Текст книги "Неоднажды в Америке"

Сирень

Меня всегда завораживали, гипнотизировали яркие, насыщенные краски, но их мало было в моём детстве. Мебель, люди, улицы, одежда, предметы быта, даже детские площадки – всё сливается в памяти в одну серо-коричневую массу. Я помню, как выделялась в толпе и привлекала к себе внимание девушек мaмина ярко-фиолетовая блузка, присланная тётей из Америки. Помню, как поразил воображение неоново-жёлтый фломастер одного из одноклассников; ему папа привёз целый набор из загранкомандировки. Помню, как часами разглядывала сочащийся красками и изобилующий невиданными красотками альбом «Варьете», привезённый мужем соседки после войны из Германии.

Цвета окружающего мира я тоже помню, но они были какие-то несочные, блёклые и не удовлетворяли мою потребность в яркости. Визуальный авитаминоз продлился всё детство и юность и закончился только в Америке, после того как я завалила свой шкаф ядовито-синими, сиреневыми, красными и зелёными вещами – чем ярче, тем лучше, – и проходила в таких попугайских нарядах несколько лет. Но это было потом, а тогда, в конце семидесятых и начале восьмидесятых, моим любимым местом в Москве был Сиреневый бульвар. Как только зацветала сирень, я убегала туда чуть ли не каждый день, наспех бросив ранец в коридоре и едва перекусив. Пусть другие поют оды дурманящим запахам – я наслаждалась красками. Любые оттенки сиреневого были и остаются моими самыми любимыми.

В пять лет мне подарили набор красок, с которым я не расставалась. Краски быстро закончились, мне купили ещё, потом ещё… Набора хватало на неделю, максимум на две. Часами смешивая акварели, я старалась воссоздать на бумаге яркий, насыщенный мир, живший в моём воображении, но – увы! – как ни колдовала я над красками, результат никогда не оправдывал ожиданий. Перенести мечту в реальность не получалось.

Я помню красивых женщин, но не помню ярких. Возможно, поэтому появление в моём безнадёжно-блёклом мире Эммы так отложилось в памяти. Мне было тогда лет восемь. Двоюродная сестра бабушки отмечала очередной юбилей. Многочисленные мамины родственницы, все солидные, носатые, усатые, все в квадратных кримпленовых или шерстяных платьях и без каких-либо намёков на косметику, толпились на кухне, резали салаты и раскладывали пирожки по тарелкам, а я, как всегда, устроилась в углу гостиной с книжкой в руках. Раздался очередной звонок в дверь, одна из тёть пошла открывать, послышались возгласы: «С днём рождения, тётя Поля!», «Спасибо, Эммочка!», громкие причмокивания и смех. Я лениво повернула голову, ожидая увидеть очередную представительницу маминой родни, неизменно награждённую большим носом и чёрными усами, но вместо этого увидела существо из какого-то иного – цветного – мира.

Вошедшая женщина была яркой блондинкой с пышными волосами, уложенными волной, броско, но со вкусом накрашенная и одетая во что-то жгуче-сиреневое вперемежку с белым. Она грациозно перемещалась по комнате на огромных каблуках и излучала… Я ещё не знала, что это такое, я в жизни не слышала про sex appeal, но притягательность, исходившая от Эммы, энергия, волнами разошедшаяся по комнате, была очевидна даже мне. Эмма не была особенно красива, это я поняла потом, а тогда черт лица толком не разглядывала. Что интересно, я совершенно не помню реакцию на неё других женщин, тем более мужчин. Я никого не замечала в тот вечер, смотрела только на Эмму и всё время вертелась у неё под ногами, разглядывая каблуки невиданной высоты и любуясь цветами на платье.

– Какая красивая была эта тётя, – сказала я маме, когда мы ехали домой.

– Тётя? – рассмеялась мама. – Это твоя четвероюродная сестра. Никакая она не тётя, ей только двадцать с чем-то лет.

– Ну, двадцать лет – это уже тётя…

– А я в свои тридцать восемь уже, наверное, старуха? – улыбнулась мама.

Рисовать я хотела только красками. Часами, целыми днями, постепенно перейдя от акварелей к масляным, я смешивала, экспериментировала и колдовала над светом и цветом. Постепенно у меня начало получаться: цвета на бумаге становились насыщенными, сочными, живыми – такими, какими я видела их в своей голове.

– Лерочка, у тебя несомненный талант, – говорили учительницы в школе и кружке во Дворце пионеров, – но надо работать над рисунком, над линиями, ты же всё только краски ляпаешь.

Я не хотела работать над линиями, рисовать кувшины и утруждать себя полутонами. Я хотела, как Миро – цвет, цвет и ещё раз цвет. Кому нужны детали, когда есть такие краски? Да мало ли художников видят мир через призму ярких цветов, а не вырисовывают руки, головы и статуи! Не хочу и не буду!

– Тебя не примут ни в одно художественное училище, – сетовала мама. – Там надо рисунок сдавать, а не только цветом владеть.

– Ну и пусть, – бурчала я в ответ. – Пойду в инженеры, как бабушка, буду рисовать для души. Пальчики вырисовывать – не моё.

Сеня был в нашей семье, кажется, всегда. Его отец, младший из дедушкиных братьев, рано умер, мать вскоре вышла замуж, родила ещё двоих детей и была поглощена новой семьёй, а неприкаянный Сеня целыми днями ошивался у любимого дяди – моего деда. Дедушка был Сене чем-то вроде второго отца. Сенька был младше мамы всего лет на десять.

О том, что Сеня не очень умный, я знала с детства: бабушка и папа очень любили это обсуждать. В нашей семье круглых отличников, золотых медалистов и победителей всяческих олимпиад перебивающийся с троек на четвёрки, не хватающий звёзд с неба и особо не любящий читать Сеня был белой вороной. Бабушка самолично готовила его в институт и не переставала сокрушаться: не шла у Сени физика, ну никак.

Впрочем, всё это было до меня. Я первый раз увидела Сеню, когда он вернулся из армии. В квартиру вошёл незнакомый парень в шинели, долго со всеми обнимался и целовался, а потом подхватил меня на руки и закружил. Я почему-то совсем не испугалась этого огромного чужого дядю, а обрадовалась и весело засмеялась. Это была любовь с первого взгляда – добрый улыбчивый великан, любящий и понимающий детей, и обожающая его племяшка, не слезавшая с дядиных колен.

Сирень в тот год зацвела поздно из-за холодов, долгожданный поход на Сиреневый бульвар всё откладывался, а когда, наконец, можно было идти, все вдруг оказались страшно заняты. Одну меня отпускать не хотели – всё же пара остановок на автобусе.

– Сень, возьми Лерку на бульвар, а? – попросила мама. – Она тут всем нам плешь уже проела.

– А что, пошли, – не отказался он.

И мы пошли. Гуляли, болтали. Я рассказывала Сене дурацкие детские анекдоты и истории из жизни школы. Он делал вид, что всё это ужасно интересно, срывал для меня маленькие соцветия сирени, щекотал курносый нос, мы смеялись…

И тут я увидела Эмму.

Не заметить или не узнать эту женщину было невозможно: она выпирала из окружающей серо-коричневости, как пружина из порванного матраса. Эмма сияла даже в сиреневом саду, а он бледнел рядом с ней, отодвигался на задний план и становился лишь фоном для ослепительно белых пышных волос, больших ярко-коралловых губ, насыщенно-бирюзового платья и стройных ног на высоченных каблуках. Кажется, она была с подружкой, но вспомнить, как выглядела подружка, мне не удалось бы не только сейчас, но и тогда, через десять минут после расставания. Подружка сливалась с фоном.

Сеня остановился. Посмотрел. И пошёл дальше, чуть заметно вздохнув. Он прошёл бы мимо, но я бросилась к девушкам, размахивая руками:

– Эмма! Эмма! Это я, Лера, ты меня помнишь? Ты моя четвероюродная сестра, мы познакомились на дне рождения тёти Поли!

– Да, да, конечно, – растерянно улыбнулась Эмма. – Было очевидно, что помнит она меня плохо.

– Познакомься, это Сеня, мамин двоюродный брат, но он с другой стороны, с дедушкиной, а ты с бабушкиной.

Эмма вежливо улыбнулась. Прерывать прогулку по парку и беседу с подругой ради этой четвероюродной пигалицы и её долговязого дядюшки ей явно не хотелось. Сеня молчал как в рот воды набрав, и я, побарахтавшись в водовороте односторонней беседы, поспешила распрощаться.

Сеня молчал почти до самого дома, рассеяно и односложно отвечая на вопросы. «Влюбился!» – радостно подумала я. Идея брака Сени и Эммы мне очень понравилась. Если Сеня, всё время торчащий у нас дома, женится на Эмме, то и она будет часто у нас бывать, а значит, я смогу с ней общаться. Она научит меня одеваться и краситься, и я буду похожа на неё, когда вырасту.

– Сеня, если тебе нравится Эмма, ты попроси у мамы, она тебя с ней поближе познакомит. Она с её мамой всё время по телефону болтает. Они там хорошие все, ты не стесняйся.

– Лерка, не говори ерунду и не лезь в дела взрослых. Я ей нужен как корове седло, – угрюмо проворчал Сеня и от дальнейших разговоров на эту тему отказался.

Тем не менее я поделилась своими наблюдениями с мамой. Мама улыбнулась, повторила мне, что лезть в дела взрослых нехорошо, но при следующем разговоре с Милой, Эмминой мамой, Сеню упомянула. Хороший, мол, еврейский мальчик, институт заканчивает, в армии отслужил, высокий, приятный, порядочный, не пьёт. Видел Эммочку на Сиреневом бульваре, когда гулял там с Лерой. Да, кстати, очень любит детей, и они отвечают ему взаимностью. Может, им сходить куда-нибудь вместе?

Мне было страшно интересно, чем всё это закончится. Спрашивать у Сени было неудобно, а мама только отмахивалась и говорила, что не лезет в чужую личную жизнь и мне не советует.

Сеня заканчивал институт и бывал у нас всё реже и реже, особенно после смерти дедушки. Он пришёл однажды в осенний дождливый вечер весь какой-то поникший, долго курил с мамой на кухне, закрыв дверь. Я слышала, как мама упрашивала его остаться у нас ночевать, не идти домой под дождём, но Сеня только поднял воротник, втянул голову и ушёл в ночь, забыв даже со мной попрощаться.

– Ну что ты хочешь, – сдавленно шептала бабушка на кухне. – Она пишет кандидатскую диссертацию, она умница, отличница, вокруг неё мужчины табунами вьются, а он кто?

– А он хороший, добрый, чудесный совершенно парень, который её любит, – сердито шептала в ответ мама. – И нет никакой гарантии, что кто-то из нынешних хахалей будет так её любить.

– Ей скучно с ним, пойми ты. Он мало читал, он едва на четвёрки тянет в институте, – не унималась бабушка. – Я бы тоже за такого не пошла.

– Ага, ты пошла за красавца, который всю жизнь гулял. А Сенька не такой. Он верный, преданный, он настоящий. Эмка дура.

– Ты ничего не понимаешь.

– Сама ты ничего не понимаешь. И вообще замолчи, вон Лерка подслушивает.

В двадцать семь лет Сене нашли невесту. Не из Москвы – почему-то московские девушки не спешили замуж за застенчивого, долговязого, не хватающего звёзд с небес Сеню. То есть кандидаток хватало, но Сеня хотел интеллигентную еврейскую девушку, а такие от него нос воротили: простецкий уж больно.

Избранница была милой, симпатичной и очень неглупой. Нонне было двадцать пять и очень хотелось замуж. С Сеней её познакомили какие-то московские родственники. Она ему, судя по всему, подошла, и свадьбу сыграли настолько быстро, что я на неё не попала – из летнего лагеря не успела вернуться.

Сеня работал инженером в каком-то НИИ, а Нонна родила сначала одного ребёнка, потом второго и сидела дома, растила своих девочек. Она любила принимать гостей, вкусно готовила и Сеню своего обожала. Да и он к ней, видать, прикипел: всё в дом, всё для семьи. Каждое лето мы с ними снимали один дачный домик. Я играла с малышами, Нонна с бабушкой готовили и убирали, а мои родители и Сеня приезжали на выходные.

Я помню его тридцатипятилетие на этой даче. Из Москвы понаехало много гостей, женщины накрыли стол, все пили за здоровье именинника, за его жену, детей, родителей, даже за нас как за вторую семью. Сеня шутил, благодарил, тискал своих девчонок, целовал жену, наливал гостям, открывал шампанское… Я вдруг посмотрела на него другими глазами. Точнее, в первый раз посмотрела своими, а не бабушкиными, и увидела не долговязого парня, а высокого и статного мужчину, обаятельного, уверенного в себе. Обнаружила, что он отнюдь не дурак – вне нашей семьи был бы, пожалуй, выше среднего. Учиться особо не любил и интеллектуалом не был, но с Сеней никогда не было скучно. Опять же, хороший специалист, в НИИ, насколько я знаю, его ценили. Рукастый, добрый, обожающий детей – что ещё надо?

– Слушай, а ведь Сеня наш очень и очень ничего, – сказала я маме, пока мы мыли посуду.

– Что значит «ничего»? – удивилась мама. – Да он замечательный просто. Я уже двадцать лет это твоей бабушке долблю, да не в коня корм. Ей физиков и математиков подавай, свет клином сошёлся на науке.

– Ну, она лириков тоже любит.

– Сеня не физик и не лирик, он Сеня. Хороший, неглупый, порядочный парень. А семьянин просто идеальный. Не пьёт, не гуляет.

– Ну, этого ты не знаешь.

– Знаю. Мы всем делимся, с детства. Он такой… верный он.

– Я вот сегодня тоже это поняла. Сеня – настоящий.

И симпатичный.

– Ты только сегодня заметила, что он симпатичный? – хитро улыбнулась мама.

– Ну, я раньше, то есть я всегда, но я как-то… Да ну тебя!

Я покраснела и вернулась к мытью посуды.

А с рисованием всё не складывалось. Я по-прежнему обожала класть краски на бумагу и даже на холст – чем ярче и насыщенней, тем лучше. В моём мире по-прежнему не хватало цвета. Из художественной школы ушла: муштра и рисовалка были не для меня, игра света и теней меня не интересовали. Я давно утвердилась в решении сделать рисование своим хобби, а учиться на инженера – как бабушка, благо в отличие от Сени мне эта наука давалась легко, да и репетитор был дома бесплатный.

В течение года рисовать времени особенно не было, а вот летом, на даче, можно было взять краски, сесть на веранде тёплым вечером и рисовать, рисовать… Малевать, как называла это бабушка. Вот платье – точнее, намёк на платье – детали вырисовывать не будем, так, общие контуры. Сделаем его сиреневым. Нет, не просто сиреневым, а сиреневым-пресиреневым, как на танцовщице варьете из альбома моего детства. Как на Сиреневом бульваре. А вокруг нарисуем неоновые огни, жёлтые, красные, зелёные, фиолетовые. Грубо обрисуем сцену, создадим некое подобие фигуры в этом платье, парой штрихов изобразим зрителей. Вуаля! Вот он, мой мир, переливается, смотрит на меня.

– Ужинать иди, импрессионистка хренова! – кричит из дома папа.

– Это не импрессионизм, – на полном серьёзе возражает ему Нонна. – Это так, это… современное что-то.

Вся семья относится к моему увлечению снисходительно: художницы из Лерки всё равно не выйдет, но чем бы дитя ни тешилось, пусть малюет. Понимает меня только Сеня.

– Не обращай на них внимания, Леркин, в меня всё детство пытались впихнуть то, что мне не нравилось. Делай то, к чему душа лежит. У тебя классно получается. Цвета такие яркие – здорово.

– К нам на дачу в этом году приедет Эмма, – неожиданно сообщает мама.

– Кто?

– Ну, Эмма, помнишь? Милина дочка.

– Которая Сеньку послала?

– Тсс. – Мама делает страшные глаза. – Ты с ума сошла? Тише. Это было сто лет назад, какая разница?

– Ну, тут Сеня, Нонна… Им ничего?

– Я Сеню спросила, ему ничего. Нонна не знает. Ты молчи смотри.

– А чего она приезжает вдруг? Я её лет восемь не видела.

– Ей надо сына на природу вывезти хоть немного, а денег нет. Я предложила пожить пару недель у нас. Они много места не займут.

– Подожди, сколько её сыну?

– Мммм… Лет пять или шесть. Не помню.

– А муж?

– Лерка, ты задаёшь слишком много вопросов. Мужа нет. И не было. Всё, сменили тему.

Я бы её не узнала. Вроде всё то же самое, и не поправилась даже почти, но с забранными в хвост волосами, без косметики и в чём-то серо-буро-малиновом Эмма ничем не напоминала девушку из мира красок моего детства. Яркость ушла, ничего после себя не оставив. Уставшая, не слишком красивая женщина.

Эмма защитила диссертацию, работала в каком-то институте, зарабатывала гроши. Несколько лет повстречалась с роскошным, судя по описаниям, но глубоко женатым товарищем, потом поняла, что от него толку не будет, попробовала другие варианты, из которых тоже ничего не вышло, в итоге от кого-то из «вариантов» родила и жила с мамой, воспитывая ребёнка одна.

Я сидела, как всегда, на веранде и рисовала. Внизу послышались голоса.

– Сень, пойдём погуляем, что ли… Вечер вон какой замечательный. Сирень до конца не отцвела ещё. Помнишь, где мы в первый раз встретились?

– Помню, на Сиреневом бульваре. Нас Лерка познакомила. Да, давно было…

– Так ты пойдёшь?

– Не, Эмк, извини. Неохота. К тому же я обещал Нонне помочь детей спать уложить. Погуляй сама, ладно? Может, как-нибудь в другой раз.

Мне очень хочется с кем-то поделиться, но никто, кроме мамы, не поймёт.

– Мам, мам, слышишь, а Сеня-то наш Эммочку послал! Она его гулять звала, а он не пошёл!

– Я знаю, – вздыхает мама.

– Откуда? – изумляюсь я.

– Ну я же тебе говорила, Сеня всем со мной делится. Да и чему ты радуешься, собственно?

– Неужели ты не понимаешь? Ты помнишь, как он страдал? А эта фря из себя что-то строила всё время. Кандидат наук она, видишь ли. И где она сейчас? Посмотри на неё и на него. А я ещё хотела быть на неё похожей в детстве… Вот дура была.

– Эх, Лерка, – грустно улыбается мама. – Совсем ты у меня ребёнок ещё…

– Почему ребёнок? – сержусь я. – И что это за тон снисходительный, ты же знаешь, я терпеть не могу, когда ты со мной так разговариваешь.

– Ну извини, не хотела тебя обидеть. Просто мир твой очень уж чёрно-белый. Ярко-сиреневый. Я сама Сеню люблю безмерно, ты знаешь, но предсказать ничего этого тогда было невозможно. Эмка была яркая, роскошная девка. Кавалеров у неё было пруд пруди, все поинтереснее Сени.

В конце концов, его любви ведь было всё равно недостаточно, правда? Любовь должна быть взаимной. Она его не любила.

– Да она даже не пыталась его узнать как следует!

– Лерк, он ей неинтересен был тогда. Ты пойми, она сделала ставки в игре, опираясь на те знания, что у неё тогда были. Чего ты злорадствуешь? У неё не сложилось, у него сложилось, но предсказать это десять лет назад было невозможно. Так карты легли, прикуп её подвёл. Откуда ты знаешь, как твоя жизнь сложится? Ты думаешь, ты в двадцать лет будешь знать, что случится в тридцать или сорок? Всегда сделаешь правильный выбор? Иди, Лерка, рисуй свои сиреневые круги, пока рисуется, пока можно обойтись без полутонов.

Сразу после института я плюнула на науку и поступила в художественное училище. Заканчивала учиться уже здесь, в Америке. Сейчас мои картины выставляются во многих галереях по всей стране. Меня окрестили сиреневой художницей за преобладание любимого цвета на полотнах. Чаще всего я по-прежнему рисую сирень, Сиреневый бульвар в Москве, такой же бульвар здесь, в Нью-Йорке… Вот уже десять лет у меня своя художественная студия – «Валерия».

Сегодня в студию пришёл новый мальчик. Радостно ухватился за краски и измазал весь лист разными оттенками жёлтого.

– Может, он хоть у вас рисовать научится, – горестно вздыхает его мама, – а то способности явно есть, а тренироваться не хочет, рисовать не хочет, техника его не интересует. Ему бы красками малевать, весь дом жёлтым измазал.

С раннего детства хватал жёлтые фломастеры, highlighters, и всё ими закрашивал. Мы уже в двух студиях были, но он нигде не удерживается.

– Ну, может, тут ему больше повезёт, – улыбаюсь я. – Вы знаете, желание оттачивать технику и обращать внимание на полутона иногда приходит с возрастом. Ко мне – так точно пришло не рано.

– Это ж сколько ещё ждать? Простите, а когда это к вам пришло, если не секрет?

– В шестнадцать лет. Одним летом на даче.

Свадьбы

Интересно, почему на свадьбах у Шиловских я всегда напиваюсь? Причём каждый раз веду себя по-разному. Казалось бы, на одного и того же человека алкоголь должен действовать всегда одинаково, а вот поди ж ты… Не должен? Вы меня успокоили. Да нет, количества выпитого не помню, качества тоже, лет уже столько прошло… Сколько? А вы с какой стороны? Ааа, жениха… Тётя Сара – мамина сестра. У неё три дочки, всё мальчика хотела, да не вышло. Райка, старшая, в конце восьмидесятых замуж вышла. В ноябре 1989 года, никогда тот день не забуду. Потом Ленка вышла, через год буквально, в декабре девяностого. И тот день я тоже никогда не забуду. А Зойка, младшая, поздний ребёночек, вот только сегодня сподобилась. А я опять напился. Но сегодняшний-то день я забуду, я вас уверяю. Ничего в нём нет интересного, я пью, Милка с невестой трепется… Пусть развлекается, мне не жалко. У нас тоже свадьба скоро, через месяц… Спасибо, спасибо… Да нет, я радостный, всё хорошо, Милка чудесная, я её много лет знаю, родители дружат. Если бы тех двух свадеб не было… О, на балкон – это идея, мне надо проветриться.

…Вы уверены, что вам это интересно? Ну ладно. Скажите, вот вы когда в Москве… вы откуда? Из Минска? Ну, это не принципиально. Так вот, вы когда собирались сюда, вы своих американских родственников слушали? Ну, тех, которые орали: «Не везите никаких ковров, фотоаппаратов, шуб и прочей дребедени. Везите английский язык; всё время и деньги тратьте на изучение языка!»…Во-во, никто не слушал. Английский если и учили, то через пень-колоду, зато хлама всякого с собой везли – мама дорогая. И весь последний год, вместо того чтобы язык осваивать, отмечались в очередях за пианино и мотоциклами, отоваривались, покупали, продавали, меняли даже. Потом приезжали – а никому это тут не надо. Вот без инглиша – никуда. Многие месяцы сидеть тут и язык учить – вместо того чтобы на работу в это время устраиваться или специальность новую осваивать. А друзья-родственники только ухмыляются: мы вам говорили, вы нас не послушали. Я к чему это? А, да, что не слушали мы их. До сих пор помню, как Серёга орал мне в трубку из своего Анн Арбора: «Вези сюда бабу!» Свободных женщин, уверял, там нет; все либо замужем, либо крокодилицы, да и тех мало. А американки нашего брата имели в виду… Вы улыбаетесь. Проходили? Во-во. Только я ж говорю: никто не слушал. Давай…те? Можно на ты?.. Давай ещё по одной, делать тут всё равно больше нечего.

Милка хорошая девушка была, симпатичная, неглупая, из приличной семьи, но такая вся из себя правильная, аж челюсти сводило. Впрочем, с тех пор мало что изменилось.

В театр с ней сходить или на выставку – милое дело, друзьям не стыдно показать, в постели вроде тоже ничего. Даже лучше, чем ничего. Но в девятнадцать лет этого ж мало. Хочется, чтобы в постели было не «ничего», а искры из глаз, чтобы крышу сносило, чтобы возбуждаться от одного случайного движения, от запаха, от поворота головы. Хочется вдохновения, страсти, Любви с большой буквы. С такими, как Милка, хорошо встречаться лет в 30, когда отгулялся, отплясался, пора и семью заводить, а фейерверки либо в прошлом, либо на стороне. А когда тебе нет ещё двадцати, когда впереди Америка, новая жизнь в новой стране, то мысль о женитьбе на очередной хорошей еврейской девочке, сосватанной родителями, кажется кощунственной. Да что я вам… тебе объясняю, и так ясно. Короче: послушал я Серёгу, посмеялся. Что он несёт? Что я, девушку себе не найду во всей Америке?

Не смеши меня.

А что Милка? Милка, конечно… Милка плакала тогда, говорила, что любит, что не хочет без меня оставаться, а я ей не верил. В Америку она хочет! Своих родственников нет, в Израиль им тащиться неохота, вот и придумала себе «любовь». Ещё, небось, сама себя убедила, что действительно меня любит. Что я, дурак – жениться в девятнадцать лет? Но ей я, конечно, ничего этого не сказал. Наплёл что-то про то, что не готов принимать такие решения на всю жизнь, что мне надо пожить в Америке, подумать, посмотреть. Она, конечно, поняла всё, в аэропорту рыдала так, что мне неловко перед родителями было. Мама её на меня волком смотрела. Как будто я ей должен. И уехал… Ещё по одной?

А ведь он оказался прав. Этот шлимазл всегда оказывается прав, чёрт бы его подрал. Ну да я сейчас не об этом. Поехали бы мы в Нью-Йорк – может, и по-другому бы всё сложилось, а в Мичигане русскоязычных девушек в конце восьмидесятых было не то чтоб очень много; свободных так почти совсем не было. Те, что были… спасибо, не надо. Впрочем, через год я готов был бросаться на любую. Даже на американку… Да не ржи ты, они по большей части действительно нас игнорировали, но пару раз у меня с американками было – так, ерунда, случайные связи, быстрые романы. После этого я твёрдо понял, что аборигенки – не моего поля ягоды. Чужие какие-то, в жизни скучные, в постели серые, в быту странные… Нет, я не обобщаю, может, это мне не повезло. Короче, к концу первого года в США я лез на стенки и готов был уже вызвать к себе по-прежнему по мне тоскующую, если верить маме, Милку. Но тут как раз Райка Шиловская замуж собралась, и мы всей семьёй поехали в Сан-Франциско на свадьбу… Слушай, налей мне ещё, это без достаточного содержания алкоголя в крови не расскажешь.

…Тебя в женщинах что возбуждает? Не, я не про душу и глаза, а чисто физически? А мне вот грудь по фигу, была бы какая-нибудь. Ножки стройные – великая вещь, но на них я тоже во вторую очередь смотрю. Меня привлекают гитары – переход от талии к бедру, изгиб этот… уххх! Чем круче, тем лучше… Не-не, ты не понял, такие… типа Мэрилин Монро. Чтобы талия осиная и бёдра покачивались. Меня узкобёдрые девки вообще не привлекают. Пусть даже груди не будет, а вот переход этот должен быть. Впрочем, у Ирки всё было, и грудь тоже. Фигура – Софи Лорен или Лоллобриджида какая-нибудь. Таких фигур не бывает в жизни, а у неё вот была. Она, понятное дело, это знала и всячески фигуру свою подчёркивала: блузочки в облипочку, платьица приталенные, брючки узкие. Мужчины с ума сходили; они на неё стойку делали как сурки. Баба упивалась собственной сексуальной привлекательностью, купалась в ней, флиртовала налево и направо, мужиков меняла – извини за банальность – как перчатки, шла по жизни смеясь, да нет, хохоча просто. Я, знаешь, бывало, читал в каком-нибудь романе: «Я увидел её и понял, что пропал» – и смеялся. Ну не бывает так. Что за чушь – «увидел и пропал». А тут сразу понял, о чём они там все писали. Увидел Ирку – и всё, кранты. Повело меня просто. Ни о чём думать не мог, ничего делать не мог, отойти не мог, стоял как телёнок и глазами хлопал. Сдерживал себя последним усилием воли, чтобы не наброситься на неё прямо тут же, на свадьбе. С трудом держался, веришь ли?..

…Она на меня? Ноль внимания. Вокруг неё всё время мужиков пять, наверное, крутилось, постарше, побогаче, посолиднее, а я студентик щупленький двадцатилетний; на кой я ей сдался? В какой-то момент не выдержал, подошёл, познакомился, представился двоюродным братом невесты.

А она подругой невесты оказалась. Одногруппницей в колледже. Старше меня, значит, на пять лет. Ты представляешь, каким я сопляком выглядел? Во мне весу тогда было меньше шестидесяти килограмм. Дохлый, денег нет, прыщи ещё до конца не сошли, а туда же. Тут тридцатилетние бизнесмены её на куски рвут, не знают, как ублажить, – и я…

Вот тогда и напился. Жутко напился. Просто чтобы забыться, не смотреть, как она с другими танцует, как они её хватают, чтобы пережить как-то безнадёгу эту. Напился и спать завалился где-то в углу. Помню только, что пообещал себе перед тем, как провалился в сон, что перееду в Сан-Франциско, и эта баба будет моей, чего бы мне это ни стоило… Я тебе ещё не надоел своими словоизлияниями? Что-то меня развезло.

…Ну хорошо, ещё по одной и продолжим. Не, я водки больше не могу, давай послабее чего… Да всё равно. Вино есть?.. Какая разница? Так где я остановился? А, да, переезд. А что ты думал? Перевёлся в Стэнфорд и переехал. Сказал родителям, что там возможностей больше. Что было правдой. Взял у Раи Иркин телефон и начал звонить… Не, не посылала. Вежливо так разговаривала, равнодушно совершенно. Райка пыталась меня отговорить, кучу чего мне про неё нарассказывала, да мне всё равно было. Я уже поехал на этой бабе основательно. Райка когда это поняла, начала мне помогать, уговаривать Ирку иногда обращать на меня внимание – авось вылечусь. Ирка даже честно пыталась в угоду подруге пару раз куда-то со мной пойти, но смотрела по-прежнему сквозь меня, а моя нервозность, идиотская влюблённость и полупомешанность на её фигуре её просто раздражали. Гиперсексуальный подросточек я для неё был, похотливый сопляк. Слушай, как я мучался в тот год, я тебе передать не могу. Я всё перепробовал: алкоголь, наркотики, других девок, пытался зарыться в учёбу – ничего не помогало. Я с ума по ней сходил; с другими женщинами если спал, то только её представлял. Всё ждал, когда пройдёт это наваждение, а оно не проходило. Райка даже предложила мне уехать обратно в Мичиган, но я не мог, я же обещал себе, что Ирка будет моей. Обещал – и всё.

Тут как раз Ленка замуж засобиралась. Я умолял Раю сделать так, чтобы Ира пошла на эту свадьбу со мной. Райка явно хотела меня послать, но она женщина добрая, а я был очень несчастным. Короче, она опять позвонила Ирке и опять за меня попросила, но сказала мне, что просит в последний раз. И Ирка тоже сказала: в последний раз. Уступаю тебе потому, что это свадьба твоей сестры, а больше чтобы я этого студентика полупомешанного близко не видела. Ну вот, пошли мы на Ленкину свадьбу… Блин, я даже рассказывать про это спокойно не могу, даже после такого количества выпитого. Налей.

…У Ленки из всех сестёр была самая роскошная свадьба. Там жених – вон он сидит, видишь? – из какой-то очень богатой семьи. Мебель они продают, кажется, или ковры, целая сеть магазинов. Да ладно, это неважно. Там было человек триста пятьдесят. Огромный ресторан, столы ломились, оркестр, Ленка в платье от Валентино – надо было видеть. А Ирка пришла… ты смотрел клип, где Мэрилин Монро поёт Кеннеди «Happy Birthday, Mister President»? На ней ещё прямо перед выходом на сцену платье зашивали. Так вот Ирка в таком же пришла. Вторая кожа, только чёрная и с блёстками. Это было что-то. У меня весь вечер стоял, я ни о чём думать не мог. Судя по всему, стоял не только у меня. Вокруг неё творилось нечто невообразимое.

Понимаешь, самое смешное, что, кроме фигуры, в ней ничего особенного нет. Мордочка смазливая, но в меру; ни умом, ни остроумием она не блещет, образована так себе, какие-то глупости лепит периодически. Но sex appeal там такой, что только мёртвый не прореагирует. Феромоны она, что ли, выделяет какие-то… Не, Ирку надо было видеть в тот вечер; это словами не описывается. Так вот, о чём я?.. Своё обещание Рае она уже выполнила, на свадьбу со мной пришла, после чего сочла себя свободной от каких-либо обязательств и сразу про меня забыла. То есть вообще, понимаешь? Напрочь. Она танцевала со всеми, кроме меня, она кокетничала и флиртовала, как это умеет делать только Ирка. Она раздавала телефоны. Она опять с кем-то танцевала.