Текст книги "Последние дни Константинополя. Ромеи и турки"

Часть II
Ночная тень

Полдень 28 мая 1453 года

Крестный ход, двигаясь вдоль северных укреплений по направлению с востока на запад, уже добрался до Пятого холма, но, как ни старалась толпа держаться рядом со стенами, направление улиц диктовало свои условия. Пришлось углубиться в каменный лабиринт городской застройки.

В этой части Города находилось большое количество монастырей и церквей, поэтому справа, слева, а иногда и по обе стороны улицы, мощённой булыжником, тянулись глухие и почти бесконечные ограды, над которыми виднелись купола с крестами.

Солнце нещадно припекало, поэтому счастливым считал себя тот, кому выпало идти по тенистой стороне улицы. Толпа на узких улочках стала такой плотной, что выбрать сторону никак не получилось бы. Всё зависело от случая, и те, кому после очередного поворота не повезло, наверняка чувствовали себя почти как рыба, которую пекут на раскалённых камнях.

Мария, жена Луки Нотараса, шла в первых рядах толпы и смотрела на алый плащ василевса, ехавшего впереди, а также на синие плащи своего мужа и двух старших сыновей, ехавших по правую руку от правителя. «Лука, Леонтий, Михаил, – мысленно обращалась Мария к мужу и сыновьям. – Господь исполнил моё желание и позволил увидеть вас троих при свете дня. Уже два месяца мы днём не виделись. Но почему же я не могу радоваться?»

Яков тоже был рядом, и это неожиданное единение семьи должно было радовать, но Марию не оставляло смутное беспокойство. Всё время появлялась мысль, что нынешняя радость – последняя перед чередой великих несчастий, которые обрушатся на Нотарасов и на весь Город, ведь каждый в крестном ходе уже давно идёт сам по себе, а не вместе со всеми. Но если так, то зачем гневить Бога и продолжать это притворство? Ведь настоящего единения нет. Всех как будто согнали сюда насильно. Лука, Леонтий и Михаил не выказывали молитвенного рвения. Настроение Якова, первоначально проявлявшего большой интерес к действу, заметно изменилось за последние три часа. Сын давно уже не пытался подпевать священнослужителям, а шёл молча и время от времени вытягивал шею, высматривая, повезёт ему вскоре с тенью или нет.

Самой Марии тоже всё труднее становилось сосредоточиться на молитвах. Она снова и снова вспоминала то, что случилось утром, когда она с сыном покинула ипподром и пришла на службу в храм Святой Евфимии, располагавшийся неподалёку от этого сооружения. «Права я была или нет? – думала Мария, ведь она пошла в храм Святой Евфимии вместе с Еленой, женой Георгия Сфрандзиса. – Что подумал бы мой муж, если б увидел меня беседующей с ней так, будто мы – приятельницы, а наши мужья находятся в согласии друг с другом? Наверняка он был бы недоволен». Но если бы жена Луки Нотараса повела себя иначе, то всё равно мучилась бы теми же самыми сомнениями.

На ипподроме ни Елена, ни Мария не уследили, как Иоанн, только что беседовавший с Яковом, исчез. А когда Яков, неспешно поднявшись обратно по ступенькам к галерее, проказливо улыбнулся и сказал, что Иоанн просит прощения у своей матери за то, что вынужден надолго отлучиться, Мария почувствовала себя виноватой. Надо было лучше следить и за своим сыном, и за Иоанном! Ведь ясно же было, что они что-то затеют!

– Это ещё что такое? – строго спросила она у Якова. – На что ты его подговорил? Куда он убежал?

– Всё равно его уже не догнать, – всё так же проказливо улыбаясь, ответил Яков.

– Он отправился на стены? – с подозрением спросила Мария.

– Не скажу, – отрезал сын и добавил: – Но это не опасно. Правда. Я бы не просил Иоанна быть там, где опасно.

– Тогда почему ты не хочешь сказать, куда он отправился?

– Потому что это наши дела, мама! – нарочито обиделся Яков.

Елена, которая могла бы тоже напуститься на Якова со словами: «Куда делся мой сын?» – сдержалась, а затем горестно вздохнула.

– Ладно, – сказала она, посмотрев на обеих девочек, сопровождавших её. – Пойдёмте в храм без Янниса. Что же нам остаётся…

Мария стояла в растерянности, по-прежнему чувствуя вину, когда Елена оглянулась на неё и спросила:

– А вы идёте, госпожа Мария? Ведь вы, как и мы, посещаете храм Святой Евфимии, не так ли? Пойдемте, помолимся за наших мужей и за весь Город.

Наверное, Мария могла бы ответить, что должна серьёзно поговорить с сыном, поэтому пойдёт чуть позже, через несколько минут. Это стало бы благовидным предлогом, чтобы не идти в храм вместе с женой того, кого Лука называл выскочкой и никогда не пригласил бы в свой дом. И всё же Мария, повинуясь непонятному порыву, сказала:

– Да, пойдёмте. А ты, Яков, должен будешь также помолиться за Иоанна, чтобы с ним из-за тебя ничего не случилось.

В церкви они тоже встали в толпе все в одном месте. Мария посчитала для себя невозможным отойти куда-то. Пусть даже под благовидным предлогом. Можно было пойти к иконам и взять с собой Якова, а затем остановиться в другой части храма и сделать вид, что пришла сюда только с сыном и больше ни с кем. Но подобное поведение теперь показалось глупым.

Служба уже началась, когда Мария вдруг услышала возле своего уха полушёпот:

– Госпожа…

Это сказал один из слуг Луки. Тех, которые с начала турецкой осады облачились в доспехи и участвовали в битвах наравне с господином. Оглянувшись и посмотрев на собеседника, Мария невольно обратила внимание на его чуть опухший нос, сломанный около двух недель назад во время боя с турками.

Это был второй раз за время осады, когда турки сумели не только разрушить укрепления, но и прорваться в Город[24]24
  Битва 11–12 мая. В «Повести о взятии Царьграда» Нестора Искандера утверждается, что она состоялась сразу после битвы 6–7 мая, но в записках венецианца Николо Барбаро названы другие даты, и именно эта версия принята в романе.


[Закрыть]. В первый раз всё обошлось малой кровью, а вот во второй, когда прорвалась не только турецкая пехота, но и конница… Если бы на помощь не поспешил василевс, а также Лука со своими людьми, всё закончилось бы печально. И как раз в том бою слуга Луки получил удар в лицо рукоятью турецкой сабли. Нос вправили, но даже сейчас он служил напоминанием о событии, уже понемногу начавшем заслоняться другими.

– Госпожа… – Слуга сделал знак, чтобы она следовала за ним к главным дверям храма, приоткрытым из-за жары.

Яков, видя происходящее, тоже хотел пойти, но Мария шёпотом сказала:

– Останься. Проследи, чтобы моё место не заняли. Я сейчас.

Возле дверей почти никого не было, но слуга ещё больше понизил голос:

– Госпожа, вы с сыном должны сейчас следовать за мной. Господин Лука зовёт вас. Сейчас начинается крестный ход вдоль стен Города. Василевс участвует в этом, и господин Лука хочет, чтобы вы тоже участвовали. Я провожу. Они как раз сворачивают на Великую улицу. Мы успеем их нагнать, если поторопимся.

Мария уже хотела идти и позвать Якова, но слуга спросил:

– А кто там в толпе недалеко от вас? Это жена Сфрандзиса? Будет нехорошо, если она увяжется за нами. Господин Лука предупреждал меня об этом. Когда он давал мне поручение, то вспомнил, что семья Сфрандзиса ходит в этот же храм, и велел говорить так, чтобы не услышали чужие уши.

– Я поняла, – ответила Мария. – Жди меня снаружи. Я сейчас выйду вместе с Яковом.

Слуга скрылся за приоткрытой дверной створкой, а Мария, пробираясь обратно в толпу, опять почувствовала себя неправой. Сколько раз священник в этом самом храме во время проповеди говорил, что перед лицом общей опасности все жители Города должны сплотиться. И что же? Опять это мелочное сведение счётов, ведь Лука позвал жену и младшего сына участвовать в крестном ходе не просто так, а чтобы уязвить Сфрандзисов. Пусть василевс видит, что великий дука Лука Нотарас вместе со всеми своими сыновьями – и с двумя старшими, и с младшим – участвует в крестном ходе. И жена тоже здесь. А где же семья Георгия Сфрандзиса? Её нет.

Шепнув Якову, чтобы шёл к выходу, Мария на мгновение замешкалась, а затем склонилась к уху удивлённой Елены и также шепнула:

– Если хотите участвовать в крестном ходе, спешите сейчас на Великую улицу. Но помните, что я этого не говорила.

Елена была не глупа, поэтому поняла, что, если семья Нотараса покидает храм так поспешно, значит, это и впрямь что-то важное. И вот теперь Мария, следуя по улицам в толпе других участников крестного хода, иногда видела зелёный мафорий Елены, находившейся неподалёку от своего мужа, ехавшего по левую руку от василевса.

Конечно, Лука заметил, что хитрость не удалась, и весьма огорчился. Мария до сих пор чувствовала себя неуютно, когда вспоминала укоризненный взгляд своего супруга, брошенный ей через плечо. «Ну неужели ты не могла уйти из храма незаметно? – говорил этот взгляд. – Тебе же всё объяснили!» А если бы Лука узнал, что его жена нарочно предупредила жену Сфрандзиса?

Мария чувствовала себя виноватой, но в то же время задавалась вопросом: «Если мы даже сейчас, во время общей молитвы, обращённой к Господу, не можем объединиться, то когда же нам объединиться? Когда?»

А Лука, наверное, оказался ещё более огорчённым, когда увидел, что навстречу крестному ходу выехал Джустиниани. Предводитель генуэзцев, облачённый в парадное одеяние из коричневого бархата, ехал по улице в сопровождении трёх всадников. Первым был Тодорис Кантакузин, и Лука, вероятно, в очередной раз вспомнил, что его зять вовсе не стремится поддержать своего тестя в ненависти к Джустиниани.

Вторым спутником предводителя генуэзцев оказался некий слуга, а третьим… Иоанн Сфрандзис. Так вот к кому Иоанн отправился по просьбе Якова! К генуэзцу, которого Лука так не любил. Но зачем? Чтобы привести сюда? Нет, такого не могло быть, ведь во время встречи на ипподроме никто ещё не знал о крестном ходе.

Тем не менее генуэзец нисколько не удивился встрече с молящимися горожанами. Как видно, этот человек к ней стремился. Поприветствовав василевса, он громко произнёс на греческом, что просит уделить ему несколько минут для очень важного разговора.

– Позже, – ответил василевс. – Сейчас не время.

– Мой господин, – громко возразил генуэзец, – это касается защиты стен. Каждый час может стать решающим.

– То, чем мы заняты, тоже касается защиты стен, – спокойно произнёс василевс. – Мы молим Бога, чтобы дал нам сил выстоять. Ты и твои спутники могут присоединиться к шествию.

Джустиниани опустил голову, поняв, что спорить не следует. И вот он, к явному неудовольствию священников, которым пришлось расступиться, въехал на коне в толпу, чтобы занять место позади василевса.

Этим воспользовался Тодорис, чтобы проехать следом и оказаться возле своего отца, великого доместика, который тоже был здесь. Юноша начал что-то нашёптывать отцу, и, судя по всему, сведения были важные, однако поделиться ими с тестем юноша не спешил.

Меж тем Лука подобно священникам бросил на генуэзца недовольный косой взгляд, которого Джустиниани как будто не заметил – генуэзец сосредоточенно извлёк откуда-то чётки, показывая, что собрался молиться с таким же усердием, с которым защищал стену. Но особое неудовольствие Луки вызвал Иоанн Сфрандзис, проворно спрыгнувший со своей лошади и протиснувшийся в толпу к отцу, а затем – к матери и сестре. Теперь получалось, что вся семья Сфрандзиса в сборе. Жена, дочь, сын – все здесь.

«А что, если в этом проявилась Божья воля?» – думала Мария, рассеянно глядя на слугу предводителя генуэзцев. Слуга тоже спешился и, ведя в поводу свою лошадь, а также другую, на которой только что сидел Иоанн, развернулся и пошёл прочь. Очевидно, собирался завернуть в ближайший переулок, а затем, когда толпа направится дальше, пристроиться ей в хвост. «Как так получилось, что Иоанн, которому никто не говорил о крестном ходе, оказался здесь и привёл с собой Джустиниани?» Почему-то вспомнилась история о смерти Богородицы, где говорилось, что апостолы, проповедовавшие в разных странах, в день её кончины чудесным образом собрались в Иерусалиме, чтобы проститься и провести обряд погребения. Не произошло ли сейчас нечто подобное? Все чудесным образом собрались на очень важную молитву.

Толпа пришла в движение, священнослужители снова начали петь, а Яков забеспокоился, начал поглядывать в сторону Сфрандзисов.

– Так вот куда ты отправил Иоанна. К генуэзцу. На стены. А говорил, что это совсем не опасное место, – тихо сказала Мария, отвесив сыну лёгкий подзатыльник – настолько лёгкий, что он даже мог считаться ласковым.

– Да, к генуэзцу, – неохотно отозвался Яков, всё же устыдившись, что солгал матери утром.

– А зачем?

– Чтобы Иоанн спросил у него, почему турецкие пушки молчат. Мы ведь так и не знаем. – С этими словами он начал решительно протискиваться в сторону Сфрандзисов. Вряд ли Иоанн сам подошёл бы к Якову, потому что вряд ли увидел его в толпе.

Минуло около четверти часа, а затем сын вернулся и Мария, увидев его изменившееся лицо, испугалась:

– Яков, что такое?

– Мама, – прошептал тот, – не позднее чем завтра утром турки пойдут на последний штурм.

– Что значит «последний»?

– Это значит, что всё решится. Или они, или мы. Понимаешь? Турки прислали нам письмо. Они уверены, что победят. И не позднее чем завтра начнётся самый жестокий бой из всех, которые у нас были. Нам надо готовиться, укреплять стены, а мы тут… Надо сказать отцу!

Не успела Мария ответить, как Яков снова начал протискиваться между идущими, но теперь он стремился вперёд, к отцу и братьям, ехавшим рядом с василевсом. Мать вытянула шею, вглядываясь, как у сына идут дела. Поначалу его пропускали, пусть и неохотно, но затем он, кажется, застрял намертво. К василевсу, окружённому придворными, не приблизиться вот так запросто, даже если ты сын великого дуки, поэтому Яков, отчаявшись пробиться через толпу, презрел всякие церемонии и закричал: «Отец! Отец! Послушай!» – но Лука повернулся лишь один раз и, недовольно взглянув на сына, отмахнулся. Дескать, выслушаю после.

Это движение ладони произвело почти волшебное действие. Мария видела, что Якова будто подхватило сильное течение и относит назад. Люди, которые только что пропускали мальчика, пусть и неохотно, теперь сами решительными движениями отталкивали его себе за спину. А затем это сделали другие ещё раз. И ещё.

Когда Яков снова оказался возле Марии, он выглядел потрясённым, не мог произнести ни слова, а затем, кажется, разозлился на самого себя, на собственное бессилие:

– Мама, почему? Почему они так? – У него в глазах заблестели слёзы, а она могла лишь обнять его и притянуть к себе, спрятав под мафорий, как под крыло.

Яков некоторое время шёл рядом, но вскоре вырвался, скинул с себя край мафория, будто говоря: «Я уже не ребёнок», а затем спросил:

– Но почему? Ведь это действительно важно!

– Что же ты хочешь, если даже Джустиниани не было позволено говорить? – произнесла Мария. – Мы должны положиться на мудрость василевса и священников. Если они считают, что сейчас самое важное – молитва, значит, мы должны молиться.

Все в очередной раз запели «Господи, помилуй»[25]25
  «Господи, помилуй» – это песнопение у греков известно как «Кирие элейсон».


[Закрыть], и Мария тоже начала подпевать, но пела, будто колыбельную, чтобы Яков успокоился.

Сын тяжело вздохнул, и у матери тоже стало тяжело на сердце, потому что она краем глаза наблюдала за Джустиниани и видела его состояние. Генуэзец, который, несомненно, был осведомлён о положении дел намного лучше Якова, молился с мрачной решимостью. Следуя за василевсом, он так сильно сжимал бусины своих чёток, будто хотел раздавить их. Губы шептали молитву, но явно отличную от той, которую произносили остальные, потому что Джустиниани не обращал внимания на окружающих. Сидя в седле, он возвышался над толпой, как одинокий утёс над волнами моря.

Мария вдруг вспомнила, что Лука когда-то говорил об этом генуэзце. Муж считал, что тот приехал в Город, чтобы на войне с нечестивцами, которая угодна Богу, искупить свои грехи. Такие «головорезы», как Джустиниани, для которых война – ремесло, всегда имеют много грехов. А если так, то о чём же он молился? Мария плохо знала этого человека, но, видя выражение его лица, невольно предполагала что-то вроде: «Господь, зачем Ты прислал меня сюда, если я не могу помочь этим людям? Вразуми их, чтобы они пошли укреплять стену».

Яков тоже посмотрел на генуэзца, а затем вдруг спросил:

– Мама, а молитвы правда помогают, когда нужно, чтобы желание исполнилось?

– Не все желания исполняются, – вынужденно призналась Мария. – Зависит от того, кто и о чём просит, а Господь уже решает, проявить милость или нет. Но к детям Он милостивее, чем ко взрослым.

– Тогда попробую помолиться, – серьёзно сказал Яков. – Я не могу сказать отцу, что случилось, но ведь Яннис… то есть Иоанн… своему отцу всё сказал. Успел сказать, пока крестный ход стоял на месте. И Тодорис… ты видела? Он тоже что-то говорил своему отцу. Так что Юстинианис – не последний, кто будет обращаться к василевсу. Василевс должен узнать, насколько всё плохо. А если василевс будет глух ко всем им, нам никакое чудо не поможет, поэтому я буду молиться, чтобы василевс послушал.

«Я тоже буду молиться об этом», – подумала Мария.

* * *

«Так вот чей это сын! – мысленно воскликнул Тодорис, видя, что мальчишка, которого предводитель генуэзцев называл Иоанном, но на итальянский лад, решительно протискивается через толпу к Георгию Сфрандзису. – Я мог бы и раньше догадаться».

Затем юноша увидел своего отца в той же толпе, среди конной свиты василевса, и решил, что раз уж обращение Джустиниани не имело успеха, надо рассказать отцу про письмо, доставленное турецкой стрелой, и попросить вмешаться.

Родитель, судя по внимательному взгляду, был не прочь получить новости, а вот тесть Тодориса, Лука Нотарас, совсем не проявлял любопытства. Господин Лука явно был сосредоточен на том, что зять избрал дурную компанию – явился в сопровождении сразу двух «врагов»: генуэзца и отпрыска Сфрандзиса.

Именно поэтому Тодорис, стремясь вслед за Джустиниани вклиниться в толпу и найти там местечко, устроился возле отца, но подальше от тестя. А впрочем, юноша сделал бы так в любом случае, ведь своего тестя недолюбливал, да и тёщу – тоже.

Эта неприязнь зародилась ещё тогда, когда стало ясно, что войны с турками не избежать и господин Лука решил отправить всех четырёх своих дочерей в Венецию. Пусть Лука и не любил выходцев из Италии, но это никак не касалось венецианских банкиров, у которых Нотарасы хранили значительную часть своих средств и получали за это хороший процент. А в преддверии войны Лука решил доверить банкирам ещё и своих дочерей, в том числе жену Тодориса, о чём самому Тодорису было объявлено, лишь когда начались приготовления к путешествию.

Такая внезапность и скрытность до сих пор вызывали у Тодориса досаду. Конечно, он не скучал по отсутствующей супруге, ведь даже служанка в доме Нотарасов нравилась ему больше, чем жена. Брак с дочерью Нотараса стал результатом обычной договорённости между семьями, сделкой, поэтому причина была в другом: мнение Тодориса по поводу поездки могли бы спросить хоть ради приличия! Муж имеет право принимать участие в судьбе своей жены, пусть формально. И всё-таки Лука если с кем и посоветовался, то только со своей женой, и они вместе решили, что все четыре их дочери должны уехать.

Тодорис пожаловался отцу, но услышал в ответ: «Зачем ссориться с их семьёй из-за этого?», а когда юноша всё же решился попенять если не тестю, то хоть тёще, она сделала вид, что не понимает:

– Разве ты не рад, что твоя жена будет в безопасности?

– Разумеется, рад, госпожа Мария.

– Вот и мы ни мгновения не сомневались, что ты одобришь это. Так в чём же дело?

Тодорис тяжело вздохнул и ответил:

– Ни в чём, госпожа Мария. Мне и впрямь не на что жаловаться.

Конечно, досада после разговора лишь усилилась, и зять, раз уж не мог ничего поделать, начал старательно избегать женину родню. А ещё – пустился во все тяжкие, не без удовольствия думая о том, что о его недостойном поведении станет известно и Нотарасы, возможно, почувствуют себя уязвлёнными.

Правда, надежда уязвить Нотарасов так и не оправдалась, а затем турки начали осаду, отец дал должность связного и всё изменилось. Во-первых, пришлось-таки иметь дело с тестем, а во-вторых, жизнь стала такой, что поневоле вернёшься на праведный путь.

Уже через две недели осады у тех, кто защищал стены, не хватало сил даже на то, чтобы вечером избавиться от доспеха, а уж на то, чтобы добраться до увеселительных заведений – тем более.

Тодорис стал праведным, как и все вокруг, но ему казалось забавным смотреть, насколько просчитались владельцы таверн и домов терпимости, надеявшиеся заработать во время войны. Жёны многих состоятельных граждан уехали, а войск в Городе прибавилось, и это сулило хорошие барыши, но в итоге…

Весёлые красотки, отчаявшись дождаться клиентов, сами приходили на стены «подбодрить воинов», но затем перестали. Грубоватая шутка, шлепок по заду, попытка ущипнуть – вот всё, на что оказывались способны защитники стен, а за это плату не потребуешь. Лишь две или три красотки продолжили приходить, но уже в совсем другом обличье и не за заработком, а чтобы перевязывать раненых и помогать хоронить убитых.

Наверняка эти временно раскаявшиеся грешницы присутствовали в толпе, собравшейся на крестный ход, но Тодорис, на мгновение вспомнив о них, вдруг поймал себя на том, что ищет в толпе другое лицо – той служанки из дома Нотарасов, которая всегда улыбалась ему милой улыбкой.

Однажды поздно вечером Тодорис встретил её на стенах. Она сопровождала свою госпожу, явившуюся к мужу и старшим сыновьям, а Тодорис именно в это время был отправлен отцом к господину Луке с новостями.

Как ни хотелось Тодорису уязвить Нотарасов, он всё же был не таким наглецом, чтобы в присутствии тестя и тёщи заводить беседу с их служанкой. Разумнее было отойти прочь и даже не пытаться привлечь к себе внимание, но когда он это сделал, то вдруг услышал за спиной звук торопливых шагов, а затем его тихо окликнул приятный голос:

– Господин Тодорис…

– Ты… – Тодорис обернулся и только тогда понял, что даже не знает эту служанку по имени. – А я думал, не уехала ли ты вместе с дочерьми своей госпожи в Венецию. Им там тоже нужны помощницы по дому.

– Нет, господин Тодорис, я не уехала, – улыбнулась девушка.

– Почему?

– Я сказала госпоже, что хотела бы остаться.

– Но почему? Тебе было бы безопаснее за пределами Города.

Она не успела ответить, потому что её окликнула госпожа Мария, стоявшая над несколькими корзинами:

– Эва! Чем это ты занята? Иди сюда и помоги мне.

Тодорис, видя, как служанка спешит прочь, мысленно улыбнулся ей вслед и подумал, что по-прежнему не знает, как же зовут девушку, которую его тёща назвала Эвой. Эвангелия? Эванфия?

Как бы там ни было, в нынешнем крестном ходе она госпожу не сопровождала, поэтому Тодорис Кантакузин сделал вид, что не заметил вопросительного взгляда госпожи Марии, стоявшей в толпе, и подъехал вплотную к отцу, чтобы рассказать ему новость, прилетевшую с турецкой стороны – прилетевшую на стреле.

– Ты думаешь, в записке – правда? – шёпотом спросил Андроник Кантакузин, выслушав сына.

– Я думаю, что нет смысла обещать штурм, если штурма не будет, – ответил Тодорис. – Василевс должен знать.

– Я не стану обращаться к нему сейчас, – сказал отец. – Поверь моему опыту: лучше подождать. Процессия идёт уже довольно долго, солнце палит. При таких обстоятельствах даже у святого молитвенный пыл поугаснет через час-полтора, и тогда…

Однако в этот раз василевс, обычно склонный к переменам настроения, оказался на удивление упорным. Обещанный отцом час минул, но ничего не изменилось, а вот Тодорис, по-прежнему находясь в свите василевса, уже не мог заставить себя молиться. Опять начали вспоминаться минувшие дни, когда судьба Города висела на волоске.

Вон справа, в конце улицы, показалась крепостная стена, высотой превосходившая окрестные дома. Это была северная стена, а не западная, но Тодорису всё равно вспомнилось, как он ехал вдоль стены три недели назад, в поисках подкрепления выкрикивая: «Эй! Кто-нибудь! Эй!»

Вдобавок каждая вторая улица напоминала ещё об одной битве, состоявшейся через неделю после той. Тогда тоже казалось, что Город вот-вот будет взят. И пусть всё совершалось не здесь, а ближе к Влахернскому дворцу, картины прошлого всплывали в памяти сами собой, ведь улицы в северо-западной части Города выглядели почти одинаковыми.

Везде жилища с полосатыми фасадами, где серый камень чередуется с красным кирпичом, и это чередование – единственное украшение, не считая толстых железных решёток на каждом окне и окошке, выкованных очень искусно. Мостовая была булыжной, и потому каждая улица казалась руслом высохшей реки среди отвесных скал, а Тодорису ясно представлялось, как эти улицы заполняет поток турецких воинов, две недели назад прорвавших плотину оборонительных укреплений. И ведь этот поток едва удалось сдержать!

Как и всегда, всё началось с обстрела. Причём в том самом месте неподалёку от дворца, где одна из исполинских пушек, отлитых предателем Урбаном, уже проделала брешь в Большой оборонительной стене.

Конечно, брешь заделали. И даже не мешками с землёй, а позвали каменщиков, но когда Тодорис спросил у Джустиниани:

– Стена выдержит новое попадание? – то услышал:

– Нет.

Это было сказано с пугающим спокойствием, но генуэзец как будто не заметил, какое впечатление произвёл на собеседника, и продолжал всё тем же спокойным ровным голосом:

– Мелкое ядро она выдержит. А крупное – нет. Даже если построить на этом месте башню из брёвен и заполнить землёй. Поэтому нам надо стремиться, чтобы крупное ядро сюда не попало. Надо не дать разрушить Малую стену.

Вместо Малой стены, которую турецкие пушки на этом отрезке уже развалили почти полностью, теперь возвышалась преграда из мешков, укреплённых частоколом, и, судя по всему, в глазах турок такая преграда выглядела не очень внушительно: ядра начали сыпаться именно на неё.

Вопреки обыкновению, обстрел начался в середине ночи, задолго до рассвета, поэтому генуэзцы – а вместе с ними и Тодорис – уже не могли спокойно спать. Они зажгли факелы и вышли к Малой стене, чтобы посмотреть, что с ней стало.

В темноте трудно было понять, но, когда рассвело, стало очевидно, что от малых ядер, которыми стреляли турки, ущерб тоже малый: мешки с землёй исправно гасили силу удара, ведь Джустиниани знал, что делал, используя именно их для ремонта укреплений. Когда очередное ядро плюхалось в мешки, поднималось лишь небольшое облачко пыли, а вся постройка вздрагивала, но и только.

Тогда за дело принялась исполинская пушка, которая одним успешным попаданием уничтожала значительную часть всей постройки. Только и было видно, как в туче пыли летят в разные стороны обломки частокола, но Джустиниани, ожидая такого поворота событий, быстро взялся за ремонт.

Тодорис, вместе со всеми участвуя в починке, не знал, радоваться или нет, когда пушка промахивалась. Ведь тогда огромное ядро приземлялось аккурат между заграждением из мешков и Большой стеной, где находился он и генуэзцы. Только благодаря тому, что защитников было мало, а линия укреплений тянулась на значительное расстояние, эти ядра почти никогда не попадали по людям и не давили их, как муравьёв.

Между выстрелами проходило полтора или два часа – достаточное время, чтобы защитники успели прийти в себя, – но после каждого выстрела Тодорису хотелось сказать: «Хватит! Вы как пожелаете, а я не намерен здесь оставаться. Считайте меня трусом, донесите о моём дезертирстве хоть самому василевсу, но я собираюсь уйти отсюда немедленно!» И всё же что-то удерживало его на месте.

Тогда же, утром, после второго успешного попадания оказалась разрушена та часть укреплений, которая защищала уязвимую часть Большой стены. Ту самую часть, которую каменщики возвели заново.

Как видно, турецкие пушкари за минувшие недели кое-чему научились. Ежедневная практика давала плоды, и теперь выстрелы получались гораздо более меткими. Ещё недавно для турок считалось успехом, если огромное ядро попадало в цель хотя бы раз в день, а если трижды – это считалось чудом. Но теперь снаряды ложились гораздо точнее. Только-только началась литургия, а уже два успешных выстрела, и турки явно вознамерились повторить успех, когда попали в цель три раза за день и сделали возможной ночную атаку, которая чуть не привела к взятию Города.

Осаждающие были так уверены в своих силах, что даже не мешали генуэзцам чинить разрушенную Малую стену (вернее, то, что её заменяло). Вооружённая толпа турецких воинов стояла на краю своего лагеря и напряжённо ждала, когда большая пушка окончательно расчистит им путь. Эта пушка метила в тот участок Большой стены, который выделялся свежей кладкой.

Пушкари трижды промахнулись. Огромные ядра перелетали через стену, обрушивались на крыши домов и несли смерть жителям Города, смерть под завалами, но всё же это было лучше, чем попадание в оборонительную стену.

Тодорис мог поклясться, что после третьего выстрела слышал жалобный звон колокола. Значит, ядро повредило одну из ближних церквей… И всё же это было лучше, чем попадание в оборонительную стену.

Четвёртый неудачный выстрел – и опять где-то в Городе рухнуло очередное здание. И можно было утверждать наверняка, что снова погибли мирные люди.

Конечно, турки обстреливали стену не в первый раз, а ядра и прежде залетали в Город, но раньше это случалось редко, потому что целью была Малая оборонительная стена, а вовсе не Большая. Теперь же линия противостояния сместилась – передвинулась в сторону Города, и это был не предел.

Наблюдая, как турки заряжают большую пушку, Тодорис волновался сильнее, чем обычно, когда опасался, что его расплющит очередным ядром или завалит камнями. К концу дня он уже не знал, о чём просить Бога: чтобы турки промахнулись или всё же попали. Из-за плотной застройки в северо-западной части Города каждый промах большой пушки означал новые смерти. А попадание означало, что Большая стена разрушится и начнётся битва, которая, возможно, станет роковой. «Что же выбрать? Всемогущий Господь, на всё Твоя воля!»

Меж тем на Большую оборонительную стену, которую турки всё никак не могли разрушить, поднялся Феофил Палеолог. Согласно приказу василевса, он ещё утром пришёл на помощь генуэзцам почти со всеми своими людьми, чтобы сдержать турок, если те начнут штурм.

Прибывшие воины расположились на окрестных улицах, выстроили поперёк них заграждения из подручного материала, расставили свои пушки и теперь изнывали от безделья, а начальник решил узнать, долго ли ещё ждать. Увидев, что под стеной остановился Джустиниани, Феофил крикнул ему сверху:

– Эй! Господин Юстинианис! Ты – человек, сведущий во всём, поэтому я спрашиваю: долго ли нам ещё здесь отдыхать? Почему турецкие пушкари так бестолковы? Почему не могут попасть в цель? Бог свидетель: я уже желаю, чтобы они попали! Пусть попадут!

– Если господину Палеологу нужен мой совет, то я советую готовиться, – в свою очередь крикнул генуэзец. – Турки уже пристрелялись, и желание господина Палеолога скоро исполнится.