Текст книги "Святой Шарбель. Новый взгляд"

С милосердием к людям, с непреклонной строгостью к себе

Проявляя милосердие и жалость к несчастным согрешившим, при жизни Шарбель часто проявлял невиданную твердость по отношению к самому себе. И касалось это не только изнурительного физического труда, не только рвения на дневных и ночных церковных службах. В первую очередь монах делал все для того, чтобы сохранить верность выбранному им духовному имени, чтобы никакие земные привязанности не смущали его сердца, отныне и навсегда принадлежащего Господу. Вот как рассказывает предание о нерадостных для молодого монаха его встречах с матерью Бригиттой.

Еще в Мейфуке накануне отправки Шарбеля в Аннайю произошло это событие, сохраненное в преданиях монахами, пораженными силой и твердостью духа Шарбеля. Однажды, когда молодой монах особенно усердно молился, в келью вошел настоятель. Разумеется, юноша оторвался от молитвы и со вниманием посмотрел на настоятеля. То, что он услышал, было неожиданным и глубоко взволновало его. «К тебе пришла мать, – сообщил святой отец. – Она там, – он указал рукой на окно кельи, – стоит у твоего окна. Выйди и побеседуй с ней, она пришла издалека и очень устала. Поговори с ней, а затем братия позаботится о ее еде и отдыхе». Шарбель испытал страшное потрясение. Мать, набожная, истово верующая Бригитта, была самым близким для него человеком. И именно сила и незыблемость ее веры утешала Шарбеля, когда он думал о том, какое горе, наверное, пережила мать, обнаружив, что сын тайно ушел из дома.

Настоятель покинул Шарбеля, предоставив ему возможность беседовать с матерью с глазу на глаз. Сделав несколько шагов, молодой монах спросил, не выглядывая из окна и стараясь придать голосу суровость: «Мама, зачем ты пришла сюда? Разве ты не понимаешь, что отныне я принадлежу Господу и только Ему?» Мать разрыдалась – она мечтала припасть к груди любимого сына. Но Шарбель был непреклонен. Он мягко, но твердо попросил мать передохнуть в монастыре и отправиться в обратный путь, не повторяя впредь попыток увидеть его. Путь его предрешен, земные привязанности оставлены позади. Не будет встречи с матерью, не будет разговора с глазу на глаз. Этого не требует монастырский устав, но так велит поступить его собственное сердце, знающее, что только слезы и сомнения принесет обоим этот разговор. И набожная Бригитта поняла сына. Как ни больно было услышать ей его решение, она подчинилась и, наскоро передохнув, отправилась в обратный путь, утешая себя тем, что сын ее исполнил Божий завет любить Господа больше матери и отца.

Впрочем, эта их встреча не была последней. После того как молодой монах пять лет провел в монастыре в Кфифане, совершенствуясь в теологических науках под руководством отца Хариди, гроб с нетленными останками которого сегодня выставлен в Кфифанском монастыре и тоже является местом паломничества христиан-маронитов, он вернулся в Аннайю, где его собирались рукоположить в священнический сан. Весть об этом событии загодя попала в родную деревню Юссефа Антуана, потому в этот день, окончательно размежевывавший прошлую и будущую жизнь Шарбеля, в монастырских стенах появилась не только Бригитта, но и все его братья, уже семейные, возмужавшие, и сестра, прибывшая вместе со своим мужем. Многие односельчане тоже воспользовались радостным событием, чтобы отвлечься от повседневных дел и двинуться по горам в паломничество в Аннайю. Ведь такое в деревне происходило впервые – никогда еще выходец из их маленького поселения не становился священником.

Разумеется, Бригитта и сельчане присутствовали при посвящении Шарбеля, молитвенно преклоняли колени на праздничной службе вместе с монахами. Потом Шарбелю было позволено уделить внимание своим многочисленным гостям. Какая суета началась! Всем хотелось обнять Шарбеля, попотчевать его специально принесенными гостинцами. Особенно мать, Бригитта, рассчитывала насладиться общением с сыном. Однако, когда после торжественной церемонии она бросилась к нему с объятиями, ее остановил все тот же непреклонный взгляд. И Бригитта поняла, что желанного не будет и в этот раз – посвящение в сан окончательно отдалило от мира ее сына, готовящего себя к более суровому служению, чем прочие монахи и священники. Озадачены были и родственники – Шарбель старался быть внимательным и предупредительным с сельчанами, однако в душе сокрушался о том, что их появление сделало этот день таким суетным, шумным и… потерянным для служения Господу. Ему хотелось, чтобы как можно скорее родственники покинули стены монастыря, а он уединился в своей келье. Особенно расстроило его горячее желание, выказанное односельчанами, – они надеялись, что первую свою службу в священническом сане он отслужит в родной деревне. И решительное «нет» страшно обидело земляков. Им было трудно понять, что монастырский устав таков, что, выехав куда-либо без указания настоятеля, Шарбель теряет все, чего достиг в монашестве, и должен будет начинать послушание сначала. А ведь для него самым главным было – быть монахом-отшельником, а не просто священником. К тому же Шарбель хорошо понимал, какое смятение вызовет в его сердце появление в родной деревне, как захлестнут его душу мирские помыслы и размышления…

И он попрощался с матерью – на этот раз навсегда, набравшись мужества и твердости попросить ее никогда больше не тревожить его отшельничества. «Помни, что мы встретимся на небесах», – напутствовал он ее, и с этими словами, с этой надеждой обращалась Бригитта все последующие годы к Богу, которого чтила не меньше своего богоизбранного сына…

Наверное, иных поразит такое безапелляционное желание монаха Шарбеля отрешиться от своей матери, от своей родни. Но разве не о подобных поступках читаем мы в житии святого Сергия Радонежского, многих других православных святых? Разве обет отшельничества, бремя уединения не подразумевает такой жертвы? Да и только ли о святых речь? Вспомним важный эпизод из Писания, где рассказывается о том, как Христу во время проповеди было сказано, что мать и братья Его стоят у дома, где Он проповедовал, и ждут Его, на что Мессия сурово ответил – не знаю Я иных матери и братьев, кроме тех, кто слушает Меня и следует Мне.

Твердость и непреклонность – отец Шарбель сознательно воспитывал в себе эти качества. Не их ли требует он сегодня от разуверившихся больных, погибающих от отчаяния, но все еще не теряющих надежды?..

Ошибочный диагноз

…Я рассказала вам о том, какая сила воли и твердость веры понадобилась отцу Шарбелю, для того чтобы устоять перед желанием не обрывать связей с родными, не замыкать от них свое сердце. Но как дальше складывался путь будущего святого? После годового пребывания в Мейфукском монастыре Божьей Матери Шарбель был направлен его настоятелем в Кфифан, – там у него была возможность не только молиться, но и учиться, о чем он страстно мечтал. После пятилетнего служения в Кфифане он вернулся в Аннайю. Аннайский монастырь стал его последним прибежищем. В течение 23 лет Шарбель жил среди братии, продолжая постигать теологию, изнуряя себя физическим трудом, сам избирая себе все новые испытания. Сегодня паломникам, приезжающим в монастырь, обязательно покажут келью, в которой на голом каменном полу спал отец Шарбель, подложив под голову бревно вместо подушки.

Монастырь в Аннайе – одна из величайших святынь христианского мира. Наверное, Провидение, подобное Рождественской звезде, приведшей волхвов к яслям роженицы-Девы для поклонения маленькому Иисусу, не случайно руководило действиями двух молодых людей, горожан из Бейрута, успевших много согрешить в свои молодые годы и одновременно пришедших к раскаянию. Предание гласит, что два молодых человека, пересмотрев свою жизнь и содрогнувшись от тяжести содеянного, пришли к решению удалиться в Аннайю и там, вблизи этого местечка, возвести в пустыне монастырь.

Тем, с кем делились юноши-грешники «безумной» идеей, казалось, что религиозное рвение молодых людей зашло слишком далеко. Возможно ли – своими руками, без денег, без помощников-рабочих, без указаний и руководства знающего человека построить не просто небольшой жилой домик или скит, а целый монастырь? Разве нельзя просто постричься в монахи и проводить дни в молитве и трудах?

Но юноши были непреклонны. К сожалению, предание не сохранило их имен. Однако достоверно известно другое – ив этом тоже есть некий божественный знак. Желание заложить монастырь в Аннайе пришло к этим людям в 1828 году – году, когда родился в северной ливанской деревеньке мальчик Юссеф. В этом же году заложены были и первые камни. Не случайно, наверное, и то, что не сохранились, поблекли в истории имена тех, кто возводил монастырь, откуда началось восхождение к святости будущего отца Шарбеля.

Работали два неопытных строителя днем и ночью. Сами приносили к месту строительства камни, вручную тесали, шлифовали их. Питались они скудной пищей, которую посылала им эта суровая земля. Одновременно искали воду, рыли водопровод. Вскоре сила веры подвижников коснулась и крестьян из ближних деревень. К месту возведения будущего монастыря устремились жители, не только приносившие нехитрую крестьянскую еду, но и выкраивавшие время от собственных тяжких хлопот, чтобы помочь двум молодым строителям.

Наверное, эти двое молодых людей, которые при свете звезд и блеске утреннего солнца любовались растущими с каждым днем стенами, сами поражались силе своих рук и отваге сердец. Но не только скудная пища и суровые условия обременяли строителей. Молодые люди неустанно ощущали угрозу нападения мусульман. Они понимали, что последующие поколения монахов, которым предстоит «обжить» монастырь, будут еще и воинами, под защиту которых в случае опасности станут стекаться потомки тех крестьян, которые сегодня поспешили к ним на помощь в строительстве. Потому здание монастыря получилось похожим на крепость – узкие окошки-бойницы, суровые башни, низенькие хорошо укрепленные ворота.

Вскоре монастырской братии прибыло – еще несколько монахов из других монастырей приняли послушание и были отправлены в Аннайю для помощи первостроителям. А потом и патриархия, видя, что затея двух молодых людей оказалась не порывом, не минутным желанием, тоже подключилась к строительству…

Так поднялся над выжженными солнцем горными склонами монастырь. И однажды его порог переступил молодой монах Шарбель, присланный сюда отцом-настоятелем Мейфукского монастыря. Настоятель Мейфука решил таким образом удовлетворить горячую просьбу монаха – позволить ему учиться. Ведь Аннайский монастырь славился богатой библиотекой, кроме того, духовная иерархия подразумевала постепенное овладение знаниями – убедившись в том, что тяга к знаниям не ослабевает в юноше, настоятель монастыря в Аннайе задумал отправить его в Кфифан, где служил в то время отец Хариди – монах и ученый. Так и случилось, позже целых пять лет Шарбель провел в Кфифане, бок о бок с отцом Хариди, который тоже был после своей смерти признан святым.

Но пока Шарбель был предупрежден отцом-настоятелем Аннайского монастыря – требования и послушания здесь будут еще более жесткими, чем в Мейфуке. И молодой монах вскоре увидел, что это действительно так. Та же тяжелая работа, сродни труду обычного крестьянина. Молитвы и книги, которым Шарбель с радостью уделял каждую свободную минуту. Казалось, единственная радость, минута отдыха – общение с братией. В чем, как не в богословских разговорах, в благости неспешной беседы с такими же служителями Господа, может найти поддержку и отдохновение сердце монаха? Однако Шарбель и здесь вскоре поразил братию, заявив о желании принять обет молчания. Отныне только по великой необходимости будет отмыкать он уста.

Как знать, возможно, будущему святому уже тогда было открыто, как много собеседников, страждущих и немощных, появится у него после его кончины; сколь целебными станут для тысяч людей его слова, порожденные святостью прижизненного молчания.

Василий Палей из Хабаровска:

«Два года назад со мной, пятидесятилетним и до сих пор ничем, кроме простуды, не болевшим мужчиной, стали происходить какие-то непонятные и неприятные вещи.

Начались тошнота, рвота, отрыжка, общая слабость, анемия. За несколько месяцев я похудел на десять килограммов. Врачи, как водится, передавали меня, как эстафетную палочку, один – другому, другой – третьему, и только четвертый доктор выписал назначение на осмотр онколога.

Диагноз врача заставил меня испытать шок. «Рак желудка» – так он звучал. Онколог потребовал, чтобы я лег на обследование, но я попросил три дня отсрочки. Поговорил со знакомыми, не ставя их в известность, что заболел неизлечимой болезнью, почитал кое-какую литературу… И понял, что если и останусь жить, то буду инвалидом, вынужденным всю жизнь есть перетертую пищу, а уж про сто граммов для аппетита и говорить не придется. Последнее, конечно, ерунда, да и к еде я никогда не был пристрастен… Но ограничения своей свободы я не терпел никогда и ни в чем! Я даже срочную службу в армии закончил старшиной – высшим солдатским званием – только потому, что был независим. И от «дедов» в первый период службы, и от командиров – в последний. И вот теперь, когда, казалось бы, все нормально, впереди – лет двадцать активной жизни…

Этот диагноз меня убил. Я поверил врачу, потому что симптомы, описание которых я прочел в медицинских книжках своей жены, сходились с теми, которые я наблюдал у себя. И мне даже в голову не приходило посоветоваться с женой – женщиной, которая всю жизнь отдала лечению людей: она работала медсестрой.

Правду говорят: пророков нет в Отечестве своем. Я, бизнесмен, богатый и независимый человек, не мог понять, что и такая «мелочь», как медсестра (ну, не кривя душой, скажу, что эта «мелочь» была полезной, когда лечила мелкие хворобы), сможет вылечить и хворобу фатальную – рак…

Я начал готовиться к тому, чтобы уйти из этого мира без долгов, без посмертных проклятий, без жалости к тем, кто остался на этом свете обиженным мною. Благо, средства позволяли. За два дня я закрыл все висящие на мне соглашения, удовлетворил всех кредиторов, написал завещание, которое делало мою жену и сына богатыми и независимыми (в последнем болезнь мне отказала) и принял окончательное решение.

Ах, если бы я мог в тот момент, когда ставил последнюю точку в документе, выкурить сигарету! Но я год назад дал обет не курить, и собирался придерживаться этого обета до конца.

И вот конец близок.

Я сижу в своем домашнем кабинете, за абсолютно пустым столом, и считаю секунды перед тем, как пробьет девятнадцать часов. Письмо родным написано. Все… Откуда здесь эта икона? Я же ее просил не вешать мне в кабинет своих святых мучеников. И глядит же, старик бородатый, прямо в глаза… Стоп. Бог мой… Это же святой Шарбель, о котором я с ней говорил и показывал, что он не смотрит в глаза, его веки полуприкрыты… А теперь он смотрит в упор… «Он спит, – говорил я тогда, – как он может…» Он спит… Пистолет в руке… почему такой тяжелый? Оружие падает на пол. Я засыпаю…

Утром моя жена привела знаменитого профессора, специалиста по злокачественным опухолям. Доктор медицинских наук чуть ли не набил мою морду – да простится мне такое высказывание. Оказывается, диагноз, поставленный врачом районной поликлиники, был ошибочным! Жена рассказывала день спустя, что все узнала по каким-то только ей известным медицинским каналам и приняла свои меры. А икону она принесла мне в кабинет на всякий случай – она даже представить не могла, что я решусь выстрелить себе в висок».

…Те счастливые паломники, которым удалось совершить путешествие в Ливан, в Аннайю, побывать в монастыре Святого Шарбеля, имели возможность молиться не только у мощей святого, но и у гробов, в которых прежде лежало его тело. Эти гробы – их два – обладают такой же целебной силой, как и амулеты с тканью, освященной у усыпальницы святого. И, прежде чем преклонить колени подле саркофага, в котором покоится тело святого Шарбеля, верующие опускаются на колени здесь, возле святынь, в которых прежде лежали нетленные мощи.

На волосок от смерти

И снова письма. Их привозят сюда, к усыпальнице святого Шарбеля, представители миссий Центра святого Шарбеля, разбросанных по всему миру.

П. Тасманов, Санкт-Петербург:

«Я – командир самолета. Зовут меня Петр Венедиктович. Хочу поделиться историей, которой не могу найти объяснения ни я сам, ни все работники аэропорта, к которому приписан наш Ту-154.

Моя стюардесса Марина буквально помешана на всяческих целителях, и, надо сказать, наши медики, у которых она проходит ежегодный осмотр, удивляются ее железному здоровью и цветущему внешнему виду – в сорок лет Марине не дашь и тридцати. А ведь от нее только и слышишь при этом, что о болезнях, лекарях (отнюдь не официальных) и о всяком подобном диве. Не так давно она узнала о святом Шарбеле и просто помешалась на нем. Но, как оказалось, это ее «помешательство» спасло жизнь всем нам, членам экипажа, и более чем двумстам пассажирам.

Мы работаем на международных линиях. Утром нам предстоял вылет в Афины. Как положено, весь экипаж собрался, чтобы получить инструктаж. Только Марины не было. Она явилась с пятнадцатиминутным опозданием, что за почти двадцать лет работы было с ней впервые. Она распахнула дверь комнаты для инструктажа и буквально ворвалась в нее, тяжело дыша. Мы поразились ее виду: волосы всклокочены, на лице ни следа макияжа, да и вообще, она выглядела так, как будто всю ночь разгружала вагоны.

«Петр Венедиктович, надо отложить вылет! – закричала она. – Нас могут взорвать в воздухе/»

В последние годы к таким предупреждениям, от кого бы они ни исходили, в Аэрофлоте относятся серьезно. И все-таки наш молодой штурман не преминул «подколоть» стюардессу: «Тебе что, Марина, вещий сон приснился?» «Да, приснился! – с вызовом ответила она. – Задержите вылет на час, или я на полосе лягу!» «Марина, ты можешь внятно объяснить, что произошло?» – спокойно спросил я, зная, что стюардессе частенько снится всякая всячина, которую она интерпретирует по-своему и делает далеко идущие выводы. Мы, двое пилотов и штурман, относились к этому с иронией. Но, как оказалось, другие члены экипажа придерживались другого мнения. Стюардессы во главе со своей старшей стали настаивать, чтобы Марина рассказала все подробно. А время вылета приближалось.

«Помните, я рассказывала вам о святом Шарбеле? Он пришел ко мне сегодня ночью, и это был не сон… Точнее, не совсем сон. Святой сказал, что всем нам грозит опасность, и, чтобы ее избежать, нужно задержать вылет под благовидным предлогом и ни в коем случае не пускать пассажиров в самолет».

Кое-кто засмеялся, но некоторые остались серьезными. Оказывается, и они слышали раньше об этом святом, причем не только от нашей стюардессы. «Марина, ты что, советуешь мне позвонить в службу безопасности и сказать, мол, женщине сон приснился, устройте тотальную проверку пассажиров? Так они меня на смех поднимут!» – сказал я. Сорвать полетный график – значило получить как минимум выговор.

«Петр Венедиктович, ну скажите им, что… Что у кого-то из нас приступ аппендицита. Пока разбираться будут…»

«Марина, не дури головы, – вспылил штурман. – Мы что – дети? Или в средние века живем? Какой, к чертям, приступ?»

И тут же к общему изумлению молодой человек скорчился и схватился за живот. Его вырвало прямо на ковер. Тут уж стало не до шуток. Немедленно вызвали медиков, штурмана увезли на каталке в лазарет, вылет отложили – заменить штурмана не так-то просто.

Через час в комнату, где все мы, слегка обалдевшие, обсуждали случившееся, заглянул начальник службы безопасности и позвал меня в коридор.

«Петя, ты знаешь, что вы в рубашке родились? – спросил он. – В порту целый десант эфэсбэшников. У тебя на рейсе могла быть та же бодяга, что и на «Норд-Осте». С тобой собирались лететь трое смертников, обвязанных пластитом. Так что благодари Бога, что у штурмана случился приступ – информация поступила, когда вы уже находились бы в воздухе. Кстати, никакого аппендицита у парня нет, просто спазм какой-то. Он сейчас из санчасти выходит». Когда я вернулся в комнату, все взгляды оказались прикованы ко мне. А мой – только к Марине. Наверное, что-то такое было написано у меня на лице… Женщина устало посмотрела на меня и ничего не сказала. Наверное, контакт со святым и попытки уговорить меня отменить вылет отняли у нее слишком много сил.

Я без утайки рассказал экипажу о том, что произошло в аэропорту, и по реакции людей понял, что теперь они искренне уверовали в то, что помощь святого Шарбеля – не выдумка. Нужно только в него поверить, как поверила наша стюардесса Марина.

А молодой штурман вернулся к нам очень задумчивым и весь рейс молчал, погрузившись в размышления».

Автор следующего письма, жена шахтера, как бы продолжает разговор, начатый пилотом из Питера, – разговор о вере и неверии, о силе веры человека, способной спасти и защитить тех неверящих, но близких и дорогих, кто находится рядом.

Ангелина Руденко, Кемеровская область:

«Муж теперь поклялся всегда ее носить, «картинку» эту. Это он, мой Коля, всегда ее так называл – «картинка». И святой, на ней изображенный, не обижался.

Но это я потом поняла, что он не держал на сына зла, когда его молитвами Богу сына моего обошла смерть.

И тех, кто с ним был рядом.

Мы живем в Кемеровской области, в Кузбассе. Шахтеры всегда были народом неверующим, разве что в своих шахтерских божков верили, или духов, – я уж и не знаю. Явится к ним старичок с кайлом, не помню, как его звали – жди беды, обвала в шахте, или взрыва, или клеть оборвется… Но на этот раз не явился к ним «старичок». И смерть была так близка…

Об этом случае не писали в газетах, и телевидение не прислало своих корреспондентов, которые всегда наготове снять на пленку нашу трагедию. Обошлось – и ладно. Только директор шахты, на которой никогда до этого не случалось аварий, старый, заслуженный шахтер, работавший еще при Хрущеве, прямо при всем честном народе из кабинета вышел и, хотите – верьте, хотите – не верьте, впервые перекрестился.

А было так. Смена спустилась в забой, ничто не предвещало опасности, ни один датчик не показывал высокой концентрации рудничного газа. Я почему знаю – сама на шахте работаю, чтобы понятно было, «лифтершей» – клеть с шахтерами вниз опускаю и вверх поднимаю. И часа не прошло, как снизу звонки раздались, сирена взвыла, датчики зашкалили, а потом внизу – как рванет! И в тот же миг клеть с шахтерами показалась. Успели они. Все до одного.

А ведь могли не успеть. Коля рассказывал потом, когда уже они с мужиками по стакану приняли, что перед ним и его товарищем прямо из угольного пласта вышел словно бы монах в рясе, с бородой, и громовым голосом велел им ни минуты не медля подниматься наверх. Они оцепенели сперва, а потом, от греха подальше, побежали к клети. А там уже почти вся бригада, они ведь в разных местах работали. Оказывается, все в один миг увидели этого монаха, и описывали его одинаково – черная ряса, капюшон, свет от головы идет. И побежали. Бригадир посчитал быстренько – все, и дал звонок к подъему. А тут и тревога началась – прорыв газа, при том какой-то необычный, начался. Так и не понял никто, даже эксперты, что там произошло. Чаще метан накапливается постепенно, а тут то ли карман вскрыли, то ли что… Короче, трагедия.

Сразу все начальство набежало, старый директор за сердце хватается, думал – все, погибла смена. В таких случаях на других шахтах десятки шахтеров гибнут. А тут – все целы, только в шахте пожар, но его погасить для горноспасателей не проблема, тем более, что людей в шахте не осталось. Так вот, когда директор услышал, что произошло, сразу всю бригаду к себе в кабинет вызвал и стал расспрашивать. Все в один голос – «Чудо, чудо!»

А надо сказать, что я своему Коле образок святого Шарбеля, о котором он говорил, мол, «Да ну тебя с твоей картинкой», в ворот робы зашила. И когда услышала в кабинете директора, я тоже там была, что случилось, взяла с директорского стола ножницы и ворот вспорола. Никто не понял сперва, что я делаю, – думали, рехнулась баба. А когда образок увидели – язык отнялся. Ведь на «картинке» именно тот монах был, который им явился. Святой Шарбель, да будет его имя благословенно.

Теперь многие его образок с собой носят, даже те, кто никогда в Бога не верил, и католики, и православные, да и мусульмане тоже – говорят, им мулла разрешил».