Текст книги "Последние дни Константинополя. Ромеи и турки"

– Ангел покинет пост, если мы не удержим его своими молитвами, – опять пояснила женщина.

«Если ангел и есть, то на западных стенах», – подумал Яннис (наверное, потому, что именно западный участок больше всего нуждался в защите). А меж тем священники просили василевса позволить им выполнить то, что задумано, и уверяли, что народ собрался не для бунта, а для благого дела.

– Я отправлюсь с вами, чтобы молиться вместе со своим народом, – громко произнёс василевс. – Я примкну к вам и стану одним из вас: таким же смиренным просителем, как и вы все. Пусть наши общие молитвы достигнут небес и придёт к нам помощь от Бога, если помощи от братьев наших христиан пришло так мало.

Толпа возликовала, но Яннису казалось, что все вокруг медленно сходят с ума. Нестерпимо хотелось послушать некоего разумного человека. Хоть кого-нибудь! Но разумным сейчас представлялся только один – Юстинианис, и его здесь не было, поэтому Яннис двинулся вдоль колонн в хвост толпы, а как только выбрался из неё, припустился бегом.

Почти всю дорогу до ворот Святого Романа он бежал. И очень надеялся, что Юстинианис сейчас там же, где и всегда, то есть на стенах.

* * *

До стен Яннису оставалось уже немного, и виды вокруг изменились – Город стал похожим на деревню. Высокие дома уступили место одноэтажным жилищам, да и сами эти жилища теперь не липли вплотную друг к другу. Появилось место для садов, а затем показались поля. Меса сделалась не улицей, а обычной дорогой между невысокими изгородями. Иногда, если по правую сторону был не чей-то сад, а поле и если кусты возле изгороди загораживали обзор, удавалось разглядеть, как в низине серебрится речка Ликос. Но вскоре Яннис уже не смотрел по сторонам, а лишь вперёд: на Большую оборонительную стену – высокую, с мощными башнями. И с каждым шагом он видел её всё отчётливее.

Теперь стали видны и дыры на полях, прилегающих к Большой стене. Эти дыры появлялись, когда турецкие ядра перелетали через укрепления и шмякались в землю. Яннис даже сам однажды видел, как такое происходит.

Некоторые поля были нещадно вытоптаны. Наверное, здесь сгружали что-то нужное для починки стен или обороны. К примеру, те орудия, которые привёз Юстинианис на кораблях.

Вот и ворота Святого Романа. Они, конечно, были заперты из предосторожности, а рядом с воротами стояла стража, но Яннису и не нужно было проходить за ворота. Кивнув охранникам, которые, по счастью, проявили полное безразличие к незваному посетителю, он взбежал по каменной лестнице, ведшей на стену, и огляделся.

На ближайших башнях не было никого, похожего на Юстинианиса, но путём расспросов у другой стражи, дежурившей наверху, удалось выяснить, что тот находится близ Пятых военных ворот, где у генуэзцев был лагерь.

Теперь Яннис бежал по стене и слева от себя видел турецкое войско, мелькавшее в просветах между зубцами. Он никогда раньше не поднимался на стену днём и не догадывался, что турецкий лагерь имел ту же длину, что и стена. А дальний край этого лагеря терялся где-то на горизонте.

«Значит, все разговоры о том, что туркам нет числа, это не преувеличение?» – мысленно удивлялся Яннис.

Враги были подобны морю – морю, которое теперь омывало Город с запада, а ведь прежде с запада виднелась суша. Казалось даже странно, что Юстинианис каждый день видит это и не боится. И не считает защиту стен безнадёжным делом.

Возможно, ему просто некогда было об этом думать. Он думал о том, как заделывать бреши, и даже сейчас работа шла полным ходом. Яннис, глядя с Большой стены вниз, видел, как между этой стеной и Малой снуют воины с кирками, лопатами, мешками, камнями и прочим. В тех местах, где Малая стена обвалилась, эти строители копошились как муравьи. Они старались не слишком высовываться из-за укреплений, но и не прятались, и разговаривали в полный голос, даже перекрикивались.

Наверное, те, кто смотрел на это со стороны турецкого лагеря, видели перед собой весьма интересное действо: брешь, пробитая в стене, закрывалась почти сама собой. Вот встают на место камни в основании стены; за ними вырастает куча мешков, чем-то наполненных; за мешками встаёт ряд кольев, вкопанных на небольшом расстоянии друг от друга, чтобы поддерживать мешки. Далее куча мешков растёт вширь и вверх, пока не закроет всю брешь, а у строителей видны только руки и шлемы. Да и то не всегда – мелькнёт и тут же исчезнет.

Юстинианис тоже следил за этим с высоты, следуя по Большой стене в сторону ворот Святого Романа, а Яннис, бежавший в сторону Пятых военных ворот, остановился, увидев его. Человек, которого следовало считать чуть ли не воплощением святого Георгия, шёл прямо навстречу – в начищенных латах, блестящих на солнце так, что слепило глаза!

Почему-то вспомнились слова ребёнка о «блестящем дяде», то есть ангеле. Вдруг захотелось, чтобы тот ребёнок оказался здесь, и тогда Яннис хоть и в шутку, но с самым серьёзным видом спросил бы, указывая на Юстинианиса: «Вон тот дядя?» Вот бы все удивились, если б ребёнок ответил «да»! А ведь ангел – это посланец Бога, и если даже василевс говорил, что Юстинианиса «сам Бог послал», то предводитель генуэзцев вполне заслужил называться ангелом.

Несмотря на ранение, шаг у него был такой же твёрдый, как всегда. Правда, за минувшие недели генуэзец всё же изменился – нижнюю часть лица теперь обрамляла короткая тёмная борода, потому что ежедневно бриться он уже не имел ни сил, ни желания. Неутомимый защитник Города всё же уставал, а теперь изменилось и ещё кое-что: его вместо подчинённых сопровождали двое невоенных людей – лекари. Один – личный лекарь, а второй, судя по всему, – лекарь василевса. Они как раз что-то говорили своему пациенту, а тот отвечал, изображая непринуждённость. Ему пришлось наполовину обернуться к собеседникам, и, наверное, поэтому он не сразу заметил мальчика, остановившегося в двадцати шагах впереди.

Яннис вдруг подумал, что зря явился сюда. Ведь Юстинианис сейчас занят. Вон даже лекари ему мешают. А теперь будет мешать ещё и мальчишка, явившийся с пустяковым вопросом, могущим в любой момент стать бессмысленным. Пусть турецкие пушки по-прежнему молчали и во вражеском лагере не наблюдалось оживления, но Яннис готовился услышать: «Уходи немедленно! Они не стреляют, но сейчас начнут. И в следующий раз чтобы я тебя на стенах в светлое время суток не видел!»

– А! Джованни! Не ожидал тебя увидеть, – послышался голос предводителя генуэзцев.

Яннис нерешительно приблизился.

– Тебя прислал твой отец? С поручением? – Наверное, Юстинианис и вправду считал, что мальчику здесь не место и что должна быть важная причина нарушить запрет, поэтому задал вопрос о поручении.

Яннис молчал, ведь как же признаешься, что он здесь по просьбе друга – Якова Нотараса. Разве это причина, чтобы явиться!

– Господин Юстинианис, – меж тем произнёс лекарь василевса. – Не следует так долго находиться на солнце. Может закружиться голова.

– Я уже сказал, что прекрасно себя чувствую, – с улыбкой отозвался предводитель генуэзцев, но улыбка вышла натянутой. – Оставьте меня. – Он резко взмахнул руками, будто отгоняя мошкару, как вдруг переменился в лице, покачнулся, сделал шаг назад и даже оперся правой рукой о зубчатую стену.

Оба лекаря испугались. И Яннис – тоже, но это вряд ли кто-то заметил, потому что о мальчике на время забыли.

– Господину Юстинианису нужно сесть, – меж тем произнёс лекарь василевса, а другой лекарь наверняка повторил то же самое на своём языке.

– Здесь негде сесть, – ответил предводитель генуэзцев. – Пойдёмте в башню. – Он потянулся к ремешку слева под мышкой, стягивавшему переднюю и заднюю половину кирасы.

– Давит? – всё так же обеспокоенно спросил придворный лекарь. – Я предупреждал, что не следует надевать доспех. Это может иметь плохие последствия.

– Когда проклятый осколок попал в меня, доспехи спасли мне жизнь, – возразил Юстинианис. – Почему же теперь они должны навредить мне? То, что было вчера, это лишнее доказательство их полезности. А вы предлагаете обходиться без них?

Предводитель генуэзцев уже не такой твёрдой поступью, как прежде, прошёл ещё немного и свернул в дверь, ведшую в помещение на верхнем этаже ближайшей башни. Внутри было темно, ведь солнце оставалось на востоке, а окна башни – небольшие прямоугольные отверстия в толстенных стенах – смотрели на запад, север и юг. И всё же из двери проникало достаточно света, чтобы лекари, усадив Юстинианиса на деревянную скамью посреди комнаты и расстегнув застёжки кирасы, увидели что-то, внушавшее опасения. Оба начали цокать языками и качать головами.

– Рана кровит, – заявил лекарь василевса, который, казалось, забирал себе всё больше власти, в то время как второй лекарь молчал. Возможно, личный лекарь предводителя генуэзцев уже привык не спорить со своим пациентом.

Юстинианис неторопливо расстегнул подлатник[20]20
  Подлатник – стёганый кафтан, надеваемый под доспехи.


[Закрыть] и некоторое время сосредоточенно всматривался в небольшое алое пятно на рубахе с левой стороны.

– Пятно не увеличивается, – наконец сказал он. – Значит, кровотечения нет. Я просто неудачно двинул рукой.

– В Городе не зря говорят, что господин Юстинианис сведущ во всём, – с некоторым ехидством произнёс придворный лекарь. – Сведущ даже в медицине.

Пациент нисколько не обиделся и примирительно улыбнулся:

– Не так уж я и сведущ. Но определить, есть ли у меня кровотечение, могу. И теперь, когда доспех не давит, я снова чувствую себя хорошо.

– И всё же я настоятельно рекомендую не надевать кирасу хотя бы до вечера, – сказал придворный лекарь.

Лекарь-генуэзец выразительно кивнул.

– Хорошо, пусть будет так, – согласился Юстинианис, после чего посмотрел на Янниса, всё это время стоявшего чуть поодаль и наблюдавшего за происходящим.

Прежде чем предводитель генуэзцев снова спросит: «Кто тебя прислал?» – мальчик решился спросить первым:

– Почему турецкие пушки молчат с самого утра? Турки не нападут сегодня? Они что-то задумали?

Однако Юстинианис не успел ответить, так как в дверях появился ещё один человек и вежливо окликнул его. Новопришедший стоял спиной к солнцу, поэтому лицо было трудно разглядеть. Судя по доспехам, он принадлежал к городской знати и всё же говорил с генуэзцами на их языке, тем самым отдавая дань уважения.

Новопришедший спросил что-то о здоровье Юстинианиса, а тот отмахнулся так же, как только что, когда отвечал лекарям. Среди непонятных слов в речи генуэзца прозвучало имя – Теодори, и Яннис понял, что перед ним Тодорис Кантакузин, зять Луки Нотараса.

Мальчику уже доводилось видеть Тодориса на стенах вместе с Юстинианисом несколько раз, но говорить – нет. Глупая вражда между семьями Нотараса и Сфрандзиса не позволяла завести разговор, иначе Яннис давно бы уже сделал это и узнал что-нибудь интересное про осаду.

Тодорис, кажется, тоже узнал Янниса, но даже если и не узнал, то сразу вспомнил, что мирным жителям Города запрещено появляться на стенах в светлое время суток. Зять Луки Нотараса указал на мальчика и что-то спросил у Юстинианиса – наверное: «Что он здесь делает?»

Яннису было бы нечего ответить, поэтому, уже заранее смирившись, что уйдёт со стен ни с чем, он всё же решился повторить свой вопрос:

– Почему турецкие пушки молчат?

– Сейчас покажу, – сказал Юстинианис и поднялся со скамьи, приглашая Янниса подойти к одному из окон башни, смотревшему на запад, прямо на турецкое войско.

* * *

В окно Яннису было хорошо видно, что вражеский лагерь не укреплён. Белые палатки и шатры стояли в семистах шагах от стены, словно принадлежали не воинам, а торговцам, пригнавшим сюда скот для продажи.

Лишь то место, где располагались янычары и шатёр Великого Турка (алый, как кровь), защищалось рвом, за которым высилась насыпь, утыканная дрекольями и надставленная большими деревянными щитами. Линия дрекольев выглядела внушительно, линия щитов напоминала крепостную стену, а простые турецкие воины на краю лагеря стояли, сидели или ходили возле своих палаток, не защищённые ничем. Как будто в самом деле явились не воевать, а продавать скот или другое.

Яннис знал, что защитники Города поначалу пользовались этим – устраивали ночные вылазки. Увы, очень скоро от этого пришлось отказаться, ведь защитников было мало. Настоящих воинов насчитывалось всего несколько тысяч, поэтому даже пять человек, убитые во время ночного налёта на турецкий лагерь, являлись ощутимой потерей. А вот для турецкого войска даже потеря пятидесяти человек считалась ничтожной.

Наверное, Великий Турок с удовольствием совершал такой обмен, поэтому нарочно не укрепил лагерь, делая его приманкой, но Юстинианис сказал, что вылазки надо прекращать, и генуэзца, «сведущего во всём», послушали.

– Видишь, что они делают? – спросил Юстинианис.

Яннис начал перечислять:

– Сидят, медленно ходят от палатки к палатке, а вон там несколько десятков человек стоят и слушают кого-то. Он слишком сильно машет руками. Наверное, командир не стал бы так махать. Может, это турецкий проповедник?[21]21
  В данном случае – дервиш. Дервиши – странствующие проповедники – ходили в походы вместе с турецким войском и своими речами вдохновляли воинов на битву.


[Закрыть]

– Да, проповедник, – ответил генуэзец, отходя от окна вглубь комнаты и потянув мальчика за собой. – В турецком войске много таких. И кажется, эти проповедники – единственные, кто хоть чем-то занят сегодня. Остальные бездельничают. На рассвете они молились, затем ели, а теперь чего-то ждут. Ближе к полдню, если ничего не изменится, снова станут молиться.

– Значит, они думают о штурме, – подытожил Яннис, оглянувшись в сторону окна, хотя там уже ничего не было видно, кроме неба. – Когда они молятся, то думают о том, как захватят Город для своего Аллаха. Когда едят, думают о том, как набраться сил, чтобы захватить Город. Когда отдыхают, думают о том же. И они заняты этими мыслями с самого рассвета.

– Умный мальчик, – пробормотал Тодорис, но нельзя было понять, говорит он искренне или пытается поддеть.

Вот почему Яннис предпочёл пропустить эту фразу мимо ушей и спросил:

– А когда турки снова нападут на нас?

– Когда будет приказ от Великого Турка, – многозначительно произнёс Юстинианис. – Но ты ведь понимаешь, что Великий Турок не просто так велел своему войску отдыхать днём?

– Значит, они вряд ли будут отдыхать ночью.

– Да, – кивнул генуэзец, – они готовятся к решающему штурму. Не надо быть провидцем, чтобы это предсказать. В минувшую ночь я понял, почему нехристи вчера так усердно бомбардировали стену, но не шли на приступ. Они готовились. Я опасался, что штурм начнётся той же ночью, но Бог дал Городу отсрочку, хоть и небольшую. Скоро турки получат приказ снова идти в бой. Вероятнее всего – сегодня, после своей вечерней молитвы, но уж точно не позднее, чем завтра утром. И бой будет решающий. Если мы выстоим, турки утратят веру в свою победу. А если не выстоим, то именно этот бой станет концом всему.

Яннис вдруг засомневался:

– А мы выстоим?

– Если будем верить в свою победу, то да. – Юстинианис ободряюще смотрел на мальчика и даже положил руку ему на плечо. – Я уже сказал обо всём этом василевсу. Он обещал прислать людей, чтобы нам как можно лучше укрепить Малую стену. Чем лучше мы её укрепим, тем больше у нас надежды выдержать решающий штурм.

Яннис ненадолго задумался. Казалось, что есть некое несоответствие между словами генуэзца и тем, что было недавно на улице Города. Молящаяся толпа, двигавшаяся в противоположном направлении от западных стен, и василевс, который решил молиться со всеми.

– Я недавно видел василевса, – робко произнёс мальчик. – Он вместе с простыми людьми, которые шли по Месе крестным ходом, отправился в восточную часть Города. Я думаю, они пройдут вдоль стен, где смогут, а затем пойдут в Святую Софию. Василевс хотел отстоять там службу.

– Что? – Юстинианис нахмурился. – Откуда ты знаешь, что собирается делать василевс?

– Василевс повстречал на улице крестный ход и стал спрашивать, зачем все собрались. Они объяснили. Я сам слышал, как василевс сказал: «Я отправлюсь вместе с вами». И также со всеми хотел идти в Святую Софию. И они пошли на восток.

– А помогать восстанавливать западную стену он людей не призывал? – Генуэзец наклонился, чтобы пристально посмотреть Яннису в глаза, но мальчик не потупился. Незачем опускать глаза, если не врёшь, не сомневаешься и ничего не скрываешь.

– Не призывал. Он говорил только о молитвах.

– Но ты уверен, что василевс хотел присоединиться к толпе, а не вести её за собой? Если бы он повёл её, это означало бы, что у василевса есть тайный замысел.

Рука генуэзца всё сильнее сжимала плечо Янниса. Уже становилось больно, но сын Георгия Сфрандзиса старался не подавать виду. Мальчик не понимал, сознательно ли Юстинианис испытывает его на стойкость или сам не замечает, что делает.

– Василевс собирался лишь следовать за всеми, стать смиренным просителем у Бога. Василевс сам так сказал, – произнёс Яннис и уже приготовился стерпеть ещё более сильную боль, но рука вдруг разжалась, а Юстинианис распрямился, отвернулся, дошёл до ближайшей стены и резко впечатал в неё ладонь, будто надеялся сдвинуть камни с места. Лекари, наверное, в одно и то же время возблагодарили Бога, что рана была возле левой руки, а не правой. Если бы наоборот – Юстинианису бы дорого обошлось такое проявление чувств.

Меж тем прозвучала целая череда фраз на непонятном Яннису языке. Генуэзец то ли сыпал проклятиями, то ли просил небеса о помощи, после чего сказал что-то вроде: «Ослы! Недоумки! А стену укреплять вместо них станет Бог?»

– Позвольте, я съезжу и всё выясню, – встрял Тодорис, теперь перейдя на греческий. – Возможно, мальчик ошибается. – Он недоверчиво посмотрел на Янниса. – Я убеждён, что василевс понимает всю степень опасности и скоро пришлёт людей, как обещал.

Предводитель генуэзцев, судя по взгляду, буравящему пол, так не думал.

Тогда Тодорис обратился к Яннису:

– А что ты там делал? С кем ты был, когда повстречал василевса? И что ты делаешь здесь? Ты так и не сказал.

Яннис, тяжело вздохнув, вынужден был открыть всю правду: как сбежал от матери на ипподроме, пересёк Город и как по дороге встретил толпу, идущую крестным ходом.

Тодорис не одобрял такого поведения, но не увидел в рассказе противоречий, поэтому, кажется, теперь тоже засомневался, что в ближайшее время будет помощь в починке стен.

Меж тем Юстинианис, обращаясь к мальчику, твёрдо произнёс:

– Я должен немедленно поговорить с василевсом. Ты проводишь меня, раз уж знаешь, где его искать. Турки могут пойти на штурм ещё до захода солнца. Каждый час дорог. Тем, кто может строить стену, не время молиться.

– Да, я провожу, – с радостью ответил Яннис, но радость его поубавилась, когда Юстинианис повернулся к Тодорису и добавил: – Я буду рад, если ты тоже поедешь со мной и поддержишь меня. Двое просителей лучше, чем один.

– Разумеется, я поеду, – согласился тот, а Яннис всё гадал, узнан ли зятем Луки Нотараса или же нет.

* * *

Тодорис почувствовал себя крайне неуютно, когда мальчишка, который часто крутился возле Джустиниани, принёс дурную весть. Кто был этот мальчишка, Тодорис точно не знал. Генуэзец называл его Джованни, то есть Иоанном, и, кажется, упоминал, что это отпрыск одной из уважаемых семей Города. Наверное, надо было расспросить ещё тогда, когда Иоанн впервые попался Тодорису на глаза, но та давняя встреча почти сразу заслонилась более важными событиями, а позднее спрашивать у Джустиниани было уже как-то неловко: «Уже почти два месяца забываю спросить, кто это крутится возле тебя, как привязанный».

Кем бы ни был тот мальчик, Джустиниани доверял ему, и, похоже, не без оснований. Рассказанное о василевсе очень даже могло оказаться правдой. За минувшие дни осады Тодорис не раз убеждался, что василевс – хороший воин, но посредственный военачальник. Когда дело касалось защиты Города, на василевса было легко повлиять, увлечь. Вот он увидел на улице толпу молящихся и воодушевился их затеей точно так же, как минувшей ночью воодушевился, когда Джустиниани, только-только пришедший в себя после ранения, сказал, что победа над турками возможна, если хорошенько укрепить стены перед главным штурмом, который наверняка состоится совсем скоро.

Вслух проклинать непостоянство василевса, как это сделал предводитель генуэзцев, Тодорис никогда бы не осмелился. И даже не осмелился бы сказать, что василевс – плохой военачальник, но уныние от новости, принесённой мальчиком, вряд ли смог хорошенько скрыть. Тодорису показалось, что генуэзцы остались один на один с огромной турецкой армией. К западу от стены – более ста тысяч врагов, а к востоку, то есть со стороны Города, нет никого, кто мог бы помочь. Раньше там были люди, но с каждым разом призывать их на помощь становилось всё сложнее. Неужели настал день, когда они не придут совсем?

«Джустиниани со своими воинами погибнет, и я – тоже», – сказал себе Тодорис, ведь стены являлись единственным, что защищало от турецкой армии, которая была как море, но стены постепенно превращались в бесполезные кучи камней и битого кирпича.

Вспомнилась ночная битва, состоявшаяся три недели назад[22]22
  В «Повести о взятии Царьграда» Нестора Искандера утверждается, что битва 6–7 мая происходила днём. В записках венецианца Николо Барбаро утверждается, что битва была ночная, и в романе принята именно эта версия.


[Закрыть], которая чуть не закончилась взятием Города. Именно тогда стало очевидно, что даже могучий Джустиниани нуждается в помощи, и если он не получает её, то бессилен.

Вода подтачивает плотину, и турецкое войско так же постепенно подтачивало оборонительные укрепления. Три недели назад всё было очень похоже на то, что происходило вчера: враги очень усердно палили из пушек, постепенно разрушая стены, но не шли на штурм. Они наблюдали, как ядра разбивают Малую крепостную стену, а затем – как бьют в Большую.

Джустиниани, на чьём участке это происходило, слишком поздно осознал степень опасности. Ведь дела вроде бы шли как обычно: турки стремились разрушить, а он восстанавливал.

Впрочем, начальника генуэзцев вряд ли следовало винить, ведь Тодорис, находившийся там же и, как всегда, таскавший мешки вместе с генуэзцами, тоже пропустил момент, когда события стали развиваться слишком быстро.

Наверное, следовало что-то заподозрить тогда, когда генуэзцы, измотанные бесконечным строительством, начали покрикивать друг на друга.

– Быстрее! Тащите ещё мешки! – кричали «каменщики», занимавшиеся укладкой.

– Быстрее кладите! Надо скорее вкапывать колья! – кричал на «каменщиков» Джустиниани.

Все торопились, но никто не замечал, что стены разрушаются чуть-чуть быстрее, чем восстанавливаются, и что отставание увеличивается.

Стоя на стенах ближе к северо-западному углу, а вернее – неподалёку от Влахернского дворца, генуэзцы с ненавистью смотрели на исполинскую турецкую пушку, выделявшуюся своими размерами среди других турецких орудий, как корабль среди рыбацких судёнышек. Даже деревянная опора, на которой покоилась эта громадина, по размерам могла соперничать с корпусом корабля.

Пушка стреляла огромными ядрами, которые казались большими даже на расстоянии, а разрушения от них получались такие, будто оборонительные стены Города построены из мокрого песка.

К счастью, та пушка могла выстрелить лишь несколько раз в день. Слишком много усилий требовалось, чтобы поставить её на позицию, а затем зарядить и нацелить. Пушку двигали десятки волов, которым помогали сотни людей. Ядро вкатывали в жерло с помощью деревянного настила, который каждый раз приходилось строить заново. Но усилия оправдывались.

Тодорис, стоя на стенах, тоже наблюдал за этими приготовлениями и, чуть ли не скрежеща зубами, вспоминал имя человека, который отлил исполинскую пушку: Урбан.

Урбан – старый опытный мастер из венгерских земель – приехал в Город и предложил свои услуги василевсу, однако в казне не было денег. Василевс смог обещать Урбану лишь небольшое жалованье, и мастер поначалу согласился, желая «помочь братьям-христианам отбиться от нехристей», но затем внезапно уехал. Следовало догадаться, что Урбан отправится прямиком к туркам, которые как раз в это время расположились лагерем к северу от Города.

Это было ещё за год до осады. Проявив неслыханную прежде наглость, турки явились с множеством воинов и огромным числом строителей. Рабочие по приказу Великого Турка начали возводить на берегу Босфора мощную каменную крепость. Не на турецком берегу, а на берегу, принадлежавшем ромеям. И, разумеется, без ведома и согласия василевса! Великий Турок, судя по всему, пробовал силы перед предстоящей войной. Он сам наблюдал за строительством, находясь в лагере, и именно тогда к Турку явился старикашка Урбан, предложив свои услуги в расчёте на щедрую плату.

«Да чтоб его разорвало на куски! – думал Тодорис, вспоминая пушечного мастера. – Будь я василевсом, послал бы по всем дорогам погоню за этим стариком, как только стало известно об отъезде. Урбана надо было догнать и убить. И сейчас перед нашими стенами не маячило бы жерло огромной пушки. И других пушек, которые отлил предатель. Почему наш василевс так добр?! Почему не отдал приказ?! Убить предателя – лучше, чем сокрушаться, что в нынешние времена все ищут выгоду».

За прошедший год Урбан отлил для Великого Турка множество пушек – несколько десятков вполне обычных и десяток исполинских, которых никто раньше не отливал.

И вот теперь эти исполины раз за разом помогали туркам разрушить чуть больше, чем Джустиниани успевал восстановить, но турки, даже имея преимущество, не успокаивались. Они постоянно стреляли из малых пушек, а в один из вечеров на участке близ Влахернского дворца продолжали обстрел даже в темноте и стреляли полночи, поэтому Джустиниани понял, что своими силами не успеет за оставшиеся полночи восстановить разрушенное. Он велел позвать как можно больше горожан, и тысячи человек трудились не покладая рук, так что к рассвету на месте участка Малой оборонительной стены, разрушенного до основания, возвышалась стена из мешков с землёй, укреплённая частоколом.

Казалось, опасность миновала и равенство между разрушителями и строителями восстановлено, но исполинские пушки опять начали свою работу. Они часто промахивались, но незадолго до полудня одна из них первым своим удачным выстрелом уничтожила участок новой постройки из мешков. Второй удачный выстрел случился в пятом часу после полудня. Ядро ударило в Большую оборонительную стену, но не пробило её, хотя по кладке пошли трещины. Стена была слишком массивна и прочна, чтобы её пробить с первого удара.

Джустиниани всё же забеспокоился и сказал, что надо немедленно восстанавливать преграду из мешков, однако малые турецкие пушки продолжали стрелять на редкость метко – начать работу не представлялось возможным. Пришлось ждать, и ожидание было тревожным, ведь в гонке между разрушителями и строителями первые опять вырвались вперёд. Пусть преимущество врагов казалось временным и могло быть сведено на нет следующей же ночью, ночь ещё не наступила, и враги пока побеждали.

– Надо прикатить сюда наши пушки и поставить около бреши, – сказал Джустиниани. – Если турки прекратят обстрел и ринутся на штурм, мы сами выстрелим по ним.

Начальник генуэзцев всё больше укреплялся в мысли, что турки предпримут ночную атаку, поэтому отправил Тодориса в ставку василевса, располагавшуюся в долине реки Ликос. Вместе с василевсом там устроили лагерь две тысячи человек отборного войска, сберегаемого на особый случай.

– Попроси, чтобы василевс дал нам людей в помощь, – сказал Джустиниани. – Особый случай наступил. – Но Тодорис не без робости отправился выполнять данное поручение, потому что предпочёл бы сначала известить отца.

Увы, добираться до него – на юго-западный угол оборонительных укреплений – не было времени, поэтому оставалось надеяться, что в ставке найдётся родственник или знакомый достаточно высокого ранга, чтобы передать василевсу просьбу, которую сам Тодорис передать не решался.

Поднявшись на Большую стену, связной добрался до лагеря генуэзцев, устроенного возле Пятых военных ворот, быстро поседлал свою лошадь, которая мирно паслась там, а затем, следуя вдоль берега Ликоса через поля, пастбища и мелкие овраги по заросшим двухколейным дорогам, так же быстро добрался до ставки.

События и дальше складывались благоприятно, ведь неподалёку от шатра василевса нашёлся дядя Тодориса, Иоанн Кантакузин, который и передал просьбу, подкрепив её своим авторитетом, так что в итоге Тодорис с радостью сообщил Джустиниани, что к ним идёт военачальник из славного рода Рангаве[23]23
  В «Повести о взятии Царьграда» Рангаве упомянут как «стратиг Рахкавей».


[Закрыть] со всеми своими людьми. Три сотни опытных воинов, облачённых в чешуйчатый металлический доспех и прекрасно вооружённых.

Пока Тодорис отсутствовал, обстрел прекратился, потому что на землю спустилась тьма. Однако защитники Города видели, что в турецком лагере продолжается оживлённое движение даже после наступления темноты. Факелы то и дело перемещались, как будто офицеры, получая приказы от начальников, сновали туда-сюда.

Когда смолк грохот пушек, стали явственно слышны неумолкающий барабанный бой и рёв турецких труб, а также жалобное мычание уставших волов, которых, судя по всему, ещё не выпрягли.

Генуэзцы не придали этому значения: все бросились чинить преграду из мешков, минувшим днём порушенную исполинской турецкой пушкой. Следовало работать, пока можно, а ведь волы своим рёвом будто предупреждали о том, что сейчас случится.

В темноте раздался грохот, как если бы началась сильнейшая гроза, а через мгновение послышался гулкий удар. Тодорис, стоявший на Малой стене вместе с Джустиниани, почувствовал: камни под ногами содрогнулись. Юноша даже успел подумать, что это землетрясение, но тут же понял: это исполинская пушка выстрелила в последний раз! И удар пришёлся в Большую стену.

Массивное ядро при столкновении с преградой не раскололось и всей тяжестью грохнулось на землю, породив то самое «землетрясение», а вот стена не выдержала встречи с ядром. Трещины, которые появились днём после предыдущего выстрела той же пушки почти в то же самое место, начали стремительно расширяться. Это стало видно, потому что кто-то из ромеев, дежуривших на башне Большой стены, зажёг огонь, подавая сигнал тревоги. Масло в чане вспыхнуло высоким ярким пламенем, освещая всё, что делается внизу.

– Вот дьявол, – выругался Джустиниани и крикнул своим людям: – Берегись! Бросай работу! Прочь!

Для кого-то было уже поздно. Тех «каменщиков», которых в разгар работы задело летящее гигантское ядро, не могли спасти никакие доспехи. А вот тем, кого не задело, следовало убираться подальше, потому что от верхнего края Большой оборонительной стены уже начали отваливаться камни. Если такой камень упадёт на голову, ничего хорошего не жди, даже если ты в шлеме. А уж когда стена начнёт разваливаться на куски…

В красновато-рыжем свете тревожного огня было видно, как огромный кусок стены, по форме похожий на кривой треугольник, опирающийся на один из своих углов, заваливается и падает на внешнюю сторону укреплений, рассыпается на части, а то и вовсе на отдельные кирпичи. Под ними оказалось погребено и злосчастное ядро. Наверное, было много шума, но Тодорис услышал только непонятный гул. В воздух взвилась туча пыли. И тут со стороны вражеского лагеря раздались торжествующие крики, рёв тысяч людей. И он приближался! Атака, которую Джустиниани ждал уже несколько часов, началась.