Текст книги "Лестница Ламарка"

Аленький цветочек-2

Женя был неудачником. С самого раннего детства он замечал, что его никто не любит. Конечно, родители заботились о нем, но как-то так, походя. Их слишком занимали собственные дела. Учителя нечестно ставили пятерки, словно подчеркивая: вот, ты не учил, а мы все равно ставим «отлично», хоть ты нам и противен. Ну раз уж ты такой горемыка.

Одноклассники принимали в свои игры, как Женя подозревал, из жалости, а самая красивая девочка Вера попросилась с ним за одну парту, чтобы сильней уязвить. В общем, в школе Женя был очень несчастлив. Окончив школу вторым в выпуске – первой оказалась Вера – он решил, что все беды остались позади. Но они только начинались.

В институте, куда Вера поступила с ним, чтобы быть рядом (разумеется, ведомая состраданием), все продолжилось. Вера усугубляла напасти. Всегда веселая, всем довольная, окруженная друзьями и поклонниками – а красота ее продолжала расцветать – она не оставляла Женю, чтобы на ее фоне не забывал о своей ущербности. За Верой ухаживал атлетический Сергей, такой же успешный и беззаботный, как она, оживляющий любую компанию своими песенками и анекдотами. Но Вера злонамеренно предпочитала унылого Женю.

После института Женя отправился работать в захудалую проектную контору, чтобы не противиться судьбе, хотя мог устроиться гораздо лучше. Надо ли говорить, что Сергей оказался в ведущей строительной фирме и быстро пошел в гору. Вера осталась на кафедре, занималась наукой и продолжала встречаться с Женей. Через три года защитила диссертацию, перед ней открывались блестящие перспективы. Женя не любил ее, но понял, что от судьбы не уйдешь, такой уж он несчастный, придется жениться на Вере. Сергей напился на свадьбе и порывался драться с женихом, но и тут Жене не повезло: Сергея увели общие друзья, а они с Верой уехали в Италию. В Италии оказалось скверно, по ожиданию. В Венеции вообще шел дождь, а в Сан-Марино Женя потерял зажигалку. По возвращении молодые поселились в отдельной квартире, которую подарили родители Веры, но квартира, само собой, выходила окнами на улицу, а не в тихий двор, и до метро приходилось добираться на маршрутке. Какое тут счастье.

Вера оказалась отличной хозяйкой, но после свадьбы у нее не заладилось с работой. Блестящие перспективы незаметно рассосались, институт переживал плохие времена. Вере пришлось уволиться по сокращению штатов и устроиться совсем не по специальности. Она потускнела, съежилась, красота ее поблекла, но Женя всего этого ожидал и принял очередной удар судьбы без особых треволнений. Сам работал ни шатко ни валко, денег получал немного, вынужденный прибегать к помощи родителей, что не улучшало настроения. С грехом пополам они переехали в новую крупногабаритную двухкомнатную квартиру и купили машину, которая глохла, хоть была иномаркой, в сильный мороз, когда и так плохо и холодно. Сергей процветал и дорос до высшего звена власти в своей фирме. Это было предсказуемо, но тем не менее болезненно. Сергей заходил в гости, он подружился с Женей – вынужденно – и частенько вместо него навещал Веру в больнице, здоровье у той значительно пошатнулось.

Жене угрожал евроремонт в квартире, потому он потерял сон и позеленел, сослуживцы сочувствовали, а особенно одна, молоденькая Лика, она так жалела Женю, что готовила ему в те дни, когда Вера лежала в очередной больнице. Жене как честному человеку пришлось развестись с Верой и жениться на Лике. Пусть новая жена была моложе и еще красивей прежней, решение далось Жене с трудом и муками. Что делать, если такая судьба тяжкая. Новая жена взяла ремонт в свои руки, выстроила заодно гараж и принялась обновлять дачу в Токсово, где Жене ужасно не нравились ни соседи, ни окружающие дома, но выбирать не приходилось.

Вера очень переживала развод, Женя боялся, что она совсем умрет, но, как ни странно, Вера не умерла, а вышла замуж за Сергея. Вскоре после того проблемы начались у Сергея. Его подставил главный начальник, Сергею пришлось уволиться, но пакостный начальник устроил так, что новую работу, такую же выгодную, не предлагали, пришлось идти в прорабы и начинать все заново. Правда, Вера немного оправилась, перестала болеть и даже частично похорошела. Она призналась мужу, что любила его еще в институте, но Женя был так несчастен, что не хватало духу того оставить. И как хорошо, что в конечном счете все разрешилось. Сергей, правда, не считал, что разрешилось хорошо.

Женя долго ждал, когда у новой жены Лики начнутся несчастья, ведь у такого, как он, не может быть счастливых родственников, а несчастья все не случалось, пока Лика на полной скорости не впилилась в машину, за рулем которой сидел Сергей. Сергею – ничего, его даже признали невиновным в столкновении, а Лика умерла насмерть. Женя остался один. Произошедшее не застало врасплох, он с детства имел стойкую привычку к различным формам горя, даже то, что у Веры с Сергеем все пошло на лад после аварии, не усугубило бедственного положения Жени, то есть не облегчило.

Третья жена не принесла Жене красоты или богатства, такая вот судьба, впрочем, он поневоле научился зарабатывать, научишься тут; жена принесла близнецов, мальчика и девочку. Надо ли говорить, что дети росли не такими, как хотелось Жене, отца по-своему не любили и выбрали занятие, противоречащее Жениным принципам. Женя старался меньше общаться с детьми, чтобы несчастья не перешли на них, но рано или поздно у дочери сгорела вилла в Испании, а сын подхватил хронический насморк. Третья жена, естественно, умерла, не дожив и до восьмидесяти. А Женя ужасно заболел, от старости. Он все-таки дождался от детей и внуков дубового гроба, но даже без бронзовых ручек. В гробу лоб у него разгладился, выражение обреченности исчезло, потому что глаза покойного были закрыты, но скорбный рот, казалось, сообщал миру: "Я так и знал, что этим кончится. Так и знал".

Вера, совсем уж поблекшая старушка, не уронив ни слезинки, положила на могилу две алые розы, и шофер повез ее в скромный ресторан – помянуть отдельно от многочисленных родственников Жени. Даже после смерти он не дождался любви близких. Судьба такая.

Камень бога

Ты всегда умел сделать женщину счастливой. Ты еще не старый. Тебе пятьдесят. Не старый, нет. Ты и сам-то – счастливчик. Так считается. И ты с этим согласен.

Оля старше на год. Она татарка из семьи с традициями. Когда вы поженились, семья забыла о ней. Ее семья. Твоя семья относилась ко всем жизненным перипетиям довольно легко и легко подстраивалась под стремительные изменения окружающего. Но перестроиться в нужный ряд на дороге не успела, ты в минуту потерял маму, папу, сестру и тетю. Остался один, с тремя квартирами, молодой женой и годовалой дочерью.

Жениться ты не хотел, но Оля была так счастлива тобой, что никуда не денешься. Ребенок родился не сразу, через два года после свадьбы. Повезло, родители исхитрились устроить вам квартиру, ты лично таскал с помойки венские стулья – их там было не перечесть, – красил в белый цвет, а обои валиком – в желтый и оранжевый, очень стильно. Родители и незамужняя тетка успели полюбить крошечную кареглазую девочку, ну и Олю отчасти. Хотя, конечно, мечтали, что невестка будет еврейкой, на худой конец – русской. Это беда, что в твоей институтской группе оказалось так мало девушек, а ты еще не понимал, что с тобой будет счастлива любая. Но догадывался, потому что у Оли была подруга Марина…

Марина красива: большая грудь, высокий рост, светлые глаза и волосы, тонкие изогнутые брови: полная противоположность Оле. Вы считали, что Оля ни о чем не догадывается, вместе ездили в роддом, а оттуда тоже вместе в пустую квартиру. Марина, ко всем прочим достоинствам, еще и восхитительно простодушно глуповата. Однако дело шло к переменам, в государстве, не в семье. А родителей уже нет, есть три квартиры и дочь, жена и подруга жены. Оля сама предложила ехать в Израиль, она приняла гиюр, для чего год ходила в синагогу на Лермонтовском проспекте.

Время шло, да. В магазинах становилось меньше продуктов, в конце концов осталась одна морская капуста в жестяных банках по семнадцать копеек, если не по семь. Работа пока еще была, у тебя оказалась специальность, востребованная во все времена: строительная такая специальность; какой бы кризис экономики ни разразился, людям в городах нужны водопровод, а пуще канализация, специалисты-проектировщики выживут. А если выйти на заказчиков-нуворишей – от работы не продохнуть. Заказчики были, те же самые заказчики, что у отца, в общем-то. Правда, отец работал ювелиром.

Ты спал по пять-шесть часов, много работы. Но семья же, пусть две квартиры сдаются. Семья. Оля тоже работает, значит, дочке нужна няня, родители жены так и не примирились со смешанным браком. А у Марины с работой проблемы, у нее другая специальность, невостребованная, то есть надо помогать.

Вы оформляете документы с женой и дочерью, едете в Израиль, не в Америку, как большинство. Ты знал, что все получится, ты же счастливчик, крепкий, как камень. Знал, когда мыл тарелки в кафе, в Хайфе, знал, когда тащил с помойки диван в съемную квартиру, знал, когда шел на рынок после закрытия за брошенными торговцами фруктами. Диван застрял на втором этаже. Надо было на четвертый. Ты тащил его с приятелем, на втором, основательно застряв по жаре, вы легли на диван, он еще и не складывался, продремав сиесту, проснулись отдохнувшие, распахнули окно на лестнице и выкинули диван наружу; действительно, счастливчикам не нужны диваны с помойки. Венские стулья, выкрашенные белой краской – дело другое, стулья, они воздушные.

И работа пошла: проклюнулась, вылупилась, встала на ножки и принялась клевать по зернышку, по два, по четыре. И время пошло, побежало по два, по четыре года против одного в прошлом, то есть быстро и еще быстрей. Денег стало не то чтобы хватать, но квартиру снял побольше, дочка выросла: справился с образованием и ее нарядами, Марину не забывал, там, у них, денег-то совсем не стало. У Марины в частности. Помогал. Ты счастливчик. Крепкий, как камень.

Да нет же! Это были одни понты! Один тот диван, якобы с помойки, чего стоил! Съемная дешевая квартира, постоянные долги, затраты не по доходам. А уж амбиций – боже мой! Гости приезжают, и он все приглашает, приглашает, каждому гостю надо показать, что живет хорошо; занимает у друзей на еду, на подарки. Ну работа есть кой-какая, а кто в Израиле без работы – только совсем пропащий. Квартиру снял – о! диван нашел по объявлению, не на помойке, самовывозом бесплатно. Он-то решил самовыносом. Ну, с четвертого этажа до второго как-то дотащили – жара была такая, что держись. На втором решили передохнуть да и заснули на этом диване. Проснулись через пару часов – а, ну его на фиг, сказал он, и выкинули диван из окна. Бедная бабка, что отдала ему этот диван, наверняка выслушала от соседей много не самых лучших слов на двух языках, а потом еще и грузчиков заказывала, до помойки дотащить: развалился малость, когда приземлялся. Диван добротный, да, "ракушка", флоком обтянутый. Но неподъемный.

Жена его Оля совсем бестолковая, и хозяйка никакая, пылесос из стены вместе с розеткой выдергивает. Но понты те же – дело семейное. С друзьями со всеми, ну, значит, с местными – не разругался, но так облажался, что никто его уж и не принимал и в долг не давал. Лет шесть-восемь продержался как-то. А может, десять. Ну мы поддерживали, куда денешься. Семья у него, дочь маленькая. Работы нет по специальности, позже появилось что-то, но совсем задешево. Так тут же снял большую квартиру, смешно сказать, домработницу нанял. А жена зарабатывает меньше, чем домработнице платит, – ну не смешно? Но, как бывает иной раз, повезло человеку. А, шлимазлу всегда везет. Свалился на него большой заказ – не здесь, там, в России, по старым каналам, видать, еще по отцовским. В пару дней собрался, уехал. Я-то сразу сообразил, что навсегда. Что? Дочь почти выросла, считай барышня. Жена ему давно осточертела, и тут можно понять. Уехал по заказу. На год условно. У него же там квартира осталась. Одна из трех, две как-то рассосались. Никто из наших не ожидал, что он там карьеру сделает. Ну это еще проверить надо. Про карьеру. Жене, похоже, помогает, потому что живет она в той же большой квартире, дочь вот школу уже заканчивает, одета-обута. А приезжает – хорошо два раза в год, а то все по разу норовит. И жена не особо-то разъездилась к нему. Ну скажите, это что, семейная жизнь, нет? Жена соблюдает себя, ничего не скажу, а уж как он там, на доисторической родине, – кто знает.

Я пошла за тобой, как овца. Знала, что обречена, и шла. А ведь ближе Оли, твоей жены, у меня не было подруги. Говорят, я красива. Наверное. Я же полюбила свое лицо и свое тело – после тебя. Сперва привыкла, после полюбила, а может, наоборот, неважно. У нас не было мужчин в семье: ни отца, ни деда. Я не привыкла к мужчинам, я их боялась. Тебя первого подпустила близко, ну ты же Олин муж, а потом – маленького роста. На двадцать сантиметров ниже меня. Вот и не боялась. Когда ты подарил мне первый комплимент, удивилась – правда, что ли? Других-то я не слушала, говорили много чего, да и приставали, но у меня как вата в ушах – не слышу, боюсь. Ты сказал, что я красива. Ну, муж подруги, бескорыстно, значит, что ли, правда? А после по отдельности сказал: про глаза, про брови, про волосы. И про грудь. Груди я всегда стеснялась: у меня она больше, чем у всех девочек в классе, после – чем у сокурсниц в институте. Ты сказал, и – подумала: вдруг правда?

Два дня думала, в зеркало смотрела на себя. От зеркала что-то изменилось во взгляде. Всю ту неделю – не с твоего комплимента, а с зеркала, ну днем позже, я долго раскачиваюсь – ко мне приставали мужчины в метро, на улице, в институте, соседи, продавцы, контролеры, электрики, даже ветеринары. Поверишь тут. И Оля как раз отправила меня с тобою в театр, ее тошнило, токсикоз, а жалко было, что билет пропадает. В театр мы не пошли, пошли вначале, но вернулись уже от театра, от дверей. Ты продал билеты, что было просто, и купил в гостинице номер на вечер, что было невозможно по тем временам. Я и сейчас не понимаю, как тебе удалось. Но тебе удавалось все. Конечно, у меня рано или поздно появился бы мужчина, пусть даже ненадолго, как он появился у моей мамы и у моей бабушки. Но ни с кем из этих посторонних я не была бы счастлива. Я ведь даже вины перед Олей не чувствовала, настолько все казалось правильным. Но я предохранялась, знала, что ЭТО нельзя. Мы с Олей плавно разошлись, когда у вас родился ребенок. Во-первых, это было бы цинично: продолжать дружить с твоей женой, а во-вторых, думаю, она догадалась.

И вы уехали. А моя жизнь прекратилась. На то время. Бабушка умерла. Мама пыталась на меня повлиять: я же все ей рассказала. Я ничего не хотела делать, не устраивалась на работу, лежала дома на тахте и смотрела в большое зеркало напротив: вот, эти плечи ты целовал, эти завитки на висках сдувал, смеясь. А ты присылал деньги, и мама получала их на почте, а ты приезжал два раза в год, и два раза в год я оживала. И как-то раз приехал насовсем, правда, с условием, что Оля ничего не будет знать. Твоя квартира стояла пустая, хотя ее можно было бы сдавать: ты жил у нас с мамой, но Оля иногда появлялась, тебе нужно было встречать ее в вашей собственной квартире. Кто-то там вытирал пыль и мыл полы перед Олиным приездом, я не интересовалась. Я была очень счастлива. А Оля приезжала все реже. Последние два года она вовсе не приезжает. И я счастлива совсем. Жаль, что тебе часто приходится мотаться в командировки, не вижу тебя неделями. Но приезжаешь – и все замечательно. Еще немного жаль, что за то время, пока ты жил в Израиле, я приучилась выпивать. Нет, при тебе не пью никогда, только пока ты в командировках. Но, говорят, это сказывается на коже, выпивка эта.

Я же не старый! Пятьдесят. Господи, я – не старый. Отчего же так скучно? Приходят друзья, мы сидим за столом, милые лица, свежий шашлык, душистая зелень, мотыльки в круге лампы на дачной веранде. И каменная скука. Отчего? Понимающая жена, дочь-умница, женщина, посвятившая мне свою жизнь, красивая милая женщина… Уютный дом… Два уютных дома… Почему мне хочется бежать отсюда и оттуда, Господи! Я неверующий, но это неважно. У меня проблемы на работе, приятные тонизирующие проблемы, у меня перспективные заказы, у меня не слишком большие долги и новые машины. Зачем мне так скучно? Я до сих пор – это смешно, что значит до сих пор, я просто – могу сделать счастливой любую женщину, моя плоть как камень. Почему мне скучно, оттого что, допустим, девочка-секретарша уже никогда – никогда – не полюбит меня просто так? И еще больше скучно, оттого что хочется другой жизни, хотя моя совсем не плоха.

Он не делал ничего такого особенного. Весна не цвела за окнами офиса тугими и красными тополиными гусеницами, ни невесомым неуловимым вишневым цветом. Лето не взрывалось страстными грозами, зима не соблазняла призраком тройки с шалями и колокольчиками по высокому снегу. Черная безутешная и мокрая осень подсадила девочку-секретаршу в его машину до метро, но метро не потребовалось. Рита была не против укрепить условную карьеру через постель начальника, зачем-то сочились влагой тучи, разноцветная кленовая, осиновая, липовая дань осыпала ветровое стекло. Рита влюбилась незапланированно. Он отличался от всех знакомых мальчиков и не очень мальчиков. Он всегда знал, как надо, ходил с нею не только в рестораны, но и бутики без трепета, брал машину напрокат на самом маленьком южном острове, а плоть его была камень. Он был чуть-чуть смешным, еще меньше странным, а еще он был старше папы, но с ним спокойно, весело и от него хотелось ребенка, но нельзя. Потому что где-то далеко существовала жена и еще гражданская жена, их нельзя волновать – старые, но большую часть времени он проводил с Ритой, так что вопрос деторождения – вопрос времени. Жены умрут в конце концов. Или хотя бы, состарятся до климакса, а там – все равно.

Рита знает, что цена женщины – это её же, женщины, запросы. Потому и квартира, и поездки, и бутики. У нее преимущество: она много моложе его, но таких молодых пруд пруди; пусть хочется сидеть дома обнявшись и слушать осень, но надо ехать на море.

Тебе все-таки бывает нескучно, раз в неделю или две. Привыкаешь. И уже подсасывает внизу, там, где плоть как камень пока. И в каком-нибудь море, Адриатическом или Средиземном, какая разница, ты входишь в черную воду черной влажной ночью, плывешь по следам небесной кобылки, подкованной луной, к лунному городу далеко впереди, и камень, который плоть, тянет тебя на дно к веселым быстрым рыбам. Ты соглашаешься, и вот она – другая жизнь!

Метаморфозы

Маленькие волжские города – воплощение скуки. Желтая речная вода и вездесущая пыль, мокнущая розовая штукатурка домов и неизменные герани цвета сырого мяса на подоконниках. Из окна гостиничного номера в любом из городов всегда видно соборную площадь с суетой разносчиков, торговок, рыбаков, бродячих собак. Но сегодня эта суета казалась Василию как-то особенно скучна. Окна номеров по другую сторону коридора глядели на запущенный парк с выгоревшей вывеской «Городской сад». По вечерам оттуда доносились хриплые крики загулявших рабочих ткацкой фабрики и визгливый смех проституток. Так что уж лучше вид на площадь.

Полтора месяца маленькая театральная труппа, в которой подвизался Василий, меняла один городок на другой в надежде заработать, и заоконный гостиничный пейзаж неизменно переезжал вместе с ней.

Василий взглянул на лист перед собой. Новая пьеса, перепиской ролей из которой следовало немедленно заняться, вызвала очередной и такой острый приступ тоски, что он на два часа раньше намеченного потянулся к корзине с прохладной зеленью пивных бутылок. Дневной репетиции сегодня не будет, в вечернем спектакле Василий, как обычно, произнесет две реплики в первом действии, после чего превратится в рабочего сцены до следующего выхода на сцену на целых полторы минуты. Невозможно удержать карандаш липкими от влажной духоты пальцами, шероховатость колченогого столика раздражает воспаленную кожу.

Тоска и жара действовали на всех. Днем собратья по труппе встречались лишь в случае крайней необходимости, не гуляли вместе по набережной, не играли в карты, даже не выпивали. К вечеру, с наступлением сумерек, оживали, принимались похаживать по номерам в гости друг к другу, бежали на рынок за подешевевшими перед закрытием арбузами и таранью, по которой ползали тощие, измученные, как бурлаки, мухи. Иногда после спектакля, когда беспричинно возникало подобие воодушевления и радости, устраивались застолья до утра, с обязательными слезами к двум часам, истерическими сценами – к трем и жалобами на неудавшуюся жизнь и загубленный талант к шести утра, под конец. Василий не любил застолий, не любил проявления снисходительности со стороны друзей, насмешливых выпадов недоброжелателей. Насчет собственного таланта он не обольщался. А что до неудавшейся жизни – кто может сказать с уверенностью, пройдя, но так и не исчерпав ее, что она, жизнь, удалась?

Из всей пестрой актерской братии Василий испытывал подобие привязанности лишь к комику Фуршетову. Привязанность питалась преклонением Фуршетова перед Василием, но преклонение то было несколько странного свойства. Комик не признавал за своим молодым другом никаких талантов и способностей, кроме исключительной телесной красоты. Причем следует сказать, что тяги к мужчинам комик не питал и последовательно любил всех поступающих в труппу новеньких актрис, если они на то соглашались. Но тут таилась очередная странность. Каждую свою новую пассию Фуршетов пытался навязать Василию. Нет, он вовсе не хотел любви втроем, но выказывал явное желание, чтобы очередная новая любовница согрешила и с Василием тоже. В труппе над этим посмеивались даже бывшие возлюбленные комика, но беззлобно: Фуршетова любили все, что случается крайне редко в театральных кругах. И все ждали, найдется ли наконец такая дама, что согласится на параллельные отношения. На сей счет заключались пари, правда, чем дальше, тем реже. Сложность была не в том, что редко какая из актрис пойдет на это – не редко, право слово. Сложность в непонятном отношении Василия к женщинам. Не то чтобы он был совсем равнодушен, боялся или ненавидел их; он никогда не изъявлял истинного желания, того желания, которое безошибочно чувствуют женщины, какими бы подобающими или неподобающими ни были внешние проявления. Можно ли оскорбить даму сильнее? Естественно, актрисы и костюмерши, клюнувшие поначалу на внешнюю привлекательность молодого актера и переписчика ролей, позже платили ему в лучшем случае тихим отвращением.

Театральные интриги и сплетни не пугали Василия, разве что усиливали тоску. Он привык с детства к искусственной атмосфере театра, запаху румян и пропотевших костюмов, к пыли кулис, маленьким городам, одиночеству. Иногда представлял себе, как выйдет на сцену и зал замрет, очарованный. Но картины эти получались неярки и смазаны. Они не шли ни в какое сравнение с тем, что он переживал по ночам. Ночные же занятия были тайной для всех, тайной, тщательно оберегаемой. Фуршетову он говорил, что переписывает роли или страдает мигренью, когда комик пытался соблазнить его на какое-нибудь ночное приключение. А другие, собственно, не особо интересовались.

По ночам Василий сочинял пьесу. Видимо, весь отпущенный ему дар перевоплощения ушел на игры с самим собой. Жизнь, которую он проживал там, внутри пространства своей пьесы, была реальна и значима. Несравнима с жизнью в гостиничном номере, в очередном не запомнившемся городе. Картины являлись сразу же, едва он садился к столу. И стол, терзавший локти и ладони днем, пока он переписывал роли, ночью вел себя идеально, служил переходом, плотиком к зеленой солнечной стране. Его стране. Василий отчетливо помнил себя ребенком. Серебряный смех воды, льющейся из узкогорлого кувшина, перебивает шорох олив, заигрывающих с ветром за окном. Няня не всерьез сердится, когда он вырывается, отказываясь умываться, и бежит от нее по прохладным мраморным ступеням прямо в сад. Он бежит дальше, к качелям в плотно сомкнутых завитках виноградных листьев, падает, оступившись. Но теплые душистые нянины руки тут как тут, подхватывают его, прижимают щекой к нагретому сердоликовому ожерелью на знакомо пахнущей шее. Он упирается руками в мягкую податливую плоть няниной груди, капризно дрыгает ногами, неохотно успокаивается. Его несут в большой зал, уговаривая по дороге, причесывают, наряжают в пурпурно-синее платье. Подъезжает колесница, довольно скромная, но с великолепными лошадьми. Выходит из внутренних покоев мать, оживленная и нарядная. Приехал отец. А ночью на постель к Василию приходит няня, сажает его себе на живот и кладет его руки на свою обнаженную грудь, сжимая сверху собственными ладонями, гладит, мнет груди, потом отправляет их четыре руки в путешествие по животу – ее, его, потом ниже, до сочленения бедер, где у женщин, и у няни тоже, живут пушистые зверьки, осторожно прикасается к его паху, вздыхает, целует его неразвившийся еще жезл, тихонько массирует. Он никому не рассказывает об их ночах, он ни с кем не хочет делиться. И понимает он гораздо больше, чем предполагают эти женщины. Давно догадывается, что к чему, и не задает вопросы, почему отец приезжает только на несколько часов днем и куда уезжает потом. Хотя слова "царь", "Базилевс" никогда не звучат в доме. Но почему няня ведет себя с ним по ночам, как со взрослым мужчиной, он еще не понимает.

Его первый конь – серый, низкорослый, с короткими бабками, широким крупом и гривой, остриженной, как волосы у рабыни. Он сидит верхом, и холка коня изгибается змейкой под взглядом испуганного всадника. Бледный вялый червячок между его ног впервые восстает, наливается цветом и незнакомой томительной силой. Если бы сейчас перед ним сидела няня, как, бывало, сидела по ночам на его постели, широко разведя ноги, приподнимая руками мягкие тяжелые груди. Как давно он не видел ее. Конь идет сперва медленно, потом быстрее, сзади кричат встревоженные конюхи, наслаждение взрывается солнцем у него в паху, а второе солнце сверху ласкает спину и незащищенный затылок.

Долгие беседы с высохшим учителем в серой тоге. Неведомое прежде чувство обиды, томительное, как наслаждение. Учитель твердит о понятиях власти и долга. Почему же он не говорит о несправедливости? Ведь у отца нет законного наследника, зато есть два младших брата. К кому перейдет власть в случае смерти отца? Учитель опять талдычит о долге. Мальчик не хочет слушать старика. И раньше не хотел. А разве он хотел быть сыном гетеры? Какая польза в том, что она принадлежит царю, что его считают царским сыном, – власти это не принесет. Пусть братья отца передерутся, убьют друг друга, но даже тогда вряд ли что-нибудь изменится для него. Он хотел бы еще одного: чтобы мать вернула няню.

Мать беспокоится по поводу его апатии. Однажды вечером, когда тени от деревьев протягиваются через окно до противоположной стены, ему приводят рабыню в легком серо-голубом хитоне. Рабыня-сирийка очень молода, немногим старше его самого, когда она наклоняется, чтобы развязать узкие ремешки сандалий, ее напрягшиеся обнаженные ноги напоминают ноги мальчика. Груди у нее маленькие, широко расставленные, с крупными коричневыми сосками. Острые груди, твердые даже на вид. Ничего общего с чудесной и податливой няниной плотью. Жесткие черные волосы рабыни раздражают кожу, лезут ему в рот, мешают дышать, когда она ложится сверху. От горького и пряного запаха ее кожи, напоминающего мускус, его начинает мутить, он отталкивает женщину и садится на край ложа. Какое-то время она тихонько шевелится на полу у ног, вылизывая шершавым язычком его икры и колени. Потом возобновляет попытки, садится к нему на бедра, лицом к лицу, трется животом, грудью. Он откидывается на спину, закрывает глаза и представляет няню. Сейчас, когда они соприкасаются только бедрами и он не чувствует литого, словно из камня выточенного, тела сирийки, это легче сделать. Он начинает испытывать некоторое возбуждение, еще слабое и нерешительное, но женщина хватает его капризный жезл твердыми пальцами, стремительно вводит в себя, принимается вращать бедрами. Внезапная резкая боль в паху заставляет его застонать и оттолкнуть рабыню, на сей раз окончательно. Она ничего не понимает, принимается плакать, но боится дотронуться до него. Он сворачивается на ложе калачиком, воображает нянин запах, ее кожа пахла, как нагретая на солнце ягода дикой смородины, внезапно засыпает и просыпается через час в лихорадке. В голове катается твердая ягода, стукается изнутри в лоб, виски. Он пытается раздавить ее, катаясь головой по подушке, и горячая волна заливает голову, охватывает все тело, чтобы через мгновение смениться ознобом. И новая безжалостная ягода бежит от затылка к виску, давит на глаза, рождает бред. В очередной теплой и ласковой волне бреда он видит себя на колеснице отца, въезжающим прямо по ступеням во дворец.

Одни лекари сменяют других, как бесконечно и незаметно для него сменяющиеся месяцы. Отец присылает богатые подарки, но он не может оценить их, не может увидеть. Он видит только странные сны, неотличимые от жизни. И в конце концов просыпается в маленьком городе, в чужой постели, в нищенской обстановке провинциальной гостиницы.

Василий с трудом поднял голову. Когда спишь днем, только хуже, просыпаешься совершенно больным, разбитым. Пиво кончилось, а до ночи еще долго, нескончаемая череда часов. Да еще выход на сцену в грубом и тесном, пропахшем чужими телами костюме. Нет сил идти за пивом, доползти бы до ночи, чтобы опять погрузиться туда, в солнечный, ветреный и зеленый мир его страны. Что-то должно сегодня случиться. Незнакомое ощущение тревожной радости прогнало остатки тяжелого послеполуденного сна. В дверь стукнули несколько раз, требовательно и уверенно. Кто бы это мог быть, на деликатный стук Фуршетова не похоже.

Но вкатился в номер все-таки Фуршетов. В неизменно клетчатом костюме, с бородкой клинышком и корзиной, с какими хозяйки ходят на рынок, в удивительно изящных руках. В корзине круглились, играли плотными боками целая головка сыра, дыня в нежной сеточке трещин на шкурке и бутылка лафита – гуляем. За спиной Фуршетова нерешительно топталась точно такая же округлая и плотная, как снедь в корзине, дама.

– Знакомься, друг мой, – Олечка, поклонница твоего таланта! – приятно пьяненький комик прижал к груди свои изящные руки вместе с корзиной и шаркнул ножкой. – Прошу любить, так сказать, и жаловать!