Текст книги "Лестница Ламарка"

"Городок" резануло мой слух, рассказывать о былой славе купеческого Рыбинска, о первых упоминаниях в летописи не хотелось от обиды. Делиться своим городом решительно не стоило.

Темнело быстро, как в моей истории. Мы припустили к речной пристани, спустились на дебаркадер к сиротливому "Метеору", уронившему крылья в беспокойную воду. Но бегство не удалось. Единственный хозяин кораблика, неизвестно, матрос или капитан, вышел на узкую палубу и объявил, что последний рейс отменяется за отсутствием пассажиров. А если нам некуда деться, то мы можем переночевать у него на борту, совершенно бесплатно. И постели есть в маленькой каюте, и кресла в пассажирском салоне. А в пять утра отправимся. Но нам казалось, что надо попасть в Ярославль до ночи. Я-то точно ошибалась, никуда мне было не надо, не надо ни бежать, словно заметая следы, ни спешить увидеть больше и больше. Сесть бы на кораблике, на носу, слушать течение реки, кормить чаек хлебом, пока различимы птицы и руки.

– На машине-ить дорого будет до Ярославля, а на последний автобус можете не успеть, – напутствовал нас капитан или матрос. – Право слово, лучше вам остаться.

Но мы уже взбирались по деревянной лесенке на крутой берег, и белые свежеоштукатуренные дома на Большой Казанской светились все глуше, ночь прибывала. Мы решили поймать машину до автовокзала, такой расход еще можно понести. Я подняла руку, мой спутник зашипел:

– Не видишь, что ли, это же "мерин".

Что такое мерин, я знаю, это холощеный конь, а иномарку не всегда отличу от российского автомобиля, что мне совершенно безразлично, потому улыбнулась остановившейся машине, подошла к затемненному стеклу:

– До автовокзала, – не выдержала и спросила, оглядываясь на спутника: – Сколько?

– Садитесь, договоримся. А вам куда надо?

– В Ярославль.

– До Ярославля подброшу. А там – куда?

– На улицу Сахарова, – сказала я.

– До Ярославля у нас денег не хватит, – сказал мой спутник.

– В Рыбинск в гости, что ли, ездили, родственников навестить?

– Так просто. В музее вот были, – сказала я.

– Вообще-то мы коллеги, – сказал мой спутник.

Водитель засмеялся, он оказался симпатичным мужиком:

– А, чучело лисицы смотрели?

– Ну у вас портреты замечательные, – отрекся мой спутник. – Мы сами художники, – что было правдой наполовину, на его половину, – из Питера. Меня Николаем зовут. А вы?

– Игорь, – представился водитель. – Как дела в Питере? Как вообще?

Он довез нас до самой парадной и не взял денег. Мой спутник всю дорогу старательно прикидывался спящим или на самом деле задремал. А я рассказывала. Сперва о том, где были, что видели. Потом вообще. "Вот, – пожаловалась, – не к кому ездить стало, бабушка умерла. Раз в пять лет выбираюсь, а то и реже. Город как изменился. Набережную не узнать. Лишь чучело лисицы и примиряет меня с новой действительностью".

– Что значит не к кому ездить? – шепотом, чтобы не разбудить спутника возразил Игорь. – Гостиницы есть, в Рыбинске не дорого. Приезжай!

Мы все-таки перешли на "ты". На прощанье у парадной он поцеловал мне руку.

– Черт, – сказал мой спутник. – Ты ведьма. Вытащила своего Игоря из небытия. Это же тот самый Игорь, я сразу догнал, как он про чучело лисицы спросил. Меня постеснялся, не признался с ходу. Договорились до чего? Я ведь спал, не слушал. Мужик опять на ноги поднялся, на "мерине" разъезжает. И дальше что?

Я не знала, что дальше. Дальше скорее всего город Борисоглебский, а это значит вставать в пять утра и бежать на вокзал к первому автобусу. Я не собиралась признаваться, что выдумала историю с Игорем, как чучело набила. Все дело в лисице. Она на самом деле часто снится. Как выяснилось, не только мне. Этому, реальному Игорю тоже, может быть, он тоже родился здесь.

3. Горелово. Короткое лето

Через два дня кончится лето.

От него уже почти ничего не осталось. Высокий желтый гелениум с коричневой сердцевиной цветет по осеннему. Ветер обрывает яблоки, бросает на кирпичную дорожку, рвет пленку на парнике у соседей. Объявили штормовое предупреждение, но дождя нет как нет. Все лето без дождя, сгорели папоротники, даже малина сгорела. Горелово. Воспоминания о лете сбиваются в кучу, как темные облака на небе, и не желают проливаться. В какую-то из ночей мы разыскивали в светлом северном небе Пояс Ориона и не нашли. Утром ездили на велосипедах на торфяные озера, купались в трех подряд, искали сыроежки в подлеске. Сидели в беседке за бесконечным "Шардоне", и плети девичьего винограда качались перед носом. Приезжали гости, цвели георгины – как у всех летом. Мелькают отдельные картинки, яркие, милые, но без подробностей, и дни перепутались. Развернутые планы так и остались планами до следующего коротенького лета. Мне не хватило времени даже на то, чтобы прополоть палисадник. Зимой стану удивляться, разглядывая фотографии, – как много было событий, как много свободного времени, почему, почему ничего не вышло, даже в Красное Село не выбралась.

Алик на пронизанной солнцем веранде говорил о жене, эмигрировавшей в Канаду, он помнил только хорошее, например как они ездили в Крым и бродили по полям, заросшим лавандой, или первый раз ночевали в свеженьком сарайчике на даче, еще без окон, с крышей покрытой наполовину. Память разумно избирательна, ведь жизнь иногда длинна, особенно летним вечером, что тянется всю ночь. Мы сидели за деревянным самодельным столиком до утра, гулять в Горелове особенно негде. Обычное садоводство, слева железная дорога, справа шоссе. Гулять только на велосипеде, но по жаре не хочется. Вспомнилась жара, разомлевшие серые вороны с открытыми клювами, поникшие листья, пересохшие пруды. Если задержаться на отдельно взятой картинке, подробности выплывают.

Алик говорил:

– Подумаешь, дни перепутались. Это что! Я тебе расскажу, как улицы перепутываются. А дни можно разобрать потом, зимой, когда под снегом все делается меньше.

Алик поэт, один из лучших в городе, но вопреки распространенному мнению о поэтах никогда ничего не выдумывает. Приключения находят его сами, наверное, они с вечера занимают очередь у подъезда и ссорятся, кто раньше пришел, и дерутся, а потому Алику выпадает порой по два, по три приключения сразу. Алик их не описывает, потому и льнут к нему приключения.

– Разговорился я тут с одним…

"Тут" может быть местом действия – в Доме творчества, в жилконторе – или временем действия – вчера, пятнадцать лет назад, но ни в коем случае не вводным словом, их Алик не употребляет.

– …вечером, – все-таки время, молчу, молчу, вот, малину ем. – И он мне понравился. Я ему тоже приглянулся, потому что он тотчас позвал меня в гости к знакомым, ребята праздновали событие. События не помню, жара на улице, как сегодня, но в городе тяжелее: асфальт спекается, пылища. Мы купили недорогого вина, закуски по минимуму, зеленых яблок на десерт и отправились. Дверь в квартиру не заперта, девочки суетятся вокруг стола, туда-сюда пустые тарелки переставляют, магнитофон гремит, как два оркестра, стульев не хватает. Выпили, съели по куску колбасы, перекурили на балконе, еще выпили. Я начинаю понемногу различать участников, и одна из девочек кажется мне странно знакомой. Чем дальше, чем больше выпиваю, тем тверже убеждаюсь, что видел ее раньше, а может, и говорил с нею. Тихонько интересуюсь у того, кто меня пригласил, что за девочка, как зовут, где учится-работает. Тот немало удивляется, поясняет, что это хозяйка квартиры и как раз ее событие мы и празднуем. Имя мне не знакомо, имя, как на грех, редкое, Варей ее звали, такое имя я бы не пропустил. Фигурка у нее была точеная и в меру пышная, где надо, волосы же рыжеватые, до пояса и пышные уж без меры. Нижние веки слегка припухшие, отчего лицо со светлыми же глазами кажется средневековым. У Симонетты Веспуччи, любимой модели Боттичелли, которую мы знаем по Венере и Весне, такие глаза.

Начинаю осторожно перемещаться, чтобы оказаться за столом с нею рядом, постоянного-то места ни у кого нет. Ребята часто встают, курят, танцуют, но я, увы, вовсе не танцор. Садятся, куда придется, народу много, тарелки-стаканы перемешались. Нахожу, что нехитрый маневр не остался незамеченным, и моя Симонетта сама подбирается поближе. "Варя, – говорю, не снижая голоса, музыка все заглушает, – мы так и не познакомились". Сам побаиваюсь, настолько знакомо ее лицо, вдруг, ошибаюсь, вдруг все-таки забыл предыдущие встречи. "Почему же? – возражает она, и сердце мое падает в смущении и растерянности, она-то меня не забыла. – Вас зовут Алик, и вы поэт". Нет, мы не знакомы, ей хватило моего имени и, надеюсь, непривычного занятия, чтобы решить, что знает обо мне достаточно, – святая простота. "Почитаете стихи?" – так просто она попросила, что отказаться я не захотел. Взялся читать Самойлова, ну не себя же, в самом деле, читать. Слушает Варя чудо как хорошо и глядит своими длинными глазами, не отрываясь, словно я бог весть какой красавец. Поблескивают ее влажные губы, поблескивают загорелые колени из-под короткой джинсовой юбки. Народ рассредоточился по углам, разбрелся на кухню, в коридор, частью ушел. За столом нас осталось человек шесть, но читал я только для нее. Читаю и понимаю, что все уже произошло. Мы с Варей, едва знакомые, отныне принадлежим друг другу, ни я, ни она не в силах изменить судьбы, да и в мыслях у нас нет отворачиваться от нее. Как же я был благодарен судьбе в ту минуту. Знал, что к утру гости разбредутся, мы останемся вдвоем, успеем убрать со стола, подмести полы и прожить долгую жизнь, то счастливую, то не слишком, помниться-то все равно будет лишь хорошее. Я опьянел, хоть пил немного, на секунду стало страшно от предопределенности: кто там, наверху или где еще, решает за нас? Захотелось, чтобы все быстрее закончилось, имею в виду вечеринку, а не нашу с Варей жизнь. Надо бы сбегать еще за вином, гости выпьют и уйдут, не то подремлют до открытия метро. Надо выключить их, иначе когда же и поговорить с Варей. Мне уж было не дождаться утра. Теперь я догадался, почему ее лицо показалось таким знакомым, с первой минуты я почувствовал предначертание. Я не знал, что она любит и что не терпит, не видел, как она причесывается, сосредоточенно вглядываясь в зеркало, еще не слышал, как напевает, моя посуду. Но знал главное: эта женщина – моя на все зимы, весны, дни, ночи и города, на праздники и будни. Об этом с ней не нужно было говорить, но выяснить милые подробности быта, выведать привычки, выслушать, как жила до нашей встречи, – да столько всего накопилось за годы без нее.

– Варя, я в магазин, – предупредил, и она согласно кивнула, поняла. Мы думали одинаково, ей тоже не терпелось дождаться утра, остаться со мной.

– Лучше иди вон в тот, – показала из окна магазин на перекрестке. – Возвращайся скорей, – поцеловала скользящим поцелуем, как жена, поглядела со значением. – Аккуратней там. Сетка есть?

Я посыпался с лестницы. Купил вина гостям и бутылку шампанского для нас с Варей – отпраздновать наше общее событие. Взлетел на пятый этаж, как на крыльях, дверь оказалась заперта. Я позвонил, улыбаясь, представляя, как Варя торопится на звонок из кухни и кричит гостям: "Я сама, я сама открою", – чтобы поцеловать меня лишний раз. Дверь открыла пожилая дама в фиолетовом халате. Молодой человек, вы ошиблись адресом.

Дом был точь-в-точь как Варин, под углом к магазину. Я поплелся обратно на перекресток и обнаружил, что таких домов – пять. Обошел каждый, заходил и на пятый, и на четвертый этажи, Вари нигде не было. Улицы перепутались, я не помнил, какая из них наша. Накатывалась ночь, звонить в квартиры стало неловко. Я решил вернуться наутро, искать снова. Утром меня вызвали в другой город по делам. Приехав, искал ее месяц, другой, поджидал у ближайшего метро – бесполезно, Вари не было нигде. Осенью укатил в экспедицию, а когда воротился, продолжать поиски уже не стоило. Что бы я сказал ей?

Алик замолчал, в темноте мне показалось, что он улыбается, и я удивилась.

– Подарить сюжет? – спросил смущенно, ответ ему был не нужен. Июльская ночь мягкими серыми лапами обняла нас и подтолкнула к столу. Хотелось горячего крепкого чая, чтобы перебить кислый привкус вина. Через два дома лаял рыжий пес, его не пускали домой на ночь. Электричек уже не было слышно, изредка шуршало что-то в саду, в темных кустах, стерегущих границы участка. Сладко до слез пахла припозднившаяся с цветением жимолость и жалась к освещенным окнам.

– Странно, что Варино лицо показалось тебе знакомым, – сказала я, не умея молчать долго, пытаясь перебить одуряющий ночной и сладкий запах.

– Нет, – засмеялся Алик, – как раз не странно. Потом вспомнил, что точно так выглядела Симонетта то ли у фра Анжелико, то ли у Мазаччо, ее же не только Боттичелли писал. Странно, что сразу не сообразил. В молодости-то ведь пытался красить, историю искусств изучал и прочее. В художественной школе учился.

– Надо же, я и не знала, – вежливо удивилась.

– Да говорил я тебе, говорил, ты просто не запомнила, разве все упомнишь.

Жизнь длинная. Это только лето короткое.

4. Киев. Незнакомый адрес

Хорошо, что однажды с письмом он прислал мне свою фотографию, иначе я не помнила бы его лица.

В конце июля кончилась наша институтская производственная практика, и три моих сокурсницы уехали домой, в Питер, а я задержалась на сутки – не помню почему. Из комнаты – на время практики нас поселили в студенческом общежитии, пустовавшем во время летних каникул, – нас выселили в день их отъезда. Небольшая дорожная сумка с надписью "Аэрофлот" на синем боку вмещала мои пожитки и отчет об успешном прохождении практики, подписанный замначальника строительного управления. Я сидела душным июльским вечером с сумкой под ногами посередине голого широкого вестибюля на девятом этаже общежития, почти в центре Киева. Темный вечер совсем уж собрался скатиться в ночь, внизу шумели плотные тополя, их хорошо было слышно с балкона, но на балкон ходят курить, а сигареты у меня кончились, и деньги тоже. В те усредненно-благополучные времена особым шиком казалось спустить все деньги подчистую перед возвращением, оставляя лишь пятак на метро. Билеты на поезд до Питера, тогда еще Ленинграда, но мы снисходительно цедили – "Питер", покупались заранее, чаще всего в самом Питере, и покупались "туда-обратно". Нам, третьекурсницам достаточно престижного института, такая игра в нищету заменяла общественные протесты, о которых мы все же грезили подчас, хотя "Пражская весна" застала большинство в старшей группе детского сада. Наши "мужики" могли, в конце концов, напиться и подраться, нас же после обильной выпивки неэстетично рвало в туалете. "Нищета" привлекательнее.

Темнота намертво прилипла к окнам, ни звездочки, ни света уличного фонаря, темно, как бывает только на юге. Пару раз через вестибюль прошли такие же практиканты, не обращая на меня внимания, один раз пожилой мужчина, наверное, комендант – покосился подозрительно, но ничего не сказал. Наступило ленивое затишье. Жара на улице спала, но здесь оставалось душно и неуютно. Горела тусклая дежурная лампочка над лифтами, читать при ней было утомительно, да и не хотелось читать. Я смотрела в пустое черное окно – с девятого этажа не видно тополей, неба тоже не видно. Скучно не было, было немного пусто, странно и просторно. В таком состоянии можно просидеть долго, как сидят кошки, не думая и не сосредотачиваясь на чем-то определенном; некоторые даже любят ночные залы ожидания, а в вестибюле сидеть не в пример лучше, чем на вокзале.

Он вбежал по лестнице с нижнего этажа, мельком взглянул на меня и прошел в глубь коридора. В полуночной тишине слышно было, как он стучит в одни двери, другие, дергает их за ручки, но никто ему не открыл. Вернулся, насвистывая безо всякого огорчения, направился дальше по лестнице на последний десятый этаж, и там, видимо, попал куда-то, потому что снова появился, считай, через час. Посмотрел на меня более пристально, подошел:

– Ты чего здесь сидишь?

– Из комнаты выселили. Утром домой уезжаю. У тебя сигареты не найдется?

– Я не курю, но сейчас отыщем. Пошли.

Я направилась за ним следом, повесив на плечо сумку. Он прошел по неосвещенному коридору, задержался у одной из дверей, пошарил рукой над косяком и выудил пару сигарет потом у второй, с тем же результатом. Протянул мне:

– Хватит?

– Что это у вас за обычай?

– Оставляют для тех, кто ночью "пулю" пишет, вдруг у них сигареты кончатся. В таком деле без курева никак.

Я сама училась играть в преферанс, неумело "расписывала пулю" и знала, как хочется курить за карточным столом. И никто еще не ведал о таком благе, как круглосуточные ларьки или магазины "24 часа".

Он посмотрел в сторону пустого вестибюля и без паузы продолжил:

– Хочешь, пойдем ко мне, я сегодня один, без соседа. Чего здесь торчать?

Мы спустились на восьмой этаж, в его комнату. Шикарная комната – на двоих, с душем. Мы-то с подругами жили в четырехместной. Соседа на самом деле не оказалось. Кровати были условно застелены, из-под смятых покрывал торчало белье и тощие подушки, но в целом все выглядело очень аккуратно, ни грязной посуды на столе, ни книг на полу, даже табаком не пахло в отличие от нашей девичьей обители.

– Если хочешь, кури здесь, – он подал мне пустую банку вместо пепельницы. – Ты откуда? Из Ленинграда? Здорово. А я из Харькова. Тоже на практике, здесь много наших, из института.

На этом светская беседа закончилась. Сигарета докурилась до половины, когда он погасил свет и принялся развязывать тесемки на вороте моей блузки. Я не сопротивлялась до самого конца, остановив его на последней детали туалета дежурным и отработанным:

– Нет, не трогай, мне сегодня нельзя.

Он легко поверил, он все делал легко. В темноте его веснушки стали невидны, и горбоносое лицо на подушке показалось, чуть ли не красивым. Мы до одурения целовались и почти не разговаривали. Лучше бы не говорили вовсе, потому что в те времена на "у тебя очень красивая шея" я реагировала однозначно:

– Все так говорят. И еще говорят – угадай что?

Он не обижался, быстро перечислял обнаруженные достоинства, чтобы не разговаривать уже до самого утра. Мы так и не заснули. Неуверенно рассветало, я заметила, что глаза у него карие, несмотря на светлые волосы. Когда стало светло, как днем, он засмеялся и удивился:

– Ни за что бы не поверил, что могу ночь напролет целоваться и все. Хочешь чаю? О, уже трамваи ходят.

Я подскочила на постели:

– Мне к восьми на вокзал. До метро еще добираться.

– Чего тут добираться, села на трамвай и поехала, – он ненадолго задумался, глядя, как я поспешно одеваюсь. – У тебя, что, талонов не осталось?

Стыдно мне, конечно, не было, я отчаянно гордилась:

– У меня денег – два пятака на метро: здесь и в Питере.

Он чуть-чуть посвистел, я догадалась, что он свистит, когда принимает какое-нибудь решение, посверлил взором потолок.

– Как тебя зовут? – вспомнил, надо же, но я и сама не интересовалась его именем. Мы наконец познакомились.

– Аня, подожди полчасика, не больше. Не беспокойся, я вернусь и провожу тебя, – и быстро выскочил за дверь. Он не боялся оставить меня в своей комнате, так же как я не боялась идти сюда с ним сегодня, вернее, уже вчера. Через полчаса действительно вернулся, неся в руке новенький красный червонец – серьезные деньги.

– Зачем ты занимал? – забеспокоилась я. Видимо, от прибывающего солнечного света вместе с жарой проснулась и та моя дурацкая манера, которая не позволяла – это обязывает, – чтобы за меня платили чужие. Разве не чужие?

– Я не занял, – он недоуменно нахмурился. – Я выиграл. В преф.

– За полчаса? А если бы проиграл?

– В шесть утра? Шутишь, они там уже спеклись. Пошли, успеем на вокзале в кафе зайти, в зале ожидания рано открывают.

Избирательная и прихотливая натура моей бестревожной скромности не позволила идти с ним в кафе, и печенье, что он купил мне в дорогу, я тоже не взяла. Только мороженое. Предлагать деньги он не рискнул.

– Адрес оставишь? – Вроде бы я не записывала адрес на бумажке, наверное, он запоминал так.

Мы не обнялись на прощание, помахали друг другу рукой через открытое окно вагона. Проводница очень удивилась тому, что у меня не оказалось – и, по правилам, не могло оказаться – денег на постельное белье. Пожилая дама, едущая со мной в одном СВ-купе, решила, что я нуждаюсь в еде и опеке, она выложила на столик груду пирожков, приговаривая:

– Кушай, детка, бери, не стесняйся, тетка богатая.

Кажется, я заснула с пирожком во рту, спать хотелось невыносимо, и грудь болела от поцелуев.

Он прислал письмо довольно быстро и стал писать регулярно. Письма не нравились мне, в них не было ни слова о его чувствах или моих достоинствах. Зачем мне знать о чужих музыкальных пристрастиях, или "танцах под гитару", ей-богу, некоторые обороты были по-настоящему смешны. Но червонец, выигранный за полчаса, надежное братство с запасом сигарет над дверным косяком все еще выглядели романтичными и настоящими по сравнению с моей домашней жизнью примерной студентки, заходящей в общежитие лишь на субботник.

В одном из писем он сообщил, что приедет в Питер весной на пару дней, и назначил мне свидание у метро "Петроградская". Мне не хотелось идти, я не была уверена, что узнаю его почти через год, как всегда в таких случаях, обнаружилось множество неотложных дел и важных или желанных встреч с другими. Но не идти – неудобно, неприлично, человек пишет целый год, это обязывает.

Он узнал меня сам и, похоже, сильно обрадовался. Мне не пришло в голову приглашать его в гости или показывать город. А день стоял чудесный и солнечный, деревья на бульваре, вытянутые северные тополя, выпустили робкие листочки с нежными складками. Облетевшие сережки свернулись на земле пушистыми беззащитными гусеницами. Мы шли к каким-то его знакомым, разумеется, незнакомым мне. Я ничего не запомнила, только то, что компания была большая и не пляшущая. Сидеть за столом, сервированным колбасой, яблоками, дешевым вином, и болтать ни о чем с чужими людьми мне вовсе не приглянулось. К тому же его выговор, я совсем забыла о фрикативном украинском "г". Это "г-х" уничтожало все, любую мысль, перечеркивало фразы. Его веснушки, его нос с крупной горбинкой и буйные кудри совершенно не смотрелись в моем сдержанном климате. Мы договорились встретиться назавтра, и я с чистой совестью не пришла.

Он продолжал писать мне. Не упрекнул за обман. Правда, двумя письмами позже туманно выразился, что опасается, не надоел ли мне своими посланиями и не решила ли я его "бросить", не придя на встречу… "Бросить" – подумать только! Ведь мы даже не целовались в его приезд! И он никогда, никогда не писал о чувствах. Изредка "целую" в конце. Но разве можно питаться этим "целую"? Нет, я все-таки отвечала ему, но не на каждое письмо. Надежного поклонника полезно иметь про запас. Хотя, с другой стороны, зачем мне поклонник в Харькове? И поклонник ли? По-моему, в то время он и прислал мне свою фотографию, маленькую, официальную, какие клеили на студенческие билеты. В одном письме я упомянула, что собираюсь на юг, и он немедленно откликнулся: сообщи когда, какого числа, ведь поезд идет через Харьков. Я сообщила, хотя путешествовала не одна, а мой спутник отличался неукротимой, самодостаточной ревностью. Что-то я ему наплела, своему спутнику, почему-то он не принял предстоящее свидание на платформе всерьез. И оказался совершенно прав. Поезд стоял в Харькове целый час, но прибывал туда поздно, уже ночью. Я проспала. До двенадцати насилу продержалась, но прислонилась виском к дребезжащей стенке и уснула сидя. Меня разбудила бесцеремонная веселая проводница: "Не вас встречает молодой человек из Харькова?" – оказывается, он искал меня по вагонам, не увидев на платформе. Но когда нашел, осталось меньше десяти минут стоянки. Говорили мы не больше, чем в ту ночь, когда познакомились. Я пробормотала извинения, после зевала, томилась, рассматривая пол в тамбуре. На платформу выходить боялась. Мы опять не поцеловались, лишь когда поезд тронулся, он ткнулся мне в щеку своим горбатым носом, словно клюнул, и выскочил на ходу. Но мне было уже по-настоящему стыдно. Той же ночью я написала стишок о нашей "невстрече" в цветаевском стиле, как я себе данный стиль представляла. Через несколько лет переписанный стишок оказался "бродским" и более внятным, но в тесном сонном купе меня вполне устроил и избавил от стыда тот первый вариант.

Наутро в купе мой спутник потребовал отчета и долго несмешно веселился, расписывая в красках вымышленные ночные приключения. Я не говорила всей правды ни о встрече, ни о нашей переписке, сказала, что познакомились давно, два года назад, на практике. Но правда была такой маленькой. Впрочем, со своим спутником я рассталась раньше, чем перестали приходить письма. А они ведь приходили, невзирая на неловкое свидание в Харькове. Я не сразу заметила их отсутствие, отвлекало новое, но по сути то же множество дел, новые встречи. Последний раз пришла открытка – новогоднее поздравление. В первый раз он позволил себе выказать обиду и даже, как мне показалось, оскорбил меня. Для оскорбления хватило предлога – предлога в грамматическом смысле, а именно "но". "Но все же я поздравляю тебя". И обратный незнакомый мне адрес на конверте – он закончил институт, работал и снимал квартиру. Я не собиралась выбрасывать конверт, потерялся сам.

Через полгода спохватилась. Жизнь шла сама по себе, независимо от писем, то ровно, то по ухабам, то скучно – как положено, одним словом. Я вдруг решила, что люблю его. Благо предыдущая любовь как раз кончилась. И жизнь моя вовсе не была заполнена приключениями, как он предполагал. Написала по старому адресу, письмо вернулось со штампом "адресат не проживает". Я не знала, как разыскать его, моя домашняя несамостоятельность проявилась и здесь. Я плакала и звала его во сне. К осени успокоилась, развеялась, влюбилась – с этим не было серьезных проблем. Но вспоминала его часто. И много раз хотела разыскать. Не разыскала.

Со старой черно-белой фотографии на меня глядит он, молодой, очень красивый. Но тогда, тогда у меня были совсем иные представления о мужской красоте. Иные представления о чувствах, по крайней мере, о способах их выражения. Тогда важно было, как человек говорит, что говорит – тоже важно, но не до такой степени. Я не позволяю себе перечитывать его письма часто, но, так или иначе, помню их почти наизусть. Хорошо, что я не разыскала его, не встретила. Нет, не в Харькове и не у метро "Петроградская", потом, позже, когда он перестал писать. Что бы я сказала, кроме "прости"?