Текст книги "Последние дни Константинополя. Ромеи и турки"

– Турки построили бы новые суда. Или наняли бы. Не погнушались бы нанять даже пиратов.

– Неужели нам всем суждено погибнуть здесь? – тихо спрашивал василевс.

– Если мы будем продолжать верить в свою победу и в то, что Бог нам помогает, то выстоим, – сказал Джустиниани, но во время беседы постоянно прислушивался к чему-то. В Городе продолжали звонить колокола, но генуэзец, судя по всему, прислушивался не к ним, а к тому, что делается совсем близко – за баррикадой на турецкой стороне: к грохоту малых пушек и свисту стрел.

– Не всё от нас зависит, – сказал он, – но то, что зависит от нас, мы стараемся делать и неплохо справляемся, если до сих пор живы.

– Брат мой, останься здесь, – попросил василевс, тяжело вставая, а затем положил руку Джустиниани на плечо. – Будем сражаться бок о бок. Твоё присутствие укрепляет мой дух и мою веру.

– Я не могу оставить своих людей без надзора, – ответил предводитель генуэзцев, – но я буду неподалёку.

Дождь из стрел прекратился, гром пушек тоже постепенно стих, и вдруг с турецкой стороны баррикады раздался дружный и яростный рёв тысяч глоток. Казалось, этот звук издают не люди, а дикие звери. Турки ринулись в новый, третий по счёту штурм, в решающую схватку, поэтому Джустиниани поспешил взобраться на баррикаду, чтобы отдать новое указание своим людям. Добежать до них он бы не успел, но они могли увидеть и услышать своего командира, ведь позиция генуэзцев находилась по соседству с позициями ромеев. Василевс лишь на полшага отстал от него, чтобы призвать к бою своих людей.

Небо всё больше светлело, но никто не знал, каким будет наступающий день.

* * *

«Если выстоим, то победим. Третья волна – последняя», – повторял себе Тодорис, и это придавало ему сил в битве. Великий Турок на этот раз действительно бросил в бой лучших. Ещё издали их можно было узнать по особым головным уборам. Это был не тюрбан, а высокий белый колпак, конец которого свешивался на спину. Похоже, что надевался он поверх шлема и потому держал форму. Воины, которые носили такое, назывались янычарами[34]34
  Янычары – воины из числа пленных христианских детей, обращённых в ислам и воспитанных по особой системе. Постоянно жили в казармах близ дворца и получали жалованье от султана. Использовались для охраны султана во время сражений, а также для особых задач.


[Закрыть] – особая пехота в турецком войске, обученная тщательнее всех остальных. Доспехи и вооружение тоже были лучшими.

Помнится, первая волна нападавших использовала стрелы, копья и пращи, потому что владела этим оружием лучше всего. Вторая предпочла сабли по той же причине. А эти новые воины использовали всё: сабли, алебарды, дубинки, копья, луки, пращи и не только. Если прежде, сражаясь наверху баррикады, Тодорису следовало опасаться только вражеского клинка или копья, то теперь ни в чём не было уверенности. Исход боя зависел от чистого везения, ведь если ты победил в схватке с обладателем сабли, это не означало, что в следующее мгновение тебе в лицо не прилетит камень.

Доспехи у янычар были отличные: меч почти не брал их, поэтому казалось правильнее не пытаться проверять своё искусство владения мечом, а просто столкнуть противника с баррикады, надеясь, что тот при падении сам напорется на что-нибудь или хотя бы подвернёт ногу.

С высоты своих укреплений защитники хорошо видели, что те враги, которые находились в задних рядах, то и дело поднимали луки, а многие стреляли из ручных бомбард[35]35
  Ручная бомбарда – очень маленькая пушка, предназначенная для стрельбы на весу. Предшественница ручного огнестрельного оружия.


[Закрыть], так что над турецкими головами гуляли облачка белого дыма, а к тому времени, как одни облачка рассеивались, появлялись новые.

Снаряды из бомбард были куда страшнее, чем камни из пращей. Камень из пращи зачастую просто отскакивал от доспеха или заставлял от боли согнуться пополам, а снаряд из бомбарды сбивал с ног, пробивал даже самые крепкие доспехи, буквально дырявил тело, ломал кости. И чем меньше был снаряд, попавший в тебя, тем хуже.

Тодорис раньше лишь слышал об этом, а теперь видел, как справа и слева от него в строю защитников, стоявших наверху баррикады, исчезали люди. Они с тихим криком падали куда-то назад, в пространство между баррикадой и Большой стеной, хотя, казалось бы, ничего не произошло.

Почему всех защитников не посбивали смертоносные выстрелы? Почему не достали турецкие клинки? Почему янычары, полные сил и жаждавшие битвы, не могли победить уставших защитников? Почему защитники, сражавшиеся уже около пяти часов почти без перерыва, всё ещё сдерживали турецкий натиск?

«На всё воля Божья» – теперь эта фраза приобрела для Тодориса особый, глубокий смысл. Юноша чувствовал, что от людей уже действительно ничего не зависит. Он уже не думал, что станет причиной поражения, если вдруг допустит, чтобы хоть один враг, карабкавшийся по штурмовым лестницам, утвердился на баррикаде. Турки напирали, слабели, снова напирали, снова слабели, а Тодорис уже не задавался вопросом, насколько устал. Просто радовался, что руки и ноги ещё подчиняются, а особенно радовался, если удавалось в очередной схватке добыть себе хоть несколько мгновений отдыха.

Небо всё больше светлело, и Тодорис, иногда взглядывая вверх, говорил себе: «Скоро всё кончится. Скоро». А чем именно кончится, это зависело от Бога – не от людей. Господь должен был принять решение и принял.

Поначалу Тодорис даже не заметил, что случилось. Среди криков, звона, скрежета, грохота было трудно замечать что-то, кроме того, что находится прямо у тебя перед глазами. Просто появилось ощущение, что где-то за спиной справа начался переполох.

Если бы Тодорис полагал, что ещё может на что-то повлиять, то остался бы на баррикаде. Но теперь он не верил в собственную значимость, поэтому, толкнув вниз очередного турка, отступил на три шага и позволил другим защитникам сомкнуть строй. Теперь можно было посмотреть туда, где происходил переполох, и стало видно, что несколько воинов-генуэзцев суетились вокруг кого-то, лежащего на земле между баррикадой и Большой стеной, а когда Тодорис спустился с баррикады, то понял – там лежит Джустиниани!

Один из генуэзцев расстегнул кирасу командира с правой стороны, потому что справа в металле зияло небольшое круглое отверстие, из которого выливалась кровь. Генуэзец подложил под кирасу взятый где-то кусок ткани и снова начал застёгивать, чтобы придавить ткань и таким образом остановить кровотечение. Когда он возился с застёжкой, то было видно, что руки все перепачканы кровью и, значит, кровотечение сильное.

– Позови василевса, – прохрипел Джустиниани, увидев Тодориса.

Юноша, вспомнив, что он в первую очередь связной, поспешно отправился к василевсу, но не стал заранее пугать – лишь сказал, что дело очень важное и касается генуэзцев.

Увидев Джустиниани, василевс переменился в лице и, встав на колени рядом с лежащим, взволнованно спросил:

– Брат мой, у тебя остались силы? Ты можешь встать?

Джустиниани с помощью подчинённых честно попытался приподняться и хотя бы сесть, но тут же со стоном повалился обратно на землю:

– Нет.

Тодорису почему-то показалось, что предводитель генуэзцев сделал это не столько для того, чтобы проверить своё состояние, сколько для того, чтобы сделать своё обращение к василевсу более весомым.

– Я прошу, – хрипло произнёс Джустиниани, – позволить мне покинуть место битвы. Пусть ненадолго откроются Пятые военные ворота, чтобы мои люди вынесли меня.

Василевс заволновался ещё больше, крепко сжал руку раненого:

– Нет, нет, только не сейчас. Прошу тебя, брат мой, потерпи. Конец битвы близок. Останься, чтобы воодушевлять людей. Одно твоё присутствие уже многое значит. Без тебя твои люди уже не будут сражаться так, как они сражаются в твоём присутствии.

– Мой вид не может никого воодушевить, – ответил Джустиниани. – Я больше ничего не могу сделать.

– Как же так! Почему? – сокрушался василевс. – Отчего эта рана? От бомбарды? Как Господь допустил, чтобы попали именно в тебя? Ведь ты так нужен нам, брат!

«Возможно, если б у нас были мантелеты, – вдруг подумал Тодорис, – такого бы не случилось. Мантелеты были бы, если б портовые грузчики не отказались принести их на стены. А грузчики не посмели бы отказаться, если б василевс настоял. Но он не имел сил настаивать, потому что каждый день улаживал споры между защитниками Города. И Джустиниани мог бы настоять, если б не устал спорить со всеми и доказывать, что защитники Города должны помогать друг другу. В крайнем случае кто-то из свиты василевса мог бы раскошелиться и заплатить грузчикам ради общего блага… Если бы…»

– Такова воля Божья, – спокойно сказал генуэзец и так же спокойно продолжал, как если бы у него уже не осталось сил на чувства: – Прикажи, чтобы открылись ворота. Пусть меня отнесут в мой лагерь, и там меня осмотрит мой лекарь. Ты же не оставишь меня здесь умирать после всего, что я сделал для Города? Ты не вправе требовать от меня больше, чем я уже совершил.

Василевс судорожно вздохнул и заплакал. Даже не стесняясь своей свиты, которая уже успела собраться вокруг, он беззвучно лил слёзы. Наверное, свита подумала: «Неужели это конец?» Но василевс нашёл в себе силы подняться с колен и чуть дрогнувшим голосом произнёс:

– Пусть нашему брату Джустиниани отдадут ключи от Пятых военных ворот. Его бой закончен, а наш – ещё нет.

Тодорис не знал, следовать ли за удаляющимся василевсом. Наверное, было достаточно, что вслед за ним и свитой отправились двое генуэзцев, чтобы получить обещанные ключи, хранившиеся где-то в особом месте.

Тогда связной посмотрел на предводителя генуэзцев, которого видел каждый день на протяжении последних двух месяцев и с которым, кажется, успел сдружиться. Друзей положено ободрять в трудную минуту, но Тодорис не решился даже подойти и пожать ему руку по примеру василевса. Откуда-то появилась уверенность, что Джустиниани не нужно выражение чувств, которые уже ничего не изменят. Генуэзец, лёжа на земле и глядя в рассветное небо, отрешился от всего земного. Не следовало вырывать его из этого состояния. Пожалуй, следовало лишь сказать: «Господь, прими душу раба Твоего».

Тодорис тоже перевёл взгляд вверх и вдруг увидел, что по Большой стене бежит мальчик. Тот самый Иоанн, сын Георгия Сфрандзиса! Мальчик, казалось, забыл, что идёт битва, потому что даже не пытался пригибаться и прятаться за зубцами. Вот он на мгновение остановился, глянул вниз, высматривая что-то между стеной и баррикадой, а затем снова пробежал пару десятков шагов и снова посмотрел вниз.

Кажется, Иоанн увидел то, что хотел, потому что опять пустился бегом, но через каждые несколько шагов поглядывал в пространство между укреплениями. Впереди Большая стена была частично разрушена, но мальчик даже не остановился, а продолжил бег по краю обвалившейся кладки, как по лестнице, вдруг оступился, упал на спину, продолжая движение вниз, приземлился ногами на кучу камней, чудом ничего себе не подвернув, и ринулся к Джустиниани.

Тот закрыл глаза и, наверное, пребывал в забытьи, поэтому не обратил внимания даже на своего любимца, которого называл Джованни. И тогда сын Сфрандзиса, растерянно оглянувшись, приступил к Тодорису, хоть и знал, что перед ним зять Луки Нотараса:

– Он… – Иоанн запнулся. – Юстинианис сильно ранен?

– Очень сильно, – ответил Тодорис. – Его сейчас унесут через ворота, и тебе лучше воспользоваться этим и тоже покинуть место битвы.

– Но… кто же тогда нам поможет?

– Боюсь, что никто. Теперь у нас есть только мы сами.

– Но… – Иоанн указал рукой на север, – там турки! Они проникли на стену возле Малого Влахернского дворца. Они подняли зелёное знамя. Миноттос не смог их прогнать. Он позвал других венецианцев, которые были рядом. Трёх братьев, которые охраняли часть стены у моря…

– Братьев Боккиарди? – спросил Тодорис.

Сын Сфрандзиса на мгновение задумался:

– Да, – и продолжал: – Они явились со многими своими людьми, на конях, хорошо вооружённые, но тоже ничего не смогли сделать. Только Юстинианис может помочь, а он… – Мальчик оглянулся и молча наблюдал, как генуэзцы укладывают своего командира на носилки, только что сделанные из нескольких копий и нескольких плащей.

– Иди с ним за стену, – сказал Тодорис, ободряюще похлопав Иоанна по плечу. – Помощи не будет. Либо венецианцы справятся сами, либо нет.

– Может быть, сказать василевсу? – предложил мальчик.

– Не надо. – Тодорис покачал головой. – Василевса эта новость огорчит, а помочь он ничем не сможет. У него нет лишних людей.

Иоанн как будто не верил, но спорить не решился. Послушно встал рядом с носилками Джустиниани, пристально глядя в его лицо, будто ожидая, что тот выйдет из забытья.

Как видно, генуэзец почувствовал, когда его подняли над землёй и понесли. Он открыл глаза и произнёс:

– Джованни? Что ты здесь делаешь?

Иоанн торопливо рассказал ему то же самое, что несколько минут назад рассказывал Тодорису, а Тодорис, глядя на это, мысленно вопрошал: «Зачем? Своей новостью ты надеешься заставить его встать?»

Тем временем пришли генуэзцы с ключами от ворот. Джустиниани жестом подозвал одного из двоих, велел склониться и что-то прошептал на ухо. Лицо подчинённого осталось невозмутимым, но он тут же взобрался на баррикаду, где по-прежнему сражались другие генуэзцы, и начал передавать каждому пятому некий приказ, а те в свою очередь передавали его остальным своим товарищам.

Приказ, который передаётся шёпотом или вполголоса, мог быть только один: «По сигналу отходим». Никто пока не покидал позиций, но Тодорис ясно видел, как менялось поведение людей. Они ждали, пока носилки доберутся до Пятых военных ворот и ворота окажутся открыты. Если Джустиниани, получив рану, ещё раздумывал, отзывать ли своих людей со стен, то после того, что услышал от Иоанна, решил окончательно.

«Городу уже не помочь, но я ещё могу спастись сам», – сказал себе Тодорис.

* * *

Яннис брёл рядом с носилками и едва сдерживал слёзы. Юстинианис, такой сильный и несокрушимый, теперь был так слаб, что даже не мог идти. Как так могло случиться? Это могло случиться с кем угодно, но только не с Юстинианисом. Этот человек был как святой Георгий в сияющих доспехах или как ангел из небесного воинства. Им ничего не страшно, потому что силу им даёт Бог. Но Он же и отбирает. Бог прислал Юстинианиса на помощь Городу. А теперь решил забрать обратно? Почему? Чем Город так сильно прогневал Бога?

Мальчик слышал, как Юстинианис отдал одному из своих людей некий приказ, но генуэзцы говорили на своём языке, а Яннис хоть и успел выучить множество слов, понимал далеко не всё. Мальчику хотелось попросить разъяснений, но предводитель генуэзцев был так слаб, что, конечно, не следовало отнимать у него последние силы расспросами.

Яннис взял генуэзца за руку и сжал, будто хотел поделиться с ним своей силой:

– Всё будет хорошо. Тебе станет лучше через несколько дней.

– Не станет, – покачал головой Юстинианис.

– Станет, – нарочито уверенно произнёс Яннис. – В прошлый раз тебя ранили, а ты следующим утром ходил по стене, как если бы ничего не случилось. Ты очень сильный. Ты выздоровеешь.

– Нет. – Генуэзец снова покачал головой. – За много лет я бывал ранен не единожды. Я знаю, как это ощущается. Теперь всё не так. Я умираю.

– Ты не должен так говорить! – воскликнул Яннис. – Потому что ты не можешь знать!

Юстинианис ничего не ответил и принялся смотреть куда-то вверх, на утренние небеса. У него было такое отрешённое лицо, как будто он уже почти там, поэтому Яннис невольно отпустил руку, которую только что сжимал. Он хотел пристроить её на краю носилок, но та соскользнула и теперь безвольно свисала, почти касаясь земли.

Оставшийся до ворот путь прошёл в молчании. Затем ворота открылись, за ними показался лагерь. Юстинианиса понесли к его палатке, навстречу уже бежал его личный врач.

Яннис хотел послушать, что этот лекарь скажет после осмотра, но невольно обратил внимание, что мимо бегут десятки и десятки латников, которые спешно сворачивают лагерь. Вернее, они просто забегали в палатки, а через несколько минут выбирались с мешком. Если полог над входом был поднят, то позволял увидеть, как воины собирают в мешок самое необходимое, а всё прочее оставляют.

Это было красноречивее слов. Юстинианис покинул место битвы, и его люди тоже не остались. Сейчас они спешно собирали вещи и строились на дороге, ведущей на север, к портам, где по-прежнему стояли два больших корабля, на которых генуэзцы приплыли.

Лекарь хотел снять с Юстинианиса кирасу и осмотреть рану, но предводитель генуэзцев остановил, произнеся что-то вроде:

– Нет времени. Займёшься этим на корабле.

Яннис уже не мог сдерживать слёз и с упрёком бросил генуэзцу:

– Почему ты оставляешь нас туркам? Почему? Ты столько сделал, а теперь бросаешь дело?

– Это дело безнадёжное, – тихо ответил Юстинианис. – Стены падают под напором врага, а я уже не могу это остановить.

– Но ты мог бы остаться! – возразил Яннис, и теперь слёзы высохли, а кулаки непроизвольно сжались. – Тогда твои люди тоже остались бы и… А вдруг мы бы выстояли?

– Я не могу обречь своих людей на ту же участь, которая постигла меня, – ответил генуэзец. – Я не заставлю их умирать за безнадёжное дело. Надеюсь, моя смерть искупит мои грехи. Но мои люди вовсе не так грешны перед Богом, как я, и им умирать незачем. Это нужно только мне.

Яннису вдруг вспомнился давний разговор с Яковом. Яков тогда пересказывал слова своего отца: «Юстинианис наверняка совершил много грехов и решил их искупить на войне с турками», но Яннису даже теперь в это верить не хотелось. Какие грехи? Юстинианис – ангел, посланный Богом для защиты Города, а у ангелов не может быть грехов! Конечно, Юстинианис прожил уже довольно долгую жизнь и много воевал, а на войне случается всякое, но такой человек просто не мог поступать неправильно. Наверняка он был совсем не виноват в том, в чём считал себя виновным! Но сейчас не было времени убеждать Юстинианиса в этом. Яннис не мог убедить генуэзца даже в том, что рана может быть несмертельной.

– Ты не можешь точно знать, что умрёшь! Тебя даже лекарь не осмотрел! – продолжал возражать Яннис.

Собеседник опять не спорил, а лишь глянул вверх, на небо, но через несколько мгновений снова вернулся к мирскому:

– Джованни, я не могу спасти Город, но могу спасти тебя. Если ты пойдёшь со мной на корабль, то я обещаю тебе, что ты не погибнешь и не попадёшь в плен.

Яннис хотел согласиться, пусть даже светлый образ Юстинианиса немного померк в его глазах, но затем вспомнились отец, мать и другие родные, которых пришлось покинуть вчера, ничего им не сказав. Яннис рассчитывал, что встретится с ними сегодня, но если уйти на корабль, то подать весть о себе получится очень нескоро. «Они решат, что я умер», – подумал мальчик.

– Ты должен решить сейчас, – поторопил генуэзец. – Времени нет.

– Но как же тогда отец, мать, моя сестра и… и Анна? – с сомнением произнёс Яннис. – Мы можем взять их с собой?

– Где они теперь? – спросил Юстинианис.

– Отец – не знаю. А остальные – наверное, дома. Или в церкви. Точно не знаю.

– Ты не успеешь их найти.

– Тогда я не пойду на корабль, – решительно сказал Яннис. – Я останусь в Городе и найду их.

– Я бы так же поступил на твоём месте, – вздохнул генуэзец. – Прости меня за то, что не могу спасти Город. Прости за то, что не могу спасти твою семью. Я бы хотел. Я за этим к вам и прибыл, но, как оказалось, не могу.

Яннис снова почувствовал, что плачет. Теперь он готов был всё простить и был бы бесконечно рад, если бы Юстинианис обманулся в своих предчувствиях и не умер. Казалось, если Город захватят, это не так уж страшно. Пусть этот человек выздоровеет, а затем снова приплывёт на своих кораблях и отвоюет Город обратно. Он смог бы! Обязательно смог бы! Слова застряли в горле, поэтому Яннис снова взял собеседника за руку, и на этот раз она не показалась совсем безжизненной, потому что ответила лёгким пожатием.

– Знаешь, – сказал генуэзец, – мне было чуть больше лет, чем тебе, когда я отправился в свой первый поход. Возможно, тебя ждёт большое будущее и твоя жизнь только начинается. Ты хороший мальчик, Джованни. Прощай.

Сбылся сон того ребёнка, которого Яннис видел вчера утром: ангел покинул свой пост. А ночная тень, кто бы она ни была, победила.

Часть III
Счастливая звезда Заганоса-паши

Осень 1452 года, за шесть месяцев до начала осады

В иссиня-чёрном небе виднелся серпик нарастающей луны. Турецкая столица[36]36
  В тот период столицей был город Эдирне.


[Закрыть] давно погрузилась в сон, огни в окнах погасли, двери и ставни закрылись. Но одна из улиц, примыкавших к базарной площади, могла показаться весьма оживлённой для такого позднего часа.

Окна чайханы, расположенной ближе к середине улицы, продолжали светиться. В щель закрытых двустворчатых дверей тоже пробивался свет. Изнутри доносился гомон и музыка, а иногда двери всё же открывались, и наружу выходили двое или даже несколько человек, чтобы постоять в тишине, освежить голову ночной прохладой, а затем снова скрыться внутри заведения.

Эти люди, переговариваясь меж собой, с любопытством поглядывали на небольшие крытые носилки, стоявшие чуть в отдалении на противоположной стороне улицы и окружённые многочисленной охраной. Неподвижные охранники с суровыми лицами все были одеты в одинаковый дорогой металлический доспех, одним своим видом показывая, что носилки принадлежат важной особе. Но кому? И почему эта важная особа решила отправиться на прогулку не верхом, как обычно делали придворные, а в носилках? Может, это был вовсе не мужчина, а женщина? Но что достойной женщине делать ночью на улице?

Даже если бы кто-то из любопытных заглянул в носилки, то вряд ли понял бы, кто перед ним. Он бы увидел худощавую фигуру в чёрном длиннополом кафтане и небольшом бордовом тюрбане.

Край тюрбана, который мог бы свободно спадать на плечо, прятал лицо, оставляя видными только глаза, подведённые чёрной краской, а руки скрывались под перчатками из тонкой чёрной кожи. Всё, что позволяло опознать таинственную особу, оказалось скрыто, поэтому с ходу сложно было сказать, мужчина это или женщина.

Впрочем, ни первый, ни второй ответ не был правильным. Тот, кто сидел в носилках, не имел права называться ни мужчиной, ни женщиной. Для него существовало особое слово – «евнух». Таких при турецком дворе, а также в домах турецких вельмож служило достаточно. Мало кто отличал их по лицам и по именам, но этого отличали. Как не знать Шехабеддина-пашу, начальника белых евнухов, то есть личных слуг султана! Вот почему Шехабеддину-паше имело смысл прятать лицо.

Сейчас евнух сидел в носилках и спокойно ждал, нисколько не сомневаясь, что ночное путешествие принесёт пользу. Пусть он не входил в чайхану, но мог отлично представить, что там сейчас происходит. Доверенный человек, которого Шехабеддин-паша называл «моя верная тень», докладывал о своих действиях весьма подробно, поэтому евнух сейчас мысленно видел большую комнату, освещённую тусклым светом масляных ламп и наполненную дымом кальянов.

Вот на тюфяках и подушках сидят люди. Кто-то – одной большой компанией, а кто-то – лишь в компании приятеля. Они курят, ведут неспешные разговоры и смеются, потягивают вино из пиал, как если бы пили чай. Возле одной из стен расположились музыканты, которые наигрывают что-то однообразное, но достаточно весёлое, чтобы гостям было приятно. А вон там, в дальнем углу, никто не думает ни о кальянах, ни о вине, ни о музыке. Там совсем другие развлечения – идёт игра в кости. Делаются денежные ставки, весьма высокие. И некоторые игроки проиграют всё, что есть в кошельке.

Тот, кто обладает разумом, в такую игру играть не станет, так что если бы кто-то из слуг Шехабеддина-паши пристрастился к ней, то потерял бы место, однако Аллаху было угодно, чтобы к игре в кости пристрастился секретарь Халила-паши, великого визира.

Тень Шехабеддина-паши, исполняя поручение своего господина, уже давно ходила по чайханам возле базара. Она уверяла, что секретарь Халила-паши проиграл много во всех подобных заведениях города.

Также удалось узнать, что у игрока уже есть серьёзные долги. Никто из ростовщиков ему денег больше не давал. Товарищи по игре – тем более. А просить у кого-то из родственников или других достойных людей, которые не знали о тайном пристрастии, означало потерять доброе имя и в итоге лишиться должности, ведь Халил-паша – совсем не глупый человек – тоже прогнал бы от себя слугу-игрока.

Секретарю Халила-паши пришлось продать ценные вещи, которые у него были. Но ничего ценного уже не осталось. Лишним доказательством стало последнее наблюдение – вот уже несколько вечеров кряду игрок ходил по чайханам, но не брался за кости. Садился у стены с пиалой дешевого вина и напряжённо следил за тем, как другие ловят удачу, а когда товарищи спрашивали, отчего он в стороне, тот лишь огрызался.

Его злость казалась вполне понятной, ведь все знали, что он уже проигрался и кругом задолжал. Те самые товарищи, которые проявляли к нему участие, уже выслушали не одну слёзную просьбу о деньгах. И ничего не дали. А теперь придумали себе развлечение – участливо спрашивали, не дал ли в долг кто-то другой.

Это означало, что теперь секретарь Халила-паши обрадуется любому, кто предложит денег. Вот почему Шехабеддин-паша вместо того, чтобы спать, предпринял ночное путешествие на улицу, примыкавшую к базарной площади. Тень сообщила, что неудачливый игрок нынешним вечером обосновался в заведении именно на этой улице.

Более того – тень сейчас находилась в том же заведении и вела с секретарём Халила-паши доверительную беседу. Скоро беседе следовало закончиться, а обоим собеседникам – прийти сюда, к носилкам.

«Ах, мой дорогой Заганос, – мысленно произнёс Шехабеддин-паша. – Пусть ты не участвуешь в нынешнем деле, но, если птичка попадёт в сеть, это будет наполовину твоя заслуга. Ведь это ты научил меня ловить соловьёв».

* * *

Шехабеддин-паша очень любил вспоминать те далёкие времена, когда получил свою первую серьёзную должность на турецкой службе. Его назначили начальником над албанскими землями, только-только завоёванными.

Завоевание казалось непрочным, и никто из приближённых султана не хотел туда ехать, поэтому должность досталась тому, кто не стал бы жаловаться – евнуху, ведь евнух никогда не проявляет недовольства, а просто исполняет то, что ему поручено.

И всё же Шехабеддин, получив назначение, мысленно роптал. Если бы он мог выбирать, никогда не отправился бы в далёкую дикую страну, где нет ничего, кроме гор и лесов, но великий Аллах знал то, чего не знал ничтожный евнух. Именно там Шехабеддин обрёл друга – единственного истинного друга, который у него когда-либо был и будет.

Этого друга звали Заганос. Он происходил из благородного албанского рода, но семья обеднела и жила подобно крестьянам. Зато теперь не без помощи Шехабеддина этот бедный албанец оказался почти на самой вершине власти в Турецком государстве. Заганос стал вторым визиром. Выше – только великий визир, Халил. А выше Халила только султан.

Разумеется, Шехабеддин не стремился поставить своего друга над султаном и даже не внушал мыслей о такой возможности. Мечта о том, чтобы сделаться выше султана, стала бы ошибкой. И эту ошибку уже совершил Халил. А вот Заганос ни в коем случае не должен был её совершать, зато благодаря ошибке Халила мог бы сам занять место великого визира. Так рассуждал Шехабеддин, а заодно вспоминал о тех временах, когда только подружился с Заганосом и оба они были ещё молоды.

С годами Заганос не сильно изменился. В тёмной бороде (которую евнух считал очень красивой и тайно завидовал её владельцу) уже виднелись белые нити, но выглядел друг во многом так же, как в юности.

Помнится, Заганос всегда отличался крепким телосложением – как у зрелого мужчины, а не юноши. Крупные черты лица тоже делали его старше. Когда он был молод, мало кто мог угадать его возраст. Но стоило заговорить с этим «суровым воином», и истина проявлялась. Взгляд карих глаз – слишком открытый, а улыбка – слишком бесхитростная. Такого лица не бывает у людей, умудрённых жизненным опытом. И пусть со временем этот опыт появился, но даже теперь Заганос, если обращался к Шехабеддину, мог смотреть и улыбаться, как раньше.

Евнуху почти невозможно с кем-то подружиться. С евнухами не дружат – их используют как слуг или для развлечения, а Заганос, когда предложил дружбу, не знал, кому её предлагает. Шехабеддин честно объяснил, и Заганоса это поначалу смутило. Он спросил, одобряется ли турецким обычаем дружба мужчины с евнухом, но когда услышал, что она допустима, то успокоился и сказал, что не забирает предложение назад.

«Вот истинное благородство! – подумал тогда евнух. – Наверное, такое благородство теперь встретишь только у диких народов. А вот у народов, известных своей культурой, всё иначе. Людям, которые живут в центре мира, а не на дикой окраине, слишком хорошо известно, кто такие евнухи и как с ними обращаться. Но дикарь, который прежде никогда не видел евнуха, не станет следовать правилам, даже если ему о них рассказать».

Албанский «дикарь» Заганос обладал прекрасной способностью не обращать особого внимания на различие в статусах, даже если оно не в его пользу. К примеру, Заганоса нисколько не тяготило, что Шехабеддин, ничтожный евнух, в то же время занимал высокую должность начальника албанских земель, то есть имел право отдавать другу приказы. Временами албанец даже забывал об этом. Особенно когда приезжал в гости в дом Шехабеддина, чтобы провести там вечер или даже пару дней.

В один из таких заездов Шехабеддин привёл друга на конюшню, показал красивую и дорогую сбрую, висевшую на ограждении денника, а затем сказал «дарю это тебе», но Заганос ответил так, как никогда не ответил бы подчинённый. Подчинённый, едва увидев вещи, быстро поклонился бы и произнёс, что очень ценит оказанную честь, а Заганос, не торопясь разглядев подарок, сказал:

– Мой друг, но ты ведь знаешь, что я беден. Мне нечем отдариться. А если всё же есть, то говори, чем.

Шехабеддин задумался на мгновение и с хитрой улыбкой ответил:

– А ведь сейчас весна. Я слышал, как соловьи поют…

– Ты хочешь соловья в клетке? – спросил друг.

– Да.

– Зачем? Ведь ты и так можешь слушать их пение.

– Хочу, чтобы соловей пел лишь для меня, – продолжал хитро улыбаться Шехабеддин.

Теперь Заганос тоже улыбнулся, но совсем бесхитростно, и ответил:

– Лучше я научу тебя ловить соловьёв. Мы поймаем их с десяток, а затем ты выберешь себе лучшего.

Шехабеддин удивился:

– Ты умеешь ловить соловьёв? Я думал, ты его мне купишь.

– Нет, я тебе его поймаю. – Албанец говорил серьёзно. – Когда я был мальчишкой, то часто этим забавлялся. Ловить соловьёв – это не трудно, но нужно много терпения.

– Значит, ты часто ловил соловьёв? И поймал многих? Но зачем тебе было нужно столько птиц? Что ты с ними делал? – продолжал удивляться Шехабеддин.

– Я ловил их, затем выбирал лучшего, а остальных отпускал, – рассказывал Заганос. – Но даже когда лучший выбран, это только полдела. Чтобы он пел, его надо правильно кормить и ни в коем случае не перекармливать. Разжиревший соловей не поёт.