Текст книги "Зачем ангелам тапочки"

Место пребывания муз

С недавних пор дворника Арсения стала посещать Муза. Не простоватая бабенка в стоптанных башмаках и пахнущем селедкой пальто, которая приходила к маститому писателю-фантасту Речкину И. Г.; не крикливая жеманная дамочка в ярко-красных сапогах и лиловом жакете, что частенько наведывалась к поэту Косте Мертвому, а мечтательная тоненькая барышня в рыжей мутоновой шубке, светлокосая, с фиалковыми глазами. Смущенно проходя по двору, она робко здоровалась с управдомом Кривошеих, с его необъятной супругой, с шуршащими полупрозрачными старушками на нескучной лавочке у первого подъезда, с бульдожихой Лялей и ее жизнерадостным хозяином. Но никто не замечал Музы, кроме бульдожихи, что, обливаясь слезами и слюнями, обиженно натягивала поводок.

Из окон выглядывали обеспокоенные Речкин и Мертвый. Их музы Пульхерия и Любовь Андреевна, шумно парили в воздухе меж двух балконов, обсуждая неловкий приход новенькой.

Лежа в дворницкой на неприятно-узком диванчике, Арсений перелистывал «Тибетскую книгу мертвых», вслушиваясь в задверную тишину. В нетерпении он откинул книгу и перевернулся на бок. Чуть потянуло легким ветерком, дверь шепнула о Ее приходе. Дворник вскочил к ней навстречу. Дружно попадали прислоненные к диванчику лопаты и метлы. Муза засмеялась, пригоршнями рассыпая смех по неприглядной дворницкой, и та в одно мгновенье стала МЕСТОМ ПРЕБЫВАНИЯ МУЗ. Сеня принял невесомую шубку. Муза, сняв перчатки, протянула озябшие руки к радиатору. Подумать только, сквозь ладони виден видны был сам радиатор и тепло, исходящее от него! Дворник с изумлением смотрел, как, не обжигаясь, пьет она горячий чай, а сам уже раскладывал на столе вчерашние рукописи и волнующие многообещающей белизной чистые листы.

Муза легкой пташкой вспорхнула на краешек стола и принялась нашептывать на ухо новую главу, беззаботно покачивая ногой в изящном ботике с меховой опушкой. Иногда она ласково проводила рукой по его волосам, что приводило их в беспорядок, а дворника – в полное смятение.

В это время Любовь Андреевна и Пульхерия толкались у замочной скважины, пытаясь что-либо увидеть или услышать.

– Отойди, корова, – кипятилась Пульхерия, – ты мне ноги отдавила. Все равно ни черта не услышишь, ты же глуха, как тетеря.

– Это я-то глуха! – ворчала Любовь Андреевна. – У меня – идеальный слух, к твоему сведению.

Они долго препирались, но так ничего и не услышали.

– Откуда взялась эта выскочка?! – пыхтела Пульхерия. – Что-то я ее не видела на слете.

– И я не видела. Наверное, из зеленых еще, из молоденьких.

– Я, между прочим, сама молоденькая! – вспылила Пульхерия. Из жакетного кармана появились зеркальце и пудреница.

– Да?! – ехидно засомневалась Любовь и предусмотрительно отступила на шаг, но поздно. Разъяренная Пульхерия высыпала содержимое пудреницы на прилизанную прическу Любови Андреевны.

– Ах, ты, подлая! – взвизгнула та и вцепилась в жиденькую химию подруги, но Пульхерия, вырвавшись, с боевым криком, бросилась на противницу, и они с наслаждением принялись мутузить друг дружку.

Наконец драчуньи устали, отдышались, привели в порядок изрядно поцарапанные физиономии и отправились к поэту с писателем, однако работать не смогли. «Нет, право, как можно работать, когда кругом сплошные козни!»

Глубокая ночь поглотила город со всеми танцующими в тумане мостами, дворцами, двориками и дворниками, чтобы поутру извергнуть его из себя, полуголым, подслеповатым, в моросящий холод и грязь.

Муза всегда уходила под утро, бодрая, ни капельки не уставшая. Арсений шепотом умолял ее остаться. Ему не хотелось тратить время на такое бесполезное занятие, как сон. Но Муза отказывалась: «Побереги себя, миленький. Нам некуда спешить! Я приду завтра», – обнадеживала она. Махнув рукой у двери, посылала напоследок воздушный поцелуй. Поцелуй подлетал к Арсению и запечатлевался то на небритой щеке, то на вспотевшем лбу. Половицы не скрипели, не гнулись под ее ногами. Ничего, кроме рукописей, не оставалось после ее ухода: ни легкого аромата духов, ни следов губной помады на чашке.

Рано утром ворвавшись в дворницкую и втягивая ноздрями воздух, подобно гончей, Дарья беспокойно металась по помещению, разыскивала следы пребывания вероятной соперницы. Даша была претенденткой на роль жены под номером 15. Высокий симпатичный дворник притягивал к себе внимание девушек трогательной неухоженностью. Колючая небритость подбородка, серые тени под глазами, впалые щеки, перхоть в длинных спутанных волосах, кричащая дырка на локте и рваные носки порождали в девушках и незамужних женщинах непреодолимое желание побрить, накормить, помыть дорогим шампунем, зашить, заштопать и выйти за все это замуж. Претендентки плавно менялись, как времена года, менялись духи, прически, но святая женская цель оставалась неизменной. Дарья оказалась самой стойкой. Вот уже полгода она мужественно боролась с холостяцкими привычками Сенечки и мечтала сделать из дворника человека. Больше всего Дашеньке нравилось, что ее возлюбленный – высокий брюнет. И хотя она ничего не имела против низкорослых блондинов, но уже видела себя в мечтах обладательницей троих дюжих молодцов-сыновей, жгучих брюнетов. Она даже выхлопотала для Арсения местечко во дворе элитного дома на Перекупном с заманчивыми перспективами и частенько покупала дворнику симпатичные галстуки, много галстуков, словно намеревалась и в самом деле в дальнейшем свить из них уютное семейное гнездышко.

Дарья наступала на дворника, отчаянно размахивала колючими кулачками, бурно дыша самой соблазнительной частью своего тела. Но Сеня смотрел куда-то мимо и рассеянно улыбался. Вот об эту по-детски безмятежную улыбку и расшиблись Дашины мечты. Злобно клюнув жениха в грудь, она выразительно бабахнула дверью.

Арсений принадлежал к породе задумчивых дворников. Приехав в этот город мальчишкой, остался в нем навсегда, полюбив бескорыстно и преданно. Очарованный музыкой балтийских ветров, он готов был стать этому городу кем угодно. И с радостью стал дворником, потому что был небрезглив и неприхотлив. Сеня почитал за счастье свою судьбу. Все было спокойно и ясно, пока два месяца назад в дворницкую не вошла Муза.

Прислушиваясь к падающему снегу, он неподвижно стоял посреди двора. У ног его виновато лежала свалившаяся шапка. «Что я буду теперь со всем этим делать? – мучился Арсений. – Почему мне? Почему я? Разве достоин? Сумею ли…» Любопытные снежинки использовали беззащитную макушку и лицо как плацдарм, а самые бесстыжие уже набивались в рот.

– Арсений Матвеич! Что ж это ты без шапки стоишь? Нехорошо. Уши отморозишь, заболеешь. Где же я себе еще такого работника найду, – проходивший мимо управдом Кривошеих поднял шапку и, заботливо отряхнув, отдал хозяину. – Возьми. Хватит любоваться. Работы сегодня… Сам видишь!

В это время обеспокоенный прозаик Речкин смущенно перетаптывался с ноги на ногу у дворницкой. В нем боролись врожденная интеллигентность и благоприобретенное любопытство. Благоприобретенное взяло верх. Толкнув незапертую дверь, Речкин на цыпочках подбежал к столу, сцапал рукопись, принялся судорожно читать, нервно покачиваясь и притопывая ножкой. За сим неблаговидным занятием застал его поэт Костя Мертвый и решил созорничать: подкравшись сзади, кукарекнул Речкину в самое ухо. Тот завопил дурным голосом и, уронив рукопись, схватил себя за бороду. Борода считалась украшением знаменитого фантаста. И то: какой уважающий себя прозаик станет ходить с голым подбородком!

– Ха-ха-ха! – от души радовался Мертвый. – Так вот мы чем занимаемся! Ай, ай, ай!

Речкин сердито зашептал:

– А вы-то как здесь оказались, господин Мертвый? А? И потише гогочите. Не комильфо будет, ежели кто придет… Нет, вы видели? – подобрав бумаги, он помахал ими перед носом у поэта. – Вы это видели?! Что она ему надиктовала! Бог ты мой!

– Что? Совсем плохо? – поинтересовался Костя.

– Просто ужасно! – взвизгнул Речкин. – Нет, вы прочтите! Прочтите!

Мертвый взял один из листов, скользнул по нему глазами и ахнул:

– Но ведь это – хорошо!

– В том-то и штука! Это не просто хорошо! Это гениально. Я вам скажу, в этом-то и вся фишка. Нет, это решительно никуда не годится!

Запутавшийся поэт замотал головой:

– Так плохо или хорошо?!

– Понимаете, коллега, – Речкин взял Мертвого за плечо. – Я ведь могу называть вас коллегой? У нас в городе куда ни плюнь – везде поэт или писатель, – Речкин смачно плюнул под ноги, так что Костя еле успел отскочить. – Да не скачите вы! Вот я, к примеру, известный писатель, член, ко всему прочему, союза. Да и ты, – Речкин замялся, перейдя на ты. – Ты поэт недюжинного дарования. А он – жалкий дворник. Деревня! Двух слов связать не может. И вдруг является пигалица, и он в один час, здрасьте-пожалуйста, становится писателем, знаменитым, может, даже – классиком! – снижаясь до блеющего шепота, сетовал фантаст. – Обидно, коллега! Мы столько сил положили на этом поприще, здоровье надорвали в неравном бою! А он… – от возмущения у Речкина закончились слова, и он сердито булькнул.

– Да, – сочувственно вздохнул Костик. – Я, конечно, конкуренции не боюсь. Здесь все-таки проза… Но в общем согласен. И потом, кто его знает, вдруг он завтра за стихи примется. Хотя в одном вы не правы, Игорь Геннадиевич, Она – не пигалица. Она очень даже чудная барышня.

– Вот именно! – подхватил Речкин, – Зачем ему такая? Он кто? Никто! Нам бы с вами этакую, мы бы – о-го-го! Я бы «Войну и мир» написал, не меньше, а вы, скажем, «Федорино горе» или лучше «Мцыри»! Хотите?

– М-м-мцыри! – восхищенно промычал Мертвый.

Что-то загремело совсем близко. Бросив рукопись на стол, оба ретировались из дворницкой, оставив грязные следы и едкий запах зависти.

Арсений вошел в комнату, ничего не замечая, уселся за стол и принялся править написанное за ночь, терзаясь сомнениями, время от времени вскакивая, хватаясь за ручные часы, словно высматривая Ее там, в механизме часов. Муза снова пришла вечером. Скинутая шубка, чашка горячего чая, она – на краешке стола. Он – раскрасневшийся то ли от вдохновения, то ли еще от чего.

Там, за стенами дворницкой, шли войны, рождались младенцы, умирали сияющие звезды, миллионы влюбленных искали во тьме себя. А здесь создавался по крупинкам, по атомам ни на что не похожий, совершенно новый мир. Одним лишь стуком сердца запуская движение светил, одним лишь вздохом решая рождение и смерть героев, одним взглядом перечеркивая эпоху и вписывая ее заново, сидели они рядышком. Боги, склонившиеся над хрупким мирозданием. Сидели, взявшись за руки, как будто Ее можно было взять за руку, как будто это и в самом деле была рука, женская нежная рука, с трогательными заусенцами и немного содранным маникюром.

Уходя, она уже не посылала поцелуев воздушных, а припала к нему, согревая внезапно появившимся теплом, поцеловала в самые губы, крепко, как целует женщина из плоти и крови. Оставшись один, Арсений отгонял невозможные мысли, задыхаясь то ли от счастья, то ли от нехватки кислорода и приговаривая: «Это все пустое! Этого не может быть! Бред!»

– Бред! Возмутительно! Как это могло произойти! – орала Пульхерия, лежащая в кресле, а стоявшая рядом Любовь Андреевна утешала:

– Они не правы, дорогая! Не правы!

– Не правы?! Да свиньи они, вот кто! Не потерплю! Как, как можно было разрешить ей выйти замуж за этого… за дворника?! Они сошли с ума там, в своем комитете, – рыдала Пульхерия, размахивая документом на розовой гербовой бумаге. – Нет, не могу, вы только послушайте: «Верховный комитет Муз, он же Музей, принимая во внимание искренние горячие чувства молодых людей, – здесь она фыркнула, – подавших прошение, и учитывая чрезвычайную – нет, слышите? – чрезвычайную исключительность происходящего, большинством голосов вынес решение не препятствовать бракосочетанию Музы Листьевны Перышкиной с Арсением Матвеевичем Тревогиным». Еще и печать поставили. Совсем распоясались! – безутешно всхлипывающая Пульхерия внезапно замолчала и поникла в кресле, а Любовь Андреевна чему-то мечтательно улыбнулась.

Собирая лопатой то, что вчера было снегом, дворник тоже улыбался – чуть-чуть, краешками губ, чтобы не расплескать бурлящего внутри чувства. Отставив лопату, расстегнув телогрейку, он потянулся к верхней пуговице на рубашке, но что-то мешало. Сеня распутал и освободил три длинных светлых волоса. Держа их на ладони, попытался было разглядеть, но не смог из-за весеннего солнца. Привыкнув к свету, посмотрел еще раз. Три тоненькие сияющие змейки соскочили с ладони, превратились в три солнечных лучика, пробежали по стене и исчезли в окошке второго этажа.

Бестолковая молодая кошка незатейливого окраса изображала из себя Диану-охотницу, неумело пригибаясь к земле, следила за бодрыми голубками, только что прикормленными дворником. Голубки спешили насытиться, им вовсе не хотелось лишаться пищи. Но кошка настойчиво приближалась, нервно подрагивала нижней губой. Огорченные голуби, сердито поклевывая крошки, отступили на дальние позиции. Арсений подманил бестолковую кошку, погладил благодарно урчащее худенькое существо из костей и шерсти. В последнее время все, к чему теперь прикасались его руки, урчало и радовалось, преисполняясь любовью: старенькая лопата, нескучная лавочка и видавшая виды встрепанная шапка.

Свадьбу назначили на воскресенье. Никаких фраков, пышных платьев, машин с туповатыми пупсами. Она – в любимом зеленоватом платье, он – в одолженном костюме, с гладко выбритым лицом и млеющим сердцем.

Гостей на свадебном пиру было немного: Кривошеих с супругой, знакомый дворник, одолживший костюм, присмиревшие Пульхерия и Любовь Андреевна, парочка чинно молчащих муз, подружек невесты, Речкин, Мертвый, бестолковая кошка, несколько голубков да еще весна, что без приглашения ввалилась в растворенное окно с дворовым шумом, запахами талого снега и пряного солнца. Арсений тревожно поглядывал в окно, боясь, что любимая улетит или растворится. Но Муза не улетала, а, наоборот, тихонечко сидела рядом, сжимая под столом его руку. Супруга Кривошеих расчехлила баян, смахнула салфеткой пыль и… понеслось, поехало!

…Наконец-то гости убрались восвояси, включив вожделенную ночь. Оставшись одни, молодые отложили на завтра уборку, грязную посуду и недописанный роман. Теперь он никуда не денется. О, сколько чудесных вечеров проведут они, сидя за столом! Сколько вдохновенных минут ожидает их завтра! Есть ли на свете более счастливые влюбленные!

Утром Муза, хорошенько выспавшись, отправилась в соседний магазин, прикупила розовый махровый халатик и мягкие тапочки в тон халатику. Арсению был по случаю приобретен очаровательный галстук, серый, в синюю полосочку. Неплохое начало для понедельника!..

…Арсений стоит посреди двора. На ладони у дворника лежат три тонких светлых волоса. Его не покидает ощущение, что когда-то это уже происходило с ним. «Может, в той жизни!» – вспоминает он. Три тонкие изящные змейки, соскочив с ладони, превращаются в солнечные лучи, пробегают по стене и скрываются в окошке второго этажа. «Вот это правильно!» – думает дворник.

Молодая дворовая кошка, пригибаясь к земле, следит за бодрыми голубками, дрожа от нетерпения нижней губой. Из подъезда выкатывается спущенная с поводка бульдожиха Ляля и, недолго думая, гонится за нею. Кошка, хоть и бестолковая, но все же кошка, поэтому быстрехонько взбирается на одинокое дерево, а оттуда, усмехаясь, преспокойно наблюдает, как сердится и злобно ругается Ляля. Арсений подходит к собаке, схватив ее за ошейник, треплет по загривку. Та, присмирев, блаженно закатывает глаза, слюнявит руку дворника и преданно тявкает.

– Ты куда, зараза, ускакала?! – подбегает хозяин Ляли. – Как дверь открыла? Гы!.. Привет, Матвеич! Спасибо. Убежала стерва! А тебя можно поздравить? Ты, говорят, женишься?! Гы!

– Я женюсь? – вспоминает наконец дворник и уже не знает, радоваться этому или нет…

Свадьбу играли в субботу. Все скромненько, без мерседесов и салютов.

Она – в голубеньком платье. Он – в костюме управдома. На свадебный пир пригласили самых близких. Пришли Кривошеих с женой, Речкин под ручку с Любовью Андреевной, Пульхерия с Мертвым, парочка стеснительных дворников, друзей Сени, Ляля с хозяином да еще пьяненькая весна, что без приглашения ввалилась в раскрытое окно. Арсений нервничал, ерзая на стуле. «Вдруг улетит, вот встанет сейчас и улетит в голубое небо, к солнышку», – беспокоился он, держа любимую за руку, и в душе его, как ни странно, затеплилась робкая надежда. Но любимая не улетела. Она просто растворилась под бравые крики: «Горько!» И никто не заметил, не обратил внимания. Гости дружно налегали на винегрет и соленые огурчики.

Один Арсений, тревожно оглядываясь по сторонам, спросил:

– Что празднуем?

– Ну ты даешь, Матвеич, – хохотнул хозяин Ляли. – Весну!

«Весну!» – вздохнул Сеня и, повеселев, поднял стопку. Супруга Кривошеих достала из чехла баян, смахнула салфеткой пыль и… понеслось, поехало.

Рано утром Арсений вышел во двор. Голова немного кружилась, но было хорошо. Он вдохнул для бодрости весеннего морозца и стал усердно сгребать грязь у поребрика.

– Ты че, Матвеич? – зевая, спросил хозяин, которого Ляля вывела погулять. – Сегодня воскресенье! Отдыхай! Ну пойдем уже, дурища! – он потянул Лялю обратно в теплый подъезд.

«Ну и пусть!» – подумал Арсений. Ему стало легко и весело, словно он долго болел, а сегодня выздоровел. Очумевшие от солнца воробьи трепыхались в ледяных лужах, не оставляя никаких шансов зиме.

Воздушные иллюзии

Жила-была на улице имени Правды девочка. Звали ее Аня Мрачнова. Нашла Аня на детской площадке ничейный воздушный шарик, оранжевый, как марокканский мандарин. Шарик висел под грибом, виляя голубой ниточкой. Девочка восхитилась и привела его домой.

– Что это? – испугалась мама, оторвавшись от плиты с плюющейся сковородкой.

– Ничей шарик. Можно у нас поживет?

– Ну не знаю, – мама огляделась по сторонам, – если это бесплатно…

Анина бабушка, здоровенная и гулкая, как главный тамтам африканского племени На-га-то, ворвалась в кухню:

– Шарик – вредная иллюзия! Зачем ребенку голову забивать глупостями?! Ей надо школу поскорей закончить и работу приличную найти!

– Да-да! – впервые за много лет согласилась с ней соседка Аида Игоревна, – вы совершенно правы! Иллюзии ребенку ни к чему, тем более вашей Анечке. Она и так не семи пядей во лбу!

В бабушке взыграл дух противоречия.

– Нечего считать пяди во лбу моей внучки! Свою заведите и считайте, сколько влезет! А ты играй, деточка, я разрешаю, – улыбнулась она так ласково, что Аня зажмурилась.

Предложение завести свою внучку ударило по больному месту Аиды Игоревны.

– Ах, вот вы как, Ирина Харлампиевна! Ну смотрите, чтобы я этого рыжего свинства на кухне не видела, а в местах общего пользования тем паче!

Вдвоем бабушка с соседкой занимали слишком много места и вдыхали столько кислорода, что больше уже никому не доставалось. Анечка пригласила шарик в комнату, запустила его под потолок над письменным столом и села за уроки. Назавтра ожидалась контрольная по математике. Математичку Анечка уважала. Учительница была умная, а Анечка – нет. Поэтому учительница ругалась, обзывала ее тупицей и дауном. Что такое Кто такие дауны, Аня знала. В их парадной жил один. Тихий Сережа никогда не дрался, угощал ее конфетами и пускал слюни.

Прабабушка, с которой Аня делила комнату, тоже пускала слюни, но дауном не считалась. Увидев шарик, прабабушка радостно забормотала, размахивая тоненькими ручками. И вся она была такая крохотная. Как только у нее могла родиться могучая Ирина Харлампиевна?! Может, с возрастом люди уменьшаются, стараясь к смерти стать такими, какими появились на свет, с мягкой головой и слюнявыми? Анечка подвинула шарик поближе к прабабушке, та довольно заворковала.

Обычно Анечка долго сидела за уроками, хотя, сколько ни старалась, за всю жизнь ей не удалось поймать ни одной четверки, а тем более пятерки. Она даже подозревала, что где-то в голове наверняка есть малюсенькая дырочка, через которую улетучиваются знания. Пару раз она брала мамино круглое зеркальце, подходила к большому и, заглядывая через одно зеркало в другое, пыталась эту дырочку обнаружить. В тот вечер уроки почему-то сделались сами, и Аня размечталась: «Вот если бы прилетели сердитые инопланетяне и забрали бабушку с папашей и соседку в придачу на самую далекую планету… Нет…» – она посмотрела на яркое, круглое, воздушное, и мечты стали яркими и воздушными. Вот хорошо бы, если она была не Аня Мрачнова, а Изольда Яснова, жила во дворце и получала одни пятерки!

Вечером явился папаша, перелил мутный, как позавчерашний бульон, взгляд с шарика на дочь. Спросил: «Что за хрень?» и пал на диван. Мама безуспешно пыталась стащить с него ботинки, а бабушка нависала и бубнила:

– Бог мой! Довела мужика до алкоголизма! А ведь Борюсик подавал такие надежды!

«Нет, если бы Бог захотел быть чьим-нибудь, то уж точно не бабушкиным, потому что это совсем не весело», – подумалось Ане.

Шарик тоже нависал, но не бубнил, не храпел, не подавал надежд, а радовал и занимал мало места. Бабушка с мамой оторвали папашу от Аниного дивана, но родитель мигом приклеился к коврику на полу. Попытка транспортировать его на коврике в другую комнату, как всегда, потерпела неудачу. Пьяный папаша ругался и в пути ко всему прилипал. Его завернули в коврик и оставили на диване. Спать пришлось рядом с мамой. «Так вот почему воздушные шары такие легкие и летучие! Потому что не пьют!» – заключила Анечка, пристраивая шарик над родительской кроватью. Ей не спалось. Сначала она пыталась согреть мамины ноги своими, а потом – разглядеть сквозь темноту оранжевый мандарин.

Утром, опаздывая в школу, Аня обнаружила, что на серых, в полосочку, обоях появились оранжевые крапинки. Ясно, чьих рук дело! Водворив шарик на прежнее место над письменным столом, Анечка пригрозила пальцем, раздумывая, где у шарика могут быть руки?

Написав контрольную, она целых пять уроков, переживала, не лопнет ли Оранжевый. Но шарик не лопнул, а, наоборот, повеселел. Теперь по потолку от него разбегались еле заметные лучи. Аня засмеялась.

– Чего ржешь? – недовольно заворочался все еще прилипший к дивану папаша. Он злился на работу, которую проспал. Анечка остановила радость и стала прилежно кормить прабабушку манной кашей.

– Что за хрень у нас завелась? – из широких карманов папашиных ноздрей выглядывали черные волосы. Когда родитель возмущался, волосы неприятно шевелились.

– Ой, это Анюта с улицы притащила. Пусть себе висит. Никому ведь не мешает, – уговаривала мама.

Прабабушка раскрывала рот, как птенец клюв. Голова плавала на хрупкой шее, из розовой лысины торчал белый пух. Она быстро-быстро махала крылышками, пытаясь взлететь, чтобы оказаться рядом с шариком.

– А на фиг нам эта дурь! В глазах рябит, – не унимался папаша, шевеля носовыми.

Прабабушка пукнула и весело засмеялась. «Ш-ш-ш!» – умоляюще зашикала Анечка на прабабушку. Та вдруг перестала смеяться и осмысленно подмигнула.

– Да, пусть будет, Боречка! Вот и мама твоя не против…

Успокоенный столь весомым аргументом, папаша захрапел. Анечка решила, что, когда вырастет, обязательно удочерит прабабушку, если та еще не умрет.

Чтобы Оранжевый никому не мозолил глаза, Аня брала его с собой на прогулки. Они шлялись по дрожащим улицам. Птицы принимали шарик за маленькое солнце и чирикали, будто пришла весна. Мальчишки из соседнего двора больше не бросались в нее пробками от пивных бутылок. Шарик научился разговаривать и даже пел, шепотом. Он улыбался ей с потолка, желал доброго утра и спокойной ночи. Жалко, поделиться радостью Анечке было не с кем. Радость копилась-копилась, заполняя ее всю, как воздухом шарик. Казалось, еще немного – и она взлетит.

Наконец-то Анечке удалось поймать четверку по математике! Прискакав домой, она обнаружила, что Оранжевый загрустил, а может, и вовсе заболел. Шарик ни за что не хотел признаваться, что с ним случилось, но Анечка все же догадалась. Осторожно подвинула спящую прабабушку, достала из-под нее свой кошелек. Мелочь приветствовала ее приятным звоном. У метро купила еще один шар, Зеленый-зеленый. Оранжевый так обрадовался, что громко запел. В комнату грозовой тучей с трудом просочилась бабушка:

– Что ты орешь?! Доктор прописал мне полный покой. У меня гипертонический криз случится из-за твоих воплей! – схватившись за поясницу, туча умчалась на кухню, чтобы продолжить поединок с Аидой Игоревной. Воздух стал влажным, ожил, как после грозы. Шарики молча приплясывали. Аня любовалась и думала, что от полного покоя бабушка располнеет еще больше и, пожалуй, никогда уже не просочится в комнату.

Утром она с ужасом обнаружила, что по всему потолку расползлись ловкие оранжевые кляксы. На ее счастье, папаша ушел на работу, а маме просто некогда было глядеть в потолок. Только прабабушка от души веселилась, пытаясь хлопать в ладоши. Ладоши категорически не желали соединяться. Аня сунула ей в рот леденец и погладила по мягкой голове.

То ли Зеленый оказался противоположного пола, то ли еще какое чудо случилось, но, вернувшись из школы, Аня обнаружила уже пять шариков: оранжевый, зеленый, синий в горошек, розовый в полоску и махонький – фиолетовый.

– Я встаю ни свет ни заря, вкалываю от зари до зари. Домой прихожу, хочу культурно у телевизора расслабиться, а тут… Мало того что весь потолок изгажен, так еще эти круглые висят, паясничают! – вопил трезвым голосом злой папаша. В прилипшем виде он был не так опасен.

– Совсем Анька от рук отбилась. Шариков натаскала в дом. А вот интересно, откуда у нее деньги. Это ты балуешь?! – нависала над мамой бабушка.

– Что вы, Ирина Харлампиевна!

– Значит, она их ворует! Еще лучше! Яблочко от яблони недалеко растет. Где мать шлюха, там и дочь воровка…

Мама побледнела и задрожала, как холодильник. Положение спасла Аида Игоревна. Она продудела в замочную скважину: «Бу-бу! Я же говорила, эта оранжевая летучая резинка до добра не доведет! Вы погодите. Завтра ваша Анька кошельки пойдет воровать, а через год – на панель!» Бабушка ловко выскочила в коридор, чтобы грудью столкнуться с врагом. Мама зарыдала в углу. Папаша уткнулся носом в справочник садовода. Прабабушка, разволновавшись, принялась плеваться. Аня с минуту поплакала, задрала голову, чтобы слезы потекли внутрь глаз, успокоила прабабушку и маму. О шариках на время забыли.

Ночью она думала, как сделать их незаметными, а на утро их было уже не пять, а все двенадцать. Потолок покрылся цветами, и стены, и диван, и даже прабабушкина рубашка. С перепугу Аня побежала в туалет. А там в небесно-голубом унитазе беззаботно плескалась пучеглазая золотая рыбка. Аня на цыпочках прокралась в комнату. Сосчитала шарики. Пятнадцать! Не успела она ужаснуться, как отчаянный визг, прорвавшись из кухни в утро, разбудил весь дом.

По ярко-оранжевым стенам плыли синие птицы. Кастрюли в горошек, сковородки желтые, шкафчики дерзко-полосатые. Пестрые, как леденцы, тараканы в панике метались по кухне, шарахаясь друг от друга. И как венец этого красочного безобразия – Аида Игоревна. Вместо привычного бурого халата на ней красовалось огненное, с золотистыми цветами платье, а волосы неожиданно окрасились в бессовестно-синий. Аида Игоревна, захлебываясь валерьянкой, грозила, что сегодня же вызовет участкового и никогда-никогда не продаст жестоким соседям комнату. Это было самое страшное. Разбивалась хрустальная мечта Аниных родителей об отдельной квартире.

Аня молча связала все двадцать три теперь уже шарика, надела розовые теперь уже джинсы и красную куртку. Прабабушка, увидев ее, улыбнулась, обнажив голые десны.

«Интересно, когда же у нее появится первый зуб?»

В коридоре Аню поджидало все семейство.

– Чтоб глаза мои больше их не видели! – нависала Ирина Харлампиевна.

– Выбирай: или я, или они!.. – срывался на визг папаша.

«Лучше бы, конечно, они, – подумала Аня, – но как к этому отнесется мама?»

– Ань, пойми, мы живем в коммуналке. Нельзя ссориться с соседями! – шептала мама.

Во дворе на ветру шарики задышали. Анечка побрела, куда глаза глядят. Но глаза глядеть отказывались, потому что доверху были заполнены слезами, и она сразу же налетела на математичку.

– Ты думаешь, четверки стала получать, так тебе все можно? Людей на улицах сбивать, с шариками среди бела дня разгуливать. Нет уж, голубушка. Просто это тема сейчас идет легкая, но подожди, как начнем изучать уравнения с тремя неизвестными, сразу станет видно, кто у нас в классе даун!

Учительница гордо повернулась и двинула по направлению к магазину.

«Хорошо бы привязать ей сзади на пояс шарики, чтоб она улетела. И нет проблем…»

– Ага! Давай-давай! Цепляй, – обрадовались шарики.

Но Анечка подумала: «Все проблемы не улетят с учительницей. Есть еще бабушка и соседка. Их шарики не утащат!»

– Эй, девочка! – окликнул ее дядька с зонтом. – Почем шарики?

«Хорошо бы продать все шарики, заработать денег. Наверняка хватило бы на те сережки!» Те сережки Анечка давно облюбовала в киоске. Сверкающие и почти бриллиантовые, они обещали украсить не только Анины уши, но и всю ее жизнь.

– Да, да! Продавай нас скорее! – зашептали шарики.

– Но ведь тогда вам придется расстаться. Как же вы друг без друга?

Круглое семейство дергало за ниточки, тянуло ее вверх, в облака.

«Хорошо бы улететь вместе с ними. Может, я приземлюсь на каком-нибудь чудном острове. Там меня никто еще не знает. Они решат, что я Изольда Яснова, будут меня любить. И никакой математики!»

– Да, да! – засмеялись шарики. – Летим скорее. Мы знаем один такой остров! Тебе понравится!

«А как же мама? Как она без меня? И кто будет кормить прабабушку. Вдруг она совсем усохнет и превратится в младенца. И какой-нибудь бестолковый аист, перепутав, унесет прабабушку в другую семью».

Шарики дружно рвались в небо. Тучи разошлись, открывая для них клочок небесного пространства. Копошившиеся в помойке серые чайки ринулись туда, раскрашивая крыльями, как кисточками, дома, деревья и облака. Взмах – алый, взмах – бирюзовый, еще взмах – серебристый….

– Какая ты! – услышала Аня за левым плечом и узнала мальчишку, который учился в ее школе и был на год старше. – Какая ты красивая!

– Я? – удивилась Анечка и подумала: «Это, наверное, потому что джинсы розовые».

– Никогда не видел таких клевых девчонок. Тебя как зовут.

– Аня.

– А я Толик Яснов. Пошли завтра в кино?

– Завтра не могу, я по прабабушке дежурю.

– Тогда сегодня. Еще успеем на 12.30. Не бойся, деньги есть. Ну, пойдем?

– А как же шарики?

– Да отпусти ты их. Че ты как маленькая?

Аня еще с минутку подумала, посмотрела на Толика, на шарики. А те притихли. Высвободив руку, она дернула на прощанье всю связку за веревку и… отпустила. Шарики немного повисели, словно ожидая чего-то, и устремились в раскрытое небесное окно.