Текст книги "Лестница Ламарка"

Едва дождавшись горячего блюда – тривиальных курячьих ножек, зато в ярко-розовом подозрительно пахнущем соусе, встреченном гостьями неискренними восторгами и хихиканьем, Сережа вскочил и ринулся в прихожую, надеясь хоть там кинуть прощальный взгляд на сброшенные за ненадобностью Зоины сдержанность и тактичность. Он мог бы догадаться, что дает подруге лишний и пустой повод для невысказанной и потому более тягостной ревности. Но сдержаться не хватило сил, как в навязчивом кошмаре, когда он ползет по пустыне, а песок забивается в рот, нос, даже в брови, и голова тяжелеет от веса собравшихся вместе на его лице мелких оранжевых песчинок, тяжелеет, как при высокой температуре, и глаза режет точно также, недаром говорят "как песок в глаза", и силы так же кончаются, и понимаешь бесполезность всего, всего вообще, и своего движения и существования тоже, и умираешь, в который раз умираешь во сне, чтобы проснуться с привычной болью слева, где сердце.

* * *

К очередному визиту Сергея Зоя сочла, что сумела уговорить себя. Не существует никакой другой женщины, для ревности нет причин, все странности его поведения объяснимы, подчиняются определенным законам, неизвестным Зое – пока неизвестным. А недомолвки призваны защитить ту заповедную часть его души, куда нет доступа никому. Но вместе с ревностью исчезло еще что-то, что именно, Зоя поняла уже в постели, удивившись тому, что мерзнет с Сережей без одеяла – не испытанное прежде ощущение.

– Малыш, мой малыш, – задыхаясь, шептал Сергей, пока Зоя автоматически выполняла положенное: вздыхала, стонала, изо всех сил сжимала пальцами его плечи в надлежащий момент и думала: "Скорей бы все кончилось".

Когда не чувствуешь подлинного желания в момент близости, чувствуешь скуку. Зою поразило, что он ничего не замечает. Неужели достаточно изобразить желание или эмоцию жестами, словами, а воображение партнера дорисует остальное, то есть при необходимости можно чувствовать "за двоих". Или мужчинам в принципе не важно желание женщины, хватает своего, а что до нее – ну не получилось на этот раз или вообще не получается, так это ее проблемы, он по-честному сделал все, что должен был сделать. Не может быть, чтобы они так легко обманывались. Вдруг стало жалко Сергея, ведь по сути он не виноват в ее сегодняшней холодности, это лишь домыслы, что таким же жестом он привлекает к себе другую женщину, целует впадинку между ключицами, словно пьет… И ревность, густо замешанная виной, накрыла ее, мгновенно согрев. Боги жалостно вздохнули, зацокали языками, свешиваясь с карниза над окном пушистой гроздью, придерживая друг друга от падения и зная, что сейчас их никто не услышит.

Зоя застонала, на сей раз искренне, ощутила, что Сергей догадался обо всем без слов – по тому, как крепко обнял ее, и пространство сошлось в одну летящую точку, и взорвалось, и рассыпалось сияющими брызгами. Потом они молча лежали, но Зоя рассказывала, жаловалась своими пальцами, перебирающими его пальцы, щекой, прижатой к его груди, и могла поклясться, что он все слышит, и приготовилась уже, вслух на этот раз, спросить, прощает ли он ее, но услышала равномерное посапывание – Сергей спал.

Он не проснулся, когда Зоя выбралась из-под его руки и отправилась на кухню курить. Она опять все придумала. Не существует того Сергея, которого она имела неосторожность полюбить. Впрочем, любви в чистом виде тоже не существует. Мы все выдумываем: за себя и за партнера. И если завтра она попробует объяснить это Маринке, та тоже не поймет, потому что по-своему представляет идеальные отношения, упрощая расстановку сил между полами до решения вопроса: хочет – не хочет. И уж тем более не верит в бессмертие отношений, связь для нее реальна, ощутима и всегда ограничена временем. А взять, к примеру, бывшего мужа Андрея, растворившегося в необозримых канадских далях, изъятого из Зоиного сердца, но не из жизни, волной эмиграции. Можно добиться развода, можно "потерять" паспорт и выправить новый, без следов регистрации с неведомо где обретающимся Андреем, чтобы освободить место для нового штампа и нового мужа, но это не отменит того, первого, не уничтожит связи между ними, сохранит их отношения до тех пор, пока жив хотя бы один из них, пусть бы они больше не увиделись вовсе. То же самое относится к Сергею, сколько бы ни продлилась их связь в "конкретном", как говорит Марина, выражении. Только поддержкой это не служит, потому что Зоя сидит на кухне совершенно одна, курит четвертую по счету сигарету и не может придумать, как договориться с самыми близкими, потому что они не видят, о чем нужно договариваться, они считают, что нет предмета для обсуждения, они просто живут.

Боги пошептались на карнизе в мягкой пыли, но не смогли ничего решить. А самый маленький посетовал, что Зоя слишком часто думает, вместо того чтобы прибирать в доме и душе, но старшие зашикали на него. Повалил снег, связывая воедино все предметы за окном, примиряя и уравнивая их белым покровом, но за стекло пробраться даже не пытался, летел прочь и вниз. Ночь собирала пожитки, щелкала в трубах, батареях, гудела под лифтом в подвале. Спросонок вскрикнула машина у подъезда и долго не могла успокоиться, завершить резкую трель. Дом потягивался.

Сергей уехал от Зои рано утром. В полупустом вагоне метро он уселся напротив дамы постбальзаковского возраста, вылитым завучем школы равных возможностей. Завуч зябко куталась в многослойный вязаный воротник и читала газету, поднимая ее таким образом, чтобы Сергею напротив не было видно названия, что даму не выручило, ибо на другой стороне листа поверх соблазнительной фотографии шел крупно набранный заголовок "Самые сексуальные женщины", а чуть ниже – "Тайны эроса". Отобрала ли она газету у своих учеников из трудных семей, купила ли в ларьке на кровную учительскую зарплату, сочетание надменного лица, напряженно постукивающей ступни в добротной некрасивой туфле, вороватого взгляда на газетный лист со скверной печатью выглядело убийственно смешным. Даме, казалось, далеко не то что до эроса – до любых человеческих движений, как душевных, так и телесных. А дерганье ступни выглядело элементом кинематической скульптуры, заключенной в пространстве вагона. Сережа попытался представить, как выглядит секс с подобным механизмом, и вспомнил о сегодняшней ночи. Вздохнул. Но игривые мысли не желали уходить легко, и Сережа подумал, что Зоя использует свою ревность, как дилдо, как заменитель или, если угодно, продолжение его самого. Взглянул на собственное отражение в стекле вагона, рядом с головой читающей дамы, привычно подумал, что хорошо бы выглядеть постарше.

Его внешность способствовала успеху у одних и препятствовала у других. Не сказать, чтобы он был слащаво красив, но от мягких черных волос, всегда слегка взлохмаченных, от четко очерченного рта, глубоких, невероятно светлых глаз веяло такой махровой рекламой сигарет или бритвенных лезвий, что хотелось нанести этому лицу ущерб, пусть незначительный, но общечеловеческий, хоть простуду на нижней губе. Сережа пробовал отпускать бороду – еще хуже, получалась реклама туристских ботинок, байдарок, корма для собак. Бреясь по утрам и глядя в зеркало перед собой, он представлял, как поседеет лет через десять и к чему это приведет.

Доехав до нужной станции, он вышел из вагона и выбросил из головы смешную даму вместе с воспоминаниями о неудавшейся ночи, Зоиной нервозной холодности, убежавшем на плиту кофе и прочих некрупных событиях последнего времени. Следовало прибыть на работу пораньше, чтобы до прихода шефа закончить статью и перевести ее на английский. Американские хозяева не принимали русский сплин за уважительную причину опоздания. Привычно не замечая суеты Балтийского вокзала, Сережа пересел в электричку и отправился в свой Петергоф, пока Зоя предавалась размышлениям, почему она собирается пить очередную чашку кофе, в то время когда ей, может быть, лучше удавиться.

А к вечеру объявились выспавшиеся боги и подсказали простой выход. Если Сергей сказал правду и действительно собирается всю ночь на работе заниматься статьей о бурении скважин, то по меньшей мере обязан там присутствовать физически. И что стоит Зое позвонить, позвать его к телефону, а когда он подойдет, взять и повесить трубку? Никто не докажет, что звонила именно она. Сергей дал номер рабочего телефона на крайний случай, и она не собирается звонить просто так, от нечего делать. Она проверит, только проверит, там он или нет. Зоя благодарно улыбнулась богам, набрала номер, потом еще раз. После двадцатого гудка стало ясно, что к телефону никто не подойдет. Но ведь это не доказывает, что его там нет? И боги улыбнулись в ответ, ехидно.

Зоя представила себе, что Сергей заболевает чем-нибудь серьезным. Что у него отнимаются ноги. Нет, лучше не ноги, но из дому он выходить не может. Зоя представила дальше, как она самоотверженно за ним ухаживает, как переезжает к нему домой и они все время вместе, вдвоем. А его жена, конечно, не выдерживает свалившейся нагрузки и уходит от него сразу же. Тут Зоя испугалась, но не того, что придумала болезнь и вызвала к жизни неведомую и реальную опасность, а того, что подумала о жене Сергея. Значит, эта проклятая жена действительно существует, если постоянно лезет в голову. И Сережино отсутствие на работе означает самое страшное. Колесики закрутились, а что еще делать колесикам, цепочка выстроилась снова, заиграла новыми звеньями. Ночь Зоя провела на кухне за бесчисленными порциями кофе с сигаретой.

Наутро позвонил Сергей и сообщил, что не смог предупредить вчера, а сегодня его срочно отправляют в командировку на пару недель, на север.

* * *

Зоя сидит, уставившись на экран монитора, безуспешно пытаясь запроектировать обложку проспекта для строительной фирмы «Ильм». Зоя – девушка в летах, так и оставшаяся без подробного портрета, как принято в иных романах, стремящихся изображать голый механизм, структуру переживания и страсти, вместо того чтобы их описывать. Но ни переживаний, ни тем паче страстей у Зои нет, одно холодное равнодушие к себе, к макету обложки. Боги молчат давно, и Зоя не представляет, как тесно, сколь многочисленными связями она сцеплена, опутана и безжалостно вручена кажущимся иногда столь ненадежными отношениям с ним, Сережей. Не знает, что постылая ей строительная фирма под романтическим названием «Ильм», что означает вяз, прежде была рядовым строительно-монтажным поездом при отделении дороги и возглавлялась Сережиным отцом, которому удавалось в жизни все, буквально все до того самого часа, когда он вышел к завтраку, захрипел и упал между кухней и прихожей, не успев дожить до приезда «скорой». Не знает, что сейчас, с опущенными плечами и плохо причесанными волосами, как две капли воды похожа на Луизу, Сережину мать, в последние годы ее брака, Луизу, живущую без страстей, телефонных романов и заботы о хлебе насущном.

В тот сумасшедший и насыщенный год, когда умер Веня, Луиза собиралась отдать Сережу в Суворовское училище, но требовалось подождать еще пару лет. Она не справлялась с сыном и решила, что в военном училище добьются того, чего не смогла она. Сын вернется к ней воспитанным и любящим. Сережа ревновал мать до ненависти. Если бы отец не был крупным начальником, у них бы не было телефона, и мама не смогла бы сейчас часами болтать с этим своим козлом. Почему-то Сережины мечты не простирались на невозможное, допустим – если бы отец не умер. Отцу позволялось все, это было справедливо. Он слишком много умел и успевал. Он, Вениамин, был чересчур удачлив, богат и счастлив для унылых семидесятых.

Когда одним прекрасным жарким летом он отправился в Сочи вместе с сыном и любовницей, у Сережи не возникло и тени сомнения в правильности происходящего. Вокруг Вениамина все делались счастливы, пусть отсветом его собственного счастья. Попутчики в поезде, проигравшие отцу в преферанс чуть не двадцать пять рублей, смотрели Вене в рот с обожанием и пили его коньяк, заедая, естественно, бутербродами с заветренной икрой, которые буфетчица самолично приносила к ним в купе. Бригадир поезда, попросту начальник над проводниками, заглядывал в своей красивой форме с золотыми галунами поболтать и справиться, не нужно ли чего, шутливо отдавал честь маленькому Сереже и Вениной подруге. Носильщики на перроне оспаривали друг у друга право везти единственный кожаный чемодан, выигравший укладывал чемодан на тележку, сажал туда же Сережу, уже большого для подобных забав, но не чувствующего себя неловко даже на тележке в присутствии хохочущего отца. Веня брал на руки подругу, кричал носильщику в спину: "Эй, дорогой, а это кто понесет?" – и все смеялись и были счастливы, и Сереже происходящее не казалось чем-то обидным, ущемляющим права Луизы, оставшейся дома мамы, ведь бедняжка так плохо умела радоваться. Впереди сиял чудесный август, море и катер, горы фруктов, поставляемых неведомыми добрыми духами прямо в их номер, смешная маленькая подруга отца, любящая мороженое, как Сережа, и точно так же не любящая всякие местные, обжигающие рот соленья. И за весь месяц не выпало ни одного дождя, разве что ночью, когда Сережа спал, а отец и его подруга обнимались в соседнем номере, сообщающемся с их номером через внутреннюю дверь. Администраторша сказала им на прощанье, соорудив на жабьем личике подобие улыбки и даже похорошев, когда Веня поцеловал ей ручку, словно перетянутую леской в запястье: "Так на будущее лето только к нам, Вениамин Львович, только к нам, а не то обида насмерть, мы люди восточные, горячие".

Но будущего лета не стало, Веня вышел утром на кухню, Луиза молчала, по обыкновению последних лет. Как она допрашивала Сережу после поездки! То умоляла сказать правду, кто с ними, с ним и папой, жил в гостинице, то пыталась запутать вопросами, как любят делать взрослые. Сережа лгал легко и изобретательно, это была дань отцу, крохотная дань, совсем не стоящая его, Вениаминова сияния, и от стыда за незначительность подношения ничего не говорил отцу о допросах матери и своей лжи. Так вот, отец вышел утром на кухню, мать глухо молчала, неприязненно расставляя тарелки для завтрака. Отец схватился за дверной косяк, между кухней и прихожей, захрипел как-то странно, не так, как во время игры с Сережей, совсем маленьким, но Сережа помнил все, что касалось отца. Захрипел и стал приваливаться к косяку, сползать на пол, происходило это медленно-медленно, так медленно, что Луиза успела схватить в охапку Сережину куртку, Сережу, ботинки, вытолкать все это на лестницу, сказать: "Ступай к Вере Васильевне, пусть срочно идет к нам, а сам быстрей в школу". Луиза говорила спокойно, Сережа ничего не успел понять. Вера Васильевна, соседка с нижнего этажа, однако, заквохтала, заколготилась, что там еще можно проделать в народном духе? Сережу тем не менее обсмотрела: правильно ли завязал шнурки, застегнул ли куртку, как будто он маленький, противно, ей-богу. И понеслась, всплескивая локоточками, наверх, в их квартиру с незапертой дверью. А Сережа пошел в школу, что оставалось делать, он же не знал. И вечером отца уже не было. Вообще не было. А через полгода не стало Луизы, в том смысле, что прежней мамы Луизы не стало, появилась совсем другая женщина.

В то время Сережа чуть не поверил в Снежную королеву с ее льдинками. Добрые сердца не выдерживали, останавливались от холода, как у отца, а злые – ничего, работали. Человек только менялся. Как мама. Был бы Сережа девчонкой, точно бы поверил. Но кто в здравом уме захочет быть похожим на девочку? Оставалось не верить ни во что и никому, ревновать, мстить и воспитывать. А мать воспитанию не поддавалась, чем дальше, тем хуже все складывалось. Пока, к счастью, этот козел, ее друг, не пропал. Какое-то время они жили хорошо, и Сережа полюбил мать даже больше, чем раньше, ведь ему приходилось любить ее и за отца тоже. Но появился новый друг, пусть не такой козел, но все же. Потом перерыв, потом снова новый друг, случалось, новый появлялся без перерыва. Так продолжалось до тех пор, пока Сережа не вырос, узнав о ревности все. Это он так думал, что узнал о ревности все. И надеялся, что сумеет построить свою жизнь без нее. С подобными мыслями он и женился в двадцать два года на сокурснице. Луиза разменяла шикарную трехкомнатную квартиру, и молодые зажили отдельно.

Но ничего этого Зоя не знала. Она сидела и сидела перед монитором, пока рабочий телефон не выдал учащенную междугороднюю трель, и трубка не ошпарила ее Сережиным голосом, шепчущим ласковые бесстыдные глупости. Зоя краснела, повторяла: "Сережа, там же телефонистки, Сережа, перестань, Сережа, когда ты приедешь, в какой день?" – но тут трубка зашипела, и чужой голос зачастил: "Тюмень, Тюмень, повесьте трубочку, вызывает Даллас". Но у Зои уже набралось достаточно сил, чтобы забыть и красно-коричневый косметический карандаш, и несъеденные Сережей обеды, и прочие разнообразные неприятности.

* * *

Сергей повесил трубку и подошел к окну, оттягивая тот момент, когда придется ложиться и очередной раз переживать свою смерть. Как назло, спать хотелось ужасно, видимо, из-за обильного снегопада. В этом городе снег покрывал дома целиком, заносил улицы и площадь, скатываясь с единственного памятника вертолету как раз напротив гостиницы. Блестевшая под луной неуклюжая механическая стрекоза выглядела жутковато на фоне вздымавшегося волнами-сугробами снежного моря, а постель с двумя тощими одеялами казалась необычайно уютной. Сергей оставил ночник включенным и укрылся с головой. На этот раз, уснув в маленькой холодной гостинице, он оказался на том же месте, что и в предыдущем сне – в кровати под пологом. В комнате царила легкая прохладная тишина, подслащенная запахом ванили. Подноса с фруктами и напитками на постели не оказалось, и Сергей решил, что ему приснились в том сне фрукты, кувшины, красавица. Сел, потянулся отвести кисейный полог, но что-то робко кольнуло его в бок – маленький красно-коричневый карандашик, что-то они им подкрашивают, губы там, или щеки, Сергей точно не знал. Кисея сама собой скользнула в сторону, открывая прелестное лицо с высокими нежными скулами. Блестящие черные змейки кос сегодня оказались сколотыми на затылке так, что видны были маленькие мочки ушей с гладкими ободками сережек, по два в каждом ушке, одно над другим. Гранатовый влажный рот дрогнул напоминанием о незавершенном сне, и вот на плечах чужие нежные и душистые пальцы. Женщина, немыслимо юная, склонилась над ним и занялась сладким необременительным трудом, без единого звука, без стона, лишь многослойные радужные шелковые покровы быстро прошелестели под ее руками, когда, в самом начале, она поспешно освобождала невыносимое сияющее тело свое. Но на смену блаженству пришла тревога, помешав Сергею пройти за безымянной возлюбленной в узкие врата радости и золотого временного безумия, тревога плеснула жаром под грудь, слева. Он проснулся, держась за сердце, с привычным страхом смерти, с картинкой, услужливо навязанной памятью: утро, Луиза расставляет тарелки, а отец уже подошел, уже схватился за дверной косяк между кухней и прихожей.

* * *

К возвращению Сергея из командировки Зоина ревность утихла, а боги глухо молчали. Зоя подробно представляла себе, как он войдет, с нерастаявшими снежинками на воротнике куртки, а она кинется к нему, обнимет, зашепчет, о чем только не передумала за это время, и все разъяснится. И она наконец расскажет об Андрее, о своем незадавшемся замужестве. Они вместе придумают, как ей оформить развод. Ведь с тех пор как Андрей уехал «погостить» к родственникам в Канаду, от него пришло всего одно письмо с обещанием вызвать Зою, едва устроится на месте. И вот уже пять лет у нее нет других известий. Нормальная женщина давно бы все выяснила, развелась и жила в свое удовольствие. Нормальная женщина, но не Зоя. Думать так было приятно, приятно считать себя беспомощной, уязвимой, слегка не от мира сего. Другие пусть ругаются в магазинах и ходят по посольствам, другие.

В который раз все получилось совсем не так, как представлялось. Вместо снега на улице надоевшая изморось, окна плачут мелкими частыми слезами. Даже обняться на пороге не удалось, потому что руки у Сергея оказались заняты цветами и тортом. Пока Зоя на кухне ставила цветы в воду, пока развязывала коробку с тортом, он самостоятельно прошел в комнату и сел на диван. Как обнимать сидящего человека? И ужин в духовке остывает. Поели быстро, но с посудой провозились, зачем было раскладывать закуски, только тарелки пачкать. А время уходило, и слова, которые Зоя заготовила, представлялись сейчас нелепыми, неподходящими. Сколько таких слов он слышал за свою жизнь, все женщины говорят одно и то же, тем более после разлуки: как скучала сама, скучал ли он, как тянулись дни, с какими желаниями засыпала и просыпалась. Все это говорят, и чувства у всех, как матрешки, совершенно одинаковые, разве что по величине различаются. Простая мысль, что чувства могут быть разными и лишь слова одинаковыми, потому что слов меньше, Зою не посещала. Зато страх, что Сергей зевает от скуки, что ему с ней тягостно, расцветал кровожадным цветком. И то, что вот уже второй раз они будут ночевать вместе, не доставило ожидаемой радости.

Позже они по привычной схеме легли в постель, и Зое показалось, что любимый ласкает ее механически, а некоторые жесты отработаны до автоматизма. Сколько женщин помнят эти жесты? Когда и кого в последний раз он точно так же целовал в шею, в глаза? Горячее похрапывающее тело рядом (Сергей заснул тотчас, это у него что, тоже привычка?) начало раздражать, какое там умиление. Зоя заснула с трудом и проснулась совершенно больная. Однако встала первая, приготовила завтрак, а когда Сергей мылся в душе, едва не прозевала совет богов проверить карманы его пиджака. Мужчины носят в карманах массу интересного, не меньше, чем женщины в сумочках. Если повезет, можно обнаружить паспорт, по крайней мере, один вопрос был бы решен. Хотя при обмене паспорта могут и не поставить штамп о регистрации брака.

Боги обманули. В карманах не оказалось ничего, кроме носового платка и мелких денег. Тоже подозрительно, а где же он носит ключи от квартиры? Но куртку проверить не успела, услышала, как Сергей выключил душ, попутно уронив что-то с полочки под зеркалом. Лишь закрыв за ним дверь, рухнула обратно в постель, измерила температуру и позвонила на работу предупредить, что заболела всерьез.

Солнце умирало и показывалось все реже. Декабрь никак не мог перешагнуть границу самых долгих ночей, изматывая себя и город неуместными дождями, приготовляя пространство для простуды и гриппа. Темнота, особенно заметная в отсутствие снега, наваливалась среди дня, размазывала вокруг себя все, что могла, и вмешивалась в отношения, стараясь уничтожить все, впадая в бешенство от неуязвимости равнодушия. Темнота как будто знала, что ничто из однажды возникшего не исчезает, и не могла с этим смириться. Как бы люди ни стремились поссориться и расстаться сами по себе, без ее вмешательства, отношения не исчезают, они длятся в пространстве после разлуки и после смерти, изменяясь, обращаясь в прямо противоположные, умаляясь, заслоняясь другими, продолжая вечный спор, потому что согласие – это тождество, а даже один человек не бывает тождествен сам себе в зависимости от настроения, погоды или дня недели.

* * *

По дороге на работу Сергей с некоторой печалью отметил, что маршрут от Зоиной квартиры до Петергофа уже становится для него привычным. Не надо задумываться, куда свернуть в метро на переходе станции «Технологическая», а идти и идти в толпе полусонных, но уже рассерженных пассажиров, пока не вынесет тебя наверх на Балтийском вокзале, а там снова толпа к электричке, и так до второго вагона, который без компрессора и меньше гремит, сесть на третью справа скамейку по ходу поезда и дремать, пока не объявят Старый Петергоф. Еще Сергей вяло думал о Зоиной манере никогда не высказываться прямо, так что приходилось угадывать, а что же она на самом деле хочет сказать, и что, несмотря на эту досадную манеру, ему с ней хорошо и, наверное, это и есть счастье, а разглядеть его мешает пасмурная погода и бесснежная зима.

Мальчик, идущий по проходу между скамейками, нечаянно толкнул Сергея, отвлек. Мальчик в мятых брючках, рваной нечистой куртке, собирающий бутылки по вагону в половине седьмого утра, вызывал раздражение и жалость пассажиров одновременно. Он деловито заглядывал под сиденья, не обращая внимания на людей, а лишь на бутылки, и если видел мужчину, пьющего пиво, останавливался чуть позади, чтобы не сердить, не провоцировать на задержку в освобождении желанной тары, беззастенчиво толкая остальных, не имеющих для него самостоятельной ценности людей. Шапки у ребенка не было, и короткие, неровно остриженные волосы делали и без того тонкую шею совсем беззащитной. Дойдя до начала вагона, он повернул обратно, Сергею показалось, что мальчик так и живет в электричке, бесконечно перемещаясь взад-вперед. Лицо мальчика не удерживалось в памяти, как бы не прочитывалось, и, выйдя на перрон, Сергей мгновенно забыл о нем.

Рабочий день прошел быстро в рассказах о забавных американцах, попершихся в Тюмень бурить скважины. Сослуживцы засыпали Сергея вопросами о "перспективах дальнейшего сотрудничества", мифической северной надбавке, оленях – какие олени в Тюмени? – и прочими глупостями. В перерыве между вопросами и чаепитием Сергей позвонил Зое и договорился на завтра, а сегодня он хотел передохнуть от любого общения. Разумеется, об утреннем мальчике он не вспоминал, пока не вышел из метро на площади Восстания, направляясь к улице Некрасова по свежевымощенному тротуару. Мальчик шел перед ним. Когда он появился, Сергей не заметил. Конечно, это был другой мальчик, просто тоже плохо и бедно одетый, с такими же коротко и неровно остриженными волосами. Но двигался он точно как тот, первый, как будто всегда жил здесь на темной улице и вечно шел от метро к углу Восстания и Некрасова, привычно волоча тяжелую для него сумку, явно с пустыми бутылками, и не смотря по сторонам на соблазнительные витрины. Сергей прибавил шагу, норовя заглянуть мальчику в лицо, но как ни торопился, догнать маленького сборщика бутылок не удавалось. Расстояние между ними оставалось волшебно неизменным. Нужно идти за ним, и все. Не иначе как малыш послан в качестве проводника, а тот, в электричке, был первым предупреждением. Потому и толкнул Сергея, ведь остальных пассажиров он огибал с поразительной ловкостью. Проводник или посланец обернулся, проверяя, следуют ли за ним, уличный фонарь неожиданно мигнул, так что лицо ребенка осталось неразличимым в темноте. Сергей миновал уже свой поворот, не заметил этого, но мальчик нырнул в подворотню, и Сергей опомнился. Посмеявшись над собственными фантазиями, правда, с некоторым суеверным страхом, он повернул назад, разглядывая встречные окна, прошел один двор-колодец, другой и перед самой своей парадной поднял голову, задержался, силясь разглядеть, что происходит в освещенном окне почти напротив его окон.

Разглядел – и тотчас со всех ног кинулся к себе, к своему окну, не зажигая света, чтобы лучше видеть то чужое, освещенное; дернул занавеску, обрывая кольца на карнизе – поздно, напротив глухая темнота, без единого пятна света, того оранжевого "абажурного" света, который он помнил еще из детства и который только что мягко обрисовывал головку с черными блестящими косами-змейками, сколотыми на затылке. Он разглядел даже серьги, блестевшие одна над другой, по две в каждой мочке, как в последнем сне, или показалось? Побрел к выключателю, наступил на что-то шуршащее, и лампа выхватила из темноты на полу лоскут радужного переливающегося шелка, поясок, оторванный в спешке от легкого многослойного наряда. Он помнил этот шелк, сминаемый нежными пальцами в стремительном порыве освободиться, разоблачить сияющее смуглое тело. И полог мягко вздувался над постелью и опадал, выдыхая. Сергей сел рядом с воплотившимся сном прямо на пол и не думал ни о чем, пока не зазвонил телефон.

* * *

Зоя ни разу не звонила Сергею домой, хотя номер своего телефона он дал ей еще в самом начале. Подсознательно она боялась узнать непоправимое, что-то такое, после чего ее подозрения превратятся в уверенность. С одной стороны, хотелось определенности, но, с другой, она боялась, что определенность уничтожит все. Днем ей звонила Маринка, предлагала зайти, купить продуктов и лекарств, разохалась, услышав простуженный голос подруги. Зоя отказалась, надеясь, что зайдет Сергей, и не желая, чтобы они с Мариной столкнулись после незадавшегося знакомства. Марина догадалась о причине отказа, на этом ее тактичность дала сбой: «Ты можешь его долго прождать, моя дорогая», – и как дважды два объяснила, что никакая, самая беззаветная привязанность и хорошее отношение к человеку не дают нам особых прав на него.

Провалявшись в постели с высокой температурой целый день, Зоя решила, что если привязанность и не дает ей права на ответную привязанность с его стороны, то уж плохое самочувствие чего-то стоит. Когда ближе к вечеру она поняла, что Сергей не появится и не позвонит, хотя телефон стоял так близко, на стуле рядом с постелью, она решилась. И боги горячо поддержали ее.

Сергей повел себя довольно странно, отвечал односложно и не стремился сам поддерживать разговор. У Зои создалось впечатление, что с ним в комнате находится кто-то еще, поэтому он не может говорить свободно. О том, что заболела, Зоя решила не сообщать, сам догадается по голосу. Если захочет. Сергей не догадался. Ему было не до нее, уж это-то Зоя поняла. На просьбу заехать сейчас – не сдержалась все-таки – уклончиво отвечал, что уже поздно, лучше завтра, после работы заедет или встретит ее у выхода из метро. Боги давно нашептывали реплику, Зоя прислушалась и повторила: "Не смею больше задерживать. Боюсь, что твоей жене придется второй раз подогревать ужин", – и повесила трубку. Невозможность высказать все, что хотелось, рассказать свою злость душила ее и проступала испариной. Почему именно с ней так несправедливо поступают, почему так не везет с самого начала; она никогда не жила, как хотелось, не говоря о том, что не жила, как того заслуживала. Но боги не торопились объяснять ей, что это всего лишь жажда подлинной и несбыточной жизни, свойственная всем людям без исключения, а счастье или несчастье здесь ни при чем.

* * *

Глупая и беспомощная Зоина реплика чудесным образом вернула Сергея в реальность. Но перезванивать он не стал, полагая, что надо дать человеку возможность пережить свою злость в одиночку, подумать и успокоиться. И до этого знал, что Зоя ревнует, а виной тому его нежелание рассказывать о себе, но не предполагал, как далеко она забрела. Моментально вспомнилась мать, ее некрасивые романы, собственная Сережина большая обида, отказывающаяся принимать дурную действительность. Детская ревность проявляется легко: теряются дневники, новый портфель и мелкие безделушки с туалетного столика матери, бьются любимые материны чашки и тарелки, любимые ее кактусы заливаются горячим бульоном или чернилами, в конце концов, роняется на пол, а для верности со шкафа, телефон, по которому она разговаривает с дядей Леней. Ревность сопровождала Сережу, как верная собака. С ней он окончил школу, с ней же поступил в институт. В тот год, когда он женился и дал себе слово никогда больше не испытывать ничего похожего и не давать поводов другим, а имелась в виду его молоденькая жена, Сергей жил довольно странно. Он был счастлив, и было очень некогда: зачеты, сессии, первые столкновения с бытом, новая жизнь, бессонные ночи, заполненные разговорами и любовью, куча друзей. И в то же время отсутствие привычного, то есть ревности, тревожило не то чтобы создавало дискомфорт, но… Допустим, ходишь в школу с портфелем изо дня в день, потом в институт с «дипломатом» и тубусом. Пальцы, ладонь привыкают удерживать за продолговатую ручку рвущуюся к земле небольшую силу, килограмма на три. А пойдешь на преддипломную практику «пустой» – не хватает трех килограммов, в казенном коридоре учреждения некуда деть руки, и вид несолидный. Так и начинаешь таскать старенький «дипломат» без всякой надобности.