает там, где мы её ищем. И наоборот, мы никогда не находим её там, где она есть. Ей не достаёт своего места. Кроме того, ей не достаёт ещё и самотождественности, самоподобия, саморавновесия и самопроисхожения. Сущность зеркального смысла, объединяющего в себе тождество и различие, находится за рамками представления. И своими словами Делёз выражает – не пойми, что. Серии строго одновременны в отношении той инстанции, благодаря которой они коммуницируют. Они одновременны, хотя и не равны, поскольку у той инстанции две стороны, одна из которых всегда уклоняется от другой. Следовательно, эта инстанция должна присутствовать в качестве избытка в одной серии, которую она задаёт как означающую, и в качестве недостатка – в другой, которую она задаёт как означаемую. Такова она – расщеплённая по природе, незавершённая по отношению к самой себе. Её избыток всегда отсылает к её собственному недостатку, и наоборот. Эти определения тоже относительны. То, что представляет избыток – это не что иное, как чрезвычайно подвижное пустое место. А то, чего не достаёт в другом случае, – это стремительный объект, эдакий пассажир без места, – всегда сверхштатный и всегда перемещающийся. Поистине, нет ничего более странного, чем эта двуликая вещь. Парадоксальный элемент наделяет серии смыслом, выступает в качестве их различителя, приближается к регулярным точкам и наделяет их смыслом, оказываясь скользящим между ними, как между мирами».

К слову сказать, Александр Дугин смотрит на постмодернизм, как на свалку. На этой интеллектуальной помойке можно найти, что угодно, при этом Делёз определяется им, как постмодернист. Это определение, может быть, и справедливо, но имеет какой-то изъян. Делёз не нашёл смысл, который приходит первым, на свалке. Он сам указывает на это: «Гуссерль остался в рамках здравого смысла». Примерная точность представления имеет какую-то объективную причину. При попытках распределить смысл в формах созерцания у самого Делёза: «космос превращается в хаосмос». На наш взгляд, он – философ, который посвятил себя априорным основаниям мышления, – но зеркальный смысл всё-таки не был им идентифицирован, не был указан его носитель. На наш взгляд, это – эмоции. Они полярны, их полюса зеркально отражаются друг в друге. Делёз нашёл другой ответ, придав не просто высокую, а исключительную оценку Антонену Арто.

«Грубые сходства таят ловушку. Антонен Арто иногда восстаёт на Кэррола. При чтении первого четверостишия «Бармаглота», как его переводит Арто, складывается впечатление, что первые две строчки соответствуют критериям самого Кэррола, но далее происходит соскальзывание и даже некий коренной творческий коллапс, переносящий нас в иной мир и в совершенно другой язык. С ужасом мы сразу понимаем, что это язык шизофрении. Слова перегружены гортанными звуками. Тут мы в полной мере ощущаем дистанцию между языком Кэррола, излучаемым на поверхности, и языком Арто, высеченным в глубине тел. Мы ощущаем, в какой мере различна соответствующая им проблематика. «Когда продираешься сквозь дерьмо бытия и его язык, стихи неизбежно тоже воняют». У Кэррола целые куски отдают фекалиями, но это фекальность английского сноба, накручивающего в себе непристойности, как кудри на бигудях. Кэррол, по мнению Арто, не чувствует реальных проблем языка в глубине – шизофренических проблем страдания, смерти и жизни. Кэрроловские игры кажутся ему пустыми, пища – слишком мирской, а фекальность – лицемерной и благовоспитанной. Что касается фекальности, то, по словам Арто, в работах Кэррола она присутствует повсеместно. Когда Арто развивает свою серию антиномий – «быть и подчиняться, жить и существовать, действовать и думать, материя и душа, тело и разум», – то у него самого возникает ощущение необычного сходства с Кэрролом. Он объясняет это впечатление, говоря, что Кэррол протянул руку через время, чтобы обворовать, заняться плагиатом у него, Антонена Арто.

Почему такое необычное сходство соседствует с радикальной и явной неприязнью? Первое, что очевидно для шизофреника, – это то, что поверхность раскололась. Изначальный аспект шизофренического тела состоит в том, что оно является неким телом-решетом. Фрейд подчёркивал эту способность шизофреника воспринимать поверхность и кожу так, как если бы они были исколоты бесчисленными маленькими дырочками. Тело в целом уже не что иное, как глубина. Всё есть тело и телесное. Всё – смесь тел и внутри тел, сплетение и взаимопроникновение. Тело – некий футляр, упакованная пища и экскременты. Так как нет поверхности, то у внутреннего и внешнего больше нет чётких границ. Тело-решето, раздробленное тело и разложившееся тело – три основных измерения шизофренического тела. При этом крушении поверхности, слово полностью теряет свой смысл. Возможно, оно сохраняет определённую силу обозначения, но эта последняя воспринимается как пустота; определённую силу манифестации, но она воспринимается как безразличие; определённое значение, но оно воспринимается как «ложь». Как бы то ни было, но слово теряет свой смысл – то есть свою способность собирать и выражать бестелесный эффект, отличный от действий и страданий тела, а также идеальное событие, отличное от его реализации в настоящем. Каждое событие реализуется пусть даже в форме галлюцинации. Каждое слово физично и воздействует на тело, проявляется в заглавных буквах, напечатанных как в коллаже, который его обездвиживает и освобождает от смысла. Но в тот момент, когда обездвиженное слово лишается своего смысла, оно раскалывается на куски, разлагается на слоги, буквы и, более того, на согласные, непосредственно воздействующие на тело, проникая в последнее и травмируя его. Фрагменты слова внедряются в тело, где формируют смесь и новое положение вещей так, как если бы они были самой громогласной, ядовитой пищей или упакованными экскрементами. Части тела определяются функцией разложенных элементов, атакующих и насилующих их. В муках этой борьбы эффект языка заменяется чистым языком-аффектом: «всё, что пишется, похабщина». Для шизофреника речь идёт не о том, чтобы переоткрыть смысл, а о том, чтобы разрушить слово, вызвать аффект и превратить болезненное страдание тела в победоносное действие, превратить подчинение в команду – при чём всегда в глубине, ниже расколотой поверхности. Победа может быть достигнута только благодаря введению слов-дыханий, слов-спазмов, где все буквенные, слоговые и фонетические значимости замещаются значимостями исключительно тоническими, которым соответствует великолепное тело – новое измерение шизофренического тела – организм без частей, работающий всецело на вдувании, дыхании, испарении и перетеканиях (высшее тело или тело без органов Арто).

Хрупкость смысла состоит в том, что у атрибута совсем иная природа, чем у телесных качеств. У события совсем иная природа, чем у действий и страданий тела. Но он вытекает из них: смысл – это результат телесных причин и смесей. Таким образом, причины всегда угрожают пресечь событие.