Текст книги "Неоднажды в Америке"

И так несколько часов. Я не мог к ней даже пробраться. Я сидел в углу, пил и чуть не плакал. Мне было обидно, стыдно, мне хотелось провалиться сквозь землю, мне хотелось в первый раз за всю жизнь покончить собой, чтобы избавиться от этого наваждения. Эта свадьба была моим последним шансом – и вот… Так я сидел и пил, пил, пил… Сколько я выпил, не помню, но очень много. И вдруг в какой-то момент я увидел, что Ирка сидит рядом со мной, слева. Она ела, а кто-то говорил тост. Все выпили, невеста с женихом поцеловались, тамада спросил, не хочет ли кто-нибудь ещё сказать пару слов молодым. И тут я встал. Все почтительно затихли: я как-никак кузен невесты, сын любимой тёти Поли. Ну вот, встал я, поднял бокал и на весь зал на триста пятьдесят человек, в полной тишине громко и чётко сказал: «Я ХОЧУ ВЫПИТЬ ЗА ТУ БЛЯДЬ, ЧТО СИДИТ СЛЕВА ОТ МЕНЯ!» В гробовой тишине выпил, поставил стакан на место, гордо посмотрел в Иркины наполенные слезами глаза и вышел из зала.

Я думал, что вышел. Мне потом рассказали, что я упал на полпути и пополз. Но от желающих помочь отбился и дополз до двери. Меня поймали посередине наполненной машинами улицы, пытающегося переползти через проезжую часть на четвереньках. Полицейские поймали. Отсыпался я в тюрьме. Мама меня потом оттуда вытащила, а отец прийти отказался. Вся родня со мной не разговаривала ещё несколько месяцев. Честно говоря, я вообще следующие пару месяцев плохо помню – всё в тумане… Не, спасибо, пить я больше не могу. Хватит.

Ирка позвонила через два месяца. Сама. Не шучу. Пошла со мной в кафе, вела себя как обычно, но смотрела не сквозь меня, а на меня. Я затащил её в кровать в тот же день, не разбираясь в причинах и следствиях. Знаешь, что со мной было? Я не выпускал её из кровати целый день, кончил девять раз, она потом еле ходила, я тоже. Эта баба ведьмой была просто, я остановиться не мог, как будто меня «Виагрой» накачали. Я уже и сам не рад, а он стоит. Сумасшедшие времена настали, мы всё время валялись в кровати, я от неё пьянел, она пьянела от того, что я пьянел. Понимаешь, Иркой все пользовались. Трахали и бросали, а я был в неё влюблён так, что крыша ехала; она не привыкла, наверное. Короче, привязалась она ко мне, повелась, да и секс был обалденный – я все рекорды бил, до сих пор удивляюсь, что на меня тогда нашло.

…Я спросил, а как же. Через пару недель спросил. Она сказала, что это был поступок. Как ты его ни оценивай, но что-то говорило о масштабе личности и силе чувств. Вот так вот, друг мой, никогда не знаешь, где найдёшь, где потеряешь. Сам до сих пор удивляюсь. Но факты есть факты. Обломилось мне счастье. И длилось полгода… Да нет, ты понимаешь, ничего конкретного. Во-первых, она меня не любила, ей просто льстило, что её так обожают. Я подозреваю, что даже в лучше времена она была мне неверна, а уж через несколько месяцев стало очевидно, что спит она по-прежнему с кем и когда хочет. Наши встречи начинались и кончались сексом, больше между нами ничего не было. Мне не было особо интересно с ней разговаривать, мне не хотелось с ней никуда идти, она совершенно не вписывалась в мою компанию, да я и приводить её туда боялся: она ж перетрахает там всех! Ревновал дико, устраивал сцены, орал, что хочу, чтобы она была только моей! А она возьми и скажи: «Хочешь – женись», – и смотрит. А я вдруг понял, что при всём своём помешательстве на этой женщине жениться я на ней не могу, что это будет верхом идиотизма, самоубийством, что в один прекрасный день желание драть её по двадцать четыре часа в сутки пропадёт, а взамен ничего не останется, потому что ничего другого и не было.

И она это увидела, понимаешь? Увидела в моём взгляде. Сказала что-то типа «Я думала, что ты другой, а ты как все» и ушла… Слушай, я был неправ, налей-ка ещё.

…Да ничего не было дальше. Я ещё какое-то время звонил, приходил, скулил, унижался, но она опять смотрела сквозь меня. А потом мне как-то удалось взять себя в руки, и я перестал ей досаждать. Но знаешь, она меня ещё три года не отпускала. Всё время о ней думал, всё время её хотел, с любой женщиной только её и представлял. Секса такого ни с кем не было, даже близко, да и вообще для меня первые пару лет после Ирки секс был не секс. Могу и сам с таким же успехом. На фиг оно надо? Потом отошло потихоньку, отболело, вылечился, привык. Время, знаешь, всё лечит, извини ещё раз за банальность. Ну вот, учиться закончил, вернулся в Мичиган, работал, женщины не задерживались, всё чаще Серёгины предупреждения вспоминал. Не было вокруг меня подходящих женщин. Год назад поехал в Израиль – страну посмотреть, с родственниками повидаться. А там Милка. По-прежнему одна. Кажется, ты не поверишь, она всё это время меня ждала и надеялась. То есть у неё были там какие-то мужики, само собой, но не сложилось. А я как с ней лёг опять, так всё давнее, родное вернулось, как будто домой пришёл. Интересно с ней, и поболтать можно, и увлечения похожи, читаем даже вон одно и то же. Короче, привёз я её сюда как невесту, по специальной визе. Свадьба у нас через месяц, я говорил?

…Видишь, я уже совсем надрался, не помню, что говорил, а что нет… Да чего ты? Я ж говорю, Милка классная, живём дружно, будет дом нормальный, семья… Чего пью? Ничего, собственно, наверное, привык пить у Шиловских на свадьбе. Ха-ха. Не смешно… Слушай, ну что я могу тебе сказать? Что я вижу вокруг себя эти «разумные» браки, где женились и выходили замуж потому, что пора и есть кандидат подходящий? Живут, через пять – десять лет друг другу надоедают, но живут, и вроде ничего, вроде всё путём, дети там, ну, изменяют друг другу, не без этого, или он изменяет, а ей давно по фигу. Я вижу себя таким через десять лет, циником уставшим, воспринимающим жену исключительно утилитарно – как хорошую хозяйку, милую собеседницу, мать своих детей. Смотри, мне ещё далеко до тридцати, а я уже циник. Я уже знаю… Ты не подумай, нет, у нас всё хорошо, это я так, напился просто, я в последние две недели счастливый хожу, довольный жизнью. Милка чудесная, это просто свадьба у Шиловских, я всегда тут пью, а потом несу чёрт-те что. Забей, не обращай внимания… Пойду в туалет схожу, если дойду. Не пей тут без меня.

Идальго

– Мужчинам стареть тяжелее, чем женщинам, – огорашивает меня Идальго.

– Почему? – не понимаю я. – Болеют больше?

– Нет-нет, просто мы теряем силу, а что мужчина без силы?

Идальго вздыхает и грустно смотрит в окно.

Я измеряю ему давление, проверяю пульс и содержание кислорода в крови, мы идём дальше, до конца коридора. Через 200 метров он выдыхается и садится, тяжело дыша, в заботливо подставленное кресло-качалку. Я опять проверяю его давление и пульс, а потом ещё раз, через пять минут. Убеждаюсь, что всё пришло в норму, и мы продолжаем путь. До следующего отдыха.

Ему 48 лет. Этот худой, некурящий испанец приехал в Америку на год – преподавать в университете – и загремел в больницу с обширным инфарктом. Чудом спасли.

Гены – страшная вещь. Его дед умер от инфаркта в сорок пять, а у отца к пятидесяти было уже два инфаркта, второй смертельный. Идальго не верил в чудеса, но на всякий случай следил за весом, вёл здоровый образ жизни, даже спортом занимался. Но гены, гены… Он очень боится умереть тут, вдали от дома, где люди чужие, зимы холодные, женщины некрасивые, еда не та…

– Я плюну на этот контракт и уеду домой, как только поправлюсь. Мне здесь только хуже, – твердит Идальго во время каждой прогулки.

Больше всего его бесит, что испаноязычного человека тут сразу принимают за латиноамериканца. Оно и понятно: латиноамериканцев вокруг – пруд пруди, а испанца из Испании они отрoдясь не видели. Кто там будет разбираться: spanish, hispanic – один чёрт.

– Вы откуда? – спрашивают.

– I am Spanish, – терпеливо объясняет пациент.

– Ну, это-то понятно, а из страны какой? – не унимаются медсёстры.

– Здесь никто не знает географию! – кипятится он. – Я испанец, из Испании!

– Почтенный Идальго, пожалуйте на физиотерапию; вас тут никто не спутает с аргентинцем, – шучу я. – У меня в России была пятёрка по географии.

Идальго в восторге. «Называйте меня так, мне нравится», – с широкой улыбкой предлагает он и тяжело встаёт с кровати. С тех пор Идальго каждый день ждёт моего визита: я знаю, где Испания, я даже там была, посетила его родную Саламанку, видела удивительной красоты университет, помню узкие улочки старого города…

Скоро ему становится легче ходить. Мы обходим длинные больничные коридоры, он держит меня под руку, галантно пропускает вперёд, шутит, рассказывает про Испанию и слегка заигрывает. Я отшучиваюсь, мило кокетничаю, рассказываю о России – что угодно, лишь бы отвлечь Идальго от грустных мыслей. Этот инфаркт состарил его лет на десять. У него огромный шрам через грудь от операции, ему нельзя быстро ходить и нельзя ничего поднимать, накачaнные мышцы дряблеют на глазах, а за окном чужая, холодная зима, вокруг нянечки и медсёстры, не отличающие spanish от hispanic, и никто, кроме этой русской девочки-физиотерапевта, не знает, где на белом свете находится старинный город Саламанка. Чем лучше он себя чувствует, тем больше распускает павлиний хвост. Идальго – старый холостяк, красивый, уверенный в себе, пользовавшийся успехом у женщин вообще и студенток в частности. Он пытается назначить свидание: он ведь скоро выйдет отсюда и уедет в Испанию. Такая симпатичная русская девушка! Неужели она не хочет скрасить бедному Идальго последние недели в этой чужой стране?

Нет, я не могу его нервировать, ему нельзя волноваться. Что я ему скажу? Что у него вторая группа инвалидности? Что я должна измерять ему давление каждые полчаса? Что каким бы он ни был до инфаркта, сейчас он… ну да, развалина, будем называть вещи своими именами хотя бы про себя. Я же не говорю это вслух, ему нельзя волноваться. Он воспринимает себя таким, каким был месяц назад; не объяснять же ему, что он таким уже не будет.

Мой Идальго, мой чудесный, самый любимый, самый интересный пациент, ну пожалуйста, не надо пытаться напомнить мне, что ты ещё и мужчина. Мне было гораздо легче без этого напоминания. Я с таким удовольствием с тобой общалась, а теперь у меня синдром сороконожки: я буду бояться сказать что-то не так, быть неправильно понятой…

– Ну что вы, Идальго, вы же мой пациент. Это неэтично, – мямлю я.

– Но когда я выйду из больницы, я уже не буду вашим пациентом, правда? – не отстаёт испанец.

– Нет, я так не могу. Раз пациент, навсегда пациент. —

Я лихорадочно пытаюсь придумать, что ответить на следующее возражение.

Но он больше не возражает. Он мудрый, мой Идальго, он всё видит по глазам.

– Мужчинам стареть тяжелее, чем женщинам, – с такой тоской в голосе…

– Почему? Болеют больше?

– Нет, нет, просто мы теряем силу, а что мужчина без силы? – Он столько значения вкладывает в слово «сила», что мне становится не по себе.

– А женщины теряют красоту, – нахожусь я на следующем «перевале». – Разве им легче?

– Тем, кто был очень красив и привык полагаться на свою красоту, действительно не легче, но ведь не все красивы, – упорствует Идальго.

– С таким же успехом мы можем сказать, что не все мужчины сильны, правда? – Я не собираюсь уступать ему в этом споре. – Вы просто говорите, что тем, кто слишком полагается на атрибуты молодости, стареть тяжелее.

– Тяжелее всего, милая моя, стареть внезапно. На что бы я ни полагался, если у меня есть двадцать лет, чтобы привыкнуть к новому себе, я могу с этим сладить, а если вчера я соблазнял студенток движением бровей, а сегодня я вдруг старик…

Идальго встаёт и уходит от меня по коридору, показывая, что разговор окончен.

Я догоняю его в два прыжка: он всё ещё очень медленно ходит.

– Старость тут ни при чём! А если у красивой девушки ожог на пол-лица? А если молодой сильный парень попал в аварию и остался парализованным? – Я так возбудилась, что почти кричу, размахивая руками. – Любое внезапное изменение физического состояния трудно пережить. Надо искать какие-то другие источники удовольствия, вдохновения, счастья. Что-то было и ушло, но жить-то надо. Значит, чем-то другим надо жить.

– Вам хорошо советовать, – вздыхает Идальго, не останавливаясь и не поворачивая головы, – молодая, красивая…

Его выписали через пару дней. Я не пошла прощаться.

Плавильный котёл

На этот раз я пригласила их к себе. Не всё же по кафешкам бегать: шумно, не поговоришь толком. Мы сидели вокруг журнального столика, пили свежеприготовленный кофе, обсуждали смену учительницы рисования в школе и ждали Сюзан. Она опаздывала уже на полчаса.

– Кажется, у неё новый бойфренд, – заговорщическим голосом сказала Илэйна, – но деталей я не знаю. Его зовут Боб.

Сюзан зовут отнюдь не Сюзан, а что-то вроде Сюньджи или Суньдзы, но она давно плюнула на наши попытки это произнести, да так и осталась – Сюзан. А бойфренда, оказывается, зовут Боб. Ага, думаю, Буандзинь какой-нибудь.

Сюзан была встречена четырьмя понимающими ухмылками.

– Давай рассказывай, что за фрукт?

Оказалось, что не Буандзинь, а Бхаладжи. Или Балажи. Индус. Родился в Париже, провёл большую часть жизни где-то на Ближнем Востоке, сын профессионального дипломата, сам дипломат. Сюзан аж светится вся, а у Джуди глаза на лоб полезли.

– Он же, наверное, брамин…

– А чёрт его знает, – пожимает плечами наша китаянка. – Вроде он упоминал что-то про то, что он из высшей касты.

– А его семья знает, что вы встречаетесь? – не отстаёт Джуди.

– Да где та семья? – смеётся Сюзан. – Мама в Индии, папа в Европе где-то, братья-сёстры по всему миру раскиданы. Я их в глаза не видела, и неизвестно, когда увижу. А что?

– Ну понимаешь, – мнётся Джуди, – брамину можно жениться только на женщине из своей касты, в крайнем случае – следующей за ней. А во внебрачные связи вступать нельзя, говядину есть нельзя и ещё очень много чего. Это же честь – быть брамином; поэтому и ответственности больше.

– Прям как евреи, – почему-то невпопад вставляет Илэйна.

– А ты разве еврейка? – удивляется Анна.

– Да в том-то и дело, что нет, муж бывший был, так его семья такое устроила…

– Вот и эти устроят, – уверенно говорит Джуди, – будь они хоть на Аляске. Достанут и начнут мозги прочищать.

Я знаю, о чём говорю.

– Понимаешь, ему уже устраивали, – на глазах грустнеет Сюзан, – ему уже нечего терять. Ему организовали брак с «правильной» женщиной, а они не ужились, развелись в прошлом году, и его теперь семья знать не хочет.

– Слушай, а ты можешь дать мне его телефон? – интересуется Джуди и тут же спохватывается, поймав на себе удивлённый взгляд Сюзан. – Да нет, я не в том смысле, просто у меня похожая ситуация, посоветоваться бы.

В комнате повисает неловкая пауза: Джуди молчит, все боятся спросить. Я решаю сварить очередную порцию кофе и ретируюсь на кухню.

Если бы вы увидели нас, пятерых, за столиком, то рассмеялись бы или удивились: даже в Америке мы представляем собой необычное зрелище. Китаянка Сюзан, русская красавица Илэйна, индианка Джуди (её настоящее индийское имя совершенно непроизносимо, я даже пытаться не буду), боливийка Анна и я, типичная такая американка намешанных западноевропейских кровей. Можно подумать, нас специально подбирали. А всё гораздо проще: наши дочки ходят в первый класс школы для одарённых детей. Там мы и перезнакомились, а я организовала эти посиделки по четвергам. Всё-таки растить одарённого ребёнка – дело непростое: хочется и опытом поделиться, и других послушать. Интересно ведь, как разные культуры подходят к проблемам воспитания, особенно если дети настолько выбиваются из общей струи. А что разные мы, так это контингент в классе такой: американцев меньше трети, остальные русские, китайцы да индусы. Чёрных нет, испаноязычных тоже. Ту же Анну сюда в младенчестве привезли, удочерили, бывший муж у неё американец. Она испанский-то знает через пень-колоду.

Честно говоря, в первые пару месяцев всё это на мне держалось. Я проявляла инициативу, всех обзванивала, обговаривала место и время и подгадывала эти посиделки к факультативным занятиям, чтобы нянек искать не надо было. Сначала было человек девять, а потом некоторые отсеялись по той или иной причине, и мы остались впятером – пять матерей-одиночек, каждая растит одну-единственную (к тому же одарённую) дочку. Это ли не совпадение?

Из кухни хорошо слышен звонкий голос Илэйны:

– А мы с моим бывшим на первом курсе института начали встречаться. Любовь с первого взгляда. Так его семья в ужас пришла! Его знакомили со всеми еврейскими девочками Москвы и Московской области; всё надеялись, что кто-то его у меня отобьёт. Им тоже нельзя на чужих жениться. Брамины.

– И чем дело кончилось? – не выдерживает Джуди.

– Ну как чем, поженились в итоге. Четыре года они его мурыжили, мы расходились пару раз, сходились, но в итоге поняли, что никто другой нам не нужен, и поженились. Они смирились вроде. Проблемы потом уже с моими родителями начались, когда мы уезжать собрались.

– Ничего не понимаю, Илэйна. – Я уже вышла из кухни с очередным подносом. – С кем проблемы, куда уезжать?

– Куда-куда, в Америку! Всё-таки Россия – какая ни есть, а Родина, мои предки там испокон веков жили, много чего пережили, но никому в голову не приходило её покидать.

И понимала я, конечно, всё про политическую систему, и что перспектив нет никаких, и что материально тут лучше, но разве это причины? Там дом, там родители и брат, там родное всё.

А отец так прямо и сказал: предательница ты, уедешь – не прощу. Да вам, наверное, сложно это всё понять…

– Ну почему же, со мной было то же самое, – неожиданно тихо говорит Сюзан. – Мой отец повёл себя так же.

Илэйна разворачивается и смотрит на неё с неподдельным удивлением. Даже руку случайно наклоняет, чуть не пролив кофе на белую кожаную юбку, но вовремя выравнивает чашку.

– Да? правда? – Это всё, что она может из себя выдавить.

– А почему тебя это удивляет? – в свою очередь изумляется Сюзан. – Мои предки жили в Гонконге сотни лет, наверное, тысячи, мы не знаем. Обычная семья, средний класс, родители – учителя китайского. Обожают свой язык, свою страну, никуда ни при каких условиях не уедут, помыслить не могут. Я единственная дочь, к тому же поздняя, свет в окне. А семья бывшего мужа – очень состоятельная, известная. Его брат – писатель, лауреат высшей литературной премии в стране, отец – известный журналист, ведёт популярную программу на радио, а мать из богатой и преуспевающей семьи, очень успешный фотограф и художница. Короче, один знаменитее другого.

– Они тоже были против вашего брака, да? – вставляет Джуди.

– Нет, почему, они как раз очень открытая семья, я им нравилась. Просто когда Гонконг должен был перейти к Китаю, они все разом сказали, что ни дня там не останутся. Свёкр мой очень часто выступал на радио против коммунистов вообще и китайского правительства, в частности, и ему оставаться там было опасно. У семьи было много денег вложено в Америке; для них эмиграция была самоочевидна.

А для меня – нет.

– Тебе совсем не хотелось в Америку? – заинтересованно спрашивает Джуди. – Ты бы лучше осталась в коммунистическом Китае?

– Жить – нет. Не хотелось. Так, в гости может быть.

И потом, Гонконг всё-таки не материк, не основной Китай, там всё по-другому, да и в самом Китае уже не культурная революция. Это мой дом.

– Чего ты не понимаешь, Джуди? – взрывается вдруг Илэйна. – Есть такое понятие – Родина, слышала когда-нибудь? Правительства приходят и уходят, режимы меняются, а люди живут. Что, всем в Америку переехать, всему свету? Ты сама что, прямо рвалась уехать из своей Индии?

– Да, рвалась, – поджимает губы Джуди, – и не жалею. Я всегда могу в гости приехать, а жизнь нормальная – здесь. Это вам ваши коммунистические режимы голову забили пропагандой – Родина, Родина. Так все диктаторы делают, вместо того чтобы народ кормить. А я выросла в демократической стране, могу в любой момент обратно поехать, живу там, где мне нравится. Те, кто в демократических странах вырос, – все такие, мы не стучим себя кулаком в грудь. А из стран, где коммунисты правят, люди часто уезжать не хотят: боятся или пропагандой накачаны.

Илэйна и Сюзан переглядываются и начинают истерически хохотать, брызгая кофе из носа. Они пытаются поставить чашки на блюдца, чтобы не пролить, но руки дрожат. Слышно только клацанье фарфора о фарфор.

– Из… социалистических… не хотят… уезжать, – давится Илэйна, установив, наконец, свою чашку.

– А из демократических рвутся… на волю, – вторит хихикая Сюзан.

Джуди опять поджимает губы. Она не спорщица. Если не находит понимания, то просто замыкается в себе и молчит.

– Девочки, девочки, прекратите, – вмешивается Анна. – Давайте сменим тему. Меня сюда вообще во младенчестве привезли, американкой вырастили, я в первый раз в Боливию попала в двадцать семь лет. И влюбилась, и ходила по улицам и узнавала всё, зная точно, что я не могла этого видеть; люди родные, язык родной, всё моё. А через два месяца надо было уезжать, и с тех пор приехать не получалось… Сложное это понятие – Родина.

– Надо же, – улыбается Илэйна, – мой экс ровно то же самое говорил про Израиль, хотя он, в отличие от тебя, там даже не родился.

– Ну, про евреев и Израиль я слышала много раз, – говорю, – а вот про Боливию – никогда. Неужели есть какая-то генетическая память?

– А бог его знает, – вздыхает Анна, – может, я себе напридумывала всё. Меня родила несовершеннолетняя крестьянка, незамужняя, она меня видеть не хотела. Какая бы у меня жизнь там была?

– А кто твои приёмные родители? – интересуется Илэйна.

– Обычные американцы, работали тогда в Министерстве иностранных дел, были посланы в Боливию, просидели в посольстве несколько лет и решили заодно пару детей усыновить или удочерить, поскольку своих иметь не могли. Взяли меня и ещё одну девочку, у нас меньше года разницы. Но та, вторая, умерла скоро, у неё оказался врождённый дефект.

И я одна осталась…

В комнате опять повисает молчание. Илэйна выходит покурить. Вот ведь – никаким спортом не занимается, курит как паровоз, а выглядит всё равно сногсшибательно. Сюзан тоже обладает идеальной фигурой: годы занятия йогой не прошли даром. И Джуди, надо сказать, хороша: преподаёт танцы живота в местном спортзале, вся такая точёная, миниатюрная, гибкая. Хорошо, что есть Анна, а то я чувствовала бы себя совсем уж не в своей тарелке, хотя Анна объективно тоже куда интереснее, чем я. Иногда мне в голову закрадывается крамольная мысль: может, мы вырождаемся тут, в Америке? Они даже одеваются по-другому. Ну, кроме Анны, её-то сюда младенцем привезли, но остальные… Как говорит Илэйна, мы, американцы, ставим комфорт выше элегантности, а они, русские, наоборот. Да уж какой там комфорт на её каблучищах! В школу ведь идёт дочку отвести, потом на работу, потом с нами в кафе, после этого дочку забрать – и домой. Нужны ей эти каблуки? Впрочем, какое мне дело, это её ноги.

Когда мы только начали встречаться, я стала было их расспрашивать о влиянии национальной культуры на воспитание, но мне Илэйна быстро мозги вправила. Она из всех пятерых самая прямолинейная, с плеча рубит. Если хочешь, говорит, дружить со мной, то относись ко мне как к человеку, индивидууму, женщине, матери, подруге. А если будешь таращиться на меня, как на экзотическую бабочку, и задавать вопросы типа «Сколько вы тут живёте», «Трудно ли было адаптироваться» и «Как влияет русская культура на воспитание», то ничего, кроме обмена любезностями, у нас не получится. Я поразилась, когда она упомянула экзотическую бабочку; у меня как раз эта мысль вертелась в голове.

Так получилось, что до того как Мелани пошла в школу и я встретила этих женщин, все мои подруги были примерно такого же происхождения, что и я. У кого ирландцы в предках, у кого голландцы, но все из Западной Европы, и все здесь уже в бог-знает-каком поколении. Кто потолще, кто постройнее, кто посимпатичнее, кто попроще, но никогда я себя эдаким мотыльком среди экзотических бабочек не чувствовала. Короче, попала она своим замечанием в яблочко. А остальные рассмеялись: видать, надоела я им своими расспросами. Что для меня экзотика, для них – жизнь. Хочешь дружить – дружи, а не веди себя, как турист в зоопарке. С тех пор мы больше о детях, о трудностях жизни матери-одиночки, о погоде, о культуре, о чём угодно, только не об этом. Мы вообще ни о чём личном до сегодняшнего дня не говорили, может, потому, что в общественных местах всё время сидели, старались шум перекричать. Хорошо, что я их сюда пригласила…

– Меня выдали замуж по заказу, – тихо рассказывает Джуди сидящей рядом Сюзан. – Родители там, в Индии, договорились нас поженить. Мы оба из касты браминов, подходим друг другу по гороскопу, интересы общие, да и семьи друг другу понравились. Он приехал из Америки – красивый, преуспевающий бизнесмен. Я посмотрела на него и влюбилась. И дала согласие. Приехала сюда, пожили немного, забеременела, но что-то всё время было не так. А что не так, не понимала, просто нутром чувствовала. Оказалось, у него давно женщина была, из Польши, он её очень любил, но против воли родителей идти боялся. Женился на мне, а сердце – с ней. Так и жил двойной жизнью. У польки той тоже от него ребёнок. Я случайно узнала, да он и не отпирался. Он думал, мы так сможем жить, он очень хорошо ко мне относился, надо признаться, уважал. Я пробовала, но жить так не смогла, одного уважения мне мало. А разводиться как? Его родители закричали, что это я во всём виновата. Мои родители сказали, что это позор, и запретили даже думать о разводе; они велели ему про польку забыть, а он отказался. Его статус-кво устраивал, родителей тоже, а меня – нет. Как речь о разводе зашла, он изменился, стал кричать на меня, унижать, обещал ребёнка у меня отнять…

Джуди начинает всхлипывать. Я сажусь и обнимаю её за плечи.

– Джуди, Джуди, это же Америка, тут такие номера не проходят. Тебе нужен хороший адвокат?

– Адвокат для развода нужен, а он развод не даёт.

– Как же так, вы же не живёте вместе, – вступает Анна.

– Да вот так. Ушёл жить к польке своей, дом мне оставил, денег хватает на два дома: он очень хорошо зарабатывает, у него бизнес свой. К дочке приходит исправно, жаловаться мне не на что. О разводе слышать не хочет, и родители мои не хотят. Разведёмся – проклянут. Мы так уже пять лет живём. Его-то польку это устраивает, ей всё равно, а я не могу ни с кем встречаться, это же позор, я замужняя женщина.

– И ты все эти годы одна, без мужчины? – Это уже Илэйна, она вернулась с перекура и стоит у двери, прислонившись к косяку. Всё-таки с тактом у этих русских не очень.

– Ну, иногда он остаётся, – смущается Джуди, – но редко.

– И ты позволяешь родителям оттуда, из Индии, диктовать тебе условия? – возмущается Анна. – Да это твоя жизнь! Ты красивая молодая женщина, тебе нормальный муж нужен! Найми хорошего адвоката, он найдёт способ вас развести.

– Ты не можешь понять, что такое быть из касты браминов, из традиционной индийской семьи. Я никогда не смогу вернуться домой. Это же моя семья, там все мои братья и сёстры. Нет, это исключено. Давайте закончим этот разговор. – Джуди опять поджимает губы и умолкает, уставившись в стенку.

– Вот умеют же эти родители попортить жизнь детям, – бормочет себе под нос Анна.

Странно. От неё я этой реплики не ожидала. Её вытащили из нищеты, спасли от жизни в глухой боливийской деревне, да вообще неизвестно, выжила ли бы она, не удочери её эти американцы. Уж кто-кто, а Анна должна своих родителей боготворить.

– Ты последний человек, от которого я ожидала подобную реплику. – Илэйна как будто читает мои мысли. Иногда мне кажется, что она говорит то, что мы все думаем.

– Ну да, ну да, я должна им быть по гроб жизни благодарной. Не дай бог что-то поперёк сказать – напомнят. Да благодарна я, благодарна, просто мы феноменально не подходим друг другу и не подходили никогда. – В голосе Анны не столько горечь, сколько усталость. Кажется, ей хочется обсуждать своих родителей не больше, чем Джуди – свой развод.

– О, – говорю, – я это хорошо понимаю. У меня с мамой ещё ничего отношения, а с отцом ужасные всю жизнь, мы уже много лет не разговариваем. Он у нас сильный – кремень, а я рохля, и он всю жизнь не может мне простить, что я не такая, как он.

– Так у тебя хоть мать на твоей стороне, – вздыхает Анна, – а у меня и этого не было. Они оба свято верили в силу воспитания; думали, что гены определяют такие вещи, как внешность или музыкальный слух, а характер воспитывается. Они считали, что возьмут ребёночка и слепят по своему образу и подобию. Если ребёнок не любит математику, значит, с ним мало или плохо занимались, причём чем меньше любит, тем больше надо заниматься. Попробуй взбрыкнуться – напомнят, что ты им должен по гроб жизни. И так во всём. В какой-то момент мне надоело быть благодарной. Когда я была подростком, я орала на них: «Не надо было меня удочерять, лучше бы я осталась в Боливии!» Я их ненавидела тогда, из дома убегала, они доставали меня с полицией, рассказывали тем, какая я неблагодарная, мне читали лекции в полицейском участке и водворяли домой. Обратно в ежовые рукавицы. Дура была, конечно, но очень несчастная дура.

– Ну, они же добра желали, – робко вставляю я, – ничего такого уж страшного не делали…

– Да, не делали, не делали, мы просто очень-очень не подходили друг другу: темпераменты разные, отношение к жизни разное. Слушайте, ну мы же все разведённые тут. – Она запинается, глядя на Джуди. – Ну, по сути разведённые, мне ли вам объяснять, что такое жить с человеком, которому не подходишь, а он – тебе? Это как несчастный брак, генов-то общих нет, а выбор оказался неудачным. Не определишь по младенцу-то. Гены сильнее воспитания оказались. И вся жизнь у меня – протест против них. И замуж вышла из чувства протеста за человека, который не нравился моему отцу, который был полной его противоположностью, эдакий свободный художник без руля и ветрил, без правил и обязательств.

– Такие браки никогда не работают, – сообщает Илэйна. – Когда что-то делаешь назло, это обречено заранее.

– Спасибо, я уже догадалась, – язвительно отвечает Анна.

– Илэйна, а ты почему развелась? – вступает Джуди. – Ты же со своим евреем четыре года встречалась, сопротивление его родителей преодолела, в Америку нелюбимую ради него поехала. Что ж разбежались-то?

– Да я сама от него ушла, выросла я из него. – Илэйна достаёт очередную сигарету и направляется к двери. – То, что восхищало в двадцать два, кажется убогим в тридцать два. Нет, он хороший парень, мы дружим до сих пор, но любовь ушла. Как-то скучно мне с ним стало: чужой человек. Вокруг много куда более интересных мужчин. Слышь, Джуди, я ещё понимаю про развод, а чего ты погулять-то не можешь? Кто там, в Индии, узнает? Да твой муж, я думаю, счастлив будет, что ты не смотришь на него тоскливыми глазами, что нашла кого-то. Ты подумай. Если надумаешь, я тебя познакомлю с кем-нибудь.