Текст книги "Три женщины одного мужчины"

«А я и правда такой!» – иногда догадывался Николай Робертович, а потом вспоминал, что виноват со всех сторон, и успокаивался, впадая в сладострастное переваривание собственной вины. И даже называл ее непреодолимой, что в переводе означало «драгоценная», «дорогая», «самая лучшая на свете».

Несколько раз внешне жизнерадостный Швейцер пытался рассказать о своей вине дочери, но каждый раз натыкался на жизнерадостный эгоизм молодого существа и откладывал объяснение на потом. Как говорится, до лучших времен, которые все не наступали и не наступали.

– Я должен сказать ей об этом! – будил Николай Робертович жену по ночам.

– Не надо, – по привычке отмахивалась от страданий мужа Тамара Прокофьевна.

– Почему? – тормошил он ее снова и снова.

– Не надо, – в полусне повторяла жена и переворачивалась на другой бок.

– Она должна знать, что у нее есть брат, – приводил свой главный довод Николай Робертович, и тогда Тамара Прокофьевна вскакивала с постели и начинала орать на мужа что есть сил, потому что «это невозможно» – так жить, так спать, так есть, так ходить на работу и так готовиться к свадьбе.

Женечкина свадьба стала главным поводом, который, с одной стороны, сблизил супругов Швейцер, а с другой – окончательно разобщил. Не случайно Женечка Вильская, вспоминая свое бракосочетание, любила говаривать: «Я не видела более веселой свадьбы, чем у нас с Женькой». А потом добавляла: «И такой щедрой».

Первоначально Тамара Прокофьевна, подслушавшая разговор дочери с мужем, записала это на свой счет: сногсшибательное свадебное платье, спасибо Баруху Давыдовичу, обильный свадебный стол (большую часть закусок главный бухгалтер ресторана «Север» в сумках-холодильниках привезла в Верейск из Долинска), крупная сумма на сберкнижке…

Каково же было удивление Тамары Прокофьевны, когда Женечка, прижавшись к мужу, сообщила: «А еще мне подарили брата». «Кого?» – не понял ее он. «Брата», – повторила она и, счастливая, уткнулась ему в плечо. «А почему брата? – засомневался Женька. – Может, будет девочка?» Помолчали немного. «Ну теща дает! – не сдержался Вильский и чмокнул жену в лоб. – Вот это я понимаю!» «Ничего ты не понимаешь, – рассмеялась Женечка, и это задело Тамару Прокофьевну за живое. – Оказывается, у моего папы есть сын. Внебрачный. Коленька. Правда, здо́рово?»

После этих слов раздосадованная Тамара Прокофьевна обозначила свое присутствие.

– Ничего здорового я в этом не вижу, Женя, – строго произнесла она, и оба Вильских одновременно отреагировали на одинаковое имя.

– А что в этом плохого? – больше из искреннего любопытства, нежели из вредности, как думала Тамара Прокофьевна, спросил Вильский.

– Не валяй дурака, Евгений. – Голос Тамары Прокофьевны прозвучал совсем строго. – Просто представь на минуту, что у твоего отца растет сын на стороне.

– Такого не может быть! – категорически отмел Женька такую возможность.

– Уверяю тебя, может быть все! – злобно рассмеялась Тамара Прокофьевна. – Но если честно, обидно другое…

Женечка Вильская внимательно посмотрела на мать.

– Обидно другое, – повторила Швейцер.

– И что же? – насупившись, поинтересовалась Женечка, растревоженная вторжением матери в их с мужем пространство.

– Обидно то, что тебе не обидно. Твой отец изменил мне, а у тебя ничего не екнуло. Как будто так и надо!

– Мама, такое может случиться с каждым! – с философской интонацией изрекла Женечка.

– Посмотрим, что ты скажешь, когда с тобой, не дай бог, произойдет нечто подобное. «Ведь это может случиться с каждым», – ерничая, процитировала слова дочери Тамара Прокофьевна.

– Со мной такого не случится! – самонадеянно заявила Женечка и лукаво посмотрела на мужа.

– Желтая! – Вильский грохнулся перед женой на колени и стукнулся лбом об пол. – Клянусь.

– Ну-ну, – хмыкнула тогда Тамара Прокофьевна и вышла из комнаты, оставив супругов наедине друг с другом.

«Кажется, тогда, – делилась впоследствии с Марусей Устюговой Женечка, – я и забеременела». «Так не бывает», – засомневалась Машенька, держа на руках новорожденную Верочку Вильскую. «Бывает», – заверила ее молодая мамаша, окрыленная тем, что тяжелые роды остались далеко позади.

Дружба бывших соперниц долго не укладывалась в голове ни у Прасковьи Устюговой, ни у Киры Павловны. Обеим женщинам казалось, что в неожиданно возникшей между девушками симпатии что-то не то. И только Николай Андреевич, глядя на то, как щебечет их драгоценная Женечка с Марусей, был уверен: все правильно!

Сватовство, задуманное Кирой Павловной как способ утихомирить соседскую зависть и восстановить утраченное взаимопонимание между семьями, увенчалось успехом. Уже на свадьбе молодых Вильских стало ясно: Феля и Машенька буквально созданы друг для друга. Оба в очках, нескладные, далекие от мирской суеты, они сперва не понравились друг другу, ибо каждый в глубине души мечтал видеть своего партнера более совершенным, а потом сошлись на любви к точным наукам и эзотерическому чтению.

Заприметив возникший между молодыми людьми интерес, Екатерина Северовна времени даром терять не стала и увезла Марусю в Москву «погостить». «Пусть девочка у нас поживет, осмотрится, погуляет по городу, сходит в концерт», – уговаривала она Прасковью отпустить дочь с ними.

И Екатерина Северовна, и Устюгова прекрасно друг друга поняли: добро на «погостить» было получено сразу же, и Машенька с огромным чемоданом перекочевала на новое место жительства, куда через две недели примчалась и сама Прасковья, нагруженная домашними консервами.

– Совет да любовь, – поторопилась она выпалить, как только старомодный Феликс Ларичев открыл рот, чтобы, как положено, попросить Марусиной руки.

– Будьте счастливы, – прослезилась Екатерина Северовна. Воспользовавшись связями покойного мужа, она организовала роспись в трехдневный срок и нашла для Машеньки Ларичевой прекрасное место работы неподалеку от дома.

Прасковья Устюгова вернулась из Москвы в генеральских эполетах.

– С приездом, Пашенька, – поприветствовала соседку Анисья Дмитриевна. – Как там наши?

– Кто это – ваши? – На лице Устюговой появилось важное выражение.

– Маша, Феля, – уточнила наивная Анисья Дмитриевна.

– Хорошо, – немногословно ответила Прасковья и бросила через плечо: – Барахлишко кое-какое вам передали, пусть Кира-то зайдет.

Кира Павловна явилась буквально через минуту, как только узнала от матери об возвращении Устюговой.

– Ну? – подпрыгнула она на пороге от нетерпения. – Давай рассказывай.

– А чего рассказывать? – развела руками Прасковья. – Чужая семья, свои порядки.

Кира Павловна после этих слов вытаращила на соседку глаза и села прямо в прихожей на табуретку:

– Это что за чужая семья, Паша? Ты чего, белены объелась?

– Не знаю, кто это белены объелся, а Катька твоя (это она так пренебрежительно о Екатерине Северовне) строго-настрого запретила языком чесать, чтоб не сглазить. Говорит: «Люди разные бывают. Не успеешь глазом моргнуть, как лихо поселится».

Ничего такого, разумеется, Екатерина Северовна Ларичева сватье не говорила, не такой она была человек. Спасибо, у Киры Павловны хватило ума в россказни Устюговой не поверить и Катю недоверием не оскорбить. Нутром Вильская почувствовала ту самую соседскую отрыжку, ради которой все и затевалось месяц назад. «Не отпустила, значит, обиду», – догадалась Кира Павловна и усмехнулась.

Усмешка Вильской вывела Прасковью из себя. И она наконец высказала все, что хотела.

– Лыбишься чего? – грубо спросила она соседку. – Жизнь, что ли, задалась?

– Да вроде не жалуюсь, – без вызова ответила Кира Павловна и медленно поднялась с табуретки.

– И зря! – притопнула ногой торжествующая Прасковья. – Упустили девку! Думали, отделались? Замуж выдали и низкий вам поклон?

Кира Павловна смотрела на соседку во все глаза.

– Ну уж нет! Рано радуетесь. Отольются кошке мышкины слезки, – заверещала Устюгова и затрясла указательным пальцем перед носом Киры Павловны.

– Это ты у нас мышка-то? – выпятила грудь Вильская и твердо пошла на противника. – Ты, Паша, не мышка. Ты, Паша, – Кира Павловна набрала в грудь побольше воздуха, – крыса! Дрянь ты, Паша. Не разглядела я тебя вовремя.

– Ну так смотри, – побледнела Прасковья.

– А то я тебя не видела, – спокойно обронила Вильская и аккуратно закрыла за собой дверь.

Больше с Прасковьей она не общалась, и матери запретила, и молодым наказала. И только Николай Андреевич внял просьбам супруги и смотрел сквозь соседку, словно она была пустым местом. Впервые за столько лет мирной жизни над лестничной клеткой сгустилась атмосфера войны, но даже она не могла помешать вызреванию дружбы между Женечкой и Марусей.

Чем больше становилась дистанция между бывшими подругами, тем короче делалось расстояние между живущими в разных городах молодыми женщинами.

«Как ты себя чувствуешь? – писала Марусе измученная ночными бдениями Женечка. – По-прежнему ли тебя мучает токсикоз?..»

«Спасибо тебе, дорогая Женя, что интересуешься моим здоровьем, – благодарила подругу Маруся Ларичева. – Уже полегче. Разрешился ли как-нибудь ваш вопрос с квартирой?»

Читая эти строки, Женечка плакала навзрыд: жизнь в зале под негласным присмотром Киры Павловны превратилась в мучение. Глядя на то, как расстраивается его драгоценная Желтая, Женька неоднократно ставил вопрос ребром и объявлял родителям, что они с женой уйдут на квартиру.

– Подожди, Евгений, – останавливал его отец, старавшийся не вникать в специфические отношения свекрови с невесткой. – Верочка маленькая, Женечка на работе. А Кира с Анисьей Дмитриевной всегда рядом, помогут, присмотрят.

– Ну не может больше Желтая, отец. Она как птица на жердочке: мать входит – Женька дергается.

– Почему? – недоумевал Николай Андреевич и пытал Киру Павловну.

Та тоже недоумевала, искренне считая себя безупречной свекровью. «Все лучшее – детям», – говорила она и даже не задумывалась о том, что лучшее – враг хорошего.

Отдав молодым самую большую комнату в квартире, Кира Павловна не подумала, что в ней вместо дверей – бархатные портьеры, скопированные ею с московского быта Ларичевых. И это в то время, когда ее спальня располагалась за плотно закрывающимися двухметровыми дверями и вход посторонним туда был воспрещен.

«Зато у них в комнате, – перечисляла Кира Павловна, – «Хельга», телевизор, журнальный столик, два кресла». А им не нужен был ни журнальный столик, ни сервант, ни телевизор. А нужна была одна большая кровать.

– Как мне хорошо с тобою, Желтая, – шептал в ухо жене Вильский, обдавая ту пламенным жаром.

– Да, – только и успевала ответить Женечка, а потом улетала в те самые кущи, о которых в книгах было написано, что они райские. Вернувшись, тяжело дышала и с опаской поглядывала на бархатные портьеры, за которыми то ли спало, то ли подслушивало остальное население квартиры Вильских.

– Да не смотри ты туда, Желтая, – подсмеивался над женой Женька. – Спят они, спят.

– Не знаю, – шептала Женечка ему в ответ. – Вчера мы тоже думали, что они спят, а утром Кира Павловна недовольно отметила, что полночи не могла заснуть: у соседей шумели.

– А что же ты не спросила, у каких соседей?

– Дурак, – нежно называла мужа Женечка и целовала то в один глаз, то в другой. – Правильно мне мама говорила…

– Чья? – скользил губами по Женечкиной шее Вильский.

– Какая разница, – закрывала ему рот ладошкой жена и, хихикая, накрывалась с головой одеялом.

Что поделать, разные мамы говорят по-разному. Но ничего из того, что в сердцах обещала Женечке Швейцер Тамара Прокофьевна, не сбывалось. Евгений Николаевич Вильский являл собой тип примерного семьянина – под стать своему отцу. Не пропадал по ночам, не пил в гараже с друзьями, не играл в карты и по-прежнему был страстно влюблен в собственную жену.

В компании их открыто называли «попугаями-неразлучниками»: петь и то они предпочитали дуэтом. Иногда ночами задыхающийся от нежности Вильский приподнимался на локте и подолгу вглядывался в лицо жены, вспоминая странные цыганские слова о трех жизнях.

– Знаешь, Желтая, – размышлял он. – Я сначала было думал, что три жизни – это три места, где мне привелось жить. Сначала – у родителей, потом – с тобой и с Веркой в однокомнатной, а теперь – в кооперативе: ты, я и Верка с Никой.

– Что за дурацкая привычка называть девочку Верка, – недолго сердилась Женечка на мужа. Недолго, потому что знала, какое последует продолжение: «Три жизни» – это она и дочери. На каждую – по жизни.

– Как-то странно вы с Женей рассуждаете, – однажды в откровенном разговоре призналась ей Маруся Ларичева, приехавшая в Верейск навестить мать. – Я бы поостереглась…

– А что в этом такого? – удивилась далекая от эзотерических изысков Женечка.

– Мне кажется неправильным исчислять Женину жизнь вашими тремя. Вроде как ему самому ничего не остается…

– С ума сошла! – рассердилась на московскую подругу Женечка Вильская. – Совсем уже со своим Ларичевым глузднулась…

Договорить она тогда не успела, потому что чуткая Машенька обняла ее своими тоненькими ручками в синеньких ручейках и извинилась, что посеяла сомнения в ее, Женечкином, сердце.

– Не слушай, не слушай! – заканючила она, как маленькая. – Глупости это все! Живи как жила, забудь, что я сказала.

– Ладно! – самонадеянно пообещала Вильская, но сдержать обещание не смогла: напугалась, как будто с того света известие получила. Долго думала: сказать – не сказать?

Сказала. Рыжий Вильский почесал затылок, а потом рассмеялся:

– Желтая, все-таки ты дура! И Машка твоя – дура!

– Посмотрела бы я на тебя, если бы тебе такое сказали. Что б ты сделал?

– Мимо ушей бы пропустил. И потом… Уже не помню, но цыганка еще что-то говорила.

– Что? – выдохнула Женечка.

– Что-то вроде «много дел надо делать». На три жизни хватит. Смотри. – Вильский вскочил с кровати, подбежал к шкафу, достал оттуда брюки и, порывшись в карманах, извлек трехкопеечную монету. – Вот!

– Что это?

– Про Кощееву смерть слышала? – И для пущего эффекта Женька завыл: – Игла – в яйце, яйцо – в утке, утка – в зайце, заяц…

– В духовке, – развеселилась Женечка и потянулась за монетой.

– Не дам, – увернулся Женька. – Это моя трехкопеечная игла, пока со мной, я весь живой. Можно сказать, живее всех живых, как Ленин на площади.

– Совсем ненормальный, – только и покрутила пальцем у виска Женечка, но про «иглу» с этого дня не забывала, собственноручно проверяла, взял с собой Вильский монетку или в сменных брюках оставил.

Впрочем, проверять не было никакой нужды. Женькин педантизм превратился в семье молодых Вильских в притчу во языцех. Возможно, это было качество настоящего инженера. А возможно, фамильная черта, доведенная природой в отпрыске Николая Андреевича до грандиозных размеров.

Евгений Николаевич Вильский ничего не забывал – нигде и никогда. В этом смысле с ним было особенно выгодно ездить в командировки. Коллеги знали, если чего-то в мире нет, у Вильского оно обязательно найдется. Иголки, нитки, запасные карандаши, кипятильник, утюг, не говоря уже о чае, сахаре и о кое-чем покрепче. «ЭВМ, а не человек», – посмеивались над ним младшие научные сотрудники оборонного НИИ. И только Кира Павловна в сердцах называла сына «ОТК несчастная!».

– Ну и что, Кира, – пытался утихомирить жену Николай Андреевич, – в совокупности с Женечкиной забывчивостью очень хорошее сочетание. Они вообще прекрасная пара! – радовался за сына старший Вильский, но о своих чувствах предпочитал помалкивать. И правильно делал, потому что о счастье молодых не говорил в округе только ленивый. И только ленивый им не завидовал.

Поэтому-то набожная Анисья Дмитриевна и носила в церковь записочки о здравии всех Вильских, а Жене с Женечкой всегда заказывала отдельный молебен. Каждое воскресенье она поднималась ни свет ни заря и шла к заутрене. Шла ровно семь километров, почти два часа. И ни у кого из живущих рядом не возникало мысли, что, наверное, для пожилого человека – это путь не просто неблизкий, но и трудный.

Но Анисья Дмитриевна не жаловалась, а резво, как только могла, передвигала свои высохшие от старости ножки и семенила ими, наивно полагая, что так и безопаснее, и быстрее.

– Опять в молельню ходила? – строго спрашивала ее Кира Павловна и оставалась недовольной, когда мать доставала из-за пазухи завернутые в чистый носовой платочек просфоры. – Я это есть не буду! – наотрез отказывалась Кира вкусить «тела Господня».

– Кусочек, Кирочка, ты же крещеная, – умоляла дочь Анисья Дмитриевна и отрезала маленькую часть. Ломать просвирку руками она не отваживалась, потому что Кира Павловна брезговала.

– Все равно не буду, – бурчала Кира и сердито хлопала холодильником.

– Давайте мне, Анисья Дмитриевна, – с готовностью говорил не верующий в Бога Николай Андреевич, принимавший «кусок теста» из уважения к теще и ее убеждениям.

– Угу, – продолжала ворчать Кира Павловна. – Коммунист.

– Перестань, пожалуйста, Кира. – Вильский делал жене замечание и, как только теща покидала кухню, выговаривал: – Анисья Дмитриевна – пожилой человек. Два часа туда – два оттуда. Ты только представь, четыре часа на дорогу, и все ради того, чтобы свечки поставить и за нас, между прочим, за всех помолиться. Может, как раз ее молитвами и живем.

– Я ее об этом не просила, – отказывалась признать правоту мужа Кира Павловна. – Могла бы и на трамвае доехать.

Но Анисья Дмитриевна считала по-другому и принципиально отказывалась пользоваться общественным транспортом: «Всю неделю грешила. Надо прощение заслужить».

Никто не заметил, как «баба маленькая» перестала «ползать» на свою Никольскую гору – так в Верейске называли возвышенность, на которой стоял храм Николая Угодника. И никто не заметил, как изменились отношения молодых Вильских. Отмечали только, что Женечка – теперь ее чаще называли Евгения Николаевна – стала более степенной и обстоятельной, что и понятно: двое детей, сама – ведущий инженер в отделе. И хотя Вильские по-прежнему оставались для друзей «попугаями-неразлучниками», что-то нарушило привычное равновесие между ними.

Первым несоответствие почувствовал Женька, однажды заставший жену перелистывающей его записную книжку:

– Желтая, ты чего?

– Ничего, – напугалась Женечка и от неожиданности бросила книжку на пол. – Телефон искала.

– Чей? – помрачнел Вильский.

– Уже не помню… – чуть не заплакала она. – Просто на глаза попалась.

– Ты мне не доверяешь? – глухо произнес Женька и поднял книжку.

– Что ты! – бросилась к нему Женечка. – Доверяю. Что ты!

«Доверяй, но проверяй! – предупредила ее Тамара Прокофьевна, сидя у кровати парализованного Николая Робертовича. – Иначе будет, как у меня с ним».

«Не будет», – в который уже раз подумала Женечка, но вслух ничего говорить не стала. Родительская жизнь давно перестала ее интересовать, а почему – над этим она никогда не ломала голову. Потому что та и так все время кружилась от счастья.

Но когда закружилась бедная голова Николая Робертовича, счастья стало чуть-чуть поменьше. Все-таки папу Женечке было жалко, но инсульт – дело серьезное, и, уверяла мать, он «вел образ жизни, несовместимый со своим заболеванием».

О том, что у заболевания было имя – вина, Женечка не задумывалась. О какой вине можно вести речь, когда все всё и так знали. Где-то далеко-далеко, в Северокурильске, жил мальчик Коля. У Коли была другая фамилия, но это не мешало ему приезжать в Долинск и жить там до тех пор, пока Тамара Прокофьевна не купит ему билет на поезд, который отвезет пухлого мальчика в Петропавловск-Камчатский, где его встретит случайная любовь Николая Робертовича по имени Алеся.

В то, что эта любовь «случайная», Женечку заставила поверить Тамара Прокофьевна, объяснившая дочери, что «если бы твой отец любил эту женщину, ничего не помешало бы ему с ней соединиться: ни ты, ни я». Ну а раз не соединился, размышляла потом Женечка, значит, и правда не любил. Значит, все несерьезно. А раз несерьезно, то какая вина? С кем не бывает?

– Бог шельму метит, – однажды вырвалось из уст Тамары Прокофьевны, достававшей из-под мужа судно.

– Это ты о ком? – поинтересовалась у матери Женечка, приехавшая с младшей Никой погостить в Долинск, а заодно и отца проведать.

– О нем, – бросила, не глядя, Тамара Прокофьевна. – Видишь, как его жизнь за все наказала.

Тогда Женечка Вильская поторопилась согласиться с измотанной заботами о прикованном к постели муже матерью, а в пылу очередной ссоры взяла и выпалила: «Это не его жизнь наказала. Это тебя жизнь наказала. Было, видимо, за что!»

Ничего ей в ответ не сказала Тамара Прокофьевна, только губами прошелестела, но Женечка ничего не услышала и в сердцах понеслась на речной вокзал покупать билет домой, чтобы потом долго-долго не возвращаться в Долинск.

Думала ли она, что буквально через полгода приползет к матери, а та, вместо того чтобы успокоить дочь, криво улыбаясь, мстительно произнесет: «Я же тебе говорила». «За что?» – терзалась Женечка и повторяла этот вопрос раз за разом. «А меня за что?» – возвращала ей его Тамара Прокофьевна, и в груди ее торжествующе и спокойно стучало сердце, наслаждаясь наконец-то воцарившейся справедливостью.

Ничто не предвещало конца.

Даже начавшаяся в стране перестройка и та казалась всего лишь очередным испытанием, которое семья Вильских собиралась легко преодолеть, потому что был крепкий тыл, построенный быт, поддержка в лице Николая Андреевича и Киры Павловны, четырехкомнатная кооперативная квартира, серьезные сбережения на книжках, машина… Но главное – подросшие дочери (Вера к тому времени уже студентка) и непреходящее чувство любви между супругами.

Так считала Женечка, с годами превратившаяся в алхимика семейного счастья. Растворившись в заботе о дочерях, она автоматически превратилась в старшего товарища Евгения Николаевича Вильского, который, считала она, нуждался в постоянном уходе и контроле. Каждый шаг мужа Женечка подвергала строгой ревизии, наивно предполагая, что именно так должны выглядеть отношения между супругами со стажем. Этот контроль для вольнолюбивого Вильского был страшнее супружеской измены, потому что все в этой жизни он предпочитал делать самостоятельно и всегда это подчеркивал. «Я сам!» – останавливал он разошедшуюся не на шутку Евгению Николаевну, пытавшуюся давать мужу советы по поводу того, как разрешить ту или иную конфликтную ситуацию, например, возникшую на работе.

«Это не конфликт, Желтая! – отбивался от жены Вильский. – Это производственная необходимость, и ничего больше». «Поверь мне, Женя! – стояла на своем Евгения Николаевна. – Я лучше разбираюсь в людях». «Хватит!» – вспыхивал тот и уходил в гараж, куда подтягивались неразлучные Вовчик и Левчик Рева, чья семейная жизнь тоже проходила под знаком кризиса.

Все три школьных друга были женаты на ровесницах, ну, или почти ровесницах. И только незабвенный Левчик раз за разом понижал возрастную планку и заводил любовниц возраста собственной дочери. «Скоро тебя привлекут за совращение несовершеннолетних!» – подсмеивались над ним товарищи, а Левчик вскакивал с приспособленного под табуретку чемоданчика с инструментами и махал на друзей руками: «Типун вам на язык, сволочи!»

Пожалуй, именно он был самым счастливым из всей троицы, потому что жил в полном соответствии со своими представлениями об условной норме. А согласно ей, любил цитировать Левчик подслушанное где-то выражение: «Мужчина – это самец. Существо полигамное. Моногамец (это слово, видимо, было его собственным изобретением) природе не выгоден, потому что не способствует улучшению человеческой породы».

– А ты? – требовали от него ответа Женька с Вовчик.

– А я… – надувался, как индюк, Левчик, а потом сдувался и говорил: – Я тоже, мужики, человеческую породу не улучшаю.

– Как же так? – хлопали глазами товарищи.

– А вот так… – пожимал плечами Левчик. – Женат.

Своей жены Лева побаивался и в глубине души считал самым удачным в браке именно Женьку. «Ты наш херувим!» – иронизировал он над другом, а сам завидовал царившей между супругами Вильскими гармонии. «Да уж!» – одобрительно вздыхал Вовчик, незаметно посматривая на часы, и только Вильский сидел спокойно, всем своим видом доказывая когда-то изреченную в присутствии однокашников истину: «Мы с Желтой – люди свободные, поэтому и живем по-человечески, доверяя друг другу. Я в Женьке на все сто уверен. А она во мне».

Так было всегда. «И так будет всегда!» – утверждал Вильский, но в последнее время в его словах было все меньше и меньше уверенности.

«Что с тобой, Рыжий?» – иногда осмеливался спросить друга Вовчик, но тут же наталкивался на традиционные «все путем» или «нормально». Не мог скрытный Вильский поделиться ни с кем, что его временами наказывает собственная жена, его любимая, добродушная и веселая Желтая. Причем не за какие-то очевидные мужские грехи, а за элементарное «непослушание», за желание прокладывать свой, независимый курс в жизни.

Нет, Евгения Николаевна никогда не повышала на мужа голос: она наказывала его по-другому. Неделями молчания, когда любое случайное прикосновение рук вызывало ощущение ожога. «Все равно будет по-моему», – говорил весь ее вид. «Нет!» – отказывался Вильский от заботы и сам жарил себе яичницу. «Дай я!» – с каменным лицом вырывала у него из рук сковородку Женечка и сбрасывала все содержимое в ведро.

Никогда Евгений Николаевич Вильский, так же как и его отец, не повышал голоса на жену, хотя иногда хотелось просто смести ее с дороги. Но было страшно – вдруг дети увидят. Поэтому Женька, играя желваками, спокойно открывал дверь, трясущимися руками доставал сигарету и с наслаждением затягивался, ожидая успокоения. Но оно не наступало, и потом лихорадило полдня, и все время очень хотелось курить, каждые пять минут.

Но к обеду в институт прибегала исправившаяся и осознавшая вину Женечка и звонила снизу, чтобы Вильский спустился. И Вильский спускался, и обнимал свою Желтую за плечи, и обещал курить меньше, потому что вредно, он и сам знает, и, конечно, все будет хорошо, и скоро праздник, и надо себя беречь, и давай – до вечера.

Праздники по-прежнему объединяли супругов, оставшаяся со студенчества привычка собираться компанией в складчину, танцевать, петь, дурачиться оказалась спасательным якорем для поколения, обогатившегося в шестидесятые и обнищавшего в девяностые.

Восьмое марта традиционно отмечали у Левы Ревы, всегда по одному и тому же сценарию: сначала заходили к старшим Вильским, поздравляли Киру Павловну, заглядывали к Анисье Дмитриевне, а потом переходили в соседний подъезд, где в доставшейся от родителей Левчика квартире хозяйничала Нина Рева, целиком и полностью присвоившая себе право считаться лучшей хозяйкой и лучшей женой на свете.

«У нас так!» – благосклонно принимала Нина комплименты в свой адрес. И все жены лицемерно кивали головами, а сами думали: «Ага, конечно! Нашлась самая умная!» Но после двух-трех рюмок становилось веселее. Вспоминалась молодость, и атмосфера всеобщего куража становилась все плотнее. Настолько, что уже было невозможно остановиться, потому что праздник втягивал в свою орбиту всякого, кто внеурочно умудрялся переступить порог Левиного дома.

Расходились всегда за полночь и долго провожали друг друга по домам, продолжая петь и пританцовывать. «В следующий раз – у Вильских», – напоминали гости друг другу, а Женечка с Женей объявляли официально: «Двенадцатого апреля – у нас».

Начиная с 1990 года День космонавтики Евгения Николаевна Вильская никогда не отмечала, закономерно считая его еще одним днем траура наряду с ненавистным 8 Марта, когда обвалилось мощное здание ее счастливого брака, а вместе с ним – и вся ее женская жизнь.

* * *

– Нам нужно поговорить. – Вильский открыл перед женой дверь, как всегда, помог снять пальто и, ни слова не говоря, прошел в гостиную.

Ни о чем не подозревающая Женечка засеменила следом.

– Желтая, – Вильский избегал смотреть в глаза жене, – я ухожу.

– Куда? – С лица Женечки медленно начала сползать принесенная из гостей улыбка.

– Не куда, а к кому, – поправил жену Евгений Николаевич.

– К кому? – побледнев как мел, повторила Женечка.

– Я встретил женщину. Полюбил. Прости меня, Желтая.

– Ка-а-к? – только и смогла выдавить она из себя, а потом закрыла рот рукой, видимо, для того, чтобы не закричать в голос.

– Я все решил, – спокойно говорил Вильский, и с каждым его словом лицо Женечки становилось все бледнее. Она смотрела на мужа так, словно видела этого человека впервые.

– Нет, – покачала Женечка головой. – Ты не можешь. У нас дети.

– Желтая, Вера в следующем году закончит институт. Нике – почти двенадцать. Я буду платить алименты, как и положено.

– Ну и что? – не согласилась с мужем Женечка. – У девочки все равно должен быть отец.

– У нее есть отец, – коротко сказал Вильский и попытался взять жену за руку.

– А я? – Женечка приблизила к мужу лицо, как будто пыталась разглядеть в его глазах спасительное сомнение: а вдруг ошибается? Вдруг не окончательно?

– Я больше не люблю тебя, Желтая… – пряча глаза, ответил Евгений Николаевич, и губы у него затряслись. Он физически почувствовал, как в этот момент стало больно его жене, как оборвалось в ней сердце, но по-другому было нельзя. Вильский не хотел жить во лжи, считая это ниже своего достоинства.

– Я тебе не верю, – мелко-мелко затрясла головой Женечка и пододвинулась к мужу еще ближе. – Этого не может быть. Я ее знаю?

Вильский отрицательно покачал головой.

– Я бы почувствовала, – чуть не плача, простонала Евгения Николаевна. – Как же я не почувствовала? Давно?!

Вильский кивнул.

– Сколько? Полгода? Год?

Евгений Николаевич показал два пальца.

– Два? – вскочила с дивана Женечка. – Два года? И я ничего не чувствовала? Ты спал с другой женщиной и я ничего не чувствовала?!

– Я не хотел, чтобы ты это почувствовала, – снова взял ее за руку Вильский, но теперь она ее вырвала.

– Ты врал мне два года, – зашипела на него Женечка. – Два года! Зачем было столько скрывать?

– Я должен был понять, насколько это серьезно.

– Понял? – Евгения Николаевна сорвалась на крик. – И что? Ты правда уйдешь?

Вильский кивнул.

– Сейчас?

Евгений Николаевич снова взял жену за руку, а Женечка, не вырывая руки, сползла с дивана на пол и встала перед мужем на колени.

– Женя, – подбородок ее трясся, – не уходи. Не делай этого. Ты ее не любишь. Это ошибка, я знаю. Такое бывает. Не уходи, Женя. Я тебя прошу. Я тебя заклинаю. Детьми. Пожалуйста, – выдохнула она и поцеловала Вильскому руку. – Пожалуйста…

– Я уже решил, Желтая, – погладил он ее по голове и по-отечески поцеловал в лоб.

– Тогда уходи, – пока еще спокойно произнесла Женечка, а потом повалилась на пол и стала кричать, как раненая птица, колотя руками-крыльями об пол.

Вильский подскочил к двери, повернул ключ в замке, чтобы не могли войти дети, потом бросился к жене, попытался ее поднять. Это оказалось невозможным, она отталкивала его. В дверь начала ломиться проснувшаяся от материнских криков Вера и требовать, чтобы ее впустили. Подбежала перепуганная Ника, решившая, что «мамочка умирает». И тогда Евгений Николаевич впервые закричал на жену: