Текст книги "Осколки детства"

Говорю с порога:

– Только не надо меня кормить, хорошо? Я просто посижу и почитаю.

– Ладно, я не буду тебя заставлять, но чашку чая ты можешь выпить с улицы? У матери твоей сатанинская гордость, только дети здесь при чём?

Я не знаю, что такое сатанинская гордость, но мне не нравится, когда о моей маме плохо отзываются. Опускаю глаза и говорю, что мне надо делать уроки.

Как трудно было потом, во взрослой жизни, соглашаться на чашку чая у друзей! Я долго приучалась отвечать – да, хочу, с удовольствием, буквально вытравливала из себя этот вечный отказ!

Прямо под нами ещё одна квартира. До войны там жил старый часовщик с женой и сыном.

Я слышала от кого-то – во время оккупации к ним зашёл Стукалов и потребовал деньги:

– А то скажу хозяевам, и твоего – к стенке, как Марусину дочку!

Вижу это каким-то внутренним зрением, хотя в то время была Бог знает где и часовщика не застала в живых, когда вернулась.

Беспомощные глаза, толстые стёкла очков делают их огромными. Сутулая спина, такая же станет к старости у его сына. Мелко-мелко дрожат руки в синих узлах жил…

Денег в доме не было, конечно, иначе бы ему отдали всё. Тогда Стукалов снял со стены старинные часы и унёс. Они и после войны остались у них, как моя кукольная кроватка.

Теперь в этой квартире живёт одна Елизавета Савельевна, и каждый день приходят к ней то сын, то невестка, то внук, чуть старше меня.

Она тишайший человек, не останавливает меня, ни о чём не расспрашивает. Заходить к ней я начала после института, когда хронически не хватало денег до зарплаты. Занимала по кругу – у Марии Соломоновны, у Марии Леонтьевны, у Елизаветы Савельевны.

Мне ни разу не отказали. Правда, занимала гроши и отдавала аккуратно.

Однажды мы стояли в школьном дворе. Считалось, нечего болтаться по школе, останется несколько минут до звонка, двери над ступеньками широко распахнутся, и тогда – добро пожаловать!

Двор утрамбован, посыпан песком, только у стен пробивается трава, и две акации в дальнем конце, у жилых домов, распушили свои гроздья.

Стою в толпе девчонок от первого до десятого класса. На мне юбка, рубашка с закатанными рукавами, носки, видна только каёмка над ремесленными мальчиковыми ботинками, маме их дали для меня.

И вдруг будто глаза открываются – какие у меня, оказывается, грязные руки, все в потёках, и коленки чёрные!

Кровь бросается в лицо. Отхожу за ворота и бегу всю дорогу домой, подставляю табуретку к раковине…

А может, это была другая весна? Когда нам починили водопровод? Но табуретка мне выше пояса.

Взбираюсь на неё и отмываю, отмываю ледяной ещё водой руки, лицо, коленки, потом бегу к зеркалу и всматриваюсь в его таинственную мутную глубину. Я обычная девочка, как все. В класс влетаю вместе со звонком.

В маленькую комнату к дяде Коле поселили девочку с мамой. Я часто видела её, когда возвращалась из школы. Возле наших ворот на асфальте появились квадраты классиков, и она прыгала по ним на ровных длинных ножках в сандаликах. Вокруг ждала своей очереди стайка детворы, кое-кто из прошлогодней моей стаи, были и новенькие.

Я независимо проходила мимо, мне уступали дорогу. Почему не останавливалась? Боялась, что не примут в игру? Однажды всё же остановилась. И когда все, кто пришёл раньше, «отпрыгали» своё, до первой ошибки, девочка сказала:

– Ну, что же ты? Твоя очередь. Я – Инга, а тебя как зовут?

Быть, как все, – такое счастье! В то время я стремилась именно к этому. Сидеть за партой, когда звенит звонок, а не торчать в двери, потому что опоздала. Ходить с кем-нибудь по залу, носиться с ребятами по улицам, а не смотреть на игру с балкона…

Я прыгаю по классикам не хуже Инги. Получается, мы сменяем друг друга, и остальные постепенно расходятся. Потом идём к ней, от неё ко мне, и жизнь приобретает совсем иной смысл – у меня появилась подружка!

Инга не любила шумных игр. Часто мы затевали что-нибудь с беготнёй, прятками, догонялками, чиликами. Была такая игра с оструганной с двух сторон дощечкой. Надо было плоской доской, лаптой, ударить по острому краю и, когда она взлетит, отбить как можно дальше.

Инга останавливалась и говорила тонким своим голоском:

– Чур, я больше не играю.

И следом я выходила из игры. Мы брались за руки и шли во двор, играли двумя её куклами, менялись книгами, разговаривали.

Я всю жизнь прилипала, прирастала к кому-нибудь душой. «Эту зиму звали Анной»… Это лето звали Ингой.

У неё не появлялось желания обидеть меня, мы ни разу не поссорились за все детские годы! Жалко, училась она в другой школе, на углу. Школа была слабей нашей, зато не надо было переходить улицу. Её маме это было важней.

Мы сидим на ступеньках лестницы. Во двор входит молодая девушка-почтальон, я поднимаюсь и смотрю на неё так же, как смотрела на девочку-почтальона в Пржевальске. И она говорит с жалостью:

– Вам нет писем, детка.

Инга не встаёт. Они не ждут писем, год назад к ним пришла «похоронка», извещение на плотной желтоватой бумаге, Инга мне показывала. Как я боялась взять его в руки!

– Нет, мы такого не получали.

– Значит, у вас есть надежда, твой папа ещё может вернуться.

– Да!

Надежда угасала постепенно. Долгие годы прошли, пока я, ничего не говоря маме, стала искать отцовский след, писать во все инстанции.

Из Грозного, где я пыталась узнать хотя бы номер части, ответили, что архив сгорел.

Остальные ответы приходили только из райвоенкомата. Куда бы я ни писала, только из него, похожие, как две капли воды, – пропал без вести.

И недавно только добавились ещё слова – в марте сорок третьего. Значит, почти год провоевал мой папка, продержался целый год…

Однажды мне приснился сон, я уже была большая и никому не рассказала, особенно маме.

Глухие разрывы со всех сторон, пулемётные очереди, и отец бежит ко мне лицом, спрыгивает в тяжёлых сапогах с невысокой стенки разрушенного дома, пригибается и поднимает автомат… Я слышу нарастающий свист пули. И всё, его не стало.

Но долгие годы прошли, пока я поверила, что его нет на свете.

– Вы не получили «похоронку», значит, есть надежда, что он вернётся.

– Да. Есть надежда.

Лето – долгое и тёплое, какое бывает лишь в детстве.

Мы играем в мяч в крошечном дяди-Колином палисаднике два метра шириной. Слева забор в соседний двор, справа стенка дяди-Колиного пристроенного коридорчика. Окошки, Ингино и дяди-Колино, почти на уровне земли.

И всё это отгорожено от остального и без того маленького двора диким виноградом.

Мяч ухает о стенку пристройки. Дядя Коля поднимает крик:

– Идите на улицу!

Ингина мама приносит книгу «Юность короля Генриха IV». Мы читаем её по очереди, когда никого нет дома.

Это настоящее откровение. Вот что такое любовь, оказывается! Вот какая она без покрывал. Словно знак из взрослой жизни – расти, девочка, живи не умом, а сердцем, всё у тебя ещё будет!

Спускаюсь во двор, Инга сидит на нижних ступеньках лестницы.

– Пойдём к тебе!

– Ко мне нельзя, пойдём к тебе или на улицу. К маме пришёл друг.

И это откровение. Конечно, Ингина мама получила «похоронку», но разве любовь может умереть? Разве сможет кто-нибудь заменить маме отца? У меня от этой мысли становится холодно под ложечкой.

И опять я одна, Инга уехала с мамой в отпуск. У моей мамы отпусков не было. В ремесленном, как в армии, не полагалось, а позже мама брала за отпуск деньги и работала.

Меня прикрепили к «детской» столовой, я хожу каждый день обедать на угол Энгельса и Кировского. Ем без хлеба, а хлеб отношу домой. Не отламываю ни корочки, а так хочется! Но иногда мне везёт, и хлеб дают с довеском. Его, я считаю, можно съесть по крошке на обратном пути.

Город никогда не был таким огромным, как в детстве, летом, когда ты волен идти, куда хочешь, и делать, что пожелаешь. Я и не знала, что есть ещё парк, значительно больше городского сада, в котором я пробовала красные цветы на вкус.

И сквер. Когда я вхожу в него, тревога сжимает сердце. Странный сквер, большая открытая площадка, посредине скромный, очень скромный обелиск одного со мной роста. Здесь… были расстреляны евреи. Здесь! Дедушка!

Стою и молчу. И знаю, что никогда не скажу маме.

По Газетному под горку можно бежать бегом до самой нашей улицы. Но по дороге есть место, где я останавливаюсь и могу стоять часами. Это большое окно типографии. Оно огорожено круглой железной дугой, я легко ныряю под неё и прилипаю к стеклу.

Там, внутри, необыкновенная машина делает тетрадки, она всё делает сама! Женщина в синем халате только забирает стопку совсем готовых тетрадок, разлинованных в косую линейку, сшитых, переплетённых и даже с вложенной промокашкой. С ума сойти!

Слежу, как отматывается огромный рулон бумаги, движутся рычаги и полочки, одно действие прямо вытекает из другого. Вот что такое технический прогресс! Мне даже всё равно, кто будет писать в этих чудных тетрадках.

Это окно притягивало меня, как магнит. И вдруг узнаю, что мой дедушка долгие годы работал в этой типографии!

…В какой-то приезд в Ростов дядя Гриша, мамин двоюродный брат, вышел меня встречать на улицу. Издали седые волосы его светились, как нимб, и лицо сияло добротой. Старая лестница, прихожая, комната, давно не видевшие ремонта, и мебель, постаревшая, как они с тётей Верой…

Мы пьём чай из тонких ребристых чашек, и вдруг он говорит:

– Знаешь, твоего дедушку очень уважали в городе. Он работал в типографии на углу Газетного, помнишь её?

– Конечно! В той самой типографии?!

– Работал переплётчиком, и все его уважали. Но он не смог спасти сына, хотя весь город за него просил. Разве мама не говорила тебе, что у неё был старший брат и погиб? Она ничего тебе не рассказывает!

– Ей больно, наверно…

– Ему было шестнадцать в революцию, а то и меньше. В городе стояли белые, и они с другом решили пойти в армию. Подвигов захотелось! Записались, выдали им форму, идут они, спускаются на вашу улицу, к Дону. Форма в узелках, только фуражки надели красивые для форсу. Дети, что с них взять! А тут конный отряд ворвался с Дона, красные. Схватили – и в тюрьму. Куда только ни ходил твой дедушка, всё напрасно. Расстреляли.

Господи… Будто вижу их, высоконьких, черноглазых, – вся мамина родня высокая. Идут в новеньких своих фуражках, а навстречу солдаты на взмыленных конях… Не дай Бог никому!

Что вспоминает мама, когда смотрит куда-то вдаль, не мигая, о чём она думает? Я не расспрашивала, щадила её. Сколько ей пришлось вынести за жизнь, сколько может вынести человек, чтобы сердце его не разорвалось?

– Посиди со мной, – просит мама, – мне так спокойно, когда ты рядом…

Всё длится и длится то долгое лето. Судьба дарит мне Константиновку. Мамино училище выезжает в донскую станицу на вольный воздух, на поправку после голодной зимы.

Я пыталась наверстать долгие зимние дни и ночи без мамы, не отходила от неё ни на шаг.

Мамины мальчики учат Вовку плавать. Он забавный, маленький, ему нравится быть в центре внимания. Вот его, мокрого и счастливого, насильно вытаскивают из воды и несут маме. Он вырывается и хохочет, а мама протягивает к нему руки с полотенцем и обнимает. Давно я не видела её такой весёлой.

– Мама, я плаваю, только руками держусь за песок!

– Конечно, мой маленький! – И прижимает его к груди.

Я научилась плавать сама, никто меня не учил, и плаваю всю жизнь одной мне известным стилем, как сказали однажды тренеры в спортивном бассейне, куда меня друзья привели зимой поплавать.

Никто не хвалит меня за то, что я плаваю. Выхожу из воды, сама беру полотенце. Мокрые прядки волос прилипли к лицу и плечам, я худа, как дощечка, по мне, наверно, можно изучать анатомию. Прижимаюсь к маминому боку, а она даже не замечает этого, как никто вообще меня не замечает.

Мы жили в большом доме с тенистым садом. В дальнем его углу росла старая груша. Хозяйка предупредила, чтобы мы ничего не трогали в саду. Да мне бы в голову не пришло сорвать что-нибудь с грядки или дерева!

Там был деревянный туалет, и дорожка вела к нему через весь сад.

Мы с мамой шли мимо груши, а она сбрасывала на землю ненужные ей плоды, совсем лишние, которые не могла удержать и дорастить до спелости.

Я поднимала две-три, с мой кулачок, терпкие ещё, и протягивала маме. Мы съедали их, пока шли к дому. Когда мама расплачивалась перед отъездом, хозяйка сказала:

– А за груши? Думаете, я не видела!

Я готова была провалиться сквозь пол, но мама добавила молча какие-то деньги, и мы ушли.

Было время, когда мама рассказывала мне хоть что-то, скупо, несколькими фразами. Память цепко хваталась за них и находила нужное место в той мозаике с огромными пробелами, какой была для меня жизнь, «когда меня ещё не было».

До войны, давным-давно по моим меркам, папа кончил педагогическое училище. И его послали преподавать именно в Константиновку!

Они с мамой поженились прямо накануне отъезда, не сказав папиным родным. Была, значит, причина, по которой младшему Гершанову не стоило жениться на младшей дочери переплётчика.

К маминым родителям отец пришёл по всей форме. Она знала, зачем он пришёл, и спряталась за диван, храбрая моя мама!

Странная история. Когда их венчали, в синагогу внезапно вошёл Гершанов-старший. Как же его боялись в семье, если папка мой спрятался и рядом с мамой встал дядя Федя Крылов. Они с тётей Идой были свидетелями, или как это называлось.

– Получается, тебя обвенчали с дядей Федей?

– Не говори глупостей!

Они уехали в Константиновку. Папа преподавал в школе, а мама работала в отделе писем районной газеты.

Будто вижу заснеженную улицу, штакетник и чёрную овчарку, бегущую по высокому снегу. Он летит веером во все стороны, рядом топают по сугробам валенки отца. Его самого не вижу, только валенки, и мама бежит вдогонку в сером пуховом платке поверх пальто, поправляет его варежкой, чтобы не мешал дышать, и снег блестит в её каштановых волосах.

– Мама, у вас была чёрная овчарка?

– Была, хозяйская. Откуда ты знаешь?

– Не помню.

Летом бабушка Таня приехала к младшему, оставив старших четверых. Сад у дома, розы в саду… Папа с мамой выходят на веранду после дневного сна, она идёт к ним по дорожке, танцуя, и приседает, как учили нас в балете:

– Прошу к чаю! Я сварила варенье из розовых лепестков!

Будто вижу с веранды светлое её лицо, серовато-голубое платье и солнце, тёплое и ласковое…

Мама считала, что папа должен получить высшее образование, а не хочет – пусть возвращается к отцу. Очевидно, угроза «возвращения к отцу» часто звучала в доме. Мама говорила, свекор был деспотом, но и старший его сын, и младший назвали своих мальчишек в его честь!

Она боялась, что мой будущий папка станет похожим на отца.

– Он поставил в коридоре табуретку с сапожным кремом, щётками, точно как дома! Я сказала: убери или возвращайся к отцу.

А в другой раз:

– Приходит с работы и начинает ходить по комнате, как отец, руки за спину. Ходит и переживает, что у него там было в школе. Я сказала: неприятности свои оставляй за дверью, домой не приноси, или уйдёшь к отцу.

И если не хочет учиться дальше…

– Я должен зарабатывать, я тебе на стипендию чулки не смогу купить!

– Похожу босиком.

И папа поступил в университет. Вот чем, оказывается, была для мамы Константиновка.

Я перебираю свои осколки, переставляю их, большие и поменьше. Третий класс. Уже тогда общая масса девочек разделилась, и рядом оказался тот самый ближний круг, который существует до сих пор, даже если не видимся годами.

В первый школьный день новенькая девочка откинула крышку парты, когда я проходила мимо:

– Садись со мной, хочешь? Меня зовут Римма.

Она сильно хромала. Мама её, тётя Юля, рассказала позже, что Римку, крошечную, уронили со стола в глухой деревне. Она долго плакала, но дети всегда плачут. Крови не было. Увечье проявилось не сразу, только когда года в четыре спрыгнула с сундука.

Взрослой, ей предлагали операцию, но был риск, что она вообще ходить не сможет. Так и живёт с этой своей бедой, спокойная, немногословная, доброжелательная.

Тогда она была крепенькая, длинные косы в руку толщиной, самые красивые в классе. Её отца перевели из дальнего района секретарём райкома. Держался просто, я его не боялась, не то что дядю Колю или Стукалова-старшего. Он долго носил военную форму с новенькими блестящими сапогами. И рука у него после ранения лежала на перевязи в чёрной косынке.

Им дали комнату напротив нашей школы. И у меня появился второй дом, спасибо тёте Юле, пусть земля ей будет пухом. Она подкармливала меня так, что для отказа просто не оставалось пространства:

– Что вы копаетесь, как две клуши, раздевайтесь и за стол! Уроков, небось, опять назадавали.

Покрикивала на меня так же, как на Римку:

– Света, ты что, не видела, у тебя оторвалась вешалка на пальто, вот иголка с ниткой.

Однажды сказала:

– Завтра мы идём в баню на Ворошиловский. Спроси у мамы, можно взять тебя с собой?

И взяла же, а кажется, зачем такая обуза, чужой немытый ребёнок!

Прямо от входа тянулась огромная очередь в два нижних отделения, мужское и женское, наверху были номера с ваннами. Туда очереди не было.

Позже, когда я уже бегала в баню сама, добавили душевое отделение. Но душ ростовчане не жаловали.

Общий зал, просторный, наполненный паром. Мраморные лавки, шайки, старинные краны, из которых бьёт в клубах пара горячая вода и рассыпает брызги ледяная. И молодые, старые, полные и худые женские тела…

Тётя Юля хмурилась:

– Худа же ты, девка! Как замуж-то будешь выходить? У тебя над попкой косточки торчат, как у лошадки. – И тёрла, тёрла докрасна жёсткой мочалкой эти мои косточки.

А Римма была такой, как надо, все линии тела мягкие и плавные. И грудки угадывались уже, а у меня ни намёка!

Мама не поверила сначала, что работает баня. Неужели совсем как до войны, и даже номера?

Мы пошли в эти номера втроём в первый же мамин выходной. Серый свет сквозь окошко под потолком, мы с Вовкой моемся сами, а мама быстро стирает в ванне наше бельишко, ещё и голову не успела вымыть, а в дверь стучат сердито:

– Выходите, окончен сеанс! Опять устроили стирку!

В общем зале не стучали и не кричали, но стирать не разрешали.

Мама ходила в баню с Вовиком, а я с Риммой и тётей Юлей. Когда Вовка подрос, мама подходила к мужской очереди и просила:

– Товарищи, посмотрите за мальчиком, мне уже неловко брать его в женское отделение.

– Не сомневайся, мать, отмоем по всей форме!

Мы шли в женский зал, мама купала меня, и я была счастлива. А потом ждали на жёсткой скамейке чистенького и распаренного Вовку и вместе шли домой.

Тётя Юля взяла меня под крыло. Простая деревенская женщина не могла спокойно смотреть на неприкаянного ребёнка, как и наш сосед киргиз в Пржевальске.

Она учила меня вышивать и готовить, когда я подросла. Но главное, мы с Римкой делали уроки. Я приняла это как неизбежность.

И тут мама уволилась из ремесленного училища. Пришла к начальнику, генералу, и сказала:

– Я нашла работу по специальности. Будет зарплата, карточки, мы с детьми сможем продержаться до возвращения мужа.

– Как вы можете в военное время уходить со своего поста! Родина вам доверила мальчиков, ваш долг быть с ними!

– Нет, – сказала мама, – мой долг быть с моими малышами. Я за них отвечаю и перед Родиной, и перед их отцом, который её защищает.

И её отпустили!

Мама работала теперь в том самом Красном доме, где мы нашли паспорт с деньгами. Строительный трест восстановил себе угол на первом этаже с окнами на трамвайную линию. Стены из непросохшей кирпичной кладки, цементные полы, двери из фанеры…

Но трест работал, и мама была там начальником планового отдела. К ней можно было зайти, посидеть за свободным столом, и никто не говорил: «Что это дети здесь делают?»

А в пять у мамы кончался рабочий день. В пять часов! Какое счастье!

Вместо ремесленного обеда мы теперь получали продукты по карточкам, и мама говорила:

– Надо было раньше уйти, мы бы так не голодали.

У нас появились квартиранты, сапожник с женой. Они поселились в бывшей детской комнате, а в кухне поставили складной табурет и сапожную лапку. Печка топилась в кухне, и комната наша приобрела жилой вид.

Сапожник непрерывно курил. Я помню полупустую кухню, сизую от дыма, а посредине на полу, как ни в чём не бывало, Мусю с котятами. Это наш Марсик вырос в роскошную пушистую кошку.

Фактически мы жили в сапожной мастерской. Приходили разные люди со своими старыми ботинками, и сапожник, перегнав папиросу из одного угла рта в другой и щурясь от своего же дыма, называл цену. Она была небольшой, наверно, потому что народ прибывал.

Маме это не нравилось, но она, по-моему, просто не знала, что делать. Всё решилось само собой. Её вызвали в прокуратуру и обвинили в спекуляции жилой площадью. Кого за это благодарить, дядю Колю или Стукалова?

Какой-то маленький начальник кричит на маму, топает ногами, грозит тюрьмой. Это длится почти месяц, и у мамы такие несчастные глаза!

Сапожник с женой съехали давно, а она всё ходит к этому начальнику и пишет объяснения.

И вот, рассказывает она в десятый, наверно, раз одними и теми же словами, однажды её почему-то послали в другой кабинет, этажом выше.

Хозяин кабинета, по-видимому, был выше рангом. Он смотрел на маму строго – наживаются всякие на войне!

– Какая у вас жилплощадь?

– Сорок пять квадратных метров. Но в одной комнате потолок провален ещё с прошлой зимы, она закрыта. Остаются две и тёмная кухня.

– Вы сдали комнату и кухню? И там, насколько мне известно, есть отдельный вход с улицы?

– Да, в кухню можно пройти из коридора, а в детскую, бывшую детскую, из кухни. Кухню я не сдавала, как можно, там вода, печка! Он сказал… Мы договорились, что только в углу будет стоять верстак.

– Платят много?

– Угля привезли, мы промёрзли всю прошлую зиму.

– Муж воюет?

– Да.

– Детей двое, девять и пять лет?

– Да, двое.

– Идите, растите детей, никто вас больше не тронет.

Мама рассказывала:

– Я шла по коридору и плакала, у меня было такое чувство, будто меня освободили из тюрьмы!

Дома пусто и холодно. Снимаю пальто, открываю портфель и достаю новую книгу. И окружающий мир отступает, его больше не существует, реального! Есть другой, огромный, где добро побеждает зло, женщины прекрасны, мужчины отважны и честь значит больше, чем жизнь.

Школьной библиотеки мне уже не хватает. Я дошла до районной, двух городских, Дворца пионеров…

В одном из фантастических романов, которыми я зачитывалась, на космическом корабле растёт мальчик. Родители погибли на чужой планете.

Он единственное живое существо среди умных машин, они кормят его, поддерживают все системы жизнеобеспечения. Но как передать багаж знаний, богатство человеческих эмоций, поэзии, музыки – всего, что накопило человечество в долгом пути через века? У него был экран монитора и обучающая программа. У меня в пустой квартире были только книги.

Как умещалось в моей голове это море информации самого разного уровня? Раскладывалось по полочкам, превращалось в мировоззрение, в незыблемые принципы на всю жизнь!

Валя Соломина жила на соседней улице. Было время, когда я, забросив уроки, паслась у неё каждый день, действительно паслась – ведь основной моей пищей оставалась духовная. У неё было полное собрание сочинений Чарской, только родители не разрешали выносить книги из дому.

Это была ещё одна сторона жизни, где-то рядом с Диккенсом, но ближе к нам. Бедная девочка из тёмного подвала или пыльного чердака, из такого знакомого мне голода и холода попадает в нормальный дом. И первым делом в ближайшем магазине богатый дедушка или старая служанка покупают ей целый ворох удивительных вещей – пижаму, рубашки, чулки, панталоны, красивые светлые платья. Только бедность ходит в сером и коричневом.

Всё это роскошество складывают перед её кроватью. В первое же утро она просыпается и плачет от счастья. И я плачу от счастья вместе с ней.

Но к маминому приходу я должна быть дома с Вовкой!

У Вовки тоже появился второй дом. Там у него «брат» из детского сада, Юрик, и главное, Юрин папа.

Вовке, конечно, тоже не хватало папы. Не больше, чем мне, но по-другому. Мама не могла научить его бороться, собирать конструктор, плавать по-настоящему, кататься на коньках.

Теперь, когда я приходила за Вовкой в детский сад, они ждали меня втроём – Вовка, Юрик и его папа.

– Светочка, мы заберём Вовку на часок, пусть поиграют!

Я молчу. Конечно, там конструктор, которым Вовка просто бредит. Но когда я прихожу одна, мама переживает:

– Что за дети! Вам у чужих людей как мёдом намазано! Когда меня дома не было, ещё понятно…

Через час иду на соседнюю улицу в большой дом с железной коробкой лифта. Мальчишки на полу играют в солдатики, меня приглашают к столу, как взрослую, но я стою на пороге и твержу:

– Нет, спасибо… Вовик, пойдём домой!

– Сейчас, подожди немного. Ещё полчаса! Ну десять минут!

– Пойдём, мама ждёт!

И Вовка поднимается с тяжёлым вздохом, под сочувственными взглядами хозяев надевает шапку и пальтишко…

Как-то, когда я была дома одна, в окно постучали пушистой варежкой. Я побежала открывать. За дверью стояли две девочки не старше меня, в одинаковых ушанках.

– Здравствуй, Светик! Не узнаёшь? Мы твои сестрички, Лена и Лина!

Я совсем не помнила до войны этих сестричек. Может, они жили в другом городе? Но я, не раздумывая, взяла Лену за варежку и повела в комнату.

– Раздевайтесь, у нас не холодно!

– Нет, мы только приехали, и нас послали сказать, что мы приехали.

Они бегают из кухни в комнату и обратно, заглядывают в детскую.

– А эти двери почему заперты? Где тётя Тамара и Вовик? Нам велели спросить, нет ли известий от дяди Юры… Бабушка так и думает, что нет. Ну, мы побежали!

Я и сейчас вижу, как веду Лену за варежку и вглядываюсь в их незнакомые или забытые лица. Лена, оказывается, была дочкой папиной младшей сестры, а Лина – старшей.

Их определили в нашу школу. Я радовалась, что Ленка будет учиться со мной в одном классе. Я и представить не могла, как это осложнит мою жизнь!

Мы все живём в подвале у бабушки. Взрослые решили, наверно, что вместе им будет легче. Четверо детей под одной крышей, и среди нас Ленка, она стоит всех, вместе взятых. Даже не верится, какой она стала славной, когда выросла!

Ей совершенно не под силу просидеть урок и не выкинуть какой-нибудь номер. На переменках носится по залу, как маленькая весёлая комета, сметая всех. Дерзит Полине Павловне, это просто немыслимо!

И ещё она врёт по любому поводу, легко и вдохновенно. Я задыхаюсь от возмущения, особенно когда это касается меня. Иду домой, сейчас я ей выскажу всё! Ленка прыгает на старом диване, который занимает половину «светлой» комнаты. Она не даёт мне рта раскрыть:

– Мама знает, я сказала ей!

– Как ты можешь!

– Могу! – хохочет она. – Я всё могу! А ты просто выставляешься, даже уроки делаешь, чтобы тебя ставили в пример. Это честно?

В доме тревога – Ленка не приходит из школы допоздна. Тётя Бетя ходит по комнате, сжав руки, потом идёт её искать. Мы садимся за стол, только когда они возвращаются. Все молчат, наши мамы договорились, что каждая ругает своих детей самостоятельно и шлёпает, если надо.

Однажды тётя Бетя вернулась одна. Взрослые тихо разговаривают за плотно закрытой дверью, и мама уходит в ночь. Мы сидим и ждём, и никто не говорит ни слова, пока мама не вталкивает в дверь ревущую Ленку.

– Она меня ударила! Мама, как ты разрешаешь чужим бить меня? Мало того, что они тут мешаются!

Моя мама вне себя:

– Сидит, дрянь такая, с мальчишками в подворотне, портфель на земле… Я говорю, пойдём домой, что ты вытворяешь с матерью? А она: «Не ваше дело! Я не вернусь никогда!» Ну, я её отшлёпала и привела за шиворот.

Мы переехали домой.

Третий класс принимают в пионеры. Полина Павловна пишет на доске торжественное обещание, мы переписываем его в тетрадки, хотя она предупредила: принимать будут лучших. Учить его после уроков остаются только те, кому «сказали». Мне не сказали. Я беру портфель и понуро иду домой.

Я знала его наизусть! На призыв «Будь готов!» я могла с открытой душой ответить: «Всегда готов!» К любому подвигу, любой жертве, включая собственную жизнь.

Для меня приём в пионеры был огромным событием, приобщением к чему-то важному, равносильным посвящению в рыцари, в рыцари Великой Революции. На каких недосягаемых пьедесталах были для меня её герои!

Когда эти пьедесталы рухнули, это стало моей личной бедой. Будто меня предали.

Но это будет через много-много лет, а сейчас третий класс принимают в пионеры, и я замираю от страха, что меня это не коснётся.

Училась, как говорила Полина Павловна, неровно. Опаздывала неизменно, класс дружно смеялся, когда я появлялась в дверях. Могут ли такого человека принять во Всесоюзную организацию юных ленинцев!

После уроков я смотрела Полине Павловне в глаза и медлила в дверях. И однажды она сказала:

– Светлана, останься. Ты успеешь до праздника выучить торжественное обещание?

Наш класс принимали в пионеры в годовщину освобождения Ростова. Я должна была читать длиннющую поэму Сергея Михалкова. Разве можно было читать её без галстука?!

Меня приняли! Я шла домой в расстёгнутом пальто, чтобы галстук не помялся, и огромное счастье не умещалось во мне. Сколько мне его выпало в жизни, Господи!

В доме полный кавардак. Мама целый день на работе, и убирать надо мне. Она постоянно твердит, что в доме должно быть чисто. Я стараюсь, прихожу из школы и начинаю убирать с угла. Вытираю пыль на подоконнике, трельяже, на другом подоконнике, дохожу до этажерки.

И время замирает надо мной. Любая книга, раскрытая наугад, переносит меня в другое измерение. Спохватываюсь перед самым маминым приходом и начинаю лихорадочно наводить порядок. Убираю остатки завтрака, обеда, вчерашней готовки, подметаю, всё делается молниеносно.

– Почему ты запыхалась? – подозрительно спрашивает мама.

– Я бегала за хлебом.

Это чистая правда, за хлебом я тоже успела сбегать.

– А как с уроками?

– Не кончила ещё.

На самом деле и не начинала.

– Сходи за Вовиком, пока я приготовлю поесть.

Полина Павловна пришла днём. На столе стояла доска для теста, мама вчера делала кукурузные лепёшки, редкое наше лакомство. Вместо скалки бутылка, перемазанная мукой, ещё одна с подсолнечным маслом, немытые чашки, тарелки, неметеный пол…

– Я пришла посмотреть, как ты живёшь. Мама на работе?

Стою перед ней с книгой в руке, пальцем заложена страница, на которой я остановилась. Она молчит, но под её взглядом я начинаю быстро убирать со стола, отношу бутылку в муке в раковину, постное масло прячу в буфет…

– Брат в садике?

– Да, я схожу за ним, когда мама придёт.

– А когда она придёт?

– В половине шестого.

– И ей придётся наводить порядок, готовить обед?

– Только готовить. К её приходу у меня всегда убрано.

– Понятно. Всё более-менее нормально по сравнению с тем, что было.