Текст книги "Последние дни Константинополя. Ромеи и турки"

– О! Вот как! – Шехабеддину стало интересно, и, наверное, поэтому друг повторил своё предложение:

– Так что же? Хочешь научиться ловить? У меня где-то лежит сеть для ловли. Если ты согласен, то я приглашу тебя поохотиться сразу же, как найду её и починю.

– Хорошо, научи меня, – согласился евнух. – И скажи, как правильно кормить.

– Хитрости с кормёжкой я объясню тебе позже.

Шехабеддин снова улыбнулся.

– Мой друг будет учить меня хитростям? Обычно я учу этому тебя, а не наоборот.

– Ну-ну. Я не так прост, как ты думаешь, – засмеялся Заганос, а через несколько дней Шехабеддин отправился туда, где никогда прежде не бывал – в усадьбу Заганоса, жившего почти в полном уединении.

После того, как албанские земли стали частью турецких владений, половина местной знати добровольно обратилась в ислам, и Заганос – среди них. Именно тогда он и стал зваться Заганосом, однако родня полагала, что обращение в новую веру – поспешное решение. Родители Заганоса к тому времени уже умерли, поэтому они ничего не сказали, но дядя был недоволен, да и остальные родичи – тоже. Вот почему Заганос словно остался без родни, и лишь жена, тоже приняв новую веру, была с ним.

Находясь в гостях, Шехабеддин не видел эту женщину, поскольку та спряталась, но евнух мог бы поспорить, что она издалека наблюдала за гостем, а затем сказала своему мужу:

– Так вот из-за кого ты так часто бросаешь меня здесь одну! Ненавижу его.

Даже если так, Шехабеддина не особенно заботило женское недовольство, а вот Заганосу он постарался доставить как можно меньше хлопот своим приездом, поэтому взял с собой достаточно еды, чтобы другу не пришлось тратиться, в течение двух дней угощая гостя, его охрану и челядинцев.

Заганос был беден, но не скуп и потому, приглашая Шехабеддина, совсем не подумал о том, насколько серьёзными расходами это может обернуться – такими, что покупной соловей обошёлся бы гораздо дешевле, чем пойманный совместными усилиями.

Да, Заганос не подумал, и значит, его друг должен был подумать. А чтобы совсем избавить приглашающую сторону от хлопот, Шехабеддин отказался от предложения, чтобы друг лично привёз гостя к себе:

– Доеду, не заблужусь, – с улыбкой заверил евнух, тем более что путь был несложный: полдня езды по речной долине, окружённой горами. На пологом склоне одной из гор стояло селение, а возле селения, на том же склоне – усадьба.

Заганос жил в совсем небольшом доме с белёными стенами и черепичной крышей, а само строение пряталось в глубине сада, обнесённого невысокой каменной оградой, чтобы не забредал деревенский скот.

О бедности хозяина можно было судить хотя бы по тому, что в доме находилось всего двое слуг, старик и старуха – служившие ещё родителям Заганоса. Эти слуги остались в прежней вере, турок не любили, поэтому старуха в отличие от жены Заганоса не пряталась, а недовольно покрикивала на челядинцев и охрану гостя, указывая, где им разместиться.

– Так что же, Заганос? Когда мы будем ловить соловьёв? – нетерпеливо спросил Шехабеддин.

– Ловля уже началась, – сразу оживился друг. – Пойдём, покажу.

Они вышли за ограду сада и начали спускаться к реке – туда, где в неё впадал большой ручей, сбегавший с гор по дну расщелины. Внизу расщелина сплошь заросла густым кустарником. Затем начиналось ровное место, заросли редели, а ручей растекался, становясь не глубже, чем лужа, и там встречался с рекой.

Судя по следам шерсти на ветках кустов, к этому месту ходили на водопой козы, но Заганос решительно стал пробираться сквозь кусты туда, куда даже козы не хотели лезть – слишком неудобно.

Верхние ветви кустов норовили ударить по лицу, а те, что росли снизу – подставить подножку. Шехабеддин к такому не привык, но Заганос сказал, что соловьи живут именно там, где заросли гуще всего. В голосе друга слышалась увлечённость охотника, поэтому Шехабеддин решил, что должен воспроизвести в себе это чувство и постараться не отставать.

Они были как двое мальчишек, хотя и Заганосу, и Шехабеддину уже давно минуло двадцать. Ловить соловьёв, если можно купить… Что за глупость! Но она увлекала, и Шехабеддин вдруг ощутил, что очень рад следовать за человеком, которому свойственны такие мальчишеские порывы.

Когда Шехабеддину было двенадцать лет, его жизнь изменилась навсегда, детство внезапно оборвалось, но в Албании судьба как будто возвратила ему часть отнятого. Позволила если не исправить непоправимое, то хотя бы вспомнить о счастливом времени.

Наконец оба пробрались к крохотной полянке возле ручья. У берегов он был такой мелкий, что виднелось галечное дно. Кусты склоняли ветви к воде, а под одним из кустов виднелся расчищенный от прошлогодней листвы кусок земли. Заганос показал на это место и радостно пояснил:

– Вон туда я с утра сыпал прикормку. Всё съели. Сейчас ещё насыплем, а завтра с утра придём, поставим сеть и будем ждать.

Он отцепил от пояса кошелёк и подал другу:

– На, насыпь им ещё.

Шехабеддин вдруг забеспокоился, что по незнанию испортит всё дело.

– А если птицы меня увидят? – спросил он шёпотом.

Заганос улыбнулся и тоже заговорил приглушённо, хотя в этом не было нужды:

– Они и так нас видят. И слышат. Пока мы пробирались по кустам, то наделали шуму, но это неважно. У соловьёв не хватает ума понять, кто мы такие и что задумали. И также им не понять, зачем мы оставляем им еду на одном и том же месте.

– Если они так глупы, то зачем мы оставляем им еду здесь? – спросил Шехабеддин, отводя от лица ветку. – Почему не делать это у края зарослей? Ведь соловьи наверняка прилетят туда, чтобы искать пищу и попасться нам.

– Там приманку склюют другие птицы, – терпеливо объяснял Заганос. – Так уж повелось, что всякий соловей любит густые заросли. Чем укромнее место, тем лучше. Они и поют в кустах, и питаются там же. Это не воробьи, которые сами летят к тебе на двор. За соловьями придётся лезть в дебри. Или ты уже утомился?

– Я не так изнежен, – нарочито надулся Шехабеддин, взял кошелёк с прикормкой, долез до места, где была расчищена земля, высыпал туда соловьиную пищу, но, возвращаясь к Заганосу, уже не дулся, а примирительно улыбался.

Наутро оба друга пришли снова, поставили сеть над местом соловьиной трапезы, насыпали столько еды, чтобы птичкам хватило на большой пир, а сами засели в кустах неподалёку. Однако теперь Заганос сказал, что нужно вести себя тихо: не разговаривать и поменьше шевелиться, чтобы не шуршать ветками.

– Только так про нас забудут. А иначе соловьи станут пугаться и улетать.

В засаде предстояло высидеть час или даже два, и Заганос полагал, что это самое трудное, но Шехабеддин удивил его. За годы службы во дворце евнух давно привык сидеть неподвижно, изображая идола и ничем не привлекая к себе внимания. Именно так он сидел в покоях султана, готовый ожить лишь тогда, когда султан сделает знак налить вина, подать письменный прибор или сделать что-то иное. А теперь следовало ждать знака от друга, когда настанет время дёрнуть за шнур.

Сеть была большой, четырёхугольной и имела два шнура, за которые следовало дёрнуть разом, чтобы два уголка, прикреплённые к веткам кустов, открепились одновременно, а сеть накрыла бы всю стаю. В детстве, когда Заганос ловил соловьёв этой сетью, то управлялся с ней один, но теперь доверил второй шнур другу, и Шехабеддину казалось, что это знак судьбы. Раз шнура два, то и ловцов должно быть двое! Уверенности в этом добавляло поведение Заганоса, который часто трогал Шехабеддина за рукав, чтобы не говорить «эй», и показывал пальцами, сколько слетелось соловьёв: пять, семь, девять, одиннадцать.

Безмолвная беседа явно доставляла Заганосу удовольствие, поэтому Шехабеддин с радостью перестал быть неподвижным идолом. Оба ловца часто переглядывались и, придавая лицам то или иное выражение, вели безмолвный спор, пора или не пора опускать сеть.

Наконец Заганос красноречивым кивком заявил, что пора, а то соловьи скоро начнут разлетаться прочь. Оба шнура дёрнулись разом, и сеть упала, накрыв птиц, которые с удивительной быстротой взмыли в воздух, но улететь не успели. Лишь один соловей, которого чудом не накрыло, упорхнул в небо.

Посмотрев, как птахи бьются в сети, Шехабеддин повернулся к Заганосу и вопросительно на него посмотрел: «Пора радоваться или не пора?» – а Заганос засмеялся и одобрительно похлопал его по плечу:

– Пойдём пересчитывать добычу.

* * *

Шехабеддин неподвижно сидел в носилках и время от времени отодвигал боковую завесу, чтобы оглядеть ночную улицу возле чайханы. Евнуху не с кем было делиться наблюдениями, поэтому он мысленно поздравил сам себя и сам себе улыбнулся, когда увидел, что из дверей чайханы вышли двое, которые не остановились на улице, а направились к носилкам: «Соловей летит на трапезу. Летит под мою сеть».

Лишь одно обстоятельство немного настораживало – то, что сейчас не весна. Время было осеннее, и это могло стать плохим предзнаменованием даже в нынешней ловле, но, как уверял Заганос, осенью птички тоже пели, хоть и не так охотно, как весной.

Шехабеддин помнил все уроки своего друга, поэтому с самого начала проявлял терпение и не забыл о прикорме. Чтобы нынешняя ночь оказалась удачной, пришлось проявить много терпения и немного потратиться. Тень, которая следила за секретарём Халила-паши, два раза получала от своего господина мешочек серебряных монет и наказ:

– Когда игрок снова проиграется, используй их.

В первый раз, следуя указаниям, тень сама выбрала минуту, когда игрок остался без денег, и обратилась к нему, изображая простодушие:

– Я не умею бросать кости. Сыграй за меня, а я посмотрю. Но если выиграешь, отдашь выигрыш мне.

Серебро оказалось проиграно, но зато в следующий раз, когда секретарь Халила-паши остался без денег, то обрадовался, увидев в толпе знакомое лицо:

– Эй, друг. Хочешь, я снова за тебя сыграю?

До этого он уже успел обратиться к нескольким товарищам по игре, чтобы взять в долг, и получил отказ, поэтому тень Шехабеддина-паши обиженно произнесла:

– Что же ты сразу не подошёл ко мне? Или ты думаешь, что у меня денег нет?

Как и следовало ожидать, «соловей» был слишком глуп, чтобы задуматься, почему его подкармливают раз за разом, и охотно принял всё предложенное. А когда он обратился к тени ещё через некоторое время, то услышал:

– Сегодня у меня нет. Но мой господин может одолжить тебе, если сочтёт тебя достойным доверия.

Шехабеддин-паша помнил слова друга, уверявшего, что соловьи любят питаться в укромных местах и в отличие от воробьёв не летают по чужим дворам. Если бы тень повела секретаря Халила-паши прямиком в дом к своему господину, то вряд ли бы довела. Соловей наверняка отказался бы вылетать из зарослей, но, когда ему сказали, что надо всего лишь пересечь улицу, он, наверное, подумал, что рядом с чайханой находится дом ростовщика, и согласился.

Конечно, соловей оказался немного озадачен, когда, миновав охрану, приблизился к носилкам и за откинутой завесой заметил незнакомца, у которого мог видеть только глаза, подведённые чёрной краской. Ростовщики не прячут своих лиц.

– Кто ты? – спросил соловей, наблюдая, как тень ставит на землю возле носилок небольшой зажжённый фонарь, чтобы собеседникам не пришлось говорить в темноте.

– Я тот, кто может дать тебе денег, – невозмутимо ответил Шехабеддин-паша. – Присядь, и мы обсудим это.

Соловей покорно опустился на раскладной табурет, который ему предложили, и внимательно слушал тихую речь ловца, уже расставившего сеть:

– Я знаю, что ростовщики тебе уже не верят, но я готов поверить и дать денег, если ты споёшь мне песню, которая мне понравится.

– Песню? О чём ты говоришь? – «птичка» явно успела подумать, что перед ней безумец, но у Шехабеддина был свой расчёт: «Пусть лучше подозревает во мне безумца, чем задаётся вопросом, кто я такой».

Всё так же тихо и невозмутимо ловец продолжал:

– Я хочу, чтобы ты рассказал мне что-нибудь о своём господине, Халиле-паше. И если твой рассказ окажется интересен и правдив, ты получишь то, что хочешь. Золото. Много золота. – С этими словами Шехабеддин запустил руку себе за спину и извлёк из темноты увесистый кошелёк.

Фонарь на земле освещал нижнюю часть фигуры сидящего в носилках, поэтому было хорошо видно, как Шехабеддин открыл кошелёк и высыпал себе на ладонь пять или шесть золотых монет. Затем, убрав кошелёк за спину, евнух протянул ладонь к соловью.

Дикие соловьи не возьмут с руки корм, поэтому Шехабеддин, улыбнувшись, аккуратно уронил монеты на колени собеседника, по-прежнему сидящего на табурете.

– Если возьмёшь, это твоё. Без всяких условий.

В свете фонаря было прекрасно видно, что некоторые уроненные монеты вот-вот соскользнут по складкам кафтана на землю, и это решило дело. Секретарь Халила-паши не дал им упасть.

Тогда Шехабеддин снова достал кошелёк и высыпал себе на ладонь ещё семь или восемь монет. Евнух снова протянул ладонь к собеседнику, роняя ему на колени по одной, но на третьей монете вдруг остановил сам себя: «Не перекармливать».

– Теперь ты веришь, что у меня есть золото, которое я готов тебе отдать? – спросил ловец.

– Но что ты хочешь услышать от меня? – спросил соловей, сжимая в обоих кулаках деньги.

– Я знаю, что Халил-паша известен своей жалостью к румам[37]37
  Румы – так турки называли население Византийской империи, коверкая слово «ромеи». Иногда румами также назывались греки, жившие на территориях, ранее принадлежавших Византии, но завоёванных турками.


[Закрыть], – сказал ловец. – Он стремится сделать так, чтобы наш султан жил с румами в вечном мире. Ты можешь мне сказать, откуда происходит эта странная жалость? Но только не говори мне то, что Халил-паша и так повторяет день за днём. Что нам невыгодно воевать с румами, потому что нам никогда не взять их главный город. Скажи мне что-нибудь, чего я не слышал.

Соловей опустил взгляд, задумался, но затем, снова посмотрев на собеседника, произнёс:

– Я не знаю, что рассказать.

Ловец снова вытащил из-за спины увесистый кошель:

– Ты представляешь, сколько здесь? Это твоё жалованье за год. Если ты получишь эти деньги, то в любом случае выгадаешь. Я знаю, о чём ты думаешь. Ты думаешь, что если расскажешь о тайнах своего господина, то можешь погубить его и он лишится должности, а ты лишишься своей. Ты хочешь денег, но не хочешь потерять жалованье, да?

Соловей молчал, а затем медленно потянулся к своему пустому кошельку, чтобы убрать в него золото, которое продолжал сжимать в кулаках. Птичка не хотела улетать, хотя ей следовало бы поступить именно так, чтобы ускользнуть из-под сети.

– Я не буду тебя обманывать, – продолжал ловец. – Ты можешь погубить твоего господина. Но ты ведь не думаешь, что ты у меня – единственный соловей? Соловьёв не ловят по одному. Их ловят десятками, а затем выбирают лучшего. Если ты не хочешь мне петь, это не значит, что другой не споёт. И если его песня окажется хороша, он получит золото, которое мог бы получить ты. А дальше – как Аллах пожелает. Если Аллах захочет, чтобы открывшаяся правда стала губительной для твоего господина, так и будет. А если Аллах решит быть милосердным, твой господин, несмотря ни на что, сохранит должность – и ты сохранишь.

Соловей снова задумался, а затем спросил:

– А если я расскажу тебе то, что ты хочешь, но ты не дашь мне денег?

– Я не могу так с тобой поступить, – улыбнулся ловец. – Ведь мне нужно, чтобы ты, если потребуется, выступил свидетелем и открыто повторил свои слова. Если я тебя обману, ты не станешь ничего повторять.

– Но тогда получается, что я могу тебя обмануть, – заметила птичка. – Я возьму деньги, а затем откажусь быть свидетелем.

– Нет, ты так не поступишь, – возразил ловец уже без улыбки. – Я возьму с тебя расписку за эти деньги. Если твой рассказ будет правдив и ты не откажешься повторить его, ты эту расписку никогда не увидишь. А иначе я взыщу с тебя всё, что дал.

– Но если я стану открыто свидетельствовать против господина, он выгонит меня с должности ещё до того, как потеряет свою… если потеряет.

– На всё воля Аллаха. Я же сказал, что твоё свидетельство может и не потребоваться.

Несмотря на эти успокаивающие слова, соловей явно испугался, поэтому ловец открыл кошелёк пошире, запустил туда руку, набрал столько, что едва помещалось в кулаке, а затем опять высыпал всё в кошелёк так, чтобы птичка видела монеты, падающие почти непрерывным потоком.

– Я очень хочу отдать тебе эти деньги, – произнёс Шехабеддин, – но я не могу сделать это просто так. Ты ведь понимаешь? – Он снова набрал полный кулак денег и снова высыпал в кошелёк, будто это птичий корм.

– А если я расскажу тебе тайну, которая известна не только мне? – спросил секретарь Халила-паши, глядя, как в свете фонаря поблёскивает золото.

– А кому ещё она известна? – в свою очередь спросил евнух.

– Главному повару моего господина, – прозвучал ответ.

Это был ответ игрока. Игрок решил рискнуть, поэтому, назвав повара, вдруг поднял с земли фонарь и осветил лицо собеседника, по-прежнему полузакрытое концом тюрбана. Игрок рассчитывал хотя бы по движению глаз Шехабеддина понять, является ли повар одним из «соловьёв» или нет.

Игрок увидел в глазах собеседника удивление, поэтому поспешно продолжал:

– Прежде чем я раскрою тайну, отдай мне деньги. И можешь взять с меня расписку.

– Хорошо, – ответил Шехабеддин, жестом показывая, что фонарь лучше снова поставить на землю.

Ловец ничем не рисковал, ведь, если бы ему не понравилась «соловьиная песня», он велел бы своей охране отобрать у соловья деньги. А пока что следовало просто помочь птице попасть в сеть.

По знаку своего хозяина тень Шехабеддина подала секретарю Халила-паши деревянную дощечку с листом бумаги, а затем протянула чернильницу с тростниковым пером, заранее очинённым. Секретарь привычным движением пристроил дощечку на коленях, взял перо и, время от времени обмакивая в чернильницу, составил расписку. Даже диктовать текст не потребовалось – лишь назвать точную сумму, которая была в кошельке.

– Так что же, соловей… Начинай свою песню, – улыбнулся Шехабеддин, непринуждённо вертя в руках расписку и поглядывая на то, как пальцы собеседника, чуть испачканные в чернилах, вцепились в кошелёк.

– Не так давно, в прошлом месяце, я стал свидетелем одного странного происшествия, – начала пташка. – Моему господину прислали большую корзину рыбы.

– Ты хочешь сказать: «прислали к нему в дом»? – не понял евнух. – Чтобы эту рыбу ели слуги?

Всем ведь было прекрасно известно, что рыба – это такая пища, которая недостойна приближённых султана, да и вообще любого обеспеченного человека. Её ели только бедняки, когда не хватало денег на мясо. А ещё её привыкли есть румы – все без исключения: и бедняки, и знать. Они считали такую пищу достойной. Но румы – это румы. А зачем турку, который несметно богат, есть рыбу? Если бы кто-то вдруг прислал ему рыбу, то это можно было бы посчитать оскорблением.

– Нет-нет, – снова запела птичка. – Рыбу прислали моему господину. И он был даже рад. Как будто ждал этого подарка. Он тут же велел, чтобы рыбу отнесли на кухню, а затем выгнал оттуда всех и остался там вместе с главным поваром. За запертыми дверями только и слышен был стук ножа по разделочной доске. Так прошло не менее получаса, а затем мой господин вышел из кухни и направился к себе в комнаты, очень довольный. Приготовленную рыбу подали ему на ужин.

– Халил-паша сам ел рыбу? – изумился Шехабеддин.

– Да, – заливался соловей, – а что он не доел, отдали слугам. Но это ещё не всё. Я готов поклясться, что после этого на протяжении целого месяца чуял лёгкую вонь от тухлой рыбы в кабинете моего господина. Я не мог понять, откуда пахнет. Запах иногда налетал волнами.

– И в чем, по-твоему, причина? – спросил евнух, хотя и сам уже начал догадываться, о чём птичка поёт.

– В этих рыбинах явно что-то было спрятано. Что-то в брюхах, – радостно пел соловей. – Мой господин велел повару распороть брюхи всем рыбинам, взял то, что было внутри, отмыл, насколько возможно, завернул в платок, спрятал под полой халата и отнёс к себе в кабинет. Я думаю, это было золото. Румы прислали моему господину подарок, чтобы мой господин продолжал отговаривать нашего султана от войны с ними[38]38
  Об эпизоде с подкупом Халила-паши рассказывает средневековый автор Ашик Паша-оглу в книге «Османская династическая история». Там события отнесены к 1453 году, когда военные действия против Византии уже начались, но более вероятно, что византийцы совершили подкуп в 1452 году, когда отговаривать султана от войны было ещё не поздно.


[Закрыть].

Этот соловей был не единственный, кого поймал Шехабеддин-паша, но определённо лучший!

* * *

Румы… В последние годы юноша-тень всё чаще забывал, что тоже относится к ним. Вот и сейчас забыл, слушая, как его господин пытается разговорить собеседника, выудить сведения о взятках, которые берёт первый министр Османской империи. Этот разговор позволил бы уличить взяточника, а то, что открывшаяся правда навредит Ромейской империи, не имело особого значения.

На службе турецкого господина юноша-тень всё больше ощущал себя турком. Даже одевался в турецкий кафтан и носил некое подобие тюрбана, хотя не был мусульманином. Впрочем, христианином он себя тоже не считал. Как давно он не был в храме? Лет шесть? С тех пор, как сбежал от «доброго священника», приютившего «нищего сироту». Священник заставил своего подопечного ишачить от рассвета до заката, приговаривая: «Ты должен быть благодарен, что у тебя есть кров и пища. Только из-за настоятельных просьб всей нашей общины я взял тебя к себе, чтобы ты не очутился на улице». Сколько можно было это терпеть?!

В конце концов мальчик решил, что лучше и вправду жить на улице. И именно там его подобрал турецкий господин, который был мусульманином, но оказался куда добрее любого священника, которым по должности положено быть добрыми.

Теперь всё реже приходил вопрос: что сказал бы отец, если б увидел, кем стал его сын и кому служит? Отец дал сыну имя Велизарий, но все звали мальчика Арис – так проще и короче. Отец хотел, чтобы Арис сделал военную карьеру, когда вырастет, и снискал славу. А что же Арис? Он не снискал славы, а стал тенью – тенью турецкого господина. И нисколько не роптал на судьбу.

Турецкий господин не был лицемером и не твердил, что «верная тень» должна быть благодарна и покорна. «Работа должна быть оплачена» – вот что говорил этот господин, и Арис соглашался с его словами. А ещё господин отлично понимал, что юноша-тень подчиняется ему в той же степени, как обычная тень. Можно побуждать свою тень совершать те или иные движения, но она сделает лишь то, что сама захочет – или повторит всё в точности, или исказит до неузнаваемости. Не ты выбираешь, когда твоя тень появится и исчезнет. И опять же не ты решаешь, как далеко она будет простираться и кого накроет. Ты можешь только высказывать пожелания.

В обмен на кров и пищу, предоставленные в доме господина, Арис время от времени исполнял несложные поручения, которые не обременяли и даже развлекали. А если следовало сделать что-то сложное, тень требовала оплаты деньгами. Например, так было минувшей зимой, когда турецкий господин попросил Ариса съездить в Константинополь и прожить там месяц, слушая разговоры на улицах.

Арис был согласен, хоть и понимал, к чему это может в итоге привести. Он сказал турецкому господину, который смотрел на него с напряжённым вниманием:

– В том городе, как я слышал, всё очень дорого: и кров, и пища. Да и одежду надо подходящую подобрать, чтобы затеряться в толпе. За свои деньги я туда не поеду. А за твои – проживу там хоть год.

Турецкий господин охотно согласился с этими доводами. И вот Арис оказался в Константинополе, где мечтают побывать многие, увидеть христианские святыни… Но Ариса воротило от одной этой мысли.

Казалось, что мелодичное церковное пение, в часы служб слышавшееся из дверей храмов и разносившееся по улицам, пропитано ханжеством и лицемерием. А когда он ходил по городу и слушал разговоры, становилось ещё противнее. Казалось, что все жители – от василевса и вплоть до последнего портового грузчика – полны спеси. Они полагали, что если живут в Константинополе, то все христиане (и даже католики) обязаны помогать им по первой просьбе. Причём бесплатно!

Люди на улицах Константинополя сетовали, что никто не хочет защитить их от турецкой опасности просто так. Иноземные государи не спешили за свой счёт снаряжать армию, чтобы помочь «братьям-христианам». Наемники, готовые сразиться с турками, хотели денег. А жители Константинополя считали это проявлением жадности: «Как же так! Иноземцы не стремятся отдать свою жизнь за наш великий город!»

А когда речь заходила о папе римском, то многие, особенно богачи, считали себя жестоко обманутыми. Папа требовал, чтобы патриарший престол в Константинополе подчинился папскому престолу и чтобы две ветви христианства объединились, но даже после того, как василевс окончательно согласился на это, Рим не спешил отправлять военную помощь[39]39
  Договор об объединении церквей – Уния – был заключён во Флоренции ещё в 1439 году, однако это решение долго не исполнялось. В мае 1452 года римский папа отправил в Константинополь символическую помощь против турок – отряд в 200 лучников. Это заставило многих поверить, что в дальнейшем помощь окажется более существенной, если признать Унию. Первая униатская служба состоялась в Константинополе 12 декабря 1452 года.


[Закрыть].

Арис еле удерживался, чтобы не спросить с ехидством у очередного возмущённого жителя города: «Вы продали свои души, а теперь сетуете, что покупатель вас обманул? Но разве такие сделки хоть раз приносили выгоду продающей стороне?» Если бы он произнёс эти вопросы вслух, могла бы завязаться драка, а это было ему совсем не нужно.

…Арис отогнал от себя неприятные мысли и вернулся из воспоминаний в действительность как раз вовремя – турецкий господин, получив все сведения о первом министре, сделал знак, что можно гасить фонарь и собираться.

– Моя верная тень прекрасно поработала, – добавил господин. – Когда доберёмся до дома, заплачу тебе сверх того, о чём мы договорились изначально.

* * *

Шехабеддин-паша встретил новое утро и новый день в хорошем настроении. Даже будь на улице серая пасмурная погода, он бы веселился, но погода была чудесная и сама способствовала веселью. Осеннее солнце ярко сияло в небе, подёрнутом туманной дымкой. Турецкая столица давно проснулась, стала шумной и людной.

Евнух, теперь облачённый в длиннополые сине-зелёные одежды, расположился в комнате для приёма гостей своего дома – устроился на одном из длинных мягких сидений, тянувшихся вдоль стен по всему периметру помещения, где окна смотрели во двор, засаженный кипарисами и буками.

Склонившись на правый бок и подложив под локоть подушку, Шехабеддин задумчиво наматывал на палец прядь кудрявых волос, спускавшихся на плечи из-под белого тюрбана. Будучи родом из Персии, евнух сохранил многие персидские привычки. Например, в отличие от турок, которые стриглись коротко, носил длинные волосы и лишь вчера, когда требовалось сохранить инкогнито, спрятал их.

Евнух знал, что именно в это время по улочке одного из кварталов, примыкавших к султанскому дворцу, ехал богато одетый всадник – темнобородый человек крепкого телосложения, сопровождаемый вооружённой охраной. Прохожие сразу же уступали дорогу, жались к стенам, когда слышали глухой топот лошадиных копыт.

Тот, кому все уступали дорогу, был вельможей, о чём говорил большой белый тюрбан, однако направлялся этот человек не к султану, поскольку был одет довольно просто. Кафтан (зелёного цвета, особенно любимого вельможей) доходил лишь до колен. Это удобно, чтобы ездить верхом, но в таком одеянии не предстанешь перед троном.

Некоторые из прохожих, узнавая всадника, конечно, кланялись, ведь это был Заганос-паша, второй визир и третий по значимости человек в Турецком государстве. Выше второго визира – только великий визир, Халил-паша. А выше него только султан.

Меж тем Заганос-паша подъехал к дому своего друга Шехабеддина-паши. Ворота в высокой каменной ограде тотчас растворились, впуская гостя и его охрану, а гость спешился во дворе, сплошь покрытом чистым речным песком, и прошёл к двухэтажному белому дому, окружённому облетающими буками и зелёными кипарисами. У крыльца уже ждал слуга, чтобы отвести посетителя в комнату для приёма гостей.

Заганос, наконец-то ты здесь! – воскликнул Шехабеддин, как только гость показался в дверях.

Евнух проворно поднялся, подошёл к Заганосу, взял за локоть и, хитро улыбаясь, отвёл к сиденью возле глухой стены, подальше от окон и дверей.

– Друг мой, я должен сообщить тебе важную новость, – тихо сказал евнух, усаживая гостя и садясь рядом, но тот неожиданно погрустнел:

– Говорить о делах? А я-то думал, ты пригласил меня просто так. Провели бы время, как в старые времена. Скоротали день.

Много лет назад, когда Шехабеддин был начальником в албанских землях, то часто приглашал друга «просто так», хотя относился к встречам не как к развлечению. Евнух просил друга рассказывать о недавней истории этих краёв, об албанских обычаях, связанных с гостями и иноземцами, а также обо всём, что Заганос считал бы нужным поведать. Нельзя управлять людьми, которых не знаешь, поэтому Шехабеддин стремился узнать. Однако следовало помнить древнюю пословицу о том, что скучный теряет друга, поэтому Заганоса, приглашённого в гости, следовало всячески развлекать.

Шехабеддин говорил с ним о Турции, о жизни при султанском дворе, рассказывал занятные истории из прочитанных книг, перебирал струны саза[40]40
  Саз – восточный струнный щипковый инструмент, напоминающий гитару.


[Закрыть], пел, научил друга играть в шахматы.

Зананос тоже в долгу не остался: научил Шехабеддина стрелять из лука, а также правильно держать в руках меч. Евнух, проведший наибольшую часть жизни в комнатах, не умел ничего подобного, а ведь знание представлялось нужным, поэтому он старательно учился, и так, с взаимной пользой, проходили встречи.

Даже сейчас, спустя двадцать лет, друзьям было чем занять время помимо обсуждения придворных интриг, но, увы, в последний год проводить много времени вместе получалось всё реже.

– Старое вспомним в другой раз, – извиняющимся тоном произнёс евнух, глядя на двери, только что закрывшиеся за слугой, который вышел и оставил господ наедине.

Заганос вздохнул, а Шехабеддин, склонившись к нему поближе и положив руку на колено в знак того, что беседа предстоит доверительная, продолжил всё так же приглушённо:

– Вчера я раздобыл свидетельство о том, о чём мы давно подозревали. Халил получает деньги от румов. Вообрази! Румы присылают ему рыбу, а брюхо у каждой рыбы набито золотом.

– Ха! Занятно, – нехотя улыбнулся Заганос и простодушно добавил: – Почти так же занятно, как те сказки, которые ты мне рассказывал в прежние годы и говорил, что знание этих сказок будет для меня полезным, когда я окажусь в собрании начитанных людей.

– Это были не сказки, а сочинения известных поэтов, – ответил евнух, отстраняясь и нарочито хмурясь. – Заганос, перестань. Будь серьёзен. Ведь ты же знаешь, что я стараюсь ради тебя.

– Знаю, – нехотя ответил Заганос и вздохнул.

Шехабеддин обиделся. Отодвинулся от друга, сложил руки на груди и уставился в дальнюю стену, а лицо его стало непроницаемым.

Заганос, выждав немного и, очевидно, поняв, что так можно сидеть очень долго, переменился. Только что изображал дурачка, а теперь рассудительно заметил:

– Халил стал неразумен. Если он берёт деньги у румов, то этим вредит себе. И вред не окупится, сколько бы румы ни дали. Но ты уверен, что это правда? Я полагал, что Халил умнее.

– Человеку, который рассказал мне о рыбе и золоте, нет смысла лгать, – оживился Шехабеддин.