Текст книги "Последние дни Константинополя. Ромеи и турки"

– Ты доложишь об этом нашему повелителю? – спросил Заганос.

– Да, султан должен знать.

– Когда?

– Сегодня. – Евнух опять заговорил извиняющимся тоном. – Чтобы встретиться с тобой, я не поехал с утра во дворец, но, как только наша беседа закончится, поеду. Стану искать удобного случая для беседы с султаном. Я бы хотел, чтобы мы провели этот день, как в прежние годы, но это невозможно.

– Но чего ты всем этим добьёшься? – продолжал спрашивать Заганос. – Надеешься, что султан, услышав о золоте румов, прикажет казнить Халила? А меня назначит великим визиром? – Он улыбнулся уже без усилия. – Конечно, мне хотелось бы надеяться, но султан – не мальчик. Будь он мальчишкой, то попытался бы приказать…

– И приказ бы не исполнили, – подхватил евнух.

– Сейчас султан не станет отдавать приказа, если сомневается, что его исполнят, – продолжал Заганос. – Думаю, султан не сделает ничего, а просто примет твои слова к сведению.

– Это уже немало, – сказал Шехабеддин.

– Но также может быть, что султан пригласит Халила для беседы и сделает ему внушение. Даже если султан не скажет, от кого узнал о золоте румов, Халил наверняка догадается. И разозлится. И захочет тебя убить. Если раньше не хотел, то теперь уж точно. – На лице Заганоса появилось беспокойство. Он взял Шехабеддина за плечи. – Друг мой, ты играешь с огнём.

– Халил и так хочет от меня избавиться, – возразил евнух. – И от тебя. Мы оба ему мешаем. Поэтому мы должны прилагать все усилия, чтобы первыми избавиться от него. Мне пора. – Он поднялся на ноги, тем самым освобождаясь от рук Заганоса. – Я должен ехать во дворец. Теперь ты знаешь, о чём я собираюсь говорить с султаном, поэтому, если султан захочет поговорить об этом с тобой, ты будешь готов.

– Друг мой… – Заганос тоже поднялся. – Я знаю, что Халил – недостойный человек и не заслуживает своей должности. Он принёс много вреда нам и нашему государству. Со временем, если будет на то воля Аллаха, мы восстановим справедливость. Но сейчас я не хочу об этом думать. Я говорю тебе: друг мой, остановись пока, довольно игр. Всегда надо уметь остановиться и оглядеться, когда край пропасти близок.

– Как может остановиться тот, кто зовётся метеором? – мечтательно произнёс евнух. Он повторял это уже много лет. – Звёзды, падающие с неба, не могут остановиться.

Заганос прекрасно знал, как понимать такие слова, ведь до того, как Шехабеддин оказался при турецком дворе, имя евнуха было короче и произносилось как Шихаб. В переводе оно означало «падающая звезда».

– Заганос, не грусти. – Во взгляде Шехабеддина появились лукавые искорки. – Я ведь объяснял тебе, что наша встреча в этой жизни не случайна. Я принесу тебе счастье.

– Когда звезда падает с неба, это дурной знак, а не счастливый, – ответил Заганос.

– Для тебя – счастливый, – произнёс евнух уже без лукавства. – Звезда упадёт – человек умрёт, но умрёшь не ты. Я предвестник смерти Халила.

– Падение звезды – это смерть и для неё самой, – напомнил друг. – Она разбивается и заснёт. Я не хочу твоей смерти. Сколько ещё раз я должен повторить это тебе, чтобы быть услышанным?

– Я слышу тебя, но и ты меня услышь.

– Замедли свой полёт.

– Звезда не может даже этого. Ты знаешь.

– Но ты не пытаешься замедлить.

Заганос не любил таких разговоров, не любил, когда друг вспоминал о значении своего имени, поэтому Шехабеддин улыбнулся теперь уже виновато:

– Все мы смертны. Но я надеюсь, что успею полюбоваться на твоё счастье прежде, чем окончательно погаснуть. – Евнух прямо посмотрел Заганосу в глаза: – Не надо грустить из-за того, что неизбежно. Я погасну, но Халил умрёт, а ты возвысишься и станешь великим визиром, потому что я – твоя счастливая звезда. Так и случится, или я – не я.

* * *

Шехабеддин родился очень далеко от Турции, в персидских землях. Ему было двенадцать лет, когда правитель тех земель Шахрух[41]41
  Муин аль-Хакк ва-д-Дин Шахрух – четвёртый сын Тимура (Тамерлана), эмир империи Тимуридов, куда входила территория современного Ирана (Персии).


[Закрыть] в союзе с Белобаранной ордой решил усмирить Чернобаранную орду[42]42
  Белобаранная орда – тюркские кочевые племена Ак-Коюнлу. Чернобаранная орда – тюркские кочевые племена Кара-Коюнлу. На флагах этих племён было условное изображение белого и чёрного барана соответственно.


[Закрыть]. Никто не оповещал о начале войны[43]43
  Война началась в 1420 году и длилась 17 лет.


[Закрыть]. О ней стало известно, когда однажды днём чья-то конница ворвалась в персидский город. Ворота, как всегда, были открыты, чтобы впускать караваны торговцев. Нападения никто не ждал.

Шехабеддин, который тогда носил совсем другое имя и являлся мальчиком, помнил, как, играя с собакой во дворе отцовского дома, услышал шум и крики на улице. Затем оказались сломаны двери, ведшие во двор. Затем отца убили прямо посреди двора и тут же кинулись ловить остальных обитателей дома, чтобы связать им руки и вести куда-то.

Шехабеддин помнил, как шёл по улице, связанный длинной верёвкой: в одной цепочке со своей матерью, двумя братьями и тремя сёстрами. Вторая отцова жена не шла с ними, потому что её увели куда-то в другую сторону.

Очень скоро они оказались за пределами города, а там, возле главных ворот, уже собралась большая толпа из пленников: женщин и детей. Шехабеддина, который тогда ещё не стал Шехабеддином, продали работорговцу Фалиху – продали вместе с матерью, двумя братьями и тремя сёстрами. Тогда казалось, что это удача, ведь если все очутились у одного работорговца, значит, могли надеяться, что и дальше не разлучатся.

Фалих повёз их и ещё полтора десятка купленных женщин и детей куда-то через пустыню, по пыльной дороге меж песчаных холмов. Никого не заставляли идти пешком – всех рабов везли на мулах, а ночами держали в большой палатке из плотной шерстяной ткани, защищавшей от ночного холода. Из-за этого казалось, что работорговец – добрый человек, но на одной из стоянок люди Фалиха вдруг вошли в палатку и взяли одного из мальчиков. Шехабеддин, которого пока не вывели, и его семья настороженно наблюдали за происходящим.

Выбранный мальчик не понимал, что происходит, но его мать просила сына не плакать, чтобы не сердить людей Фалиха. Местность была пустынной, поэтому не могло случиться, что на маленького раба вдруг нашёлся покупатель. Мать не очень беспокоилась и надеялась, что сына вскоре приведут обратно.

Рабы в палатке тихо ждали, что случится дальше, прислушивались к голосам, доносившимся снаружи, и вдруг раздался ужасный крик мальчика. Затем был громкий плач, который постепенно стих, а ещё через некоторое время люди Фалиха снова пришли и взяли ещё одного мальчика.

Шехабеддин, чья очередь пока не пришла, начал молиться, чтобы она никогда не пришла ни для него, ни для его братьев. Он смотрел, как мать нового мальчика, которого уводили, цеплялась за своего сына, пыталась помешать людям Фалиха, но всё было бесполезно – её отталкивали раз за разом.

Она была так упорна, что на некоторое время вырвалась наружу, за пределы тканевых стен, а когда её втолкнули обратно, вышла на середину палатки и тихо сказала:

– Там еврейский врач оскопляет наших сыновей.

Правоверным запрещено превращать правоверных в евнухов, и потому работу поручили человеку, которому это не запрещено. К тому же евреи всегда славились как хорошие врачи.

Если врач хороший, пациент вряд ли умрёт. Вот почему, когда пришла очередь Шехабеддина, мать не стала цепляться за его одежду, а просто сжала ему руку и сказала:

– С тобой всё будет хорошо. Ничего не бойся. Ты не умрёшь, а это сейчас главное.

Шехабеддину уже исполнилось двенадцать лет. Достаточно, чтобы в полной мере понимать значение слова «евнух». Он не желал смириться и вырывался так, что трое человек едва могли удержать его, но они удержали. Инструмент врача, ножницы, был очень острым. Говорят, что чем острее лезвие, тем меньше боль, но двенадцатилетнему мальчику показалось, что на свете нет ничего больнее. В те мгновения, когда врач резал, Шехабеддин испытал такой ужас, как будто падал в колодец, из которого уже не выбраться. А затем были ещё какие-то манипуляции, которых он не осознавал и не запомнил.

Всех мальчиков перевязали и вернули в палатку. Врач-еврей, который, как выяснилось, знал персидский язык, подробно объяснил женщинам, как они должны ухаживать за сыновьями, чтобы сыновья выздоровели. Но врач не сказал, что, даже если строго выполнять эти правила, выживут не все. В лучшем случае – половина.

Шехабеддин помнил непрекращающуюся ноющую боль, начавшийся жар, промежутки между забытьём, когда он явственно чуял, что вся палатка наполнилась смрадом. Временами он видел, как люди Фалиха выносили мёртвых, и слышал, как некая женщина в дальнем углу кричала:

– Не троньте его! Он очнётся! Очнётся!

Когда Шехабеддина перестал мучить жар и сознание по-настоящему вернулось, он увидел, что рядом нет его братьев.

– Ты один у меня остался, – со слезами сказала мать, а рядом всхлипывали сёстры.

Постепенно воздух в палатке стал свежее. Люди Фалиха больше никого не выносили. А ещё через некоторое время те, кто остался, почувствовали, что могут безболезненно двигаться и даже подняться на ноги.

Когда Шехабеддина ещё мучила боль, он хотел лишь одного – чтобы она прекратилась, но, когда это желание исполнилось, он вдруг обнаружил, что ничего не хочет – совсем ничего – и если его жизнь прервётся в следующее мгновение, он не будет сожалеть. Шехабеддин жил просто из любопытства и говорил себе: «Если станет скучно, ты сможешь умереть в любую минуту». Он поглядывал вокруг, ища что-нибудь острое, чтобы при случае лишить себя жизни, но ничего подходящего не находил, а затем появилась мысль, что это не важно: «Если ты не захочешь жить, то сможешь уговорить своё сердце остановиться».

Именно в таком настроении он пребывал, когда его отвели к его хозяину – работорговцу Фалиху. Это был араб с тёмным загорелым лицом и густой чёрной бородой, закутанный в просторный коричневый халат, по цвету почти неотличимый от загара. На голове был светло-зелёный тюрбан.

Сидя на ковре в окружении разложенных по нему листков, Фалих довольным голосом говорил что-то чернокожему помощнику, сидевшему рядом с письменным прибором в руках. Очевидно, в живых осталось достаточно рабов, чтобы работорговец мог веселиться.

Фалих подобно врачу-еврею знал персидский язык, поэтому мог разговаривать с рабами-персами без толмача.

– Как ты себя чувствуешь? – заинтересованно спросил работорговец у Шехабеддина, которого только что ввели в хозяйскую палатку.

– У меня ничего не болит.

– Хорошо, – улыбнулся Фалих. – Тогда сейчас мы придумаем тебе имя.

– У меня уже есть имя, – заметил Шехабеддин, которого пока звали не Шехабеддином, а тем именем, которое дал отец.

– Для раба оно не подходит, – уверенно ответил Фалих, а ведь даже не спросил, что за имя. – Если в городе выйти на людную улицу и громко назвать это имя, на звук обернётся пять-шесть голов. А нужно, чтобы обернулся ты один. Понимаешь?

В руках у Фалиха оказался Коран в красивом переплёте из светлой кожи. Работорговец открыл священную книгу наугад и не глядя ткнул пальцем в страницу.

– Шихаб, – прочёл Фалих слово, оказавшееся под пальцем. – Теперь тебя зовут Шихаб. – В переводе с арабского это слово означало «метеор» или «падающая звезда».

Позднее, оказавшись при турецком дворе, Шихаб сказал, что его зовут Шихаб ад-Дин. У арабов добавление ад-Дин означало, что имя дали не родители и что это скорее прозвище. Но турки выговаривали это так, как позволял их язык – Шехабеддин. И отражали на бумаге так же.

Евнуху оставалось только согласиться с турками. Следовало не роптать и благодарить Аллаха за то, что теперь он служит не просто в богатом доме – во дворце. А началось всё, когда Шихаба и ещё тридцать евнухов купил турецкий чиновник, отправленный в путешествие, чтобы приобрести оскоплённых белокожих рабов, которые были бы приятны на вид и хорошо воспитаны. Они понадобились, чтобы служить в личных покоях турецкого султана Мурата.

Конечно, можно было бы сделать заказ одному из купцов, которые привозили свой товар в турецкую столицу, но в итоге султан решил, что получится надёжнее и дешевле, если один из придворных сам съездит к арабам и купит то, что нужно. Вот так Шихаб, которому тогда уже исполнилось семнадцать лет, попал в Турцию.

Дни путешествия не проходили в праздности, потому что все евнухи за время путешествия должны были выучить турецкий язык хотя бы настолько, чтобы понимать основные приказы.

– Кто выучит лучше, у того будет лучшая должность, – с улыбкой объяснил турецкий чиновник.

По приезде Шихаб стал Шехабеддином – так его записали в дворцовой канцелярии, и после этого он пять лет прислуживал в личных покоях Мурата. Затем почти случайно получил свободу, был назначен на должность начальника албанских земель, сменил ещё целый ряд должностей, весьма значительных…

Так прошло ещё двадцать лет. Султан Мурат, которого Шехабеддин помнил ещё молодым, начал стариться, растерял здоровье и умер, оставив трон сыну, но Шехабеддин был только рад такому исходу, потому что заранее позаботился о том, чтобы заслужить расположение наследника престола – Мехмеда. Мехмед бесконечно доверял Шехабеддину и потому держал при себе в качестве начальника белых евнухов, то есть своих личных слуг.

* * *

Считалось, что начальник белых евнухов имеет внутри дворца такую же власть, как великий визир – за пределами дворца, а Шехабеддин-паша, конечно, пользовался своим положением. «Когда я во дворце, то равен Халилу, – говорил он себе. – Значит, именно там могу бороться с Халилом на равных».

Вот почему евнух, переговорив с Заганосом, покинул своё городское жилище одновременно с другом – торопился вернуться туда, где властвует. Заганос верхом на коне и в сопровождении конной охраны выехал из ворот на улицу, чтобы направиться к себе домой, а Шехабеддин в крытых носилках, точно так же окружённых охраной, но пешей, направился в противоположную сторону, во дворец.

Такой разъезд было сложно не заметить со стороны, особенно если нарочно сидишь целыми днями у окна в доме напротив и получаешь за это скромное жалованье. Шехабеддин знал, что за его домом наблюдают. И помнил, что раньше были также другие наблюдатели.

Они пытались следовать за носилками евнуха, но этим людям «не везло». На одного напали и сломали ногу, чтобы не слишком быстро бегал. А другой в один прекрасный вечер исчез неизвестно куда. Так великий визир Халил-паша понял, что следить за носилками не удастся, но зато можно следить за домом. Именно это и делалось, так что великому визиру, конечно, доложили бы, что его враги встретились и о чём-то договорились.

Шехабеддину это казалось на руку: пусть Халил узнает и встревожится. Пусть встревоженным предстанет перед султаном, который должен был узнать о воняющем рыбой золоте румов. Причём узнать сегодня же!

Покачиваясь в носилках и наблюдая через щель между занавесками, как одна улица сменяется другой, Шехабеддин вдруг вспомнил о путешествии во дворец, которое было десять лет назад. Именно после того путешествия невидимые песочные часы стали отмерять срок, когда Халил-паша окажется повержен. Нынешнее путешествие встряхнёт часы, приблизит конец Халила. А начинались оба путешествия одинаково.

Помнится, десять лет назад евнух так же спешил на встречу с султаном, сидя в носилках, но тогда хозяином дворца был не Мехмед, а его отец – Мурат, весьма вспыльчивый и придирчивый человек. С годами эти качества только усиливались, и вот почему на ту давнюю встречу Шехабеддин ехал с опаской.

Беспокоиться следовало ещё и потому, что евнух в те далёкие дни переживал период султанской немилости. Одно время Шехабеддин занимал пост начальника над всеми турецкими владениями в Румелии[44]44
  Румелия – европейская часть турецких владений. Противопоставлялась Анатолии – всем азиатским землям Турции.


[Закрыть], но лишился должности, когда проиграл войну одному из франкских военачальников – Юнусу[45]45
  То есть венгерскому полководцу Яношу Хуньяди. Шехабеддин называет его франком, так как франками на Востоке называли всех европейцев.


[Закрыть].

С этим Юнусом трудно было что-то сделать. Юнус не проигрывал ни одного сражения! Но строгий султан Мурат не слушал оправданий. Евнух был смещён с поста и жил затворником в своём столичном доме, а навещать затворника отваживался только Заганос, который в то время занимал должность третьего визира.

Заганос всегда был смелым, когда считал себя правым. Наверное, именно поэтому милость Аллаха не оставляла его. Все знали, что Заганос-паша – прямой и бесхитростный человек, так что даже Мурат проявлял снисходительность и прощал ему то, чего не простил бы другому, но терпение Мурата имело весьма узкие пределы.

Однажды вечером Шехабеддин, принимая у себя Заганоса, сказал:

– Мой друг, я очень ценю, что ты меня не забываешь, но не езди ко мне так часто. Или хотя бы езди скрытно.

Заганос беспечно улыбнулся:

– Думаешь, если стану ездить скрытно и султан узнает, то для меня это будет лучше?

Шехабеддин продолжал убеждать:

– Друг мой, твоё сердце полно доброты, но что если султан потеряет терпение и рассердится на тебя? Ты потеряешь должность подобно мне, а я не смогу тебе помочь. Я при дворе – никто.

– Если он рассердится, я попрошу, чтобы в наказание отправил меня воевать с Юнусом, – не унимался друг. – Я поквитаюсь за тебя и вернусь с победой.

– Это будет куда труднее, чем ты думаешь, – предупредил евнух.

Заганос неизменно рвался в битву, когда Турция затевала с кем-то войну. За долгие годы на турецкой службе он показал себя не только прекрасным воином, но и хорошим военачальником, благодаря чему и возвысился, однако в войне с Юнусом всё же мог бы проиграть. И тоже попал бы в опалу подобно Шехабеддину, который во время разговора с другом ещё не знал, что через несколько дней получит приглашение на встречу с султаном Муратом.

Помнится, Шехабеддин вступил в покои Мурата так осторожно, как будто заходил в клетку со львом. Кланялся и усаживался на ковре посреди комнаты тоже с осторожностью, но лев был сыт и потому спокоен, хотя в начале встречи всё-таки рыкнул на посетителя по привычке.

– Я хочу говорить с тобой, но говорить не о тебе, – строго начал Мурат, сидя на мягком возвышении, заваленном подушками. – Я хочу говорить о Заганосе-паше.

– Повелитель, я всегда рад поговорить об этом достойном человеке, – тихо ответил евнух.

Шехабеддин ещё не знал, что речь пойдёт также о сыне Мурата – Мехмеде, которому в те времена исполнилось лишь одиннадцать лет. Мальчик был объявлен наследником престола, и Мурат задумался о том, кому поручить надзор за обучением отпрыска. Пусть у Мехмеда уже появилась толпа учителей во главе со строгим муллой, но нужно было избрать кого-то из визиров, чтобы командовал ими всеми, а также наставлял мальчика в государственных делах, и с этим решением возникло затруднение.

Чтобы посоветоваться, Мурат призвал Шехабеддина и сказал:

– Я хочу назначить Заганоса-пашу главным воспитателем своего сына и наследника. Что ты об этом думаешь?

– Превосходный выбор, повелитель.

– Но ты понимаешь, почему я хочу назначить именно его?

Это был трудный вопрос. Шехабеддин не мог ответить: «Потому что Заганос-паша – человек достойный и всецело верен великому султану». Нечто во взгляде и голосе Мурата подсказывало евнуху – подобный ответ будет встречен с недовольством. Султан скажет: «Ты ничего не понимаешь. За время отсутствия при дворе совсем перестал разбираться, что к чему. Такие советники мне не нужны. Возвращайся домой».

– Прежде чем ответить по существу дела, – осторожно начал евнух, – дозволено ли мне будет узнать, советовался ли мой повелитель с кем-либо ещё об этом назначении? Или пока что я один удостоился такой чести?

– Ты первый, с кем я советуюсь об этом, – нетерпеливо ответил султан. – Так что скажешь?

«Ха! – подумал Шехабеддин. – Султан не советовался даже с великим визиром Халилом, хотя, казалось бы, должен советоваться с ним в первую очередь. Но ответ Халила был бы ясен: Заганос недостоин, потому что происхождение неподходящее. Он не из турецкой знати. Халил, родовитый сановник, ответил бы именно так. И большинство сановников при дворе сказали бы то же самое».

Додумывать эту мысль было некогда, поскольку султан ждал ответа, так что евнуху пришлось пойти на некоторый риск и додумывать вслух, под грозным взглядом собеседника.

– Выбор главного воспитателя для наследника престола – выбор будущего для державы, – начал Шехабеддин. – Наследник в силу возраста подвержен влиянию. Воспитатель неизбежно будет влиять на него, а если у воспитателя есть многочисленная родня, то и она обретёт влияние. Вверить наследника престола заботам родовитого наставника означает в будущем отдать трон в руки одного из кланов.

Султан старался сохранять непроницаемое лицо, но евнух, который служил этому человеку уже много лет, хорошо знал Мурата и потому видел, что мыслит в верном направлении.

– Мой повелитель в своей бесконечной мудрости, – говорил евнух, – не хочет отдать трон ни одному из кланов. Мой повелитель хочет, чтобы трон возвышался над всеми кланами. И именно поэтому воспитателем для наследника должен стать человек неродовитый, а лучше – совсем без родни, который всем обязан моему повелителю и в то же время успел показать себя полезным слугой. Заганос-паша безусловно соответствует всем требованиям.

Султан милостиво улыбнулся:

– А теперь скажи, почему я советуюсь об этом с тобой.

Раз ответ на предыдущий вопрос оказался правильным, теперь ответить правильно не составило труда:

– Повелитель, твой верный слуга Шехабеддин также не имеет родственников. Заботясь о твоём благе и о будущем державы, он ни на миг не задумается о том, чтобы позаботиться ещё и о выгоде родни.

Султан снова улыбнулся милостиво:

– Ты давно живёшь вдали от двора, но по-прежнему хорошо понимаешь в придворных делах. Ты по-прежнему полезен. Поэтому, хоть ты и подвёл меня в прошлом, я подумаю, кем тебя назначить, чтобы ты снова мог приносить пользу в полной мере.

Шехабеддин поклонился, и ему позволили вернуться домой, а вскоре в гости к евнуху приехал Заганос и сообщил, что назначен главным воспитателем Мехмеда. Теперь друг регулярно должен был ездить в один из дальних дворцов, где Мехмед жил и обучался, спрятанный ото всех, если не считать толпу наставников и личных слуг.

– Мой друг, не будь слишком строг с этим мальчиком. Пусть он тебя полюбит, – посоветовал евнух, который уже видел, какие чудесные возможности открываются перед Заганосом: «Если сейчас повести себя правильно, то Мехмед, когда станет султаном, назначит Заганоса великим визиром. Обязательно!»

Однако Заганос, по обыкновению, проявил себя бесхитростным и бескорыстным. Он отнёсся к одиннадцатилетнему воспитаннику как к сыну и, навестив мальчика, с грустью рассказал евнуху, всё так же жившему в затворничестве:

– Мой друг, принцу очень одиноко, хоть он и не подаёт вида. Я провёл с ним целый день, рассказывал ему о себе, о войнах, в которых участвовал, вспоминал всякие занятные случаи из походной жизни, а мальчик слушал меня так, как будто никто не рассказывал ему ничего подобного. Я стал узнавать у него, что ему рассказывают наставники. К примеру, учитель истории или наставники в воинских упражнениях. Принц Мехмед замялся и сказал, что они рассказывают «иначе». Я принялся допытываться, что значит «иначе», но не добился почти ничего. Лишь услышал, что «все скучные». Наверное, никто не говорит с ним по-простому, не позволяет перебивать, а меня он ежеминутно перебивал вопросами, хотя все они были по делу.

– О! Поздравляю! Он тебя уже слушает! – весело сказал евнух, но Заганос не разделял его веселья:

– В конце дня, когда пришла пора прощаться, принц Мехмед был огорчён, но старался не подавать вида и небрежно сказал, что будет рад, если в следующий раз я приеду раньше, чем через полгода. Что же это такое? К нему раньше никто не ездил?

Евнух перестал улыбаться, но не потому, что понял друга, а потому, что стал не очень-то доволен: «Что это Заганос так расчувствовался? Когда я советовал не быть слишком строгим, то имел в виду не это».

Однако через год Шехабеддин и сам поддался тому настроению, которое видел у Заганоса. Это случилось, когда Мехмед, которому исполнилось двенадцать, был по прихоти своего отца назначен временным правителем, чтобы дать Мурату «отдохнуть от дел». А одновременно с этим сам Шехабеддин получил должность главы белых евнухов при новом «султане».

По должности начальнику белых евнухов не положено жить во дворце, так что путешествие в носилках стало ежедневным событием. Рано утром – из дома во дворец, а ближе к ночи – из дворца домой. Глядя в просвет между занавесками, Шехабеддин видел, как люди на улице расступаются и кланяются, но в то далёкое время почтение казалось похожим на насмешку, ведь власть главы белых евнухов во дворце вовсе не была подобна власти великого визира за пределами дворца. И во дворце, и за пределами безраздельно властвовал Халил, а Шехабеддину, уже успевшему вкусить власти на других должностях, было непросто смириться, что любое сколько-нибудь значительное распоряжение главы белых евнухов Халил может отменить по своей прихоти.

Шехабеддин не мог ему противостоять даже вдвоём с Заганосом, а про Мехмеда и говорить было нечего. И вот тогда-то Шехабеддин, бывший раб, проникся искренним сочувствием к двенадцатилетнему мальчику, который назывался султаном, но в то же время вёл почти рабскую жизнь, потому что сам себе не принадлежал. Мехмед вынужденно подчинялся знати. Все решали вместо него: Халил и прочие чиновники, заседавшие в диване[46]46
  Диван – государственный совет в Турции.


[Закрыть]. Мехмед отдавал приказы, но «ошибочные» приказы не исполнялись, и малолетнего султана это очень ранило.

Однажды он, проявив несвойственную его возрасту мудрость, прямо сказал на заседании дивана:

– Я – как строитель, который возводит здание. День за днём укладываю камни раздумий в стену своего решения. А Халил-паша одним словом разрушает всё. Он говорит «неверно», а мне остаётся лишь смотреть на руины. Как долго это будет продолжаться?

– Пока повелитель не подрастёт и не станет правителем, достойным своего отца, – невозмутимо ответил Халил.

Похожим образом и учителя приказывали «султану», проводя с ним уроки по изучению Корана, турецкой литературы, математики, истории и так далее, но Мехмед не желал с этим смириться. Он стремился проявлять волю вместо покорности, и это нежелание быть рабом обстоятельств заставило сердце Шехабеддина, с годами очерствевшее, размякнуть. Евнух стал как любящая мать, которая каждый день только и думает, чем бы втайне ото всех побаловать сына! К тому же должность главы белых евнухов как нельзя лучше подходила для таких целей.

Помня о том, какие выгоды в будущем принесёт благоволение турецкого львёнка, Шехабеддин на своей должности делал бы то же самое – баловал Мехмеда. Но это получилось бы с примесью притворства, а дети чувствуют такое гораздо лучше, чем взрослые, и потому искренние попытки Шехабеддина угодить оказались оценены – мальчик стал откровенен.

– Шехабеддин-паша, – произнёс он в один из вечеров, когда его уже приготовили ко сну и уложили, – я хочу тебя спросить…

– Конечно, мой повелитель, – ответил евнух.

– Не при них, – сказал маленький «султан», указывая на других слуг-евнухов, которые собирали вещи и гасили лишние светильники.

Шехабеддин сделал своим подчинённым знак поскорее удалиться.

– Шехабеддин-паша, – «султан» немного смутился, – я знаю, что Заганос-паша – твой давний друг.

– Мы дружим уже очень много лет, повелитель. Я даже не могу сразу подсчитать, сколько.

– А как найти такого друга? – спросил Мехмед.

– Мой повелитель хочет узнать, как мы с Заганосом-пашой познакомились и подружились?

– Я хочу, чтобы у меня тоже был такой друг, – пояснил мальчик. – Такой, про которого я мог бы сказать, что он самый лучший и самый верный. Что нужно сделать, чтобы такого найти? У меня никогда не было друзей. Только приятели. Когда мне было меньше лет и отец ещё не сказал, что я стану султаном, то сыновья слуг играли со мной. Их нарочно приводили ко мне, чтобы играть. А затем их перестали ко мне приводить. И я не скучал ни по одному из них! Но я хочу, чтобы у меня был настоящий друг.

– Если мой повелитель этого хочет, то друг появится, – улыбнулся евнух. – Главное – это держать своё сердце открытым, и если кто-то достойный предложит дружбу, не отказываться.

– И всё? Так просто?

– Просто и сложно, мой повелитель, если ты уже привык к одиночеству. Когда одиночество привычно, а тебе предлагают дружбу, то отказаться легко, а согласие требует смелости. Даже если ты видишь, что предлагающий дружбу достоин. Если ты уже отчаялся найти друга, бывает непросто поверить, что вот он, перед тобой.

– Я запомню этот совет, – очень серьёзно сказал Мехмед.

Маленький султан и впредь продолжал доверять евнуху свои тайные мысли. К примеру, «советовался», можно ли купить и держать в комнатах сокола, чтобы приучить его садиться на руку. Дворцовые соколы, используемые для охоты, слушались сокольничих, а вовсе не султана, и Мехмеду это не нравилось. А ещё он спрашивал, можно ли ему как-нибудь сбежать в город и побродить там, чтобы никто не узнал.

Исполнить такие желания было почти невозможно, но исполнить одно подобное Шехабеддину всё же удалось – когда Мехмед, уже тринадцатилетний, случайно наткнулся на суфийскую поэзию[47]47
  Суфизм – философское течение в исламе, называющее основой веры страстную любовь к Аллаху, похожую на опьянение. В то же время поэты-суфии сочиняли стихи не только о любви к Аллаху, но и о страстной земной любви.


[Закрыть], но наставники не позволили султану в неё углубиться, поскольку она о любви, понятной лишь взрослым.

Не считаясь с мнением учителей, евнух тайно привёл во дворец молодого дервиша-суфия, и тот весь вечер читал Мехмеду стихи весьма взрослого содержания. Султан был в восторге, но великий визир Халил, узнав о происходящем, велел схватить и казнить дервиша, нисколько не считаясь с мнением «своего повелителя», и таким образом положил начало вражде с Мехмедом.

Шехабеддин к тому времени и сам уже недолюбливал Халила, который мог бы помогать «новому султану» управлять державой, но вместо того слал письма Мурату, докладывая обо всех промахах и ошибках Мехмеда, которые в таком возрасте просто неизбежны.

Халил стремился вернуть Мурата на трон и в итоге добился цели, а Мехмед снова отправился в отдалённый дворец, в котором жил до того, как Мурату пришла в голову нелепая мысль взвалить на сына тяжёлое бремя власти.

Мехмед снова оказался на троне после отцовой смерти, и уже не мальчиком, а юношей – когда исполнилось девятнадцать. Но когда окончилось первое правление, никто ещё не знал, как скоро начнётся второе. В день отъезда Мехмед спросил:

– Шехабеддин-паша, мы ещё увидимся?

– Если Аллах пожелает, то обязательно, мой повелитель, – ответил евнух.

– Не называй меня так, – вздохнул Мехмед и потупился. – Я уже не султан и, значит, не повелитель. – Он искренне считал себя виноватым, что не справился с управлением державой и разочаровал отца.

Евнуху хотелось его утешить и объяснить, что никакой вины нет, но на объяснения не было времени, поэтому Шехабеддин позволил себе вольность: он крепко обнял мальчика так, как обняла бы любящая мать перед дальней дорогой, и прошептал в ухо:

– Ты по-прежнему мой повелитель. Не огорчайся. Ты вырастешь и добьёшься всего, чего захочешь. Просто наберись терпения, подожди. И я тоже буду ждать. Ждать, когда снова смогу послужить тебе.