Текст книги "Лестница Ламарка"

Страшная история перед Рождеством

Это старый дом. Почти такой же старый, как я сам, ведь дома живут дольше людей, стало быть, в пересчете на некое усредненно-общее для домов и людей время мы почти сравнялись. Что там сравнялись – мы одно существо, наподобие кентавра или полкана, но при человечьем «верхе» низ не лошажий, не собачий – фундамент, стены, часть крыши. В плохую погоду у дома болят суставы, я хорошо это чувствую; слышу, как стонут высохшие усталые доски, пусть сдвигает мой слух время невидимым рычажком на вымышленном пульте к минимуму: еще, еще и так до полной тишины беззвучия. Скрипят половицы, вздыхает обрешетка под крышей, щелкают, натягиваясь, отсыревшие обои, едва протопишь печь. Под мелкий дождь дом яростно шуршит мышами, стрекочет и свиристит, по ночам спасу нет. В хорошую же, ясную погоду молчит, дремлет. В небольшие морозы он тоже спокоен, это лучшая погода для нас, стариков. А нынешний бесснежный декабрь и начало января со слабым морозцем по ночам – просто подарок. Людей не видно окрест: другого жилья нет поблизости, отдыхающие не досаждают, дорога за лесом, далеко. К Новому году наверняка никто не прибредет, даже любители недорогой романтики без снега не сунутся сюда, в лес. Темно, грязновато. Скучно. Хорошо.

Топлю печь рано утром, часа в четыре, когда оглушительно темно. Засыпаю же в восемь утра, тоже темно; зато изредка, может, пару раз в месяц, в час пополудни меня будит солнце.

Он появился третьего января около десяти вечера. Свистел сильный юго-западный ветер, сдувал с елей синеватые шишки. Удивляться я не разучился, нет, но прозевал удивиться. Совершенный мальчишка по внешнему виду: в тонких джинсиках ножки, как прутики, курточка коротенькая, губы синие от холода, глаза покраснели от мороза ли, от слез – не спросил. Зачем? Сам расскажет, если захочет. Он, похоже, и в дом-то заходить не собирался, но я вышел перед сном ставни закрыть – стоит, смотрит. Позвал. Иди, согрейся, чаем напою.

Не боишься, спрашивает, дед, незнакомых в дом приглашать? Глухое здесь место.

Смешной, одно слово. И уж видно, что не от мороза глаза-то покраснели.

Напоил его чаем с липовым листом, сухой малиной. Молчит. Ждет, когда спрашивать стану: как, откуда-куда. С хлебом, говорю, у меня перебои зимой. Сам ленюсь стряпать и печь, а в деревню – хорошо если раз в две недели, а то и реже, бывает, месяц пропущу, не замечу.

Отогрелся, осваиваться начал. Не скучно тебе, дед, в лесу одному? Не страшно?

На это у меня одна рассказка – егерничаю, егерь здешний, потому и не один: полный лес зверей и птиц, знакомые завелись в бо-ольшом количестве, навещают, развлекают. Ну и я их тоже развлекаю, как умею, байки рассказываю.

И что, слушают твои байки? Интересуется, а сам насмешничает. Слушают, как не слушать! Могу и тебе рассказать. А что, продолжает ерничать, посмеши меня! Ладно, расскажу, если слушать не ленишься.

А дом уж приготовился, затих. Пришлая мышь начала зубы о лесной орех точить, да быстро отстала, когда дом на нее шикнул. И ветер поубавился, после вовсе сник. Дом любит байки, хоть по сто раз одни и те же ему рассказывай.

Начал с медведей – для затравки это беспроигрышная байка. Какие у них повадки, как меж собой и с другим зверьем… Но начинать следует всегда со "страшной" истории, как медведи в дом пробраться пытаются. Не все сразу, конечно, а один или, лучше, медведица с медвежатами, этому больше верят. Про толстые лапки, шерсть свалявшуюся, крепкие когти, блестящие кожаные носы; деталей побольше – и вперед. Тут и про ружьишко ввернуть полезно, как они не то что выстрела, вида ружья боятся. Ну и трогательное что-нибудь про потерявшегося медвежонка, как приучил и выкормил, после в лес отпустил. Самые упертые слушатели начиная с медведицы уже – мои. Этот раньше поверил.

– Так вы, действительно, егерь? – на "вы" перешел, ну тут у нас совсем другой разговор пойдет. – Потому и не боитесь, ну да, и ружье ведь имеется, – сам все додумает, не стоит и объяснять. – Удивительно, у вас настоящий талант рассказчика. А записывать не пробовали свои истории?

Зачем мне записывать? Вздор это. Вот лучше про волков послушай. Про одного хитрого бесхвостого громадного волка и его семейство. И рассказываю, а он не усомнится, есть ли в лесу волки да медведи, слушает. Чай отставил, глаза не красные, напротив, затуманились, вроде как паром от реки в теплую ночь их подернуло, голубые глаза у него. Долго рассказываю. Интересно ему, а чувствую, что скоро не выдержит, сам начнет. Кто, откуда-куда и прочее. Ну что у них может быть нового? Два сюжета: либо деньги задолжал кому, либо с кем разругался. Вариации, подробности утомительны, как всякие примитивные страсти, с натуры списанные. Но этот утешил. Мы, говорит, с вами практически коллеги. Я тоже истории творю, но вы все из жизни, прямо из леса выдергиваете, а я порой выдумываю. Но что-то случилось, что-то злое. Не то чтоб выдумывать разучился, а радости от того не чувствую. Зачем сочинять – не знаю.

И пошел как по-писаному – там не взяли рукопись, тут обругали… Ясно, сюжет номер два, напрасно я ободрился. Пожалуй, до утра бы плакался, позволь ему.

Щенок, говорю, чистый ты щенок, а не взрослый пес, тем паче не волк. Сочинителю, что, разве слава нужна?

Вскинулся. Усмехнулся высокомерно, как это делают юные и пылкие, услышав то, что их волнует, и полагая услышанное вздором, – ведь они лучше знают, разве, сформулировать не могут. Но о том, что не могут, – как раз не знают.

А полагаешь, самое важное – лучше всех написать? Большой стиль да высокое… Вздор! Сочинителю главное – истории рассказывать, он этим живет. Настоящий – тот, кто хочет рассказывать, не может не рассказывать. Более – ничего. И пока есть хоть один слушатель, горе не беда. И не хоть один, а одного вполне достаточно. Так-то.

Дом застонал: четыре утра, топить пора. Пока протопил, мальчишку уж разморило, чуть не волоком отвел, уложил за печью.

Утром проснулся раньше меня, слышу: дверь стукнула, прикрыл ее неплотно, сквозняк пополз, выстужает тепло. Стоит незваный гость во дворе, на серое небо смотрит, улыбается. В дом вошел и вовсе счастливый. Спасибо, чуть не кланяется, вы даже не представляете, что сделали для меня. Я сейчас до деревни доберусь, машину какую-нибудь поймаю, привезу вам хлеба, чего еще надо для хозяйства? А после уеду. Я ночью такое придумал, такое! Это будет самое настоящее! Я придумал! (Конечно, сплошное "я", иначе им никак не объясниться.)

Не нужно хлеба, ничего для хозяйства, так ступай. Разве на прощанье еще одну историю расскажу, не про зверей уже. Но не здесь. Для той истории особый антураж необходим. Пойдем-ка в сарайчик за домом.

Отправились. Я впереди, он следом. Дверь открыл с трудом, замок примерз, но как открыл, мальчишку вперед пропустил, в спину толкнул легонько. Его сильно и ни к чему толкать: легонький, худенький. Спуск за дверью обледенел, мальчишка тотчас скатился, вскрикнул от неожиданности и почти немедля закричал во все свои узенькие легкие, по-настоящему, от ужаса: то ли понял, что в ловушку угодил, то ли успел в подполе сразу за порогом разглядеть сотоварищей по несчастью. Неважно они сохранились, что говорить, сыро, морозов не дождешься, подпол снизу не проветривается. Гостей-то у меня полгода не было, может, дольше; нет, верхнему аккурат полгода. А крысы хозяйничают, едва люк приподниму. Подпол-то за всяким новым гостем ненадолго замыкаю, недели хватает обычно…

Зря вы это, говорит. Про зверей мне нравилось. А тут уже хоррор какой-то, исключительно для обложек с разноцветными монстрами. Давайте считать, что я этой истории не слышал, примитивна она для вашего дара – вот как завернул. Съежился на глазах, не счастливый уже, разочаровался; больно, конечно, со свеженькой влажной иллюзией прощаться. Ну так и задумано было, теперь не вернется. Ни на машине, ни пешком. Напугал его крепко. Быстро уйдет. Вот опушку перебежал, исчез из виду. Но и я не промедлю, все готово давно. Полгода, почитай. Он же решил, вся эта демонстративная веревка-табуретка для антуража, чтоб его напугать сильнее. Они в блаженном неведении полагают, будто весь мир, все – для них, ну либо для их воображения. Не знает, как долго ждал его, последнего. Только бы колени не подвели, чтобы табуретка сразу упала, только бы не затягивать…

А ведь вы, пожалуй, и про медведицу выдумали, спрашивает. Разве здесь водятся медведи?

Надо же, сообразил, молодец какой, и суток не прошло.

– Но хоть что-то – правда? Я сам слышал, как дом разговаривает, или это вы мне полусонному внушили? – засмеялся, но невесело и недобро. – Зачем вы так, а? Ведь это от нелюбви. А я любить их хочу, героев своих, всех, кого сочиню, и даже тех, кого из жизни вытяну, слышите? Ты наврал мне, дед, ты все наврал!

– Наверное, – говорю. А что, это – важно?

Но дом уже закряхтел, заскрипел, дверью захлопал – еле за порог выскочить успел, как дом начал круги нарезать, только мыши посыпались: сперва низко над землей, и все выше и выше. Вон мальчишка-гость на земле, как полевка, и времени опять десять вечера. Ничего, деревня в десяти километрах, доберется по просеке.

За ночь в лесу лег снег и сразу – богатый. У кормушки пересвистывались, нагличали синицы, требовали семечек. В лесу кто-то смеялся.

Огонь

Вопросы у Сережи Артьемьева появились, когда бабушка уже умерла. До этого он и огонь-то толком не замечал. Они с родителями жили в старом доме, таком старом, что даже прапрадедушка успел здесь вырасти и уйти на войну. Бабушка часто рассказывала о древних родственниках, и если бы они были боевыми генералами или, допустим, пожарными, Сережа бы послушал. Но с предками не повезло, они были обычными врачами, все подряд. Кроме родителей.

Про квартиру бабушка тоже рассказывала. Сережа запомнил, что в той квартире было много комнат и два входа. Якобы их нормальный вход назывался "черным" и вел прямо на кухню, а кухня была много больше, это сейчас выгородили маленькую прихожую, а посередине и вовсе выстроили стену, за ней живут соседи. Выдумывала бабушка, взрослые частенько сочиняют, когда с детьми говорят, а может, путала от старости. Уверяла, что круглая дырочка с железной накладкой в дверях – это бывший звонок, мол, в эту дырочку был продернут не электрический провод, а стержень с колокольчиком внутри и ручкой снаружи. Ну прямо дерни за веревочку, дверь и откроется. Впрочем, сказки бабушка придумывала замечательные, в книгах такие и то не всегда найдешь.

Огонь наверняка был при бабушке, но вокруг находилось столько всего интересного и по-настоящему волнующего, что на кухню Сережа забегал на минуту, что на этой кухне делать, там даже печенья нет, потому что буфет в столовой, а на кухне тесно: плита, мойка, ну еще что-то скучно хозяйственное, что интересно только маме. И вот после бабушкиной смерти родители затеяли большой ремонт. Мебель бродила из комнаты в комнату, а часть и вовсе убрела на улицу навсегда. Отец вместе с дядей Вовой сломали стенку в кухне, и прихожей не стало. Это оказалось очень забавно, заходить сразу на кухню с улицы, ни у одного Сережиного приятеля такого дома не было. С другой стенкой взрослые тоже что-то сделали, стена отступила назад, покрылась матовой желтой краской, и явственно обрисовалась вмурованная в стену печь. Бок печи. Теперь кухня стала больше, туда поместился новенький шаткий стол, и папа сказал: "Наконец-то мы сможем обедать на кухне, как все нормальные люди", а мама вздохнула.

Когда родители решили, что ремонт закончился, они купили шампанское, торт-мороженое и накрыли праздничный стол на кухне. Правда, мама порвала колготки о плиту, когда садилась к столу, и расстроилась, а отец засмеялся и сказал: "Такой ремонт одолели, сколько дыр залатали, неужели с крохотной дырочкой не справишься!" Мама улыбнулась. Сережа разглядывал желтую стенку с выступающим заштукатуренным боком древней печки и скучал. Мороженое он уже съел, а родители так увлеклись беседой, что забыли про него. Они все вспоминали какие-то моющиеся обои и прочую чепуху. Сережа уже соскочил с табурета, чтобы улизнуть в комнату к телевизору, но, последний раз взглянув на стену, заметил, что внутри печки горит голубое пламя, такое же голубое, как на газовой плите. Оно просвечивало сквозь стену и бок печки и нежно струилось кверху широкими лепестками, а не загнутыми сухими веточками, как в конфорке. Сережа приложил руку к печке, та казалась совсем холодной.

– Папа, мама, а что это за огонек внутри? – спросил Сережа.

– Сынок, разве бабушка не рассказывала тебе, что до войны тут стояла печка, на ней готовили, ею же и обогревались. А квартира наша была в четыре раза больше, нет, в восемь раз, и кухня почти двадцать семь квадратных метров, а комнаты шли по сторонам…

– Оля, – сказал отец, – ему давно пора спать. Ты только представь, как бы я циклевал двадцать семь квадратных метров! Хотя если линолеум… Как думаешь? – Он положил руку маме на колени и ни с того ни с сего поцеловал ее.

– Сейчас, сейчас, – вскочила мама и увела Сережу не к телевизору, а спать, хотя было еще довольно рано.

Сережа долго не мог уснуть, слышал, как смеются и шумят на кухне родители, что-то падает на пол и бьется, а они все равно смеются. Это было приятно, но странно; и почему они не захотели объяснить про голубой огонь в печи? Они же все видели, Сережа мог поклясться. Может быть, говорить про огонь неприлично? У взрослых бывают странные правила, он давно научился прощать им это, иначе ведь придется с утра до вечера с обидами ходить. Но еще дважды он пытался выяснить у родителей по отдельности про кухонное чудо.

Мама гладила белье, она уже привыкла постоянно торчать на кухне и больше не рвала колготки о плиту.

– Огонь? – переспросила она. – Ах, ты про этот огонь… – Но тут зашипело под утюгом, мама махнула на него рукой, правда, когда Сережа почти вышел из кухни, догнала его вопросом: – А ты портфель на завтра собрал? – Тут уж Сережа заторопился вон.

Отец сидел за столом с газетой и потягивал пиво. Он тоже предпочитал кухню прочим помещениям.

– А вот у нас пять букв по горизонтали, высшая точка…

– Зенит, – сказал Сережа, не дослушав.

– Гляди-ка, – удивился отец, – можешь, если захочешь. – Они сообща разгадали кроссворд, причем Сережа угадал довольно много слов. Отец посмотрел крайне одобрительно и быстро спросил: – Хочешь пива попробовать?

Сережа выпил полстакана невкусного пива и решился:

– Пап, я про огонь-то догадался. Это параллельное пространство, вот и все дела. Живут такие же люди в этой же самой квартире, но в другом измерении. Хотя, может, и не такие же. Может, у них по три руки или еще что, – Сережа очень гордился своей гипотезой и справедливо ждал, что отец наконец-то признает его за равного, уже признал ведь, пивом угостил, и согласится, скажет, да, сынок, у нас здесь параллельное пространство на кухне, но это наша семейная тайна, и мы подписывали в правительстве бумаги о неразглашении, так что ты – никому! никогда!

– По три руки, говоришь, – хмыкнул отец. – Поменьше бы ты фантастикой увлекался. Чем читать, сходил бы в футбол погонял, мышцу укрепил. Это все тещина повадка: книжечки, разговорчики. Мужик должен быть нормальным мужиком, а ты, вон, к окончанию школы очки себе заработаешь от книжечек. Я же тебя не понуждаю окна, вон, покрасить, хотя мог бы, взрослый уже, я же тебя хочу сильным и здоровым вырастить.

Вечером Сережа слышал, как отец ворчит на мать:

– Говорил тебе, надо было его с первого класса в спортивную секцию отдать. Ну хотя бы с третьего. Пошел у вас, баб, на поводу, растет теперь фантазер, а отжаться от пола десять раз не может. Здоровье – оно для мужчины очень важная вещь.

Огонь продолжал гореть. Но Сережа как-то притерпелся к нему, пообвык. Какое-то время он вел запись наблюдений, как на лабораторных занятиях: такого-то числа загорелся во столько-то. Но система не прослеживалась. Огонь горел всякий день, но зажигался в разное время, зимой горел не дольше, чем весной, хотя по логике вещей должен бы дольше в холодное время. Возможно, если вести записи год или даже два, можно обнаружить закономерность, но это же состариться успеешь! Проще привыкнуть. Сережа окончил школу, поступил в институт, появилось сразу множество занятий и других интересов. Огонь стал таким же домашним анахронизмом, как накладка от механического дверного звонка.

Умер отец. Он так гордился своим здоровьем, а оказалось, что давно уже был болен, но не обращал внимания на "пустячные недомогания". Через полгода мать вышла замуж за бывшего дядю Вову, ныне Владимира Борисовича. Владимир Борисович возобновил традицию обедов в столовой, она же гостиная. Владимир Борисович смотрел сквозь огонь и сквозь Сергея. Но Сергей не любил его не за это. Он не мог его любить никакого. Время, когда он любил дядю Вову, кончилось вместе с маминым замужеством. Сергею казалось, что Владимир Борисович побаивается его, потому и смотрит сквозь – от страха. На счастье, всегда находилась причина избежать совместных обедов: то зачеты, то кино, то свидания, то еще что. Почему-то после смерти отца Сергей принялся одну за другой менять подружек. Он не искал у них утешения или любви, но чувствовал, что ему так надо, и все. Девушки были похожи между собой, или это модная в том сезоне прическа делала их похожими.

Владимир Борисович принялся строить дачу. Не сам, нет. Пригнал рабочих со своего строительного участка, и буквально за одни летние каникулы дача созрела и упала в мамины руки всем своим технологичным пенобетоном, дефицитным ондулином и сайдингом. Владимир Борисович умел доставать материалы и рабочую силу, но квартиру своей новой семьи ему хватило ума не ремонтировать сразу же. А после стало не слишком актуально. Большую часть времени мать с отчимом проводили на новенькой даче, какая дача – получился настоящий зимний дом, с водопроводом и паровым отоплением. И камином – для представительности и антуража. Сергей ни разу не выбрался туда, но мать рассказывала довольно подробно и совала фотографии. Однажды она заговорила о размене квартиры и даже привела маклера. Но последний этаж, но вход через кухню, но шумная улица под окнами… Владимир Борисович качнул подбородком и благодушно пробасил: "Ничего, Ляля, наживем! Надо и Сергею жилье оставить. Я своих обеспечил и твоего не обижу". Где-то в хорошем районе в двухэтажной квартире жила предыдущая семья Владимира Борисовича. Семья была моложе матери на семь лет и держала трех персидских кошек. А мать, отец и Владимир Борисович в свое время учились в одной школе.

Вот так к началу четвертого курса, Сергей оказался владельцем отдельной квартиры до декабря. Ну и с середины марта – опять владельцем. Когда родственники съезжали в усадьбу.

Вот так выяснилось, зачем ему надо менять подружек. Сергей удивился сам себе: оказывается, он искал в барышнях правильной реакции на голубой огонь в замурованной печи. Но какой должна быть эта правильная реакция – не знал. Пусть сам он привык, пусть поглядывал на огонь равнодушно, еле отмечая свечение, но та, которая ему нужна, увидев огонь, скажет или сделает что-то важное и нужное. И все изменится.

Первая подруга заявила: "Ух ты!" и пошла осматривать квартиру. Относилось ли "ух ты!" к огню или чему другому, осталось неясно. Другая просто хмыкнула и закурила. Третья провела пальцем по холодной стене и попросила кофе. А в принципе все вели себя довольно однообразно. С ними было хорошо в постели, некоторые даже умели готовить и вытирать пыль. Только чудесное пламя никого не заворожило. Но ведь видели же, видели!

После очередных посиделок в кафе Сергей вернулся поздно, с очередной барышней и сильно нетрезвым. Должно быть, этим объяснялся нетипичный выбор. Девушка не носила модную прическу, у нее была маленькая грудь и маленький, пунцовый и круглый, как ягода калины, рот, что выяснилось утром; ночью же они просто легли в постель и уснули. Еще утром выяснилось, что девушка не торопится предаться любви или сварить кофе, а сидит на корточках и разглядывает огонь. Разгорелся он на славу, как по заказу.

– Здесь жили несколько поколений твоей семьи, – сказала девушка. Как ее звали, Сергей не помнил, а может, не знал. – Вот он и сохранился. Ты расскажешь мне о своей семье? С самого начала, с самого первого, кто жил здесь?

Но этого Сергей тоже не помнил. Или не знал. Она все хорошо и правильно спрашивала, новая девушка. Трогательно сидела у желтой, немного засаленной стены, и длинные русые пряди качались по сторонам ее детски-удивленного лица. Но Сергею совсем не хотелось снова оказаться с нею в постели, целоваться она не умела, вот это он вспомнил. И еще было ее жалко, в том числе за то, что разглядела в чужом огне чужую жизнь. Потому Сергей отвечал довольно грубо, чтобы она обиделась, быстрее ушла и не искала с ним встречи потом. И чтобы сама не жалела его и о нем. Голубой огонь – холодный огонь, к нему просто привыкнуть.

Довольно скоро он женился на барышне с модной прической и пышными формами. Теперь он знал, что выбора почти нет, и женился на первой, которая умела готовить и вытирать пыль. Владимир Борисович с матерью купили-таки себе квартиру, хоть и не в двух уровнях, но достаточно просторную. На свадьбу отчим сделал молодым хороший подарок: иномарку, пусть подержанную.

…

– Папа, – спросил ребенок, – а это настоящий огонь там, за стенкой?

– Ну что ты, это всего лишь голография!

– А что такое голография?

Сергей пустился нудно объяснять, и ребенок задремал. Подхватывая сына на руки, чтобы отнести в кроватку, он прижался плечом к стене и тотчас отпрянул, ожегшись.