Текст книги "Осколки детства"

Они окружили меня, кричали наперебой, а один, старенький и совсем легко одетый, повторял:

– Смотри, какая у меня огромная тачка! И крепкая!

Он был самый худой и дрожал от холода. Наверно, его вообще никто не нанимал, такой он был худой и слабый.

– Поехали с вами, – сказала я ему. Остальные сразу замолчали и отошли к забору.

А мы стали нагружать тачку. Она действительно была большая, все дрова поместились. И мы поехали по улице, по самой середине.

Сначала всё шло хорошо, дедушка толкал тачку, она ехала медленно, но ровно, а я просто шла рядом. Но уже на половине первого квартала он устал. Я видела, он толкает тачку изо всех сил, а она еле-еле движется. А потом и совсем остановилась. Тогда я стала помогать ему.

Трудно было вначале, она никак не хотела стронуться с места. Потом разогналась, и мы пошли быстрее, а на спуске даже побежали.

И тут я заметила, что дедушка не толкает тачку, наоборот, старается её удержать, а она катится и катится и тянет нас за собой.

– Иди подержи с той стороны!

Забегаю вперёд, упираюсь обеими руками и отступаю, отступаю, стараясь не упасть, а она катит на меня, и удержать её невозможно.

Но спуск кончается, мы поворачиваем на нашу улицу, я отскакиваю, тачка пробегает ещё немного на скорости и останавливается. И мы снова толкаем её вдвоём до самых наших ворот.

Дедушка берёт у меня деньги и прячет в карман не считая.

– Спасибо тебе, детка!

– И вам спасибо, – говорю я и берусь за первое полешко, их надо ещё перетаскать наверх.

И снова всё по-прежнему. Мама на работе, мы с Вовкой целый день одни и почти каждую ночь тоже.

Как-то пришёл сосед. Прошёл мимо меня и остановился посреди комнаты, слишком большой для неё, в своём военном кителе и блестящих сапогах. Вовка отступил к самой стене, а сосед стоял и оглядывался по сторонам.

– Где у вас шкаф? – спросил он, а я смотрела на него, ничего не понимая. – Книжный шкаф. Ты что, не слышишь, когда тебя спрашивают? Я его покупаю, договорился с матерью. Но хочу на него посмотреть.

– Он в той комнате, сейчас отопру дверь. Вот только не знаю, куда мама ключ положила.

Я боялась этого соседа, особенно после того, как он провалился в ту самую комнату. Там так и осталась дыра в потолке. Я боялась: эта военная форма и соломенные волосы, прилизанные на лбу, и как он смотрел на меня не мигая. Старалась не встречаться с ним во дворе и на лестнице, а он сам пришёл.

– Да вот же он, у тебя перед глазами! – Он отпирает дверь. – Какой здесь холод! Разве можно держать мебель в таких условиях? Ну, хозяева!

Он трогает шкаф со всех сторон, заглядывает сзади.

– Лак облупился, видишь? Дверцы плохо закрываются. В общем, я беру его только потому…

– Да, да, – повторяла я и смотрела то на него, то на дыру в потолке. Старалась не смотреть и смотрела. Он рассердился и ушёл. Теперь ни за что не купит шкаф, и мама расстроится!

Но он вышел на наш общий балкон, как только услышал мамины шаги по лестнице. Когда по ней поднимались, в дверь можно было не стучать.

Они вошли вместе, и мама, не раздеваясь, стала вынимать книги из шкафа, а я брала их и складывала на пол у стены. Потом мы втроём – сосед, мама и я – выносили этот шкаф, и Вовка крутился рядом и пытался помогать. А сосед повторял:

– Осторожней, осторожней в дверях, не поцарапайте лак!

Назавтра мама принесла целую буханку хлеба. Она развернула газету, положила хлеб на середину стола и улыбнулась.

– Ой! Это на сколько дней? – спрашивает Вовка.

– Захотим, съедим прямо сейчас.

– Это не по карточкам? – уточняю я на всякий случай.

– Не по карточкам, с базара. Мы же продали шкаф за сто рублей, и я купила, тоже сто рублей стоит. Смотрите, мягкий какой! Давайте готовить!

– Сколько шкаф, столько хлеб! – радостно кричит Вовка. – Но ведь хлеб важнее шкафа!

Мы наперебой помогаем разжечь печку. Целая булка! И пока варится суп, я поглядываю на неё – ровную, продолговатую. Конечно, мы съедаем её всю, с тёмными хрустящими корочками и мягкой серединкой. Это настоящий праздник!

Правда, через день или два мы во все глаза смотрим на крошечный кусочек хлеба, что мама приносит на ужин. Но это был праздник, а праздники помнятся долго. И много дней спустя Вовик вдруг задумчиво говорил:

– Помнишь, как мы продали шкаф и мама купила целую буханку?

В «холодной» комнате, как мы её называли, есть трельяж. В нём большущее зеркало, почти до пола, и два поменьше. Зеркала помутнели от холода и сырости, кое-где проступили пятна и чёрные круги, но всё же можно увидеть себя с ног до головы. Иногда я говорю Вовке:

– Давай играть в театр!

– Давай! – охотно соглашается он.

Открываю дверь, Вовка тащит стул. Он – публика. Садится рядом с зеркалом, потому что зеркало и есть зрительный зал.

Набрасываю на себя кружевную накидку, чудом сохранившуюся у нас, по-моему, специально для этих представлений. «Публика» дружно аплодирует.

Приседаю низко, сказывается балетная школа, и объявляю:

– Выступает заслуженная артистка без публики!

Вовка заливается тихим смехом. Перед каждым представлением повторяю эту нелепую фразу, и он всегда смеётся!

– Цыганочка! Та-та-там, та-та-там, та-та…

Накидка летает вокруг меня, и «публика» замирает от восторга!

Потом накидка сбрасывается, и строгая актриса читает стихи из сборника для художественной самодеятельности, который был в книжном шкафу:

 
Мело так долго в феврале,
И то и дело
Свеча горела на столе,
Свеча горела,
На озарённый потолок
Ложились тени…
 

Я не знала, кто написал эти прекрасные стихи, но их музыка завораживала, и «публика» моя аплодировала что есть мочи красными от холода ладошками.

Кланяюсь так, что косички достают до пола, потом снова набрасываю накидку и пою неизвестно где слышанное:

 
Моя ласточка, моя душечка,
В вас нашёл я то, что искал,
Пожалей меня, приголубь меня,
Как измучен я и устал!
 
 
Не лукавьте, не лукавьте,
Ваша песня не нова,
Ах, оставьте, ах, оставьте –
Всё слова, слова, слова!
 

Под этот романс можно снова и снова вертеться перед зеркалом, то закрывая лицо накидкой, то выглядывая из-за её краешка.

Но как мужчина может говорить, что он устал и измучен, да ещё просить, чтобы его пожалели! Не могу себе представить.

От этого кружения мне жарко, и представление можно продолжать бесконечно, но Вовка совсем замёрз на своём стуле. И мы закрываем наш театр, кладём накидку на место, выносим стул, запираем дверь.

Когда я потом читаю, что в каморке у папы Карло была потайная дверь, сразу вижу нашу «холодную» комнату, зеркало и маленького Вовку на высоком стуле.

Мы решили помочь маме, у неё вечером так долго не разгорается печка.

– Давай разожжём дрова, а когда мама придёт, ей останется только насыпать уголь!

– Давай! – подхватывает Вовка.

Дрова разгорелись быстро, они были сухие и лёгкие, целая ванночка. Через пять минут печка гудела, мы сидели перед ней, смотрели на огонь и подкладывали полешки.

Когда мама пришла, в комнате было жарко, печка пылала раскалёнными боками, а дров почти не осталось.

– Эх вы, помощнички! Хоть бы угля засыпали, дров здесь было на неделю. Ну, не расстраивайтесь, у меня хорошая новость, мне помогли тебя в интернат устроить, сынок!

– Что такое интернат? – спросил Вовка.

– Это такой дом. Там тепло, много комнат, у тебя будет отдельная кроватка с чистой простынкой, тебя будут кормить и одевать!

– Хороший дом, очень хороший. А вы со Светой тоже будете жить в интернате?

– Нет, мы будем приходить к тебе в гости.

– Не хочу в интернат. Не хочу чистой простынки, хочу жить с вами.

Слава Богу, маме этого оказалось достаточно.

Я вернулась из школы, толкнула незапертую дверь и увидела стремянку. Наверху сидел человек в военной форме и копался в проводке. Вовка смотрел вверх, запрокинув голову.

– Здравствуйте!

– А, хозяйка пришла. Здравствуй-здравствуй!

– Его зовут дядя Саша, – шепчет Вовка, – он принёс нам уголь и затопил печку.

– Прислали проводку вам починить, чтобы не сидели в темноте и радио слушали, как все люди.

– Спасибо… А сколько дней вы её будете чинить?

– Да часа через два кончу. Подержи патрон, малыш!

Вовка берёт патрон двумя руками и светится от оказанного доверия.

– Что же ты братишку держишь в холоде?

– Угля только на вечер, а то готовить будет не на чем.

– Я принёс вам ведёрко, пересыпь во что-нибудь, тару надо вернуть.

Бросаюсь пересыпать уголь, просто не знаю, как его благодарить.

– Хотите чаю?

– Ставь чайник. Кончу, и будем пить.

И вот уже лампочка сверкает под потолком, на неё больно смотреть, но мы смотрим не отрываясь и кричим «ура!».

– Скажи матери, пусть поищет старую плитку, я починю. Теперь возьмёмся за радио, а то вы, небось, и не знаете, что в мире делается.

– Знаем, – говорит Вовка, – война.

Дядя Саша качает головой и забирается на стремянку. Мы следим за каждым его движением, и я кричу «ура!», когда чёрная тарелка что-то говорит будничным голосом с середины фразы. Вовка останавливает меня:

– Тише, пусть говорит! Как будто ещё один человек появился в доме.

Оказывается, я могу сочинять стихи. Ничего в мире не может быть интересней! Удивительно, самые обычные слова, попадая в ритм, становятся стихами.

Я не могла носить в себе это открытие, подошла в Полине Павловне.

– У тебя что-то случилось, Светлана?

– Случилось. Я сочиняю стихи!

Последовала пауза.

– Ну, пойдём в класс, почитаешь.

Я ожидала восторгов и похвал….

– Ты не обижайся, но стихи неважные. И почему в стихах у тебя – «мы»? Вся мировая лирика от первого лица.

– Тогда было другое время. Сейчас «мы» гораздо важнее!

А Вовка вообще не верит, что я умею сочинять стихи, улыбается хитро: меня не проведёшь, не на такого напала!

– Ты нашла это стихотворение в книжке и выучила, да-а-а, я знаю!

Он уверен, что настоящие поэты и писатели были необыкновенными людьми и давно умерли. Я, честно говоря, тоже так считаю. Но я-то сочиняю стихи, это чистая правда! Я просто из себя выхожу, а он тянет:

– Не-е-ет, ты обманываешь меня.

– Вовка, что ты за человек! Разве я обманывала тебя когда-нибудь?

– Не обманывала, – соглашается Вовка, – а теперь обманываешь! Меня легко обмануть, я маленький.

– Ладно. Давай ты придумаешь мне три слова, и я, не сходя с места, сочиню стихи с этими словами. Тогда ты поверишь, что я умею сочинять?

Вовкины глаза широко раскрываются. Это же другое дело!

– Тогда поверю, но у тебя ни за что не получится. Сейчас придумаю тебе три слова.

Он думает долго. Ходит по комнате, худенький, ниже стола ростом. Я жду, и мне страшно, вдруг у меня и вправду не получится? Но другого выхода нет. Невозможно жить, когда тебе не верят.

– Вот, придумал: хозяйка, бульдог и пирог.

Теперь я хожу по комнате. Хорошо ещё, что эти слова как-то связаны между собой!

Спекла пирог хозяйка… Спекла пирог хозяйка! Дальше будет легко, главное, первая строчка, я это сразу поняла. Стоит придумать первую строчку, остальные легко выстраиваются следом, равняются на неё, и стихотворение можно продолжать, пока не скажешь всё, что хочешь.

– Готово, слушай:

 
Спекла пирог хозяйка
И вышла посмотреть,
Заперты ли двери,
Иль нужно запереть.
 
 
А ей кричит соседка:
– Поди сюда, кума,
Такое тут случилось,
Не приложу ума!
 
 
Пока они болтали,
В комнату бульдог
Тихонечко пробрался,
Пронюхал про пирог!
 
 
Идёт домой хозяйка,
И что ж – нахал бульдог
Стоит себе на лавке
И ест её пирог!
 

Вовка потрясён. Никаких сомнений, он сам только что придумал эти три слова! Он долго молчит.

– Знаешь, если ты умеешь сочинять стихи, значит, всякий может. И я тоже смогу, когда вырасту!

Но я-то знаю, неизвестно откуда, что сочинять стихи может не каждый.

– Ну, попробуй-попробуй, – говорю загадочно, и Вовка смотрит на меня своими круглыми глазами. Может, я и вправду знаю какую-то великую тайну?

Мама с большим трудом устроила Вовку в садик, она ведь отказалась от места в интернате. Никто не понимал, как можно слушать четырёхлетнего малыша.

Привожу его утром.

– Подожди немного, – говорит воспитательница, – может, он будет плакать.

– Хорошо, только он не будет плакать.

– Иди сюда, мальчик. Как тебя зовут? Что у тебя за книжка? Сказки?

– Меня зовут Вова. Это не сказки, это математика.

– Зачем она тебе?

– Я буду математиком, как папа.

Этот пёс всегда летел из своего укрытия под лестницей, стоило мне показаться в воротах. Наверно, слышал мои шаги ещё с улицы.

Он был огромный даже на четырёх лапах, а если становился на задние, и вовсе был похож на медведя, только серого. Его так и звали – Серый.

Я смотрела в его весёлые глаза, гладила умную лохматую голову, а он прижимал уши и топтался на месте от радости.

– Здравствуй, Серый, здравствуй, хороший пёс!

У меня никогда не было с собой ничего съедобного, и я чувствовала себя неловко. Мне казалось, я не заслуживаю такой бурной радости и любви. Оказывается, собаки могут любить не только тех, кто их кормит!

Серый не просил есть. Я не видела его у сорного ящика в соседнем дворе, где постоянно крутились другие собаки, – чувство собственного достоинства у него было сильнее голода. Может, он приходил к сорному ящику ночью? Может, его подкармливали соседи, когда я была в школе? Я вообще не видела, чтобы он ел! И он не показывал, что голоден.

И я старалась не показывать, что всегда хочу есть. Чувство собственного достоинства – хорошая вещь, оказывается!

– Серый, Серенький, славный пёс! Ты сам не знаешь, какой ты славный! Прости, что мне нечем с тобой поделиться. Я не беру с собой завтраков, понимаешь? Мне нечего брать из дому на завтрак!

И тут у меня рождается гениальная идея. Некоторые девочки приносят с собой завтраки! Остаюсь после уроков, нарочно долго собираю портфель. Но вот последние шаги простучали по лестнице, можно начинать!

Хожу вдоль столов и заглядываю в ящики. Так и есть, вот остатки от завтрака, и ещё, и ещё… Повезло нам с тобой, Серый!

Прячу всё в портфель и бегу домой. Я так спешу! Серый, видишь, как я хорошо придумала! Вывожу его на улицу, чтобы соседи не видели, как мы роемся в чужих завтраках.

Серый съедает все корочки, огрызки сыра, кусочек хлеба с повидлом. Теперь я вижу, как он голоден. Ест и поглядывает на меня.

– Не бойся, это ничейное, и мы не скажем никому.

Каждый день остаюсь после уроков. И почти каждый день Серый получает подкрепление. Честно говоря, в остатках завтраков иногда встречаются такие соблазнительные вещи, а мне всегда, всегда хочется есть! Но мне стыдно перед Серым. Я не прикасаюсь к чужим объедкам.

И вдруг у кого-то пропала ручка. В нашем огромном классе вечно что-нибудь теряется – то ручка, то карандаш, то резинка.

Сама я часто забываю ручку, забываю поточить карандаш, а резинки и линейки у меня просто нет, никак не могу попросить у мамы. Не могу сказать ей, как мне стыдно всё время брать у соседки.

Потом в классе пропали карандаши, предмет общей зависти. У многих девочек были какие-то огрызки карандашей, даже у меня было два, оранжевый и зелёный. Но целая коробка длинных, ровных, всегда оструганных, была только у Марины Кораблиновой. Надо сказать, она не жадничала, если кто-то просил порисовать.

И вот эта коробка пропала. Все в классе возмущались, я вместе со всеми, Марина плакала и боялась идти домой.

А потом у другой девочки пропал угольник, сказочно красивый, из розовой пластмассы. В классе поднялось что-то невообразимое! Все кричали, что среди нас воровка, надо её найти и покончить с этим раз и навсегда!

И вдруг мне показалось, что все думают на меня. Что это я украла и ручку, и карандаши, и теперь угольник. Я перестала кричать вместе со всеми и опустила голову. Мне было очень стыдно, что они так думают. Конечно, я одета хуже всех, но нельзя про меня думать такое!

Несколько дней девчонки собираются на переменках и шепчутся. И умолкают, когда я прохожу мимо. Я опускаю голову. Потом просто сижу на переменках в своём углу, хотя в зале тёплая печка, а в классе уныло и холодно. Пусть всё идёт, как идёт, думаю я, и сердце моё разрывается от горя.

И вот однажды, когда Полина Павловна вышла из класса, Надя Мелова стала на её место и скомандовала:

– Девочки, держите дверь, чтобы она не убежала! Сейчас будет обыск. У меня сегодня пропал завтрак, вот и посмотрим, где он. Мы все знаем, кто у нас воровка.

И тогда я начала плакать. Не знаю, почему – ведь у меня в портфеле не было ничего, кроме деревянной обгрызаной ручки, самодельных тетрадок и двух карандашей, оранжевого и зелёного.

Но мне было так обидно, что все думают на меня, все до одной, и никто не скажет, что этого не может быть.

Мои слёзы как сигнал к действию. Кто-то хватает мой портфель, вытряхивает его, а я даже не поднимаю головы.

– Она специально остаётся после уроков!

– И на переменки не выходит, все выходят на переменки, а она…

Крики такие громкие и воинственные! И вдруг у меня начинает идти кровь из носа. Льётся и льётся, мне уже нечем её вытирать, и платок мокрый, и носки, что у меня вместо варежек.

Все замолчали. Может, они нашли у меня в портфеле этот завтрак? Или карандаши с угольником? Нет, одни тетрадки лежат на столе, и оранжевый карандаш укатился далеко от портфеля. И все молчат.

Встаю, заталкиваю всё обратно в портфель. Кто-то подаёт мне ручку, кто-то бежит за оранжевым карандашом. Ухожу из класса, больше я сюда не вернусь.

Но что я скажу маме? Надо будет уходить утром как будто в школу, только на улице так холодно… Девочки идут рядом.

– Света, не плачь! Мы же не знали, что это не ты! Как только начинались разговоры про это, ты краснела. Почему?

– Потому! Я знала, что вы думаете на меня, чувствовала! И не идите за мной, пожалуйста, всё равно я больше не приду в школу.

– Тебя кто-нибудь ударил? Разве тебя кто-то ударил, что у тебя идёт кровь?

– Нет, это она сама. И я никому не собираюсь жаловаться, не бойтесь!

Соседка, тётя Маня, встречает нас во дворе. Она услышала, наверно, как я плачу, и вышла, у неё окна выходят на улицу.

– Что случилось? Почему идёт кровь? Девочки, кто её побил?

– Никто, она просто так плачет.

– Нет, она обиделась.

– Говорите толком!

– Мы подумали… Девочки подумали, что она воровка.

– Да вы с ума сошли! Света – воровка! Нет, я к вашей учительнице пойду, я к директору пойду!

– Но мы её не били, честное слово, это у неё просто так полилась кровь из носа, ни с того ни с сего.

– Пойдём ко мне, я тебя умою. И матери дома нет, такое горе! Наговорили на ребёнка. Не плачь, я этого так не оставлю!

У тёти Мани большой мягкий живот, она прижимает меня к нему и вытирает кровь. Потом я лежу на диване с мокрым полотенцем на голове, а потом носилки качаются, и стены, и дома… И вот уже машина подпрыгивает на ухабах, а мне очень хочется спать. Не есть, не плакать, а только спать.

– Не закрывай глазки! Открой глаза, открой! – твердит врач. Она сидит рядом на больших носилках, укрывает меня моим пальто и повторяет:

– Не закрывай глаза, смотри на меня!

Я стараюсь изо всех сил, открываю глаза, но они сами закрываются.

В большой комнате всё белое: стены, тумбочки, шторы на окнах.

– Проснулась! – улыбается соседка.

Вставать не хотелось. Я попробовала нос – чисто, ватный тампон с одной стороны.

Вошла нянечка с белым тазиком и кувшином.

– Умываться, красавицы! – И пошла ко мне. Я села, стены закачались.

– Лежи, лежи, тебе вставать не велено! Ишь, Ванька-встанька, раз – и поднимается!

Все засмеялись, а нянечка вытирала мне лицо мокрым полотенцем и приговаривала:

– Разрешит доктор, я тебя в ванне искупаю, головку помою. Отойдёшь маленько…

Потом она так же ласково стала умывать мою соседку. А я лежала в чистой и мягкой постели, в тепле и думала, как там волнуется мама. Она даже не знает, в какую меня больницу повезли и что у меня уже всё прошло!

– Обход, обход, – зашептались женщины и стали поправлять одеяла на кроватях. Я тоже поправила. У меня громко стучало сердце, я не сомневалась, что доктора, а их было много, сейчас скажут:

– Ну?! Это что за фокусы? Кончила идти кровь, так выписывайте её!

И самое главное, я не знала, чего мне больше хочется – чтобы меня выписали или подержали здесь, в тепле, и выкупали в настоящей ванне.

Мама купала нас очень редко, она боялась, что мы заболеем. Для купания наша буржуйка разжигалась докрасна, и мы натапливали много снега в выварке.

Мама ставила нас по очереди в тазик возле самой печки и купала быстро-быстро, а потом сразу в кровать. А голову мне мыла ещё реже, потому что волосы долго не высыхали. И я совсем не помнила, когда купалась в настоящей ванне.

Все останавливаются возле меня, и я опять сажусь в кровати.

– Лежи, детка, – говорит врач. Не она сидела рядом в машине. Она даже не знает, как сильно шла кровь!

Она берёт меня за руку и смотрит на часы.

– Как температура? Ну, ничего… – Дальше идут какие-то непонятные слова, но сестра всё записывает в блокнот.

– Выкупать можно? Её не купали вчера.

– Если всё будет спокойно, вечером.

– И мать внизу с самого утра.

– Пустите её, а после обхода ко мне.

Мама здесь! Скорей бы кончился обход, ещё целых три кровати, как они медленно идут от одной к другой!

Но вот мама появляется в дверях. У неё такое испуганное лицо, что я опять сажусь в кровати и улыбаюсь, чтобы ей не было страшно.

Мама обнимает меня и плачет.

– Мам, ну что ты? Видишь, у меня ничего не болит. Честное слово!

– Да, да… Вот, держи мороженое, а то растает. Нянечка сказала, что тебе можно только холодное.

Оно маленькое, желтоватое, и две круглые вафли по бокам.

– Наверно, очень дорогое? Не надо было его покупать… Мам, я хочу тебя спросить. Ты не поверила, ну что я… Правда не поверила?

Назавтра хожу непривычно чистая после ванны, аккуратно причёсанная, с бантиками из бинта в косичках. На мне белые брюки, их подшила соседка, рубашка до колен с бинтом вместо пояса, в больнице не нашлось маленького халата.

– Чисто хлопчик, если бы не косички, – говорит нянечка, баба Клава. И мне нравится быть хлопчиком.

Девочек не пустили дальше лестницы, их было слишком много. Я выхожу к ним.

– Ой, какая у тебя рубашка!

– Смешная, да? – Я не сержусь на них, не умею долго сердиться.

– Что у тебя болит?

– Тебя скоро выпишут?

– А кормят здесь хорошо?

– Кормят просто здорово и добавки дают. Когда выпишут, ещё не говорили. А так всё хорошо, только уколы больно.

Мама опять плачет, когда приходит забирать меня.

– Всё будет хорошо, врач сказала, нам бы с тобой до весны продержаться, весной столовую откроют для таких слабеньких, как ты.

Она принесла мою одёжку. Сейчас переоденусь, и мы уйдём.

– Попрощайся со всеми. А нянечке – вот, дай денег. Смотрела за тобой, купала, голову мыла, даже волосы посветлели. Скажи: спасибо, мама велела передать…

– Что ты говоришь! Я не могу оскорблять человека!

– Ладно, я сама.

– Мама, не делай этого, очень тебя прошу!

– Не волнуйся, я попробую, если она обидится – извинюсь, я тебе обещаю.

Прощаюсь с врачом, сестрой, женщинами в своей палате, со всеми, кто попадается в коридоре. Когда возвращаюсь, мама с нянечкой стоят в дверях, и баба Клава кланяется, кланяется:

– Спасибо, милая, дай Бог здоровья тебе и деткам!

Дома рассказываю Вовке:

– Знаешь, как делают внутривенные уколы? Это очень сложный укол, сестре одной никак не справиться, приходится помогать. Тебе делают укол, и ты же помогаешь!

Вовкины глаза полны сочувствия. Ему это представляется гораздо страшнее, чем на самом деле. И тогда я добавляю, сама себе удивляясь:

– А после укола отвозят в палату на каталке.

Назавтра я вспомнила про Серого. Он не выбежал меня встречать, вот и вспомнила. Под верандой была странная нежилая пустота.

Тётя Маня выглядывает во двор:

– Светочка вернулась! Поправилась! А я смотрю, кто там копошится под верандой?

– Тётя Маня, а где Серый?

– Пропал Серый.

– Как пропал?

– Убежал куда-то.

Тётя Маня почему-то не смотрит на меня.

– Давно?

– Уже дня два-три.

– И никто не искал его? Может, он заболел и лежит где-нибудь?

– Кому его искать…

Выхожу на улицу. Она пуста, она всегда пуста днём, и сугробы стали ещё выше. Я заглядываю во все подворотни:

– Серый, Серенький!

Надо посмотреть в подвале, где я нашла Марсика. Прижимаюсь к прутьям решётки:

– Серый, Серый, не бойся, это я!

И тут его нет. Может, в разрушенном доме, где я сломала руку? Но все дверные проёмы, все окна заложили кирпичом, настоящая крепость. Серый не мог сюда забраться.

Мне кажется, я уже не найду его никогда, только боюсь поверить в это, остановиться и не искать. Тогда всё.

Остаётся соседний двор, в котором сорный ящик. Там злая дворничиха, её вся улица боится. Войдёшь во двор, сразу начинает кричать:

– Идите отсюда! От своих голова болит!

А двор проходной: стоит подняться по лестнице, пройти парадное, и ты уже на другой улице. Очень удобно, когда спешишь. Но она всегда на страже, и утром, и вечером.

Всё же я иду в этот опасный двор. Он пуст, ни одной собаки возле сорного ящика, ни одного угла, ни закутка, где можно было бы спрятаться.

Стою посреди двора, как на дне большого колодца, и тут появляется дворничиха. Первое желание убежать, но я стою и жду, пока она движется на меня всей своей грозной массой.

Она останавливается и спрашивает подозрительно:

– Чего тебе?

– Вы нашего Серого не видали?

– Собаку, что ли? Всех забрали в будку, нет его уже, пиши пропало!

– В какую… будку?

– Ты что, не знаешь? Ездят специально люди на машинах, забирают бездомных собак.

– Но Серый же не был бездомным! Это была наша собака!

– Чья – ваша? И ошейника на нём не было. Что плачешь? Теперь плачешь! Если твоя собака, смотреть надо было и ошейник купить. Хватилась! Уже три дня прошло! Раньше-то где была?

– Я в больнице была, – отвечаю сквозь слёзы. Как они не видели, это же был такой умный, замечательный пёс, неужели они не видели! И некому было заступиться, совсем некому было заступиться…

– Так это ты была в больнице, – с уважением говорит дворничиха.

Я ухожу из этого двора. Иду по улице и плачу, сосульки вырастают на платке возле рта, и вокруг ни души, ни одного человека, ни одной собаки.

Чёрная тарелка радио отсчитывает время. Ещё час можно читать, ещё полчаса – и надо идти за Вовкой.

Всё, больше нельзя. Бросаю книгу, на ходу застёгиваю пальто и бегу. Он ждёт у решётки, держится за неё двумя руками и подпрыгивает на месте, когда видит меня.

– Знаешь, у меня появился новый брат! Мы целый день вместе играли, его зовут Юра.

– Это друг у тебя появился.

Для меня это особенное слово, у меня так долго не было друзей после Анечки, довоенной моей подружки.

Руки зажили к весне, но я всё равно одна и одна, тихая и серая, как мышонок. Никто не гуляет со мной на переменках по залу, бегать нам не разрешается, только гулять парами или стоять у стены. Я стою у стены.

Весна у нас на юге наступает броском, молниеносной атакой по всему фронту. Ни сугробов, ни сосулек, мазки снега под деревьями, а на солнышке зелёная трава! И наш двор ожил, наполнился голосами и хлопаньем дверей.

Вот выходит тётя Лена – сначала стул, потом она, потом костыль, у неё нога парализована после родов.

Когда-то весь двор, дом и два флигеля принадлежали семье её мужа, дяди Коли, может, поэтому он и сейчас держится хозяином. Дом из четырёх квартир и один флигель сдавался внаём, а во втором жили сами. И туда он привёз тётю Лену после свадьбы.

Как-то женщина из соседнего двора сказала:

– Как она тогда из кареты выходила! Королева!

Все мои знания о прошлом – из таких обмолвок. Я будто вижу её, живую, миниатюрную, белое платье затянуто на тонкой талии, чёрные волосы рассыпаны по плечам, чёрные глаза блестят из-под белой шляпки с лёгким белым бантом. Она приподнимает юбку, и чёрный блестящий ботинок на каблучке отталкивается от подножки.

Миновать её невозможно.

– Здравствуйте, тётя Лена!

– Светочка, куда ты спешишь? Почему не выводишь братика гулять?

– Он в садике.

– Я твою маму давно не видела. Она здорова?

– Здорова, она работает.

– Что это за работа такая, и днём и ночью?

– Людей же не хватает, вот она и работает и воспитательницей, и нянечкой. Тётя Лена, я пойду, мне ещё уроки делать и в садик за Вовкой.

– А от папы так ничего и нет? Очень хороший человек твой папа.

И я прощаю ей все расспросы.

Тут появляется дядя Коля. У нас только двое мужчин во дворе, Стукалов и дядя Коля, остальные на фронте. У дяди Коли в горле фистула, он посвистывает ею, никак не могу к этому привыкнуть. Мне влетает от него ещё с осени:

– Не качайся на воротах! Опять бегаешь по лестнице! Ты ещё такая маленькая, а все окрестные мальчишки тут. Что дальше будет?

Я разучилась за эту зиму бегать, и свита моя рассыпалась, и на воротах кататься не хочется. Но я раздражаю его:

– Идёшь – иди себе, нечего тут лясы тачать! – И я бегу вверх по лестнице, а следом несётся: – Лена, тебе дома нечего делать? Так я живо найду работу!

И тётя Лена уходит боком, сначала стул, потом она, потом костыль.

Откуда мама узнаёт всё на свете?

– Зачем ты рассказываешь тёте Лене, что дома делается?

– Она же спрашивает…

– Безобразие, выспрашивать у ребёнка! Ты не должна останавливаться. Скажи – извините, я спешу!

Назавтра всё повторяется:

– Вы покупаете хлеб на базаре?

– Нет, мама приносит из училища.

– Много приносит?

– Лена, иди домой!

Ещё у нас во дворе две Марии – Мария Леонтьевна, тётя Маня, и Мария Соломоновна. Её я никогда не называла тётей.

Тётя Маня занята дочками, хозяйством и мужем. После войны он вернулся первым, тихий невысокий человек. Я так удивилась, когда в какой-то юбилей он надел все свои ордена!

Она не расспрашивает ни о чём, протягивает руки и обнимает крепко-крепко. Я утыкаюсь в её мягкий живот и вбираю в себя это тепло, молчаливую её доброту и ласку. Мама не обнимает меня, она думает, наверно, что я большая и мне этого не нужно.

Мария Соломоновна похожа на мою бабушку. Она высокая, прямая, с непередаваемым достоинством, которое не мешает ей целыми днями стирать, убирать и готовить.

Она выходит на крыльцо, и такая жалость светится в её глазах!

– Светочка, идём к нам, погреешься, у тебя же дома никого, одна печка холодная.

Я захожу и оттаиваю в тепле и уюте. Очень долго квартира их казалась мне верхом изысканности и роскоши. Большая столовая без окон с овальным столом посредине, абажур над столом, бахрома у бархатной бордовой скатерти золотая…

Когда меня удаётся усадить за стол, поверх бархатной скатерти стелется белая, жёсткая от крахмала, – верх аристократизма, знакомого по книгам.

В спальне красивое трюмо с зеркалом, в котором видишь себя с головы до ног. Лёгкое шёлковое покрывало на широкой кровати, рогожка на диване, на котором я читаю, забыв обо всём на свете. А можно лежать прямо на ковре возле дивана. И ещё у них тепло, всегда тепло!

Я упрямо отказываюсь от супа. Мама говорит, нечего есть у чужих, мы не нищие. И вообще, не привыкай ходить по хаткам, у человека должен быть свой дом – какой есть, такой и есть.

Но я захожу иногда. Там целый шкаф старых книг, потрёпанных, часто без обложки, и мне разрешают брать любую!