Текст книги "Последние дни Константинополя. Ромеи и турки"

– А можно я постою у двери и послушаю? – спросил Яннис. Он уже готовился получить отказ, ведь на подобных заседаниях часто обсуждаются государственные тайны, но венецианец непринуждённо махнул рукой:

– Можешь послушать, если тебе интересно, что они повторяют в тысячный раз.

Из-за двери раздавались громкие голоса, поэтому Яннис мог понимать, о чём речь, почти не напрягая слух. Правда, присутствие Павла смущало. Тот не собирался никуда уходить и зорко следил, чтобы Яннис не переступил границу дозволенного.

– Они не скоро закончат, – всё так же непринуждённо заметил молодой венецианец. – Там Джустиниани… или Юстинианис, как вы его называете, не на шутку сцепился с Нотарасом. Они обвиняют друг друга в государственной измене, предательстве единоверцев и куче других преступлений. А ещё спорят, есть ли в Городе люди, подосланные турками.

– В Городе есть тайные враги? – насторожился Яннис, но Павел оставался непринуждённым:

– Ни одна осада не обходится без таких подозрений. Всем мерещатся ночные тени.

В эту минуту из-за дверей раздался голос, который сразу показался Яннису знакомым. А судя по тому, что было сказано, это говорил не кто иной, как Юстинианис:

– На Город обрушилось слишком много несчастий. Это не может быть простым невезением. Я уже говорил, что у нас на стене ломаются метательные машины, если мы надолго оставляем их без дела. А происходит это только на участке между Пятыми военными воротами и этим дворцом. Я говорил господину Минотто, что надо усилить ночную охрану стен. Мы слишком беспечны. И поэтому до сих пор гадаем, кто донёс туркам о наших планах, когда мы хотели сжечь их флот в заливе.

– А может, ты и донёс? – послышался чей-то насмешливый голос. – Забыл, что именно твоих соплеменников подозревают в предательстве? Господин Миноттос подтвердит, что идея сжечь флот возникла у венецианцев, но после того, как в дело вмешались генуэзцы, оно провалилось.

– А метательные машины, которые я привёз, я теперь сам же и ломаю? – спросил Юстинианис с грустной усмешкой, судя по голосу.

– А почему бы и нет! – последовал резкий ответ. – Может, ты тайно сговорился с турками, потому что уже не веришь, что мы выдержим осаду.

– Тогда зачем я принёс вам записку с предостережением о скором штурме?

– Откуда тебе знать, что он будет именно сегодня? Тебе сказали твои друзья-турки?

– Я уже говорил, как пришёл к таким выводам. А записка – доказательство.

– Или ты сам эту записку и подбросил, – продолжал обвинитель, который, судя по всему, был не кто иной, как Нотарас. – В нашем Городе легко найти турецкую стрелу. Кто подтвердит, что записка прилетела с турецкой стороны? Сын Сфрандзиса? Но он ничего не видел! Пока он глазел в окно, кто угодно мог бросить стрелу на пол. Например, ты.

– И зачем мне это?

– Чтобы наш господин василевс и дальше называл тебя человеком, сведущим во всём.

– Так я продался туркам или хочу выслужиться у василевса? – спросил Юстинианис. – Я уже запутался в обвинениях.

– Братья, братья! – тут же послышался третий голос, который, судя по всему, принадлежал василевсу. – Прошу вас не ссориться. Я совершенно уверен, что среди нас предателей нет. Их просто не может быть после всего, что мы вместе выдержали и перенесли.

– Это не значит, что предателей нет в Городе, – снова заговорил Юстинианис. – Случай с упавшей люстрой в соборе Святой Софии всё равно вызывает подозрения…

– Ха! – снова послышался насмешливый голос Нотараса. – Ты опять уверяешь, что происшествие в соборе – не знак, а происки врага, стремящегося, чтобы мы пали духом?

– Я уверен в этом, – ответил Юстинианис.

– А жестокий ливень, который был в субботу и помешал крестному ходу, тоже дело рук предателей? – продолжал насмехаться Нотарас.

– Пытаясь выставить меня дураком, ты вредишь не мне, а Городу, – послышался нарочито спокойный ответ Юстинианиса.

– Неверие в знаки – это кощунство, – твёрдо заявил Нотарас.

– В истинные знаки, – с нарочитым спокойствием отвечал Юстинианис. – Я после того случая был в соборе и всё там осмотрел. Открытые окна не могли создать такой сильный ветер, который раскачал бы люстру и заставил её упасть.

Яннис прекрасно помнил историю с люстрой в Святой Софии. Так, значит, её раскачал не ветер, а некий человек, желавший зла Городу?

Конечно, то объяснение, которое предлагал Юстинианис, было лучше того, которого придерживались многие, испуганные «ушедшей святостью». Но Нотарас, не желавший зла Городу, упорно спорил с Юстинианисом. Спорил потому, что терпеть не мог этого генуэзца, а ещё потому, что давно сказал: «Лучше Городу быть под властью турецкой чалмы, чем папской тиары». Кажется, после происшествия в соборе Нотарас один во всём Городе радовался и вроде бы даже говорил: «Вот подтверждение, что Господу не нужна наша Уния с католиками».

– Зря моя матушка распорядилась подать им вино для подкрепления сил, – опять подал голос Павел Миноттос. – Без вина они бы так не распалились.

Это отвлекло Янниса от размышлений и даже удивило:

– Твоя матушка здесь?

– Да.

– Но ведь рядом – оборонительная стена!

– И что?

– Разве женщинам не запрещено появляться рядом со стенами, когда на улице светло?

– Мой отец здесь начальник, и он вправе отменить запрет, – улыбнулся Павел. – К тому же ты не знаешь мою матушку. Она любого уговорит. А отцу она сказала, что хочет быть с нами: с ним, с моим братом и со мной. Вместе, как бы ни повернулись обстоятельства. Сказала, что ей нечего делать одной в нашем доме.

– Хорошо вам, – вздохнул Яннис.

Венецианец вдруг погрустнел:

– Я не уверен. Ты видел во дворе?

– А что там?

Павел подошёл к одному из окон, выходивших во внутренний двор, сейчас занятый палатками, и жестом предложил Яннису подойти и взглянуть. Пространство двора было отделено от городской улицы глухой стеной, и только теперь, глядя с другого ракурса, Яннис заметил возле стены, отделявшей дворец от жилых кварталов, огромное гранитное ядро. Оно довольно глубоко ушло в землю и придавило край одной из палаток, который уже невозможно было высвободить. Палатка большой серой тряпкой лежала рядом.

Яннис заметил и вмятину на стене. Очевидно, ядро оказалось здесь уже на излёте, столкнулось со стеной, но силы удара не хватило, чтобы разрушить кладку, поэтому гранитный шар просто упал вертикально вниз. Теперь стало понятно, почему василевс предпочёл на время переселиться в ставку, пока турки стреляют. Ведь если бы ядро попало не во двор, а на крышу дворца, то обрушило бы перекрытия. А может, турки целили во флаги на башне? Может, хотели сбить оба?

– Все наши находились на постах на оборонительной стене. Вот почему никого не задавило, – пояснил Павел и продолжал: – После этого отец уговаривал матушку вернуться в наш дом, подальше от стен, но она не согласилась.

Венецианец хотел поболтать и потому всеми силами отвлекал своего собеседника от подслушивания «скучного» заседания, а Яннис, хоть и противился поначалу, теперь начал думать, что там действительно не услышишь ничего нового.

Когда сын Сфрандзиса отошёл от окна и вернулся к дверям, то услышал лишь то, как василевс снова призывает всех помириться, а затем произносит длинную речь, призванную воодушевить защитников Города. Что-то похожее на то, что было произнесено на площади. Получалось, что если не видеть василевса, а только слышать, то его речь не производила такого волшебного действия. Да, он говорил красиво, но и только.

Павел, наблюдая за Яннисом издали, сразу уловил перемену его настроения:

– А хочешь, покажу тебе кое-что по-настоящему интересное? То, о чём до недавнего времени даже василевс не знал.

– Это государственная тайна? – настороженно спросил мальчик.

– Нет, – засмеялся Павел. – Теперь многие про это знают.

Молодому венецианцу явно надоело стоять в этой комнате, но уйти и оставить Янниса без присмотра он не мог. Вот и решил выманить. А мальчик сдался и согласился.

– Для этого нам надо спуститься в подвал, – сказал Павел и повёл Янниса вниз.

Широкая деревянная лестница сменилась более узкой каменной. Своды, как это обычно бывает в подвалах, словно давили на плечи. Чтобы осветить помещение, пришлось зажечь факел.

– Тут есть один проход, – таинственно произнёс Павел. – Сами мы вряд ли нашли бы его. Он был загорожен винными бочками. Но один из старых дворцовых слуг сказал, что за ними есть небольшая дверь.

В дальнем углу подвала, за винными бочками, отодвинутыми от стены, и вправду находилась дверца. Было видно, что её открывали не так давно, но по углам всё равно сохранялись ошмётки пыльной паутины.

– А куда ведёт этот ход? – спросил Яннис.

– На внешнюю сторону оборонительной стены, – ответил Павел, передал факел Яннису, снял большой тяжёлый засов и открыл дверцу.

Потянуло сыростью. Было видно, что в тёмный узкий проход, спускавшийся круто вниз, вели каменные ступеньки.

– Ход тянется под стенами и выводит на поверхность между стеной и рвом, – объяснил венецианец. – Это сделано на случай, если враги небольшим числом переберутся через ров и начнут делать что-то опасное. Например, будут закладывать под стену бочку с порохом. Там, где стена двойная, это не страшно. А здесь стена одна и она тоньше. Поэтому нужен ход, чтобы в крайнем случае выйти и принять бой.

– А врагам эту дверь видно? – Яннис с любопытством глянул в темноту и снова посмотрел на венецианца.

– Нет. Снаружи она – как круглая нора[30]30
  Известна как Керкопорта – «круглая дверь» – именно так её называет византийский историк Дука. Историк описывает Керкопорту как «подземный ход в нижней части дворца», ведший «на вал», то есть на внутренний край оборонительного рва.


[Закрыть]. Уходит под стену там, где стена образует угол. Если не знаешь, что проход там, то с другой стороны рва не разглядишь.

Становилось всё любопытнее, поэтому Яннис осторожно шагнул в проход и, держась рукой за шершавую каменную стену, начал спускаться по ступеням в темноту. Пройдя дюжину шагов, оглянулся на Павла, который стоял возле двери и улыбался. Спуститься вслед за Яннисом, хотя у того в руках был факел, венецианец не спешил.

– Там впереди ещё одна запертая дверь, – наконец произнёс он. – Её я тебе открывать не стану.

Яннис вынужден был вернуться. Они закрыли дверь в подвале, водрузили засов на место, а затем вместе выбрались из подвала во двор.

Павел, судя по всему, и дальше собирался присматривать за незваным посетителем, так что предложил отвести его к своей матушке и накормить.

– Она сейчас как раз хозяйничает на дворцовой кухне, – пояснил молодой венецианец, но Яннис отказался. Мальчик хотел спросить, можно ли вернуться на второй этаж дворца и дослушать, чем кончится заседание, но тут Павла отвлекли по некоему делу и он со словами: «Оставайся здесь» ушёл на стену.

Яннис присел на ступеньку дворцового крыльца и вдруг почувствовал, что голова просто кружится от впечатлений последних нескольких часов. Кажется, она уже не могла вместить больше, поэтому теперь мальчик был рад, что Павел Миноттос велел сидеть здесь.

В памяти всплывало то одно, то другое. Вспомнилась стрела, найденная в башне. И записка, прикреплённая к стреле. Вспомнились слова Нотараса о том, что генуэзец сам мог её написать. Конечно, подобные обвинения были глупостью. Яннис задумался, что мог бы сказать, окажись в ту минуту на заседании, и вдруг пришло понимание: «Ту записку на греческом языке мог сочинить только тот, кто говорил на этом языке с рождения!»

В Городе всегда жило много иностранцев, хорошо говоривших на местном языке, но Яннис, сам не зная как, мог даже на слух с лёгкостью отличить соотечественников от остальных. То же и на письме: что-то в построении фраз будто подсказывало, на родном ли языке человек пишет. И вот Яннис преисполнился уверенности, что слова «примите свою участь» не мог написать ни турок, ни другой иностранец.

Конечно, во вражеском лагере за стенами мог найтись ромей, который составил записку, но Яннис подумал: «А если Лука Нотарас в чём-то прав и эта стрела не прилетела с турецкой стороны? А вдруг её кто-то принёс и положил в башне? Не Юстинианис, конечно. И этот кто-то принёс записку вовсе не для того, чтобы предостеречь, а чтобы нас напугать и сломить наш дух».

Юстинианис и раньше обнаруживал в башнях записки на стрелах «из вражеского лагеря». Но все ли послания прилетали с турецкой стороны? Особенно если учесть, что кто-то портил метательные машины, о которых упоминал Юстинианис в недавнем споре с Нотарасом. Получалось, что на западных стенах появился человек, тайно служащий туркам, и этот человек – не турок, тайно пробравшийся в город, не кто-то из венецианцев или генуэзцев, а ромей. То есть предатель. И этот предатель продолжит появляться на стене – снова что-то задумал, а ночью попробует осуществить.

Доказательства существования этой «ночной тени» были настолько зыбкими, что Яннис решил ни с кем не делиться догадкой. Мальчика не приняли бы всерьёз, хотя он чувствовал, что прав. Даже Юстинианис, который сам же говорил о подозрительно ломающихся механизмах, с сомнением покачал бы головой, ведь он был генуэзцем, а не ромеем и не мог угадывать ромеев по письму.

Значит, Яннису, несмотря на все запреты, следовало сегодня ночью остаться на стенах и, не выдавая своего присутствия, проследить за всеми, за кем только можно. Если именно этой ночью Великий Турок решил предпринять решающий штурм, то именно в эту ночь помешать действиям предателя было очень важно.

Отец никогда бы не разрешил остаться на стенах ночью, поэтому Яннис решил, никого не спрашивая, пробраться на оборонительную стену, примыкавшую к дворцу, и спрятаться там где-нибудь.

* * *

Вечер 28 мая 1453 года

Мария, жена Луки Нотараса, стояла в Святой Софии в толпе молящихся и плакала. Младший сын, Яков, стоявший рядом с ней, спросил о причине, но Мария лишь успокоила его:

– Ничего, это пройдёт.

В соборе, освещённом тысячами огней, совершалась вечерня, а народу было столько, что центральная часть, а также северный и южный нефы оказались заполнены. Даже на галерее второго яруса, где находился василевс и придворные, тоже было полным-полно людей. Столько не приходило уже давно – с тех пор, как здесь отслужили первую униатскую службу, упомянув в ней папу римского как главу объединённой Церкви. Теперь же священники-униаты служили вместе с противниками Унии, а люди, не посещавшие собор из-за боязни оскверниться, внимали словам священников и дьяконов, не разбирая, кто есть кто. Даже Лука, который часто говорил, что лучше Городу быть под властью мусульман, чем папы, находился здесь и молился вместе со всеми, стоя по правую руку от василевса.

Мария не видела лицо мужа, как и лиц двух своих старших сыновей. Видела лишь плащи (красный и два синих), но по еле уловимым движениям голов, а также движениям рук, поднимающихся для крестного знамения, знала, что никто из троих – ни Лука, ни Леонтий, ни Михаил – не чувствует себя вынужденным находиться здесь. Все стояли здесь по своей воле, и их охватило то же чувство единения, что и всех присутствующих.

Хор часто повторял «Господи, помилуй», и этот стройный и красивый напев возносился высоко под своды, в полутьме тускло блестевшие золотой мозаикой. А затем он, конечно, поднимался и над сводами, доходил до самого неба – тёмного, но чистого, полного сияющих звёзд.

Глядя с галереи на плотную толпу внизу, Мария временами чувствовала, что будто парит в небе. Ей казалось, что огромный собор тоже парит над тёмным Городом и что нет никакой опасности, ведь даже если неисчислимые силы турок, сейчас подступившие к оборонительным стенам, прорвутся на улицы и площади, то не смогут попасть в собор. Господь убережёт всех собравшихся в Святой Софии.

«Вот оно, единение, которого нам всем так не хватало», – думала Мария, и это была радостная мысль, но вслед за ней приходила другая, печальная: «А если единение уже не поможет?» Этот вопрос будто заставлял спуститься на землю, полную опасностей.

Мария вспоминала о том, что не позднее завтрашнего утра турки предпримут последний, решающий штурм: «Не слишком ли мало осталось времени, чтобы общими усилиями вымолить у Господа прощение?» Мария гнала прочь отчаяние и повторяла себе, что нужно продолжать молиться. Завтра судьба Города станет известна, а сегодня ещё можно попытаться что-то изменить. Вот почему днём, когда крестный ход, добравшийся до западных укреплений, разделился, Мария решила продолжить путь с теми, кто молился, хотя ноги начали ныть от долгой ходьбы и голову всё больше припекало солнце.

Яков порывался идти и помогать в восстановлении Малой стены, но Мария не отпустила:

– Ты знаешь, что отец не одобрит, если ты пойдёшь один. К тому же я тебя прошу пойти со мной. Я хочу продолжить путь с крестным ходом. Будь у меня здесь служанка, я бы не просила, но мне нужно идти пешком через весь Город. Кто поддержит меня, если мне станет плохо из-за жары или ноги откажутся идти?

– Если ты устала, зачем идёшь с крестным ходом? – с подозрением спросил Яков, потому что думал, что мать говорит всё это лишь затем, чтобы удержать его.

– Даже если я не пойду с крестным ходом, мне всё равно надо возвращаться домой и всё равно идти через весь Город. Так почему бы не проделать этот путь с пользой? – ответила Мария.

Яков оглянулся, очевидно, собираясь предложить, чтобы её проводил кто-то из его братьев или отцовских слуг. Возможно, даже посадил на лошадь, если надо, но отец и остальные к тому времени уже исчезли. Они уехали вместе с василевсом в Малый Влахернский дворец на совет. Вот почему Якову, хоть и с неохотой, пришлось согласиться.

Возможно, сын оказался в чём-то прав, когда подозревал, что его мать немного лукавит. Если бы Мария сомневалась, что несмотря на усталость сможет дойти до Святой Софии, то, наверное, последовала бы примеру жены Георгия Сфрандзиса, Елены, которая вместе с дочерью и воспитанницей свернули куда-то в тенистый переулок. Наверное, они решили зайти к знакомым, жившим где-то неподалёку, то есть не устояли перед соблазном немного отдохнуть. Теперь же, на службе в Святой Софии, Мария снова увидела всех троих, как и отца семейства, Георгия Сфрандзиса, стоявшего по левую руку от василевса.

Иоанна Сфрандзиса, которого все звали Яннисом, не было видно, но он, должно быть, тоже присутствовал на галерее, поддерживая всеобщее единение, которое стало настоящим чудом.

Когда крестный ход только приблизился к собору, Мария начала опасаться, что священники-униаты, завладевшие храмом, просто закроют двери и никого не пустят, но тут процессию нагнал василевс со своими приближёнными, а униаты, увидев это, широко раскрыли все входы.

Совет в Малом Влахернском дворце закончился очень вовремя, ведь если бы василевс прибыл к собору чуть позже, то могла бы случиться заминка. Люди в соборе и участники крестного хода вспомнили бы о том, что разобщены, вспомнили бы об обидах и спорах, и не появилось бы того удивительного чувства согласия и примирения, которое охватило всех, когда люди, ни разу не посещавшие собор в последние месяцы, хлынули внутрь.

Но что если всё это совершилось слишком поздно? Мария снова и снова возвращалась к этой мысли, потому что даже в полутьме позднего вечера видела, насколько обветшал собор, когда-то поражавший всех своим великолепием. Стены, которые уже много лет никто не чистил, потемнели от копоти, а золотая мозаика местами начала осыпаться, показывая белую штукатурку, к которой крепилась, и это означало, что даже Святую Софию постепенно накрывает волна разрушения и разорения, идущая с востока.

Эта волна уже давно накрыла Большой дворец, возле которого стоял дом Нотарасов. Дворец превратился в руины. Ипподром рядом с дворцом зарос травой, показывая первые признаки разрушения. И собор тоже перестал казаться нерушимым оплотом. И всё же он держался. Пока – да. «Может, не поздно всё исправить? Может, чудо единения совершилось не напрасно?» – думала Мария.

Ощущение чуда не покидало её и после службы. Ведь подошёл Лука, и лицо его было таким просветлённым. Казалось, он забыл о собственной ненависти к униатам и католикам, забыл о неприязни к Георгию Сфрандзису. Оглянувшись на старших сыновей, стоявших по бокам (Леонтий – справа, а Михаил – слева), Лука сказал:

– Мария, пойдём домой. Наш господин василевс сказал, что у нас у всех есть немного времени перед новой битвой. Поужинаем дома, а затем я со старшими займу место на стенах.

Затем к ним подошёл Тодорис Кантакузин, который всячески избегал своего тестя и тёщу с того самого дня, как те отправили дочерей в Венецию. Почтительно поклонившись, юноша произнёс:

– Господин Лука, госпожа Мария, не сочтите меня невежливым за то, что подошёл к вам сейчас и, кажется, помешал беседе, но другого случая может не представиться. Не знаю, увидимся ли мы снова, поэтому я хотел попросить у вас прощения. Простите, что был не очень почтительным зятем. Простите за всё, в чём вы могли бы меня упрекнуть. Никто не знает, чем закончится следующий день, поэтому мне хотелось бы встретить его с чистой совестью.

* * *

29 мая 1453 года, второй час после полуночи

Тодорис Кантакузин в полном боевом облачении стоял на баррикаде из мешков, которая теперь заменяла Малую стену, разрушенную почти везде, и следил за перемещением огней в турецком лагере, пришедшем в движение и не желавшем успокоиться, несмотря на позднее время. Издалека было видно, как по лагерю носятся огненные точки – конные гонцы, держащие в руках факелы. Эти гонцы передавали распоряжения начальников и приносили ответы. Войско готовилось к решающему штурму – в этом не могло быть сомнений, и потому защитники вышли на стены и ждали вот уже около двух часов.

Всё это время лил сильный дождь. Вода затекала за воротник, обувь промокла и начинала хлюпать, если переминаться с ноги на ногу, но Джустиниани, стоявший рядом, удовлетворённо заметил:

– Теперь наша баррикада станет скользкой. Тем, кто вздумает карабкаться к нам, будет трудно. Господь выбрал удачное время, чтобы послать нам дождь. Господь знает, когда дождь нужен больше всего.

По ряду генуэзцев, находившихся на баррикаде, прошёл одобрительный гул. Затем вдалеке кто-то из числа ромеев крикнул:

– Слышали, братья? Господь помогает нам! Мы выстоим! Верьте!

Тодорис почти с сожалением вспоминал времена, проведённые на другом участке стен, располагавшемся севернее. Там Малая стена уцелела гораздо лучше. Зубцы, не разрушенные турецкими пушками, давали чувство защищённости, а здесь уже не осталось зубцов. В лучшем случае – бочки, насаженные на верхушки кольев, поддерживавших баррикаду из мешков.

Однако защитники западных стен сосредоточили основные силы именно здесь. Было очевидно, что турки усвоили урок, полученный во второй декаде мая. Они бы не попытались снова пробиться за стены возле Влахернского дворца – в той части Города, где всё сплошь застроено, а узкие улицы мешали воспользоваться численным преимуществом. Теперь, судя по движению огней во вражеском лагере, турки намеревались напасть на участок стены между Харисийскими воротами и воротами Святого Романа. Здесь захватчики, прорвавшись в Город, нашли бы лишь поля, пастбища и долину речки Ликос – никакой добычи. Но зато их нельзя было бы сдержать, запереть в узких улицах. Ничто не помешало бы туркам добраться до ставки василевса, находившейся дальше, где речка Ликос ныряла в трубу под городскими улицами, а поля и пастбища уступали место зданиям.

Только Божьим вмешательством можно было объяснить то, что турки за всё время осады лишь однажды предпринимали серьёзный штурм именно здесь, а ведь напротив ворот Святого Романа они установили свою самую большую пушку и другие орудия, поменьше, которые почти уничтожили Малую стену и заметно повредили Большую.

Сейчас все ворота в Большой стене, согласно заведённому обычаю, были заперты. Если бы турки прорвались за баррикаду, заменявшую многие участки Малой стены, Большая продолжала бы отделять врагов от Города. В последний раз ворота открылись, чтобы впустить василевса с некоторыми приближёнными, потому что он выразил намерение лично сражаться на этом участке стены. Чуть ранее сюда явились две тысячи отборных воинов, которых василевс обычно держал в своей ставке как резерв на самый крайний случай. Людей стало больше, поэтому теперь генуэзцы стояли рядом друг с другом почти вплотную, а не редким строем, как в прежние дни.

Тодорис, вглядываясь в огни турецкого лагеря, стремился не пропустить момент, когда они начнут приближаться, то есть момент нападения. Порой казалось, что огни движутся, но Джустиниани оставался спокоен и невозмутим, как и его генуэзцы. Это отрезвляло. А если протереть глаза, заливаемые дождём, то становилось ясно – никакого движения к стенам пока нет.

В ходе бесконечного ожидания Тодорису почему-то снова и снова вспоминался недавний разговор с предводителем генуэзцев. Джустиниани спросил, известны ли Тодорису пророчества о падении Города, связанные с луной.

– Честно говоря, не помню, – ответил тогда сын Кантакузина. – Пророчеств много. Слишком много, чтобы помнить все. Но что такое случилось?

Генуэзец, кажется, предпочёл бы не вдаваться в подробности, но вынужденно пояснил:

– Ходит слух, что основатель Города предсказал: Город будет потерян, когда взойдёт тёмная луна. Точнее – луна, облачённая в чёрное. Судя по всему, речь о лунном затмении.

– Но ведь затмения не было, – заметил Тодорис.

– А кое-кто видел затмение, – возразил Джустиниани и добавил: – Нет, не я. Его видел судовой врач, который приехал на одном из венецианских кораблей ещё зимой. Некий Николо Барбаро. Он рассказывает, что видел затмение, и этими своими рассказами подрывает боевой дух других венецианцев, которые помогают нам защищать Город. Даже василевс обеспокоен.

– Но о чём беспокоиться, если слухи не имеют подтверждений? – спросил Тодорис.

– Я спрашивал этого Николо, – продолжал рассказывать Джустиниани, – уж не спьяну ли он увидел затмение. Но он уверяет, что нет. И говорит, что другие тоже видели. Спрашиваю, кто же видел. Имён он не помнит. Поэтому я всё больше склоняюсь к мысли, что затмение он видел вместе со своими собутыльниками.

– Но почему не сказать об этом всем венецианцам, чтобы они успокоились?

Джустиниани усмехнулся:

– Я и так говорю им об этом. А ещё говорю, что в ту ночь, когда якобы случилось затмение, луна никак не могла быть полной. А если нет полной луны или почти полной, то как можно заметить, что её затмевает? Я не мастер высчитывать, но если сейчас луна убывает и совсем плохо видна, то полной она была больше десяти дней назад. А Николо говорит, что видел полную луну недавно[31]31
  Это свидетельство Николо Барбаро – одно из самых спорных в его дневнике. Согласно дневнику, лунное затмение случилось вечером 22 мая 1453 года, когда ожидали появления полной луны, но вместо неё появился малозаметный серпик, который лишь через 4 часа превратился в диск. При этом ожидать появления полной луны в третьей декаде месяца – очень странно. Полнолуние всегда происходит в середине второй декады, т. к. это переходная фаза между растущей луной и убывающей. В течение одного календарного месяца луна успевает «родиться», «вырасти» до полного диска, а затем постепенно «убывает» до полного исчезновения. Согласно астрономическим данным, в мае 1453 года полнолуние было в ночь с 13 на 14 число, то есть гораздо раньше, чем это указано у Барбаро.


[Закрыть]. Глупость. Но люди верят. Вот я и хотел узнать, а есть ли пророчество. Может, его и нет?

Тодорис пытался вспомнить пророчества, которых он за последние полгода наслушался предостаточно, и ему смутно вспомнилось, что Город вроде бы никогда не будет взят в период растущей луны – только в период убывающей. А Джустиниани сказал, что сейчас луна убывает. Получалось, в нынешнюю ночь туркам могла сопутствовать удача[32]32
  Ночь с 28 на 29 мая 1453 года предшествовала новолунию, то есть была последней ночью, когда луна убывает.


[Закрыть]. Несмотря на дождь, который явно был послан Господом в помощь осаждённым.

Меж тем к шуму дождя, тихим разговорам генуэзцев, стоявших на баррикаде, и невнятному гулу, исходившему от турецкого лагеря, добавился новый звук – рёв боевых турецких труб, к которому тут же присоединились ритмичные удары барабанов. Под эту музыку враги шли в бой.

Теперь уже не вызывало сомнений, что огни приближаются. Но вот они снова остановились. Даже отсюда были слышны отрывистые команды, суть которых Тодорис не понял, но тут Джустиниани крикнул:

– В укрытие! Щиты вверх! – и сам, прячась за бочкой и пригибаясь, дёрнул Тодориса за шиворот, чтобы непонятливый связной сделал то же самое.

Менее чем через минуту Тодорис услышал, как на баррикаду обрушился дождь стрел. Боевая турецкая музыка играла где-то далеко-далеко, не заглушая шум смертоносного дождя. Стрелы с каким-то глухим шипением втыкались в мешки с землёй, свистели над головой, со звонким стуком ударялись в кладку Большой стены. Это в самом деле напоминало дождь, но если звук падающих капель успокаивал, то эти звуки внушали ужас.

На некоторое время всё стихло, лишь музыка продолжала играть в отдалении, но когда генуэзцы решили выглянуть из-за укрытия, на них обрушился новый дождь: стрелы вперемешку с мелкими камнями, выпущенными из пращей.

Это продолжалось недолго, а затем пространство перед оборонительными стенами Города огласилось яростными криками множества турецких воинов, бежавших к баррикаде.

Тодорис хотел подняться на ноги, готовясь отражать нападение, но Джустиниани снова дёрнул его за шиворот:

– Сиди.

И правильно дёрнул, потому что теперь над головой летели вражеские копья. Они тоже с глухим шипением втыкались в мешки, тоже свистели над головой и звонко ударяли наконечниками в Большую стену, а затем со стуком сыпались на землю. Сколько их было? Десятки? Сотни?

– Мантелеты[33]33
  Мантелет – стена-щит из досок или ивовых прутьев, за которым могли полностью укрыться два или даже три пехотинца. Обычно имел отверстия для стрельбы, а также подпорку с тыльной стороны, чтобы сохранять устойчивость без помощи человека.


[Закрыть] бы сейчас пригодились, – пробормотал Джустиниани.

Тодорис не мог не согласиться. Он тут же вспомнил минувший вечер, когда случился спор между венецианцами и ромеями.

Всё началось с того, что Джироламо Минотто, глава местной венецианской общины, взявший на себя защиту Малого Влахернского дворца, распорядился, чтобы в плотницкой мастерской венецианского квартала были сделаны мантелеты. Однако эти щиты получились тяжёлыми. Минотто попросил, чтобы василевс дал распоряжение портовым грузчикам оттащить эти щиты на западные стены. Грузчики явились, но сразу спросили, сколько им заплатят за работу. А услышав, что её придётся выполнить бесплатно, возмутились. Они жаловались, что им нечем кормить семьи, и даже василевс не мог ничего сделать. Он заплатил бы грузчикам сам, если б располагал деньгами, но он не располагал даже такой малостью, а затем настало время ехать на вечерню в Святую Софию, поэтому спор так и не разрешился.

Тодорис, который вместе с отцом сопровождал василевса на церковную службу, присутствовал при споре. Тогда юноше казалось, что дело не слишком важное и в него не нужно вмешиваться, чем бы оно ни закончилось.

О! Теперь Тодорис изменил мнение. Если бы он мог тогда представить себя в эту минуту, то уговорил бы отца дать грузчикам денег. А если бы не смог уговорить, то сам потащил бы тяжёлый щит, подавая пример. Хотя бы один щит на стене Тодорис бы поставил. Для себя. Больше было бы пользы, чем стоять на верхней галерее в Святой Софии и слушать василевса, рассуждающего о том, что все наконец-то оставили споры и объединились перед лицом Господа Бога. Объединились? Как же! Невольно вспомнились строки из Священного Писания: «Царство, разделившееся в самом себе, не устоит».

«Мы победим, только если все поймут, как важно помогать друг другу», – на протяжении всей осады повторял Джустиниани. А в минувший вечер он ни разу этого не сказал. Его как будто охватила безмерная усталость, мешавшая ему снова и снова призывать всех к объединению усилий. Наверное, это из-за ранения он сделался таким.