Текст книги "Частная коллекция ошибок"

И это не годится! Эркер рядом с главным входом, а там никого не видели ни люди, ни бесстрастные камеры. К тому же вор должен был оставить следы на крыше. Но там нашли лишь небольшой скол краски над окном галереи, как если бы по самой кромке черепицы на цыпочках шел лунатик. Или привидение? Не босиком же действовал преступник? Крыша новенькая, следы должны были остаться! Но их нет. А куда вор подался с награбленным? Спрыгнул с обрыва? Перелез через забор к соседям? Но там сигнализацию не отключали, и шум поднялся бы на весь город.

Колпачок грошовой ручки был изгрызен и выплюнут, но ясности мыслей Вероника не обрела. Хорошо, хоть вопросы так и сыплются – если на них толково ответить, что-нибудь да забрезжит. Для этого нужно время. А действовать надо быстро!

Антикварные салоны уже проверены. Их в городе всего четыре, и пока никто не приносил туда ничего из коллекции Галашина. Воры могли затаиться, но, скорее всего, они удрали. И украденное вывезли из области! Приезжие они – никогда в Нетске не водилось таких ловкачей. Описание и фото вещей отправили в Новосибирск и Москву – пусть там ищут. Ох, тухлое дело…

– И почему один Коровин похищен, а другой на месте? – снова удивилась Ольга.

Ей было бы легче, если б исчезли оба. Тогда и бельгийский каталог не страшен!

– Когда мы поймем логику преступника, – глубокомысленно сказала Вероника, – мы его найдем. А логика быть должна, пусть безумная. Только в нашем деле никаким безумием не пахнет. Возьмите этот трюк с пожаром! А если учесть…

Беседу прервал звук приближающихся шагов и говор нескольких голосов. Голоса были мужские. Скоро в галерее показался Галашин со своими сотрапезниками – скрипачом Евгением Ильичом Парвицким и экспертом Козловым. После обеда оба московских гостя выглядели более румяными, чем обычно, и если не оживленными, что было бы бестактно, то заинтересованными.

– Вот они, мои руины, – вздохнул Галашин.

Он указал рукой на пустые рамы и картон в окне.

– Ужас какой, – пробормотал старик Козлов, но уперся взглядом не в картон, а прямо в оставшегося Коровина, в «Утро в Гурзуфе».

У Ольги снова подкосились ноги. Ее кустодиевские щеки сначала побагровели, потом стали бледны, как бумага. Ей очень захотелось схватить проклятый «Гурзуф» и выкинуть в разбитое окошко. Пусть себе плывет по Нети в Карское море! На худой конец надо отвлечь знаменитого эксперта от Коровина.

Ольга нервно откашлялась и подошла к самой дальней стене.

– По-моему, здесь у Сергея Аркадьевича очень неплохой Киселев, – сказала она голосом много тоньше и сквернее собственного. – Кавказский вид, довольно типичный для мастера.

– Да ну его к черту! – фамильярно отмахнулся Козлов. – Ведь это у вас вон там, над бюро, Васильковский?[13]13
  В а с и л ь к о в с к и й С.И. (1854–1917) – русский живописец-передвижник, пейзажист.


[Закрыть] Глянь-ка, Жень: вот она, правда жизни! Полтава! Отлично видно, что в девятнадцатом веке Украина отнюдь не утопала в садах. Голь да пыль. Прелесть!

Женя осмотрел пыль, изображенную Васильковским. Осмотрел и «Розы» Судейкина[14]14
  С у д е й к и н С.Ю. (1882–1946) – русский живописец, график, художник театра. Член объединений «Голубая роза» и «Мир искусства». С 1920 года в эмиграции (Франция, США).


[Закрыть]. Все это ему понравилось. Он так и сказал Галашину. Виктор же Дмитриевич Козлов, очутившись среди живописных полотен, помолодел еще больше. Его небольшие глазки сияли поверх очков, как самоцветы. По галерее он порхал невесомой походкой с какой-то особой лихой припрыжкой (впрочем, в юности он отлично танцевал и па-де-спань, и бальный краковяк).

Ольга за его передвижениями следила с томительной тревогой. Старый эксперт останавливался у лучших экспонатов и удовлетворенно крякал. У картин поплоше он хмыкал и сморкался, а на Ольгу и ее великолепную грудь внимания совсем не обращал. Бедняжка помнила, что в аэропорту все было иначе. Но теперь она напрасно старалась попасться Козлову на глаза и выпячивала свое сокровище – Виктор Дмитриевич ее не замечал. Это был плохой знак; это говорило о том, что старика нельзя заморочить и подмаслить ничем.

Наконец Виктор Дмитриевич сделал полный круг по галерее и снова уткнулся в «Утро в Гурзуфе». Ольга оцепенела. Козлов заложил руки за спину, посмотрел на полотно поверх очков, потом сквозь очки, отчего глаза его, вдруг ставшие огромными, пугающе блеснули. Наконец он глянул на «Гурзуф» одним левым глазом, повернувшись к картине в профиль.

– Дорогая моя, – сказал он Ольге после долгой паузы, в течение которой вспомнил наконец и ее самое, и ее бюст. – Дорогая! Вот что… Нет! Сергей Аркадьевич! Это у вас не Коровин.

– Не Коровин? – наивно удивился Галашин. – Как же не Коровин, когда подпись стоит! Видите, какая крупная? В углу!

– Подпись есть, а Коровина нет, – ухмыльнулся коварный старик.

Галашин насупился.

– Этого не может быть, – заявил он. – У меня настоящий Коровин, с документами. Если этот фальшивый, значит, его воры подменили.

Ольга решила не сдаваться. Она торопливо залепетала про надежного дилера, про безупречный провенанс, про то, что специалисты Третьяковской галереи без колебаний подтвердили авторство Коровина.

– Какие такие специалисты? Эти хмыри? – фыркнул Козлов.

Ольга знала, что из Третьяковки его попросили после какого-то скандала.

– У меня и сертификат есть, – обиделся на эксперта Галашин. – Все чин чином.

– И вы считаете, что Коровин, да еще в 1916 году, мог так переборщить с белилами? Как какой-нибудь малокровный мюнхенец?[15]15
  В Мюнхенской академии художеств в начале XX века культивировали сдержанный сероватый колорит.


[Закрыть]– взвился упрямый старик. – Посмотрите-ка на эти тени! Они же совершенно нецветные! А яблоки! А стекло! Э-эх!

Почва уходила из-под ног несчастной Ольги. Теперь-то она видела на картине и серые тени, и тусклые яблоки, и косой мазок, далекий от коровинской лихости. Где раньше были ее глаза? И что теперь делать?

В старину дамы в подобных ситуациях обычно валились в обморок, но Ольга была женщина крепкая, со здоровыми нервами. Гибнуть (о, что это случится, она и накануне знала!) приходилось в полном сознании, на глазах уважаемых людей. Галашин сделал к ней решительный шаг. От ужаса она едва не закуталась в свою шаль с головой.

Вдруг у банкира в кармане тихо закурлыкал мобильник.

– Простите, жена звонит, – сказал Сергей Аркадьевич, даже не глядя на экранчик телефона.

По мобильному он говорил только с родными, все прочие обращались к нему через секретаря. Так теперь принято у людей его круга.

Сергей Аркадьевич отошел в сторонку, а все остальные остались возле Коровина. Парвицкий снисходительно изучал нецветные тени, Виктор Дмитриевич Козлов переводил взгляд с картины на Ольгину грудь и напевал себе под нос что-то заунывное.

– Это катастрофа! – донеслось из угла, куда удалился Галашин. – Идиотка!

Козлов из деликатности запел громче.

– Ольга Иннокентьевна, можно вас на минутку? – позвал Галашин.

Ольга поплелась к нему на ватных ногах. Никаких катастроф ужаснее той, что минуту назад случилась с нею и Коровиным, она вообразить не могла.

– Тут такое дело… – шепотом начал Галашин и жалобно моргнул. – Не знаю даже, как сказать… Надо, наверное, к этой девице обратиться? Но уж лучше сделайте это вы, у меня сил никаких не осталось.

Под девицей Сергей Аркадьевич подразумевал следователя Юршеву. Вероника, пока московские гости рассматривали картины, невозмутимо сидела в сторонке на диване, перечитывала записи в своем блокноте и грызла карандаш.

– Что случилось, Сергей Аркадьевич? – спросила Ольга.

– Мне только что жена позвонила из Карловых Вар. Утром я сообщил ей о краже в галерее, но советовал не прерывать отдых. И без нее проблем хватает! Она посочувствовала и все такое. Вдруг полчаса назад она вспомнила, что перед отъездом доставала наш кушон[16]16
  К у ш о н – бриллиант особой огранки, которая требует идеальной чистоты камня; имеет широкие грани и закругленные углы. Известен как «свечной бриллиант», поскольку особенно ярко сверкает при искусственном освещении.


[Закрыть] – ну, вы его знаете! Любовалась якобы игрой лучей. К чему? Зачем? Потом ей лень было идти в кабинет к сейфу, и она сунула камень в ту самую синюю табакерку. И забыла! И табакерку украли! Что же это за напасть такая!

Теперь у Сергея Аркадьевича глаза были не грустные, а просто стеклянные. Его лицо никогда ничего не выражало, даже когда он улыбался, показывая все зубы, длинные, белые и одинаковые, как набор школьных мелков. Злые языки уверяли, что ему колют ботокс. Но в эту минуту его брови и щеки чуть шевельнулись, и стало ясно, что он скорбит.

Так и было. Банкир был потрясен до глубины души. Еще бы! Кушон великого князя Николая Михайловича был настоящей редкостью. Это вам не какой-то там Коровин!

– Я все сделаю! Не беспокойтесь, Сергей Аркадьевич, – заверила беднягу Ольга тем деликатным шепотом, каким переговариваются на похоронах. – Мы сейчас же расширим список похищенного. Только гостей отсюда лучше увести – все-таки информация сугубо конфиденциальная.

Банкир закивал:

– Да, да, конечно! Я им все уже показал. К тому же Евгений Ильич спешит на репетицию.

Несколько скованной походкой, но с прямой спиной он двинулся к своим гостям.

Ольга подсела к Веронике.

– Открылись новые обстоятельства, – начала она тихо. – Очень неприятные.

И без того продолговатое лицо Вероники вытянулось еще больше. Она никогда не занималась кражами картин. Она думала раньше, что такое бывает только где-нибудь в Италии или, на худой конец, в Санкт-Петербурге, а еще в детективных фильмах с претензией на интеллектуальность. Но теперь картины украдены в Нетске, надо энергично браться за дело, а как? Об этом Вероника не имела не малейшего представления.

Ольга между тем продолжала шепотом:

– Супруга Сергея Аркадьевича сейчас позвонила из Карловых Вар. Она вспомнила, что позавчера, перед отъездом, по рассеянности положила в ту самую гильошированную табакерку бриллиант весом в 7,6 карата.

– В ту табакерку, что украли?

– Именно. Ранее бриллиант принадлежал великому князю Николаю Михайловичу, известному историку и нумизмату, которого большевики расстреляли в 1918 году в Петропавловской крепости. Так что камень обладает несомненной исторической ценностью. О его стоимости в денежном выражении я даже не говорю.

– Час от часу не легче, – ужаснулась Вероника. – Еще и бриллиант! Правда, на скупщиков драгоценностей я оперативные выходы имею…

Ольга почувствовала облегчение, узнав о краже кушона. В свете этой потери сомнительный Коровин выглядел не такой уж бедой. Обычное дело, экспертная ошибка… И хороший урок на будущее. Зато похищение бриллианта Николая Михайловича – это катастрофа.

Что такое настоящая катастрофа, ни Ольга, ни Вероника Юршева в ту минуту еще не подозревали. Обе они сидели на жестком бархатном диване, очень похожем на те, что стоят в Эрмитаже, и устало молчали. Вдруг до них донесся душераздирающий крик.

Кричали в ближнем коридоре, куда только что удалился Галашин со своими гостями. Неужели кто-то из троих поскользнулся на паркете и расшибся?

Ольга осталась на диване (она вообще с трудом теперь шевелилась и почти впала в ступор после перенесенных треволнений). Зато Вероника вскочила легко, как воробей, и побежала на крик, быстро перебирая тонкими ногами в невыразительных коричневых туфлях.

Оказалось, кричал Евгений Ильич Парвицкий. Он не свалился на пол и не ударился о шкаф эбенового дерева, возле которого стоял. Он даже не держался за сердце. Он просто кричал, как раненый зверь, закинув голову и широко разинув рот. Галашин и эксперт Козлов стояли рядом, перепуганные и обескураженные. Они ничего не понимали.

– Женя, Женя, что стряслось? – повторял Козлов, пытаясь заглянуть в глаза друга, которые были страдальчески закрыты.

Какая-то женщина, должно быть, из прислуги, выскочила в коридор. Галашин крикнул ей:

– Воды, живо!

Вероника, бывавшая в разных переделках, подбежала к Парвицкому, схватила его за плечи цепкими тренированными руками и потрясла, как котенка. Даже предположить было нельзя, что в этой худой бледнолицей девушке таится такая сила. Музыкант с мировым именем перестал кричать и наконец открыл глаза. Их взгляд оказался мутным и безумным.

– Что с вами? – строго спросила Вероника.

– Страдивари, – прошептал еле слышно Парвицкий. – Его нет. Его нет!

Кражи скрипок Страдивари то и дело попадаются в детективных фильмах. Вероника считала, что этот сюжет (а также похищения картин и скульптур) высосан из пальца. И вот с нею в один день разом случилось все, чего никогда не бывает. Это походило на дурной сон.

Евгений Ильич снова закрыл глаза и собрался закричать, но тут как раз подоспел стакан с водой. Вероника поднесла его ко рту Парвицкого. Скрипач послушно начал пить, подавился и густо забрызгал серый пиджак Вероники. Ведомый под руки, он смог добраться до эрмитажного дивана.

Пока скрипача вели, Козлов успел нашептать Веронике на ухо, что Евгений Ильич никогда не расстается со своим инструментом, Страдивари 1714 года, поскольку боится кражи. И вот теперь Страдивари исчез! Во всяком случае, поблизости его нигде не видно.

– Понятно, – сказала Вероника, усаживаясь рядом с Парвицким.

Она достала из кармана носовой платок, мужской, в синюю клетку, и вытерла им мокрый пиджак. Пользы от этого не было никакой, зато Вероника успела собраться с мыслями. Она повернулась к Парвицкому и тем же строгим голосом сказала:

– Постарайтесь успокоиться. Не надо так нервничать. Сосредоточьтесь и вспомните, когда и где вы видели свой инструмент последний раз.

Глава 3

1

К полудню от вчерашних туч не осталось и следа. Асфальт сиял голубизной отраженных небес. Деревья успели основательно пожелтеть за последнюю неделю и стали неправдоподобно разноцветными. Воздух пах горько и вкусно. Только ранней осенью бывают такие хорошие дни, и немного их случается, иногда всего один или два. Поэтому Настя решила не упускать случая и сделала то, что давно собиралась, – написала дерево, росшее напротив музея, и длинную синюю тень этого дерева. Тень, переломившись под прямым углом о стену ближайшего дома, из синей становилась огненно-лиловой, поскольку дом был кирпичным.

Как и большинство современных художников, Настя не делала культа из натуры. Но иногда попадалось ей нечто такое, чего выдумать нельзя, и оставалось только написать как есть. Это желтое дерево с синей тенью давно ей приглянулось, и вот сегодня этюд был готов и удался. Настя прислонила его к стене в мастерской Самоварова. Сидя напротив, на громадном полуампирном диване, она придирчиво оценивала свою работу – сначала отворачивалась, потом снова смотрела во все глаза.

Самоваров всегда восхищался живописью своей красавицы жены. Дерево, которое по утрам отбрасывало длинную тень, было известно ему много лет, но лишь сегодня он понял, какое это чудо. Он собирался сказать об этом Насте, но пока было нельзя: на том же диване, только в другом его углу, сидела Вера Герасимовна и жаловалась на судьбу. Вернее, на козни и интриги, которые свили гнездо в музейном гардеробе.

– Я, Коля, давно собиралась открыть тебе глаза на то, что вытворяет Ренге. Он подсиживает меня. Спит и видит выжить меня вон и притащить на мое место своего друга-держиморду. А ведь я двадцать лет отдала искусству!

Это была сущая правда, хотя Вера Герасимовна несколько округлила дату в свою пользу. Закончив карьеру машинистки в горисполкоме и выйдя на пенсию, она заступила на вахту у музейной вешалки. Именно она сосватала на работу в музей своего соседа Самоварова. Было это пятнадцать лет назад. Самоваров, юный опер, после тяжелого ранения не стал тогда возвращаться в милицию (ему предлагали унылое место в архиве). Будущее представлялось ему невнятным и тоскливым.

Вера Герасимовна так не считала.

– Ты просто обязан влиться в наш коллектив, – говорила она. – Музею срочно требуется реставратор мебели. Горлов наш совсем спился и сбежал в какую-то жилконтору. Я уже рекомендовала тебя. Коля, не упрямься, ты справишься. Вспомни, как ты починил табуретку Ермаковым!

Самоваров пробовал разъяснить Вере Герасимовне разницу между стандартной табуреткой и музейными раритетами.

– Вздор! – отрезала Вера Герасимовна. – Мебель есть мебель. Не позорь меня: я обещала руководству, что завтра же ты приступишь к работе.

– Но у меня нет специального образования!

– А школа милиции? Это наших дам очень впечатлило. Нечего дома сиднем сидеть – сходи хоть глянь, как у нас хорошо.

Самоваров сходил и согласился: хорошо. Все-таки бывший генерал-губернаторский дворец! Чугунная лестница, картины, паркетный простор, сладкая тишина… Даже в мастерской спившегося Горлова, которая завалена была бычками, засохшими кистями, ломаной фанерой и прочим мусором, было хорошо. В полукруглые окна лился закат, виден был музейный двор, тихая улица и много неба. И стены толстейшие, как в средневековой фортеции.

Самоваров вымел из мастерской бычки, сотнями валявшиеся во всех углах, сдал пустые бутылки, вымыл пол и окна – и остался. И с мебелью у него тоже все получилось. Теперь он был в городе известен как незаменимый мастер, а еще как страстный коллекционер самоваров. Первый самовар подарили ему музейщики в шутку, а он стал всерьез собирать всякие старинные штуки для чаепития. И чай он умел заваривать, как никто.

Вот и сейчас на его столе стояли дежурные чашки с золотыми ободками. Над ними курился тонкий парок, малиновым янтарем отсвечивал чай, а из допотопной жестяной коробки выглядывало свежее печенье.

– В Косом гастрономе печенье брал, Коля? – одобрила угощение Вера Герасимовна. – Это правильно. А вот Ренге ты напрасно считаешь безобидным. Это настоящая ехидна.

Михаил Гунарович Ренге работал в гардеробе в очередь с Верой Герасимовной. Это был дебелый краснолицый отставник, очень бравый, с шикарной военной выправкой, так что истинный его пенсионный возраст читался разве что в небольших тусклых глазках. Ренге часто подменял Веру Герасимовну сверх графика: ее муж отличался слабым здоровьем и нуждался в трудоемких лечебных процедурах, с какими в одиночку не справиться. Среди дня Вера Герасимовна то и дело срывалась домой, чтобы сделать супругу тонизирующее обвертывание или какой-то мягкий тюбаж.

В таких случаях Ренге заступал к вешалке безотказно. Дома он скучал, а в музее чувствовал себя значительной персоной. Он проворно выдавал номерки, громовым голосом приструнял школьников, которые были головной болью экскурсоводов, и обожал с кем-нибудь посудачить, что не очень вязалось с его нордическими корнями.

Казалось бы, Вера Герасимовна должна ценить поддержку Ренге. Однако она вбила себе в голову, что Михаил Гунарович нарочно притворяется молодцом, чтобы порисоваться на ее фоне и внушить руководству, что он незаменим, а Веру Герасимовну пора отправить на свалку истории. Якобы на ее место он уже подобрал своего дружка, некоего Бородулина, тоже отставника и тоже с красным лицом. Теперь коварный напарник только ждет случая, чтобы окончательно вытеснить Веру Герасимовну из гардероба.

– Ложная тревога, – успокаивал старушку Самоваров. – Вас в музее все так любят!

Она вздохнула:

– Любят-то любят, а возьмут и проводят под белы руки. Ренге законченный интриган. Ты, Коля, поговорил бы насчет меня с Ольгой Иннокентьевной. Я знаю, она с тобой очень считается. Третьего дня я шла к тебе с этой своей бедой, а вы заперлись тут и что-то горячо обсуждали. Видно было, она дорожит твоим мнением. Что, у нее проблемы?

Вера Герасимовна надеялась, что Коля ей эти проблемы выложит, но тот лишь рассеянно улыбнулся. Через минуту разговор и вовсе изменил направление: в мастерскую ворвался Никита Леонидович Климентов.

– Вы знаете новости о Галашине? – спросил он, возбужденно потирая руки.

Сегодня Никита Леонидович надел терракотового цвета сюртук и закутал тщедушную шею лиловой тафтой. Азартный блеск глаз пробивался даже сквозь яично-желтое стекло его очков.

– О Галашине? Знаем. Пожар у него был, – ответила Настя.

– Если бы только это! Его коллекцию разграбили.

Настя засмеялась:

– Вы так радуетесь, будто сами украли. Откуда у вас сведения?

– Из очень компетентных источников, раскрывать которые я не вправе. Но это точно!

Словам Климентова вполне можно было верить: он всегда все знал. Когда Ася Вердеревская уехала с женихом в Австрию, из Перми на ее место пригласили Климентова. Он возглавил отдел декоративно-прикладного искусства. Самоваров теперь состоял под его началом.

Никита Леонидович оказался энергичным работником. Правда, его занимали в основном коммерческие проекты. Он открыл при музее антикварный салон, потом еще два собственных в городе. Эти заведения торговали всякой домодельной ерундой, но приносили доход. Климентов частенько и Самоварову подбрасывал халтурку, поэтому Настя и Самоваров между собой Климентова звали Клиентовым.

– Не удивляйтесь, Настенька, что во время пожара исчезло все ценное, – заметила Вера Герасимовна. – Как только дом загорается, сейчас же отовсюду сбегаются бомжи и ханыги, и начинается вакханалия.

– Не думаю, что к дому Галашина подпустили ханыг, – заявил Климентов и без церемоний уселся на полуампирный диван между Настей и Верой Герасимовной.

– Я, Николай Алексеевич, плесну чайку? – спросил он и, не дожидаясь ответа, вылил себе в чистую чашку всю заварку.

Самоваров все-таки радушно его ободрил:

– Пейте на здоровье, не стесняйтесь! Вы в курсе, что именно украли у Галашина?

– Отчего же не в курсе? Умыкнули-таки статуэтку Чипаруса. Я умолял продать ее музею, а этот дундук не соглашался. Теперь пусть кусает локти! Еще табакерку стащили романовскую, ту самую, гильоше. Ну, и по мелочи…

– Мелочи-то какие?

– Деталей не знаю. Да, – спохватился Никита Леонидович и даже чашку отставил, – еще ведь картины украли. Две вырезали из рам, а Похитонова так и взяли вместе с рамами. Ограбление века!

– Две картины? Это которые? – спросил Самоваров, притворяясь равнодушным.

– Коровина и Каменева. У вора губа не дура.

Настя собралась удивленно ахнуть, но передумала: от последнего сообщения у ее мужа так изменилось лицо, что он сам на себя стал не похож.

Странная гримаса Самоварова объяснялась просто. Час назад ему позвонила Ольга Тюменцева. Нервным, срывающимся голосом она принялась благодарить. Сначала Самоваров слушал ее похвалы спокойно – он решил, что Ольга в восторге от деревянных прялок, которые он реставрировал для последней выставки. Однако скоро он насторожился.

– Я всегда знала, что ты не такой, как нынешние хлюпики, – говорила Ольга. – Ты настоящий, ты способен на поступок. Я, честно говоря, даже от тебя такого не ожидала. Ведь ты отчаянно рисковал! Ты Мужчина с большой буквы.

Самоваров никак не думал, что поновление прялок требует от Мужчины с большой буквы особого риска. Может, у Ольги крыша поехала от недавних волнений?

– Оля, ты о чем? – спросил он осторожно.

– Ладно, ладно, конспиратор!

Ольга залилась неестественным смехом и повесила трубку.

Только сейчас Самоваров понял, что означал этот звонок. Ольга вообразила, что Самоваров ради нее влез в особняк Галашина, устроил пожар и, воспользовавшись дымовой завесой, вынес сомнительные картины. Правда, вынес почему-то не три, а две, зато прихватил Похитонова, статуэтку Чипаруса и какую-то табакерку в придачу. Глупее ничего и придумать нельзя!

– Из-за чего начался пожар? – спросила Вера Герасимовна. – Наверное, чайник забыли выключить и сделалось короткое замыкание, как у нас в соседнем подъезде?

– Не исключается поджог, – важно заметил Климентов. – Все явно затеяно ради ограбления.

– А жертвы есть?

– Кажется, нет. Но моя информация строго конфиденциальна и фрагментарна, так что гарантий дать не могу.

Самоваров не слушал больше болтовню Климентова. Он был сбит с толку. Сомнительные картины похитили как раз накануне приезда эксперта из Москвы. Это могло быть случайностью, но разве бывают такие совпадения?

Странное происшествие! Самоваров задумался. То, что Ольга приписала ему этот подвиг, говорило, что сама она картин не крала. Тогда кто связанный с Ольгой мог спасти ее репутацию таким диким образом? Преданный муж? Этот крепкий, закаленный в экспедициях молчун вполне справился бы с похищением физически и жене не сказал бы ни слова. Он такой! Но все же минералог Тюменцев далеко не дурак. Во всяком случае, он не позарился бы на табакерку. Да и Похитонова зачем брать? Похитонов-то подлинный!

А может, поработали Ольгины сыновья, двухметровые красавцы и атлеты? Евстигней, кажется, сейчас на сборах в Турции (он играет в гандбол), а вот Поликарп… Поликарп парень безбашенный. Но и ему Похитонов с Чипарусом ни к чему.

Гадать на кофейной гуще было бессмысленно. Самоваров боялся лишь одного: как бы Ольга с кем-нибудь не поделилась своими восторгами насчет Мужчины с большой буквы. Тогда хлопот не оберешься!