Текст книги "Неоднажды в Америке"

Конфискация имущества

Из дома выносили вещи. Бабушка тихо плакала в углу, мама наглоталась каких-то таблеток и лежала на диване с мокрым полотенцем на голове, а Юра смотрел на японочку. Маленькая фарфоровая японочка в ярком кимоно, с торчащими из красиво уложенных волос палочками – такая изящная, белоснежная, знакомая.

Мама рассказывaла, что дедушка привёз её из Германии после войны. Он тогда много вещей привёз, но все куда-то подевались со временем, а японка осталась. Совершенно непохожая на все остальные вещи в доме, она сидела за стеклом на нижней полке серванта и смотрела на мальчика фарфоровыми щёлочками глаз. Он никогда не брал её в руки. Сначала, пока Юра был маленький, родители запрещали, а потом он как-то привык, и уже самому в голову не приходило. Не хотелось осложнять отношения. На такую красоту можно было только смотреть; дотронешься – и закончится сказка, исчезнет мечта. Зато с ней можно было разговаривать: рассказывать о событиях дня, делиться фантазиями, сплетничать. Прибежав домой и бросив на пол ранец, Юра первым делом шёл к японке – поговорить.

Бог его знает, зачем они поженились. Разве ребёнку расскажут? Наверное, маме пора было замуж, а папе нужна была прописка. Нервная, интеллигентная, интровертная мама – и балагур, гуляка и душа компании папа. Трудно было найти менее подходящих друг другу людей. Жили они ужасно, но мама считала, что ребёнку нужен отец; денег папа приносил много, не пил и Юрку любил. А папе было всё равно – ну, жена. Зачем разводиться? Когда захочет – уйдёт, когда захочет – придёт. Папа делал бизнес, вечно что-то доставал, выбивал, в дом приходили подозрительные типы, заключались сделки, гости пили, курили, мама закатывала истерику, они все куда-то уходили… Юра плохо помнил детали. Но хорошо запомнил тот день, когда мама пришла домой и бессильно опустилась на стул. Что-то ёкнуло в сердце при одном взгляде на её невидящие глаза и дрожащие руки. Они долго шептались с бабушкой на кухне и почему-то обе плакали. На все вопросы десятилетнего Юры отвечали, что он ещё маленький, что вот вырастет, тогда…

Вечером мама начала выносить книги. Складывала их в огромные сумки, дожидалась темноты и куда-то уходила с многокилограммовым грузом. Юра обычно не дожидался её возвращения, засыпал. Так продолжалось несколько дней. Под глазами у мамы появились огромные чёрные круги. Она старела на глазах. Папа куда-то пропал.

– Что-то случилось с папой, а мне не говорят, – шептал Юра фарфоровой японке. – Я ведь уже не ребёнок, мне полагается знать.

Он замучил бабушку вопросами, и та наконец сдалась, выдавив из себя сквозь слёзы, что у папы неприятности с законом, что его теперь не будет несколько лет, а все их вещи заберут. Мама выносила старые книги и картины, принадлежащие бабушке с дедушкой. К папе они всё равно не имели отношения, а разбираться никто не будет, всё заберут. Никому ни в коем случае нельзя было про это рассказывать, а то маму тоже уведут. Юра всё понял и ни с кем, кроме японки, переживаниями не делился. Только очень не хватало папы – его шуток, пения по утрам, бесед о жизни. Да и маме сейчас было не до него. Друзья все куда-то разъехались на лето, и Юра коротал дни, читая книги и сочиняя необыкновенные истории. Японка была благодарной слушательницей.

Пианино уже вынесли. Юра закрыл глаза. А когда открыл, жилистый мужичок, явно главный среди них, стоял перед сервантом и сверял что-то по списку в руке. «Сервиз», – подумал Юра. И действительно, мужичок открыл сервант и стал доставать чашки и блюдца. Мейсенский фарфор, тоже бабушкин. Его никуда не относили и не прятали – мама спасала только книги и картины. Взглянув ещё раз на список, мужик вдруг схватил японку и куда-то понёс.

– Нет! Нет! – Юра не помнил, как оказался около мужика.

Он отчаянно пытался выхватить японку, орал, царапался и кусался. На крик прибежали двое грузчиков и попытались его оттащить, но Юра упирался руками и ногами, что-то опять кричал…

– Приструни мальца, бабка, – заорал тот, что повыше, – а то я его приструню!

В школе уже знали. Юрке сочувствовали, хотя общаться особенно не порывались. Да он и сам замкнулся и почти ни с кем не разговаривал. Только Сашка, лучший друг со второго класса, продолжал приходить к Юре домой, звонил и всячески поддерживал:

– Слышь, Юр, вернётся батька твой. Я слыхал, ему пять лет всего дали. Да он уже через три дома будет. Всё путём, кончай носом землю рыть.

– Да, спасибо, я знаю…

Юра приходил домой, бросал ранец, ложился на диван и долго, не отрываясь, смотрел на пустое место за стеклом. Пока не начинало щипать глаза. Истории больше не роились в голове, не придумывались фантастические приключения, не сочинялись повести. Он ни о чём не думал, просто смотрел в одну точку: пустота на нижней полке серванта отражала пустоту внутри.

Из дома выносили вещи. Юра равнодушно смотрел, как какие-то чужие люди забирают шкаф, где восемнадцать лет висела его одежда, кровать, на которой он спал последние десять, сервант, в котором когда-то… Он отмахнулся от грустных мыслей. Всё в прошлом. Пару дней поспим в спальниках, поживём на чемоданах, а послезавтра уже в аэропорт. Новая страна, новая жизнь, нечего ностальгировать по серванту, глупо это, в конце концов. Самое главное – картины удалось вывезти. Что бы они делали без папы с его связями, блатом везде, знакомыми на таможне…

Удивительный человек папа. Вернулся из тюрьмы, а выглядит точно так же, как четыре года назад, будто и не сидел. Мама за это время постарела лет на двадцать. Папа сразу взялся за своё. Слава богу, времена изменились, бизнесменов теперь не сажают. Вот жил бы папка на Западе – был бы миллионером, с его-то хваткой, а так… Впрочем, папа ещё нестарый, может, и найдёт себя в новой стране. Юрка очень хотел в Америку, ради отца. Пара дней без стола и кровати – это ж ерунда.

Жаль только, книги не выпустили. Книги-то ещё прадедушкины, издания конца девятнадцатого – начала двадцатого века, с «ятями». Юра привык видеть их на полках. Книжные полки, правда, уже тоже вынесли, и книги стояли стопками на полу. Юра любовно провёл рукой по корешкам, вспомнил, как лет в четырнадцать – пятнадцать часами любовался на старинные гравюры. Он даже выучил эту непривычную дореволюционную грамоту и довольно бегло читал, почти не замечая разницы в написании слов. Особенно он любил книгу о кораблях, с описаниями парусников и мачт, объяснениями морских терминов, увлекательными историями про морские сражения и даже с главой о «Титанике». Юра помнил каждую страницу. Читая прадедову библиотеку, он опять начал сочинять истории и приключенческие романы, чувствовал, как к нему возвращается вдохновение. В девятом классе Юра написал целую повесть с кладами, пиратами и гонками на парусниках. В десятом – ещё одну, на этот раз подражание не то «Приглашению на казнь» Набокова, не то «Замку» Кафки. Мистика, борьба с системой, одиночество среди людей, добавить немного романтики, посолить… И всё под влиянием этих книг, которые сегодня кто-то должен забрать. Папа договорился продать все «невыездные» книги по сходной цене.

Опять какой-то приземистый, жилистый мужичок. Долго ощупывает книги, открывает, листает, бормочет что-то. На интеллигента не очень похож. Интересно, зачем ему это? Юра берёт любимую книгу о кораблях и садится в углу на пол. Грузчики только что вынесли кресла. Он в последний раз листает страницы, почти наизусть шепчет текст, надеясь в глубине души, что о нём забудут в суматохе, что книга останется и потом он уговорит папу перевезти и её через одного из друзей.

– Юра! Как тебе не стыдно? – Мама выхватывает книжку. – Алексей Петрович спешит, ему надо уходить.

Книга кладётся сверху на общую стопку. Вероятно, Алексей Петрович уже заплатил, потому что он подхватывает коробку с книгами, папа подхватывает вторую, и, почти столкнувшись в дверях с очередным грузчиком, тащущим куда-то торшер, они выходят из квартиры. Юра смотрит в окно. Его любимая книга лежит наверху, её хорошо видно со второго этажа. Ящики стоят на асфальте. Алексей Петрович роется в карманах в поисках ключей, потом открывает багажник, ставит туда ящики, крышка захлопывается. Юра отходит от окна. Почему-то очень щиплет глаза.

Из дома выносили вещи. Юрий еле сдерживал себя. Он был спокоен до того момента, как этот маленький, юркий, мускулистый мексиканец начал снимать картину со стены. Подлинник, между прочим, цены ей нет. Бабушкина. Чёрт! Юрий изо всех сил стукнул кулаком по столу. Не помогло.

Они познакомились на последнем курсе колледжа. Джуди была девушкой яркой, практичной и знающей себе цену.

Её родители владели сетью химчисток, она подрабатывала в одной из них с раннего детства. Теперь она училась на бухгалтера и собиралась взять в свои руки финансовые дела фирмы. Джуди точно знала, что она будет делать через пять, десять, двадцать лет. А Юра не знал. Он изучал мировую литературу, сочинял повести и рассказы, витал в облаках и был ещё меньше приспособлен к реалиям жизни, чем его мама. Девушки приходили и уходили, пару раз он здорово влюблялся, но перегорал и опять оставался один. С Джуди было хорошо: она всё брала на себя, выбирала ресторан, снимала квартиру и занималась финансами. Порядочный, симпатичный парень, которого можно было прибрать к рукам, её вполне устраивал.

Юра не возражал. Он хотел спокойно писать свои книги, а беспокоиться о квартирной плате и налоговых декларациях не желал, да и не умел. Конфликтовали они разве что по поводу полной неспособности Юрия зарабатывать деньги. Джуди нужен был помощник в бизнесе, и после колледжа Юра пошёл учиться на бухгалтера. Днём помогал жене, а вечерами писал. Они прожили вместе пять лет, а на шестом Джуди поставила ультиматум: либо женишься, либо пеняй на себя. Инерция взяла своё: меньше всего в свои двадцать восемь лет Юрий хотел бросать женщину, с которой было комфортно, и начинать всё сначала ради журавля в небе.

Ребёнок, ещё ребёнок… Поглощённая бизнесом и детьми, Джуди не могла взять в толк, какого чёрта муж что-то кропает по вечерам, вместо того чтобы помогать ей по дому. Усталость сменилась равнодушием, а за ним пришло отторжение. По ночам, сидя в кабинете, Юра подолгу всматривался в грустную девушку на полотне, висящем над его столом, и вспоминал, как мама вынимала картину из рамы, бережно сворачивала в трубочку и, спрятав в кошёлку с какой-то ерундой, несла вечером к тёте Зине, чтобы бабушкину картину не забрали. На стене тогда остался гвоздь и тёмный квадрат не выцветших в этом месте обоев. Бабушка вытащила гвоздь и наклеила на место картины какой-то плакат. Юра помнил, как её не слушались руки.

Картина пролежала у тёти Зины несколько лет, пока папа не вернулся. Её торжественно, всей семьёй водворяли на место, любовались, утирали слёзы и даже выпили за это дело. Правда, через несколько лет картину опять снимали, но уже не сворачивали, а раскладывали на каких-то кусках материи, прикрывали другими лоскутами, сверху клали ещё вещи, упаковывали всё это в чемодан и дрожащими руками передавали некому мужчине, пришедшему как-то вечером. Он почти сразу исчез, взяв у отца пачку денег. И опять остался гвоздь и тёмный квадрат, только в этот раз его не завешивали, и напоминание о том, что тут когда-то висела картина, красовалось на стене до самого отъезда.

Юра улыбался, вспоминая, как разворачивали её, красавицу, уже в Чикаго и мама опять плакала, говорила, что ничего не осталось от бабушки и прадедушки, кроме этой картины, – вещи конфисковали, книги не выпустили, а другая картина пропала в дороге.

Это был кусочек детства. Единственный оставшийся кусочек. С ней легче писалось. С ней проще было остыть после очередного скандала с женой. Она напоминала о маме, она дарила вдохновение. С ней даже можно было разговаривать, как когда-то с японкой.

После развода Юрий нашёл работу в довольно крупной финансовой фирме и дописал наконец-то свой роман. Отношения с Джуди были плохие, во время развода она забрала себе всё, что могла, и выпустила такие когти, что Юре стало неприятно с ней общаться. Впрочем, детей он видел часто, деньги зарабатывал неплохие, всё, что оставил жене, потихоньку себе опять прикупил и мог спокойно писать по вечерам, не выслушивая упрёков в свой адрес. У него даже появилась новая женщина. Жизнь налаживалась.

Но тут разразился крупный корпоративный скандал, финансовая фирма, в которой работал Юрий, разорилась, и его вместе с тысячами ему подобных выкинули на улицу. Найти новую работу оказалось невозможным. Тем не менее он исправно платил алименты. Сначала в ход пошли сбережения, потом кредитные карточки. Тем временем дела у Джуди тоже шли не слишком хорошо: рецессия больно ударила по бизнесу, дети подрастали и требовали всё больше средств, а личная жизнь не складывалась…

Джуди пошла в суд и потребовала повышения алиментов. Денег на адвоката у Юрия не было. Он пытался сказать, что у него нет работы, что он платит алименты из последних сбережений, что у него растёт долг на кредитной карточке, но тут адвокат Джуди заметил, что у Юрия в доме висит картина, цена которой несколько сотен тысяч как минимум. Подлинник, начало века, известный мастер.

– Это картина моей бабушки! – закричал Юрий. – Мы её сюда из СССР подпольно вывозили, я не могу её продать!

Алименты ему не увеличили, но и не уменьшили. Долг рос, работы не было. Потом было банкротство, опись имущества. Юрий свернул картину, спрятал её в рюкзак, переложил какими-то свитерами и брюками и под покровом темноты отвёз к маме, в другой город. На белой крашеной стене в съёмной квартире не осталось никаких следов, разве что гвоздь пришлось вынуть.

Уловки, «работавшие» в СССР, не проходят в США. Бывшая жена лично позвонила в банк и сообщила про картину. Адвокаты банка сказали, что обязаны описать всё имущество и если им не предоставят картину, то они заведут уголовное дело. Картину пришлось водворить на место. Она должна была покрыть долг и алименты на несколько лет вперёд.

Новая женщина Юрия Анюта с ужасом смотрела, как из дома её возлюбленного выносили вещи на аукцион. Как сжимались его кулаки и ходили желваки, когда снимали картину. Как он долго, невидящими глазами смотрел на гвоздь, потом резко встал и выдернул его из стены.

– Мне было довольно того, что след остался после гвоздя, – тихо не то пропела, не то прошептала Анюта.

Юрий подумал, что, может, действительно довольно.

В такси

Where you going? Sharon? I know Sharon. О, вы по-русски говорите? Хорошо, мне по-русски легче. Давно своих не возил. А откуда прилетели, девушка? Ну, командировка – дело понятное. Компания такси оплачивает, да? Оно и к лучшему, до Шэрона отсюда пилить прилично, долларов на восемьдесят выйдет. Алексей меня зовут, очень приятно.

Машина новенькая, да, вот совсем недавно купил. До этого у меня «Додж Караван» был, но не подходит он для такси совсем. К тому же я старый «Додж» купил, за семь тысяч, а потом ещё девять с половиной тысяч за три года потратил – на ремонт. Но держал машину всегда в хорошей форме, а как же. За три года так ремонтировать намучался, что как только денег накопил, новую машину купил. Это «Форд Виктория» – знаете такую машину? Точно, полицейские на них ездят. Хорошая машина, я ухаживаю за ней, слежу.

…Моя? Да вроде моя. Хотя документы на неё у хозяина медальона. Вы знаете, сколько стоит медальон на такси в Бостоне? А вот и не угадали. Триста. Триста тысяч. И сто надо сразу давать, а остальное можно в долг. У меня таких денег нет, вот и приходится медальон в рент брать – пятьсот долларов в неделю. А документы на машину по закону должны быть у хозяина медальона. Но это формальности. Машина моя, и кроме пятисот долларов в неделю я никому ничего не должен. На себя, считай, работаю.

Вот только пару месяцев эту машинку вожу да «Додж» до этого три года… До того? До того я тоже машину водил, в русской транспортной компании работал, стариков по больницам развозил. Десять долларов в час платили. Я там по одиннадцать-двенадцать часов в день работал, и всё равно не хватало денег. Дочка у меня, жена на инвалидности, с щитовидкой что-то там. Деньги нужны, вот и подался в такси.

…Нет, что вы, в России я машину не водил. Я в Москве главным энергетиком был на очень большом предприятии. Вы когда уехали? Ааааа… Вы не знаете. Ну, неважно. Пятнадцать тысяч человек там работали, а я – главный энергетик. Зарабатывал хорошо, и жена хорошо зарабатывала, она главным бухгалтером работала там же. Никуда бы в жизни не поехал, хотя жена хотела, у неё тут родня, еврейка она у меня. А я русский, Прохоров я, Алексей. Что мне в Америке делать? Не хотел ехать никуда.

А в 98 году дефолт был, слышали? Да, понятное дело, все слышали. Закрыли предприятие наше, денег не стало. Я туда-сюда, помыкался, ребёнок растёт, денег нет, жена тут заболела, короче, согласился. Так что мы здесь уже семь лет почти.

…Какая энергетика, что вы? Мне английский совсем не давался, нет у меня способностей к языку. Сейчас говорю кое-как, но вы же слышали мой акцент? А письменный английский совсем никакой. Тут чтобы инженером-энергетиком быть, надо было экзамен сдать да пару лет учиться.

А чтобы экзамен сдать, надо толстенную книгу терминов выучить. Несколько тысяч. Я учил-учил, и всё никак. Года уже не те, под пятьдесят мне, не пошло. Два раза пытался сдать экзамен, не могу. А жена-то болеет, а дочка-то растёт… Ох, дочка, это отдельная история, да…

О чём я? А, так плюнул и пошёл строителем. Но пару месяцев только выдержал, надо было лазить куда-то, высоко, страховки у меня нет, платили семь долларов в час, денег не было… Да нет, что вы, то официальным строителям платят, у них профсоюз, а я ж так, без лицензий всяких. Ну вот, пошёл тогда в пиццерию. Там в шесть утра надо было быть, а домой я в одиннадцать приходил и спать валился. И так каждый день, и по субботам я там работал. Но хоть какие-то деньги чуток прикопил. Дочка же, жена, ну да, я это уже говорил. Но не выдержал, не мог я столько работать, жизни никакой не было, у дочки проблемы были…

Тогда я в русскую транспортную компанию пошёл, они без опыта брали и десять долларов в час давали. Это я потом понял, что это мало, что обирают нашего брата, а тогда хорошо казалось, да. Ну вот, а теперь такси вожу… Да как вам сказать? С четверга по воскресенье до двух часов ночи, иногда до трёх. Часов пять-шесть посплю – и опять. Выходных нет. Нет, вы меня неправильно поняли, я могу себе выходной в любой день устроить, иногда беру, конечно. Но есть, знаете, такие мёртвые недели, летом несколько, пока все в отпуске, и вокруг Кристмаса тоже, тогда клиентов нет совсем, я даже пятисот долларов в неделю не зарабатываю, которые надо на медальон отдавать. Так что на те недели копить надо. Вот сейчас дочка на новую квартиру переезжает, надо машину ей новую, мебель…

Ей и так за учёбу платить надо, что вы! Она деньги в долг берёт. Вообще она умница у меня, хорошо учится, первая в своём классе, ей стипендию в колледже дают хорошую. Но чего нам это стоило…

Да ну, чего я вас буду своими историями мучать… Интересно? Ну ладно, ехать далеко… Вы знаете, какой самый тяжёлый возраст для эмиграции? Правильно, наш, от сорока – сорока пяти до шестидесяти двух где-то. Адаптироваться уже сложно, на пенсию рано. А хуже всего то, что дети у таких эмигрантов часто подростки, и вот это самое ужасное. Подросткам ведь родители больше всего нужны.

…Нет, вы меня неправильно поняли. Деткам маленьким, конечно, больше нужны, но тем физический уход нужен, забота, ласка, а я не про то. Подросткам твёрдая рука нужна, они же в этом возрасте норовят от рук отбиться. Дисциплина нужна, ориентиры какие-то да чтобы родители противостояли ровесникам, плохим влияниям всяким. Чтобы выручить могли, если ребёнок в передрягу попал или с плохой компанией связался. Короче, авторитет нужен. А какой мы авторитет? Приезжает сюда человек, ему за сорок, язык никакой, потерян, растерян, не знает, куда приткнуться, работы нет, денег нет, стресс жуткий. Он весь своими бедами поглощён. А подросток, в отличие от, скажем, двухлетнего ребёнка, постоянной заботы не требует, ест сам, одевается сам и т. д. Ну, родители и запускают. Ребёнок идёт в школу, язык схватывает на лету, в культуру вписывается за пару месяцев, родители для них и так не авторитет, а эти потерянные безъязыкие эмигранты – не авторитет тем более. Да и не до него им. Пока спохватываются, ребёнок уже связался чёрт-те с кем, а что они могут сделать? Нет, вы мне скажите, что они могут сделать? Они в чужой стране, без языка или с минимальным языком, без связей, без корней – без ничего. Ничего они не могут сделать.

…Вы тоже такие истории знаете?.. Точно, точно, на нашу похоже. Эмигрировать в подростковом возрасте очень плохо. Неудачный возраст для этого, я считаю… Ну, смотря какие родители, конечно, но я про большинство.

…Нет, нам ещё повезло, ни на тяжёлые наркотики она не села, ни с законом проблем не было. Но там много чего было, и с мужчинами намного старше себя связывалась, которые её использовали, и учиться не хотела, и пила…

А жена у меня больная, я вам говорил. А я по двенадцать часов в день работаю. И что, скажите на милость, делать?

…Да нет, как-то вытащили… Пару лет мыкались, но вытащили. Я ж говорю: нам сравнительно ещё повезло, она всё-таки хорошая девочка, переросла это всё в какой-то момент, я думаю. Сейчас всё хорошо, учится вон в колледже, хочет на адвоката потом пойти учиться. А что, толковая девка, я ж говорю: первая в своём классе, английский у неё – второй родной. Далеко пойдёт. И парня вроде хорошего встретила.

…Ну вот мы с вами и приехали… Да что вы, о чём тут жалеть? Жизнь, как говорится, не терпит сослагательных наклонений. Кто знает, что бы там было с нами? У меня вот экзамен завтра – на гражданство. Буду гражданином этой страны. Уже второй месяц вопросы учу – и по анкете, и историю. Спасибо. Спасибо… Обязательно. Дочка моя теперь счастлива, перспективы у неё в жизни хорошие, а в той стране, может, и не сложилось бы так. Неизвестно ведь. И жену мою там изуродовали – операцию делали и задели что-то… Не, я не знаю, я ничего в этом не понимаю. Но тут её лечат хорошо, что я вам могу сказать. Лекарства какие-то прописали – помогают. Ей их бесплатно дают… Потихоньку налаживается. Вожу вот такси, зарабатываю. Только спина болит, сидеть тяжело столько часов в моём возрасте. Но я не жалуюсь. Мне до пенсии, знаете, ещё далеко. Вы звоните, если вам такси нужно, вот мой телефон. Сдачу вам дать?.. Спасибо ещё раз. Конечно. До свидания.