Текст книги "Темная сторона России"

На следующее утро, проснувшись и позавтракав, мы начали собираться обратно в Питер.

Практически упаковав вещи, грибы, подарки в виде банок с соленьями, маринованиями и вареньем, мы уже начали грузиться в машину сами, как во двор ворвалась какая-то тетка с криком:

– Игнат Романыч, помоги!!!

И рухнула на лавку у стола.

– Что, что случилось, Настасья? – Дед резко вскочил и тут же схватился за поясницу: – Ой, ё-ё-ё-ё! Спина-а…

– Да что случилось-то, тёть Насть? – подорвался Мишка.

– Славка пропал, сынок мой. Поспорил с мальчишками, что проведет ночь на Духовой горе, и пропал. Я уж его и на кладбище искала, и в часовне. Всю гору оббегала, а нет его. Сейчас все за деревней собираются на поиски.

Понятное дело, что отъезд мы отложили до момента нахождения потерявшегося пацана. Даже через двое суток мальчишку так и не нашли, и мы все же вынуждены были уехать. Немного свербило, что бросаем людей в таком несчастье, но в то же время разум говорил, что мы и так уже облазали не только гору, но и окрестность на двадцать километров вокруг.

Но вот наконец-то собрались и поехали.

Замурованная жена

Без особого интереса посмотрели мы в Пскове Поганкины палаты. Здесь, по преданию, одну из своих жен купец Поганкин замуровал живой в стену. Вот только где именно – никто не знает, и скелет несчастной так и не найден. Нам призрак не попался. Наверное, потому что мы были там днем. Зато местные музейные работники рассказали следующую историю, которую могут подтвердить многие.

…В ночь с 21 на 22 мая Псковский музей-заповедник, решившийся присоединиться к всероссийской акции «Ночь музеев», впервые открыл для экскурсии подвалы купца Поганкина. Ажитация жителей и гостей была огромной. К входу в музей, у здания Фан-дер-Флита, выстроилась очередь человек на двести. А музейщики придумали не просто показ, а своего рода аттракцион для посетителей. Гостей пропускали по пятнадцать человек. Каждому вручали свечу и провожали в таинственные подземелья. Спуск по лестнице сопровождался мрачной музыкой. Внутри помещений экскурсанты встречали и «музейную мышь», и странную старуху с трясущейся головой (видимо, Бабу-ягу), и какого-то упыря. Но самым главным призрачным персонажем являлась «замурованная» бедняжка жена – девушка в белом одеянии, с распущенными волосами и трагическим выражением лица.

Вдруг при прохождении очередной партии туристов девушка-призрак упала на пол и забилась в конвульсиях. Не сразу зрители, пребывающие в иллюзии, что «типа так и должно быть», и даже сами организаторы аттракциона осознали, что произошло непредвиденное. У девушки непонятно из-за чего случился эпилептический припадок. К слову сказать, именно в этом помещении, как предполагают работники музея, и замурована женушка Поганкина.

Экскурсию пришлось срочно прервать и вызвать скорую помощь. Девушка пришла в себя в больнице только через три дня и не могла внятно ответить ни на один вопрос. А потом, выздоровев, вообще отказалась говорить на эту тему с кем бы то ни было.

Это – самая мрачная история Пскова, которая только может быть. Кстати, надо сказать, что в подобных городах крайне сложно встретить темные места силы. Эти города намолены веками настолько, что никакая нечисть в них не обитает. Это касается не только Пскова, но и Новгорода. Да, по сути, и всего Золотого кольца России. И теперь, когда я анализирую наши приключения и поездки, то в голову непроизвольно приходят мысли, что на православных землях страшные легенды берут начало только со времен правления Петра. Хотя, казалось бы, сам Бог велел сложить легенды о привидениях еще начиная с опричнины Ивана Грозного. Но самый страшный призрак того времени – это Лжедмитрий на стене Кремля. И не слышно стонов в пыточных камерах Первопрестольной, нет катающихся призрачных голов на Лобном месте. Нет Софьи, проклинающей всех и вся. То есть призракам – всего триста с чем-то лет. Откуда они появились? С чем это связано? Может быть, с ослаблением в народе веры?

Вот с такими мыслями я и въезжала в Петербург на Мишкиной «Наварре».

В тот же вечер я позвонила отцу Александру, настоятелю одного из питерских храмов, с вопросом: почему темные места и места темной силы активизировались в России только в начале восемнадцатого века, а до этого сидели тихо как мыши и носа не высовывали.

И в нашем ночном диспуте по телефону мы все же выяснили, что все призраки, темные и проклятые места и прочее… появились либо после Смутного времени, либо там, где народы не принимали православие. То есть крестились, но только чтоб отвязались, а сердцем к православной вере не пришли и остались верны своим богам. Там же, где, наоборот, люди верили истово, никакой бесовщины не водилось. До того момента, пока людская кровь не затопила Русь и жестокие грехи не переполнили чашу терпения Всевышнего… Или именно они открыли щелку мироздания для проникновения в наш мир нечисти и темноты.

А потом потекли обычные «трудовые будни»: клиника – дом, дом – клиника. Доктор Даша, постоянно опаздывающая на работу. Доктор Марина, регулярно задерживающаяся на пять – десять минут. Администратор Бруснина, которая решила разойтись с мужем и уехать обратно на Украину в родной Кривой Рог. В общем, завал и трабл. Не до мистики, однако, стало. А потом была продажа клиники и куча дел по переоформлению. И вот я – рантье! Я так давно об этом мечтала, что, честно говоря, даже не поняла: а что теперь делать, чем заниматься?

И тут… как всегда, произошло «и тут». Позвонил Рыжий и сообщил, что в его съемочной бригаде есть одно свободное место типа врача группы. И если я не против две недельки пожить, как он выразился, в условиях ограниченного комфорта, то он впишет меня в свои доблестные ряды. А отправляемся мы – в Мясной Бор…

Мясной Бор
Прорывы прошлого

Жуткое это, конечно, место, но в ходе разговора с Рыжим оказалось, что мне еще и платить будут по полста долларов ежедневно. Ну рантье не рантье, а деньги лишними не бывают – решила я. И согласилась. «Танюш, – сказал Никита, – ты только побольше всяких сердечных препаратов с собой возьми, хорошо? Нас мужики предупредили, что там всякое может случиться».

За пару дней я сделала сборку «неотложки». Для этого не поленилась и съездила к маме, где достала с антресолей свой чемодан скорой помощи, а потом уже отправилась по аптекам. И особое внимание уделила успокаивающим препаратам.

Туда, где начинался ад

Поутру мы выехали из города тремя микроавтобусами. Оказалось – едем снимать тех ребят, теперь уже матерых мужиков, которые копали в Мясном Бору еще в далеких восьмидесятых. По дороге историй наслушались – пруд пруди, и ехали с тяжелым сердцем. Все же Мясной Бор – местечко еще то, почти полмиллиона в этом бору сгинуло только с нашей стороны. Если еще и немцев приплюсовать, то наберется около миллиона, и это за неполных полгода! Как в воду глядели фашики, когда поставили здесь объявление: «Здесь начинается ад».

Бывалые поисковики неоднократно обращали внимание на то, что в местах массового нахождения убитых птицы и животные не селятся и вообще не появляются. Обстановка улучшается только после того, как останки перезахоранивают. А до этого творится в лесу полный беспредел: стоит остаться одному, как начинают мерещиться голоса, шаги и даже крики «Ура!», «Вперед!», а то и просто «Аа-а-а-а-а-а, мать твою… так-растак… За родину!..» – словно неупокоенные души погибших до сих пор идут в свои атаки…

Местные жители, как говорят поисковики-ветераны, опасаются ходить в лес поодиночке даже днем. А уж ночью даже компанией – да ни за что! По твердому убеждению поисковиков, здесь, в Долине Смерти, на местах гибели Второй ударной армии, уже давно сосуществуют два параллельных мира. И временами в нашем проявляется тот, иной. Вот две истории.

Первые рассказы об этом госте дошли еще из середины семидесятых годов. Алексей Максимов, который копал тут в начале восьмидесятых, рассказал нам историю одной из жительниц окрестных сел.

…Году в пятидесятом мне было десять лет. Родители ушли куда-то, а меня отвели к бабушке, жившей по соседству. Свет, как часто бывало, отключили, и вечерили мы со свечкой. Бабуля уже давно спать ушла, а я вдруг услышала стук в дверь. Открываю – стоит высокий худой парень лет двадцати, в каком-то рваном грязном камуфляже. Я, говорит, мимо шел, дом увидел и решил зайти. Хлебом не богаты? Да, отвечаю, сейчас принесу. И отрезала ему полбуханки, подаю. О, говорит, богато живете, хозяева. Взял и пошел. Потом обернулся и так посмотрел, что у меня – мороз по коже. Глазницы – как пустые, белые-белые. Я отвернулась, потом смотрю: а его и нет на дорожке. Хотя уйти незаметно так быстро он не смог бы – дорога-то одна…

Свое название деревня Мясной Бор носит с давних времен, а не получила после войны, как думала я, попав в эти места впервые. Несколько десятков лет здесь находилась крупная скотобойня – забивали скот (говорят, деревня называлась вначале не Мясной Бор, а Мясной Бой). Рассказывают, году в пятнадцатом прошлого уже двадцатого века один местный старичок, которого считали за деревенского сумасшедшего, неоднократно повторял, что, мол, это название совсем скоро себя оправдает. И много крови прольется на эту землю, и последующие поколения будут думать, что места эти названы так не из-за скотобойни, а совсем по другой причине. И когда началась Отечественная война, сбылось пророчество деревенского сумасшедшего.

Наслушавшись подобных пугалок, мы наконец-то приехали в Мясной Бор.

Навскидку так посмотришь – лес и лес. Нашли подходящую поляну – уже привычно разбили лагерь. На следующий день примерно определились с местами раскопов и съемок.

Второй день в Мясном Бору

Встали рано, часов в шесть. Собрались и с лопатками, камерами отправились чуть в глубину леса, где копщики планировали по немецким картам раскопать что-то нераскопанное. Потом отправили в лагерь на стоянку одного из помощников оператора за лопатами, и в раскопки включились все.

Мы копали, рыли, расчищали, вытаскивали и складывали – кости, черепа, ложки, кружки, пряжки, солдатские медальоны – наши и немецкие, гранаты, пулеметы, автоматы. Кости и черепа были серо-желтые, в глине и песке. У многих не хватало зубов. Не поймите меня превратно, но, как до недавнего времени владелица стоматологической клиники, я не могла не обратить на это внимания. Маленькое отступление: стоматологи и иже с ними, когда знакомятся с вами, в первую очередь оценивают ваши зубы – их состояние, чистоту и «объем работы». Не шучу, правда. Профессиональное, наверное.

Так вот я, рассматривая черепа павших воинов, смотрела в том числе на зубы. И знаете, что самое интересное? У подавляющего большинства зубы были здоровые, крепкие, без кариеса и удалений. Такие зубы бывают у восемнадцатилетних ребят. То есть можно заподозрить, что в этом лесу, по большей части, семнадцати-восемнадцатилетних пацанов и положили. Только один череп из сорока попался мне с парой пломб и прокуренными зубами, а все остальные – й-эх… Даже подумать страшно.

Вечером у костра все были молчаливы. Странно, если бы было по-другому. Старожил раскопок Николай тихонько перебирал струны гитары и напевал. Это был чуть ли не гимн копателей – «Поисковая инструкция по безопасности № 1»:

 
Потные ладони вытри о рюкзак:
Свежая воронка позади, чудак!
Видно, рановато ставить в ноги крест —
Коль стукач не выдаст, так свинья не съест!
А ты, раскопавший меня молодец, руки свои береги,
Под землицей лежит командир и отец, и убитые нами враги.
Пулеметной лентой слава по чести,
А тротил – он горький, сколько ни сласти.
Детонатор вредно пробовать на зуб.
И не надо миной барабанить в дуб!
А ты, раскопавший меня молодец, руки свои береги,
Под землицей лежит командир и отец, и убитые нами враги.
За кольцо гранату тянешь из штанов —
Отойди подальше и бывай здоров.
Нервные снаряды Баха запоют,
Если по ним тупо молотками бьют…
 

Песенка эта поется на мотив известной советской: «Главное, ребята, – сердцем не стареть…» Черновато, однако…

Вскоре разошлись по палаткам. А на следующий день началась моя работа, потому как в лагере случилось аж три истерики. Вот как чувствовала, что надо успокоительного больше брать. С обеда следующего дня ввела непререкаемую норму для всего съемочного состава – пятьдесят граммов микстуры Кватера на человека три раза в день и перед сном добавку. Для особо нервных – «новопассит».

Работали строго по графику: подъем в семь утра, потом завтрак, выход на место – в девять. Возвращались около семи вечера. Копщики копают, операторы снимают, все остальные помогают всем подряд. И кости, кости, кости. Миллион костей и столько же железа. В сутки через руки ребят проходили сотни убитых людей. Они невесело шутили, что, ни разу не глянув в анатомический атлас, наизусть выучили весь скелет, до косточки, и за много лет уже умеют отличить по характерным чертам останков пол.

Переломы, огнестрелы и колотые, рубленые… Вся жестокость войны шла перед глазами непрерывным конвейером смерти. Возвращались, быстро ужинали и зависали у костра, отходя понемногу душой от дневных кошмаров эксгумации. Расходились около часа ночи, и каждое утро, с превеликим трудом отрывая голову от спальника, мучительно заставляли себя выбраться из нагретого плена в суровую реальность зябкого осеннего леса, где надо было копать, снимать, разбирать и отмывать. Карусель смерти вертелась уже неделю.

Да-да, мы уже неделю жили в этом ужасном месте, где постоянно мерещились какие-то шорохи, отголоски, а порой при вечерних посиделках у костра – нет-нет да и мазнет неизвестным запахом табака дешевого, как самосад, или скрипнут сучья под осторожной походкой. А резко обернешься – как силуэты смазанные за ствол дерева шмыгнут. Жутко, в общем. Несколько раз ко мне по утрам подходили наши бойцы – подавленные и какие-то растерянные. Рассказывали, что ночью будто кто-то ходил вокруг лагеря, потом тишина, и вдруг – автоматная очередь и крики боли. Я, к счастью, ничего подобного не слышала, но запах махорки как-то причудился, когда неосторожно присела на замшелое дерево. С этого и началось.

Я тогда сунулась в раскоп, щупом пробовала землю, и тут на что-то наткнулась. Мы стали осторожно откапывать кости и череп. Я, еще неумелая, саданула по ключичной кости скелета, и меня аж передернуло – будто по своей ключице заехала. Выкопали и скелет, и планшетку из-под него с какими-то полуистлевшими бумагами. После отошла покурить на поваленное замшелое дерево, а минуты через три Николай попросил меня не двигаться – оказалось, что валежина заминирована как раз под моей задницей. Минут за десять разминировали, а после этого меня, не державшуюся на ногах, отвели в лагерь и просто напоили водкой. Да так напоили, что, честно говоря, я не помню, что творила. По рассказам очевидцев, сидела совсем расслабленная и счастливая, что не подорвалась на замшелом дереве, а потом вдруг меня как вырубило, и я качаясь ушла в свою палатку. А часа через полтора там зажегся фонарик, и те, кто заглядывали ко мне, сказали, что я полночи сидела и что-то писала в тетради. Только под утро уснула.

К шести часам вечера меня, проснувшуюся, бережно отпоили бульоном, чаем и накормили «дошираком», который, к слову, шикарно восстанавливает кислотно-щелочной баланс организма после перепоя. Ну и рассказали о моих писательских подвигах в палатке. Сказать, что я туда, то есть в палатку, сразу метнулась, будет явным преувеличением – я туда доплелась и вышла наружу с тетрадкой и ошалелыми глазами. На тот момент в лагере собрались все.

– А теперь хотите послушать, что я написала сегодня ночью? – спросила я, обращаясь ко всей честной компании. – Только в дурку меня не отдавайте сразу, ладно?

И я начала читать:

«Ух ты, симпатичная девка. В самом соку. Из медсанбата, наверное. Хотя какой медсанбат – меня же убили. Ну тогда наконец-то и меня нашли в этой воронке. Сашку вон уже похоронили по-человечески, Лешу из Ленинграда – тоже, а я тут лежу как дурак, рядом с фрицем валяюсь. А большая у меня воронка, полутонка, наверное, вошла – она так и роет. Меня туда после боя фрицы скинули. Сильно мы их, гадов, достали. Наших всех просто скидывали, суки! А своего не заметили – засыпало его до макушки. Так вот и пролежали мы шестьдесят девять лет бок о бок.

Лето сменялось зимой, зима – летом, а я все лежал тут и лежал. Вокруг – мои пацаны, самому старшему девятнадцать. Я, старшина, для них старик, мне уж тридцать три стукнуло. Как Христос преставился, в таком же возрасте, и тоже за веру пострадал. А те, что рядом лежат, это уже третье пополнение, которое бросают в мясорубку. Сначала был первый батальон, потом второй. Потом на смену им пришли еще три молодежных батальона. Ребятам всем по восемнадцать. Пришли все в новеньких белых маскхалатах. Им не дали даже передохнуть и погнали в атаку. Через полтора часа никого из них уже не осталось. Пополнение прибывало и сразу отправлялось в бой. Но немец из пулеметов их как косой косил. Полегли все. Мясо, одним словом. Перед немецкими позициями все изрыто снарядами и устлано трупами, которые убрать было невозможно. Убитые и раненые падали сверху. Раненые тянулись, ползли, но скоро умирали от ран или замерзали. Живые прятались от огня в воронках или за кучами окоченевших трупов.

Скучать тут не приходится, тут много наших вокруг, да и гансов хватает. Стрелять уже, конечно, не стреляем, но и тушенкой не обмениваемся. Мы ждем приказа, а его все нет и нет. Да и не будет – просрали тот бой наши большие командиры. Мы жрали кору с деревьев, потому как жрать больше нечего, и писали, кто умел, письма домой… От голода люди стали пухнуть. Особенно тяжело его переносили бойцы из пополнения. Мы научили их есть всю органику, которая была вокруг. Один из бойцов нашел замерзшую, вырезанную у давно уже съеденной лошади жопу, отварил и съел, да и с товарищами не забыл поделиться. После этого стали есть всё, что случайно находили. Когда совсем стало худо, сожрали нескольких гансов – пара бойцов спирта хлобыстнули и вырезали у мертвяков застывших ляжки. Наш батальон тогда хоть поел нормально. Немцы, зная, в каком положении находятся наши бойцы, вывешивали на проволоку буханки хлеба и кричали: «Рус, переходи хлеб есть!» То же самое они транслировали и по громкоговорителям. Но никто из бойцов, кроме некоторых из западенцев, на эту провокацию не поддался.

Людей в окружении становилось все меньше и меньше. От одной позиции до другой по прямой – чуть больше трех километров. Пополнение поступало нерегулярно и понемногу из расформированных тыловых частей, находящихся здесь же, в нашем волховском котле. Все командиры, подчиняясь приказу сверху, стремились показать, что армия сильна как никогда… и все это при том, что артиллерии не было в помине, а патроны выдавались поштучно. Сухари – по нескольку граммов, которые делились поровну.

А наша новая позиция находилась в болоте. У пехотинцев лопаток не было, да и яму в болоте не выкопаешь – вода. Изо мха, прошлогодних листьев и сучьев делали подобие бруствера и лежали. Если немец замечал место, то сразу же брал на мушку. Высунешься – и нету тебя. Еды опять не стало. Даже зелени никакой вокруг. Ели то, что рукой вокруг можно было достать. Жрали листья, корни, кору, мох. Однажды мы укрылись и развели костер. В тот день сожрали еще одного фрица подчистую. Появились случаи самострелов – мы все были на грани и от голода, и от безысходности. Как-то связист из соседнего батальона принес известия и мясо с мослами – сказал, что корова забрела. А мы ели суп из фрица и произносили тосты за сытность гансов. А они в это же время ели суп из нас…

Однажды удалось найти схрон в бору – там была картошка. Так мы немного отсрочили муки цинги. Растерли ее в кашицу и прикладывали к деснам. Потом опять попались фриц и коза. Обоих съели.

Нас осталось так мало, что на сто метров был только один боец. Немцы это скоро тоже поняли. Они получили большое пополнение и пошли вперед. Ударили в правый фланг полка. Перед самой моей смертью мы с мальчишками пошли в рейд. Пару суток не спали и не ели и, подойдя напиться к ручью, увидели в нем лягушачью икру. Разделили поровну и съели, а потом поймали нескольких лягушек. Сварили из них суп и разделили на пятерых… Потом я нашел какую-то падаль. От непонятной зверюшки остались только несколько кусков сухой кожи с шерстью и несколько костей. Все опять поделили поровну. Я спалил шерсть со своего куска кожи и съел. Все пористые части кости сгрыз, а оставшиеся твердые сжег и уголь тоже съел. Так все делали.

А потом мы копали яму и складывали туда все свои документы, рацию и другую технику. Все закопали, потому что понимали: не сегодня, так завтра нас уже не будет.

В тот момент, когда я уже прикрывал схрон мхом, накрыли нас гансы. И из минометов, и живой силой.

А нашли меня осенью, в середине сентября. Листва была уже местами желто-зеленая. Осиновые листики дрожали каплями крови на ветру и шелестели так тревожно.

Тревожно-то тревожно, но бояться уже нечего – отбоялись. Только одно было страшно: что не найдут, не похоронят и письмо мое для мамки никто не прочитает и не перешлет…

Нашли меня случайно, лет тридцати женщина, чуть старше меня, наверное… Ткнула щупом в землю да и попала по ключице. Еще раз, чуть в стороне ткнула и по руке проехалась. А потом в пару взмахов саперки сняла верхний слой почвы. Закричала: «Есть! Ребята, и медальон есть!» И еще раз ширкнула мне по той же ключице. Да так, что сама передернулась и начала очищать почву бережнее. Господи, неужели – нашли? Неужели похоронят по-человечески и письмо найдут? Оно в планшетке лежит, пытался подсказать я, а планшетка – под задницей.

Нет, не слышат меня.

Девонька отложила инструмент в сторону и достала какую-то метелку не метелку, а щекочется. Хм, ручка черная, щетка оранжевая – у нас таких не было.

По косточке начала поднимать меня. Хоть бы планшетку нашли да моим весточку передали, мол, Сорокин Иван Романович, тридцати трех лет от роду, из Москвы, жил по адресу… Впрочем, вряд ли бы она дошла. Брату сейчас, наверно, уже лет девяносто… Где он сейчас? Жив ли? Или ждет меня уже там? Ну а Нюта? Не дождалась… Да и верно, живым – живое, а мертвым – мертвое!

Эй, эй, девонька, ты почто ж мое сердце откидываешь? Хоть и похоже на глину, но ведь билось оно! Нет, не слышит. Хотя чего тут кричать, у меня ж вся грудина в клочья разорвана.

Мы тогда поднялись и побежали на фрицев. Нам к дороге надо было прорваться. Все в грязи, в крови, вокруг пацаны падают. Ну вот и сошлись в рукопашной, а тут взрыв – и нет меня больше.

Оглянулся, а тело мое лежит, на голове кровь, грудь в клочья разорвана, в ноге осколок с пару кулаков торчит. Руки подергиваются, а глаза уже стекленеют. Так я и смотрел сам себе в них, пока не понял, что всё, нет меня больше. Я – к телу своему, винтовку хватаю, а пальцы насквозь проскальзывают. Я уж в голос вопить хочу, а ничего не получается. Потом, через несколько часов, гансы прошли, всех проверили, а кто еще жив был, добили. Ну а меня в воронку спихнули. Нас тогда почти вся рота полегла, а немцев так и не смогли выбить. Через месяц только выбили проклятых. Кого из бойцов нашли, тех похоронили, а кого нет, так и оставили. Но после того боя красиво наши шли – шагали и шагали над землей…

А девонька-то села на деревце и закурила. Ой-ой-ой, так я ж сам это местечко минировал, да никто не польстится из фрицев сесть отдохнуть.

Ох ты ж… Она меня нашла, а как встанет, так заряд-то и сработает! Хоть бы заметил кто… Уф-ф-ф-ф, заметили – хороший отряд пришел. Увели девоньку, а ее трясет, что осинку над моей воронкой.

А мне хотелось сказать: не переживайте, все с ней будет хорошо. Только еще воронку покопайте, тут еще наших семеро лежит и командир наш – Александров Никита Семеныч, и писарь – Шишкалов Матвей, и пятнадцатилетний Мишка, подделавший документы, чтоб на фронт уйти… Вернитесь завтра, хорошо? Не всех опознать можно – у кого медальон потерялся, у кого записка сгнила, а кто и просто не заполнил бумажку. Мол, если заполнишь – убьет. А войне по хрен суеверия. Она убивает невзирая ни на бумажки, ни на медальоны, ни на ордена, звания и возраст. У командира, кстати, медальон есть. Я точно знаю.

Найдите их! Вместе мы тут воевали, потом лежали вместе. Хотелось бы и после не расставаться.

Так думал я, когда наше отделение пацаны и девчонки в грязных камуфляжах тащили в мешках к машине.

Так думал я, когда нас привезли на кладбище в простых сосновых гробах – по одному на троих.

Так думал я, когда встретили нас тут ребята из братских могил. В строю, как полагается.

Так думаю я и сейчас, уже после того, как проводили они нас над лесом на восток. И, оглядываясь назад, прошу: найдите тех, кто еще остался!..»

Комментарии нужны? Думаю, что нет. Вот и нам, и копщикам они тоже были не нужны. А потом мы раскопали тех, о ком было написано, и действительно всех нашли. Гансовскую тряхомудию, которую отыскали в ходе раскопок, закинули в ближайшее болото.

Мы отправили телеграммы и родственникам. Конечно, на захоронение они уже не успели. Но, придя на святую землю Мясного Бора, – написали они мне потом, – встали на колени у свежего холма братской могилы. И в ту секунду хлынул страшный дождь, словно плакало в тот час само небо…

Итак, мы начали собираться в Питер – быстро, суетно, не как на Урале, и среди костров я услышала следующее…