Текст книги "Без боя не сдамся"

– Дмитрий Иваныч, спасибо вам! Безысходность – это как раз про меня… Я всё равно буду заниматься, чем решила. Просто хотелось бы хоть крупицей моих усилий помочь Алексею. А от моего таланта мне тошно – я сейчас и «танец маленьких утят» не станцую. Не могу просто. Не хочу.

– А родители что говорят?

– Они не знают.

– Ну, а как же я могу? – возразил Дмитрий Иваныч. – Не забывай, я – друг твоего отца прежде всего.

– Хорошо, я позвоню им, объясню. Но вы же знаете, я совершеннолетняя, живу сама уже сколько лет и работаю. Я – взрослый человек.

– Взрослый-то, может, и взрослый, – крякнул врач, – но ты не отдаёшь отчёта. Для тебя это будет слишком трудно.

– Я и не хочу, чтоб было легко. А пахать, как каторжная, я и так привыкла. Хоть днём, хоть ночью. Я – выносливая, вы даже не догадываетесь, насколько. Дайте мне шанс стать лучше. Прошу вас!

Дмитрий Иваныч молчал, раздумывая над неожиданной просьбой, но потом ответил:

– Ладно, видимо, так судьба решила. У нас в нейрохирургии как раз двух человек не хватает. Только не жалуйся, раз уж берёшься.

– Спасибо огромное, – просияла Маша, – не буду. Трудовую брать?

– Ты хочешь прям вот так, серьёзно?

– А чем я лучше других?

– Раз так, тогда, конечно: паспорт, трудовую, сан-книжку, полис, ИНН и пенсионное. Когда тебя ждать?

– Завтра утром.

– Хорошо, но если передумаешь, я пойму, – заметил Дмитрий Иваныч, – и даже буду рад.

– Спасибо! Не передумаю.

Довольная, как если б её приняли в гастрольную труппу Большого театра, Маша достала из комода бандану и запихнула её в карман плаща.

Глава 23
Оплата по счетам

Настроение Маши упало мгновенно – у киоска с журналами и бульварными газетёнками. На обложке журнала, обычно мусолящего новостишки и слухи из жизни звёзд, Маша увидела снова Далана во всей красе, а рядом себя и Алёшу. Она уставилась на фотографию, не веря своим глазам – Алексей в подряснике. Ещё здоровый, красивый. Он отрешённо смотрел в сторону. Между фотографиями художник провёл стрелки, изображая любовный треугольник, подписанный жирными белыми буквами – «Скандальный клип Марка Далана могут запретить!»

Маша выхватила журнал из рук киоскерши, сунув ей сотку. Сидя в метро, Маша читала мелкую статейку приблизительно такого же содержания, какое было в новостях на «Клип-ТВ». Она пыталась вспомнить, кто и когда фотографировал Алёшу, и на ум опять пришла Вика – она снимала всё без разбора и как-то навела объектив на послушника, долго потом подсмеиваясь над Машинным смущением.

Маша выругалась. Она накручивала себя и кипела от негодования, пока торопливо пересекала Павелецкую набережную и вошла в зелёное здание, массивными колоннами у парадного напоминающее монументальную архитектуру дворцов культуры сталинских времен. Над входом красовался огромный чёрный баннер с золотыми буквами «Годдесс». В зале с белыми колоннами, упирающимися в балюстраду с балясинами, похожими на гипсовые кегли, уже собралась почти вся труппа.

– Всем привет! – сказала Маша и, выхватив взглядом из толпы Вику, направилась к ней. Та фальшиво улыбнулась и отступила назад – Машин вид не обещал ничего приятного. Маша сунула ей под нос журнал:

– Твоя работа?!

Вика замялась, оглянулась и, заметив за спиной Антона, проговорила язвительно:

– Хоть бы и моя! И что?!

– А вот что! – сказала Маша и со всего размаху влепила пощёчину. Виктория завизжала на весь зал. Секунду спустя она вцепилась в Машины волосы. Поднялся гвалт, Юра и Антон с двух сторон принялись растаскивать разъярённых фурий.

– Стоп! Что ещё за цирк?! – рявкнула внезапно появившаяся Анка, одним криком прекратив рукопашную. – Обе ко мне в кабинет! Живо!

Анкой называли танцоры за глаза своего директора – Анну Бутову – успешную бизнес-леди, дерзнувшую создать империю танца, сеть школ, всемирно узнаваемое имя, и зарабатывать деньги тем, что любила больше всего. Высокая, крепко сбитая, с особой, царственной осанкой, она каждым плавным движением выдавала своё сценическое прошлое. Всегда в просторном балахоне и брюках, она излучала силу и властность. В коллективе её любили, уважали и боялись.

Отдышавшись по дороге, Маша вошла в кабинет вслед за Анкой, сдувая с лица волосы и пытаясь убрать выбившиеся пряди. Хватаясь за Антона, Вика хныкала и тащилась сзади. В директорской стать возле Маши она не решилась.

– В чём дело, девушки? – сурово вопросила Анка.

– Анн Валерьевна, да она совсем с ума сошла! Зазвездилась после клипа… – заныла Вика.

– Кто начал потасовку? – Анка, как строгий воспитатель, переводила глазами от одной танцовщицы к другой.

– Я, – мрачно ответила Маша. – Приношу свои извинения. Только Вам. А не этой…

– Почему?

– За продажу слухов.

– И скажи ещё, что это неправда, – выпятила губу Вика.

– Так это твоих ручонок дело? – посмотрела Анка на Вику и подняла со стола такой же журнал, какой лежал у Маши в сумке. От тяжёлого взгляда Вика сжалась:

– У меня знакомый спросил, я и…

– И ты не подумала, что название «Годдесс» упоминается в нелицеприятном свете, склоняется так и эдак. И это идёт во вред нашей репутации… Знаешь, дорогая, Мария пусть творит что хочет, и про неё пишут пусть всё, что угодно, но здесь везде, понимаешь, везде указано, что она – одна из ведущих танцовщиц нашей труппы.

– Но я… – замялась Вика.

– Но ты, надеюсь, получила достаточную сумму за сплетни, потому что зарплаты тебе не видать. Ты уволена.

– Анн Валерьевна! Я же не хотела! – взмолилась Вика. – Простите, пожалуйста!

– Ирина отдаст трудовую. Собрание тебя больше не касается. Предателей не держу.

Уговоры Антона на Анку не подействовали, его вместе с опальной Викторией она выдворила за дверь и осталась наедине с Машей.

– Что ты там натворила, звезда? – усмехнувшись, спросила Анка и откинулась на кресло.

– Мне бы не хотелось рассказывать.

Анка вздохнула:

– Мальчишка симпатичный, – показала она пальцем на Алексея. – Что, правда разбился?

– Да. В коме, – выдавила из себя Маша и решилась: – Анна Валерьевна, я ухожу из труппы.

Изумлённая Анка подалась вперёд:

– Ты в своём уме?! Кто тебя отпустит?! Я тебя собралась в первый состав переводить…

– Спасибо, это очень лестно. Десять дней назад я бы прыгала до потолка от радости, но сейчас не могу.

– Кто тебя переманил? Сколько пообещали? Ты знаешь, я ценными кадрами не разбрасываюсь.

– Никто, Анна Валерьевна, – ссутулилась Маша. – Я просто не могу танцевать. Вообще. Я даже не могу представить, КАК я буду теперь танцевать. Я дышу-то с трудом.

Анка призадумалась, облокотившись на руку:

– Мда… Круто тебя зацепило. Ещё непонятно, кто кому сердце разбил, – ты этому мальчику, или он – тебе.

– Я не в коме, – поджала губы Маша. – И я хочу забрать трудовую книжку.

Анка саркастически усмехнулась:

– Так ты всё-таки устраиваешься куда-то?

– Да, санитаркой в госпиталь.

Анка поразилась ещё больше и только покачала головой:

– Маша-Маша, ты столько времени боролась за место на сцене и теперь отказываешься от всего так легко? Ты же боец! Кто знает, сможешь ли потом вернуться? У танцовщицы век короток. Взяла бы ты, детка, отпуск. Я вижу, случай исключительный. Я ж не монстр, понимаю. Сама влюблялась, и больно было. Но всё проходит. Не руби мосты.

– Анна Валерьевна, – взмолилась Маша, – если я оставлю всё как есть, я сойду с ума. Поверьте. Отпустите меня, пожалуйста!

Анка с сожалением посмотрела на Машу:

– Ладно, детка, иди. Но помни, пока ты будешь в физической форме, я возьму тебя обратно. Не растрать только того, что у тебя тут. – Анка широким театральным жестом провела вокруг груди. – И не теряйся совсем.

– Спасибо, – благодарно выдохнула Маша.

* * *

За дверьми торчали взволнованные Катя и Юра:

– Ну что? Что там?

– Я ухожу, ребята. Тоже.

Юра дёрнулся к Анкиному кабинету:

– Я поговорю с ней! Да мы всей труппой петицию напишем…

– Не надо, Юрыч, – удержала его Маша за рукав. – Я сама. Давайте для вашего спокойствия скажем, что я ухожу в долгий отпуск и могу вернуться. На самом деле. Анка разрешила.

– И куда ты теперь? – недоумевал Юра.

– Мне просто надо время. Подумать. Побыть одной. Юрочка, я за многое тебе благодарна. Ты – настоящий друг.

Юра смутился:

– Ещё и медаль вручи.

Маша обняла его за шею и поцеловала:

– Вручила бы. Куплю в следующий раз. Мы какое-то время не увидимся. Ты только веди себя хорошо, о’кей?

– Ладно, Маруся, разрешаю покутить без нас недельку, только возвращайся.

Маша улыбнулась:

– Вернусь. Ты, Катюш, – обернулась она к подруге, – приезжай сразу после собрания ко мне. По квартире всё в силе.

Расцеловав друзей, Маша прошла к Ирине, ведающей документами в «Годдесс». С расчётом в руках Маша выскользнула через чёрный ход, не в силах объясняться ещё с кем-то. Ветер пахнул в лицо холодом, а Маша не сжалась под ним, наоборот, расправила плечи, открылась порывам воздуха, впитывая их в самое сердце.

Пока она шла к метро, пару раз молодые люди пытались завязать с ней знакомство, а Маше хотелось одного – стать незаметной, слиться с асфальтом и стереть всеми возможными средствами приклеенный к ней ярлык «роковой красавицы». Она ненавидела свою красоту. Маша завернула в первый попавшийся салон, села в кресло перед зеркалом и на вопрос, чего бы она хотела, сказала твердо:

– Стрижку. Полностью. Налысо.

Парикмахерша всплеснула руками и, призвав на помощь коллег, начала отговаривать от безрассудства. Но Машу было не переубедить. Это была сознательная жертва. «Отрастут волосы, и Алёша выздоровеет», – уверила она себя. Парикмахер лишала её шевелюры, стеная и охая, будто отрезала себе ногу тупыми ножницами. Когда Маша с удовлетворением посмотрела на гладко выбритый череп, в зал заглянула женщина и удивилась:

– Ой, девушка! Надо же! Вот не думала, что лысина может красить! Но у вас такое лицо выразительное!

Маша нахмурилась и подняла глаза на парикмахершу:

– И брови сбрейте.

Часть вторая

Глава 1
Санитарка

С цветами и тортом Катя вошла в нейрохирургическое отделение краснодарской больницы. У дверей тотчас материализовалась строгая сторожевая тётенька в белом халате:

– Вам кого? – с вызовом спросила она.

– Я Машу Александрову ищу. Она сегодня работает?

– Ах, Машу? – изменилась в лице тётка. – Сейчас позову. Присядьте.

Катя опустилась на край грузного потрёпанного дивана, отложив в сторону мокрый зонт, и освободилась, наконец, от коробки торта из «Итальянского квартала» и букета голландских роз, обвязанных игривой ленточкой.

За окном в сизой мгле лил дождь. Ветер шумел и, подвывая, бился по стёклам. В холле было тепло, пахло лекарствами, желтоватый свет разливался по серой плитке, скамейкам и диванам. В дальнем углу топорщился лес пустых капельниц.

Перед телевизором, транслирующим футбольный матч, сидели больные: кто на стульях, кто на креслах – мужчины разного возраста, почти все в спортивных костюмах.

При виде костылей, тростей в руках или пристроенных возле пациентов Катю покоробило, как случается иногда со здоровым человеком, боящимся увечий. Морозный холодок пробежал по спине, и она незаметно сплюнула через плечо три раза – отвести от себя лихо.

Парень с искажённой гримасой передвигался по коридору, опираясь на металлические ходунки. Это ему давалось непросто. Катино внимание привлёк старичок – на вид не моложе мастера Йоды – такой же сморщенный, маленький. Он бороздил коридор туда-сюда, шаркая тапочками. Вдруг Катя заметила: лицо сурового Йоды озарилось улыбкой – старичок включился, как лампочка. Помолодев, словно по волшебству, и сверкнув рядом золотых зубов, он поймал цепкой рукой девушку в светло-зелёном медицинском костюме.

Катя узнала Машу. На её голове уже отросли короткие волосы, да и сбритые подчистую брови опять появились над глазами. Машина выходка два месяца назад шокировала подругу до невозможности. Кате до сих пор было не по себе. Но, как говорится, «подлецу всё к лицу», а потому Маша без роскошной шевелюры, без намёка на косметику и украшения, в спецодежде санитарки всё же была красивой. Дедуля, схватившись за Машин локоть, говорил с ней восхищённо, как юнец, а она улыбалась и кивала.

Катя подумала, что в лице подруги появилось что-то новое: словно она сошла со средневекового полотна, непостижимая, как Мона Лиза или рафаэлевская Мадонна. Зная «другую» Машу, Катя угадала в облике подруги тоску, тщательно завуалированную вежливой, располагающей улыбкой, лишённой, впрочем, какой бы то ни было весёлости. У Кати заскребло на душе. Не место тут Маше, тем более рядом с тем, кто её так обидел. Катя поднялась с дивана навстречу подруге, полная решимости увезти её отсюда, уговорить…

Маша освободилась от старичка, сказала что-то негромко и ласково в ответ на реплику парня на ходунках. Тот расцвёл, забыв о боли в ногах. Наконец Маша вышла в холл и увидела подругу.

– Катка! – кинулась она в раскрытые объятия. – Боже! Катка!

– Привет, Маруся! – прижалась к ней щекой Катя. – Как же я соскучилась!

Наобнимавшись, девушки сели рядом. Катя спохватилась:

– Цветы и торт – тебе!

– Ой, спасибо, – разрумянилась Маша. – Катка, моя Катка! Ты знаешь, чем порадовать. Как всегда.

– Это не только от меня, – смутилась Катя. – От всех ребят. Мы выступаем сегодня во Дворце спорта. Может, придёшь? Все о тебе спрашивают. Зовут. Повидаться хотят.

Маша покачала головой:

– Нет, не получится. У меня смена. Ребятам и Анке привет! И огромное спасибо передай! Правда, жуть как приятно, что помнят!

– Но у тебя ж должны быть свободные часы, – предположила Катя. – Может, отпросишься или вырвешься на чуток? А то мы завтра рано утром уже отчаливаем…

– Катюш, а тут кто работать будет? – вздохнула Маша. – Прости, любимая. Давай хоть сейчас поболтаем. Как же я рада тебя видеть! Ты такая красивая! Причёска новая суперская.

Катя вздохнула:

– Спасибо. Расскажи, Машунь, как ты тут? А то уехала и пропала совсем. Я звонила-звонила. Наугад пришла. У тебя с телефоном что-то? Или ты совсем решила себя от всех отрезать? Типа в монастырь ушла?

– Прости, Катюш, – виновато произнесла Маша. – В монастырь? Да какой там монастырь! Только работа и всё, но так легче. Я старую симку не использую, созваниваюсь только с родителями. Они уже не возмущаются… Почти. А сначала папа собирался меня под белы рученьки в психушку. Такой был скандалище! И мама приезжала, плакала, отговаривала. И сейчас всё время затевает ту же песню: Маша, подумай о себе, подумай о нас! А что о них думать? У них всё хорошо. Да и у меня нормально. Освоилась.

Катя решилась-таки спросить:

– А он как? Ты поняла, о ком я.

Со спокойной горечью человека, волей-неволей привыкшего к ежедневному горю, Маша произнесла:

– Алёша жив. Недавно вышел из комы. Кости срослись, раны затянулись. Но полностью парализован. Не понимает ничего. Совсем. Врачи говорят, что так может и остаться… Только, Кать, я за два месяца разного насмотрелась: бывает, ребята вроде безнадёжные, а поправляются. Хотя… на прошлой неделе троих похоронили. Зато недавно Женька Махов выписался из пятой. Год здесь был. Тоже кома, паралич. И выкарабкался. – Маша сглотнула: – А Лёшик, знаешь, смотрит своими огромными глазищами – похудел ужасно – глаза ещё больше кажутся – и не узнаёт: ни меня, ни отца Георгия, ни монахов… Он просто лежит, смотрит. И всё.

– То есть мало шансов… А батюшка с тобой как? Он вообще приходит?

– Конечно, приходит. – Маша усмехнулась: – Он меня сначала не узнал. А потом присмотрелся и оторопел. Глазам не поверил. Но орать не стал и гнать, как в прошлый раз. Да и куда гнать? Я в отделении официально работаю. В две смены, часто вообще домой не ухожу. Мы с батюшкой разговорились понемножку. – Маша вздохнула: – Представляешь, оказывается, у него сын погиб. На мотоцикле разбился. В девятнадцать лет, почти как Лёшику. Тогда отец Георгий в монастырь ушёл. Вообще он хороший дядька. Со своими тараканами в голове, но ничего, нормальный. Алёшку любит сильно. Как родного. Вот мы вместе тут с Лёшиком и возимся: купаем, поднимаем, переворачиваем, чтоб пролежней не было. Я так переживала, когда ИВЛ ставили…

– Чего?! – не поняла Катя.

– Искусственную вентиляцию легких. Ну, когда в коме ещё Лёшик был. Он же поёт, а тут могли связки задеть. Ох, и наплясалась я перед врачами! Вроде постарались. Но не знаю, что в итоге. Не говорит ведь пока. – Машин взгляд потускнел: – Если вообще заговорит…

– Может, и хорошо, если не заговорит, – мрачно заметила Катя. – Он тогда тебе такого наговорил… Я до сих пор не могу понять, как после всего того ты решила ради него собой жертвовать, работать в этой ужасной больнице и вообще делать всё, что ты делаешь! Он же преступник. Маньяк! Жаль, смертную казнь отменили, но хорошо, что он сам…

– Не надо, Кать, – взмолилась Маша.

– Мне просто за тебя обидно! И страшно. А если он придёт в себя и за старое – мстить или ещё чего? Психи, они не лечатся…

– Кать! Я прошу тебя! Прекрати! Сейчас же!

– Ладно, прости. Я просто… не могу, – Катя покачала головой, – и по тебе скучаю. Сильно.

– Я тоже.

Катя достала из сумочки кошелёк:

– Марусь, по твоей квартире: я за коммунальные плачу, но ты знаешь, я считаю, этого мало. Я тебе буду и за аренду платить. А то ты как сорвалась тогда, пропала, ни о чём толком не договорились. Вот тут денежка.

– Да брось!

– Нет, ну чего брось?! Ты же в Краснодаре сама наверняка квартиру снимаешь! Не бесплатно! Я вообще не понимаю, на что ты живёшь? Родители присылают?

Маша криво улыбнулась:

– Не-а, в основном на Далановы деньги. За клип. Прикинь, ещё остались…

– Ничего себе! – удивилась Катя.

– Гонорарчик века, – хмыкнула Маша и добавила: – Я просто ничего почти не покупаю: по мелочи только. По магазинам шляться некогда. Хотя вот кеды купила и толстовку… Зарплата у меня великая – девять тысяч – это за две смены. Одним словом, справляюсь.

– Слушай, ты тут свою повинность выполняешь, потому что тебе совесть велит, а меня заставляешь мучиться от угрызений. Так нечестно! – возмутилась Катя. – Короче, бери деньги – тут за полгода, а не возьмёшь, я тебе просто их на карточку сброшу. Номер разузнаю, уж не волнуйся.

Маша пожала плечами:

– Ладно, Катка, раз настаиваешь…

– Настаиваю! Ты, кстати, где живёшь?

– Да тут, напротив, в пятиэтажке. Снимаю однушку. Ничего так, пойдёт для сельской местности.

Катя удручённо посмотрела на подругу:

– Марусь, может, всё-таки ты уже отработала своё, а? В больницу устроила – не то умер бы уже, вон откачали, полечили, как получилось. Но ты ж не будешь всю жизнь купать, переворачивать и о пролежнях думать?

Машино лицо стало суровым:

– А что ты предлагаешь? Бросить?

– Ну, он же не один. С батюшкой. Тот, сама говоришь, его любит…

– Я тоже люблю, – буркнула Маша.

– Маш! Ведь он на тебя нападал, помнишь?! И говорил, чтоб ты ушла!

– То был аффект. Если б не я, он жил бы спокойно в своём ските. И такого ужаса бы с ним не случилось.

– Но ты же танцовщица от Бога! – воскликнула Катя. – Талант зарывать – большой грех!

– Ты не понимаешь. – Маша посмотрела куда-то в сторону. – И Юрка не понимает – уже два раза приезжал забирать; считает, у меня просто эмо-закидон. И хорошо, что не понимаете. Не дай бог кому-то такое чувствовать, что я…

Катя замолчала. Из правого крыла коридора послышался чей-то хриплый крик:

– Маша! Маша! У нас тут беда! В четвёртой палате… Маша!

Маша поднялась:

– Опять небось Егорыч до туалета не доковылял. Ладно, Катюш, мне пора! Спасибо, что зашла!

И, чмокнув подругу в щёку, Маша побежала в глубь коридора – спасать Егорыча или кого-то там ещё. Катя с грустью посмотрела ей вслед, понимая, что переубедить не удастся.

* * *

Маша далеко не всем поделилась с подругой. Не сказала, что пока Алёша был в коме, по случайности или по чьему-то злому умыслу два раза отключались аппараты жизнеобеспечения. Но повезло – один раз дежурная, другой – сама Маша оказалась рядом. Не рассказала она о том, что её подозрения относительно Юриной причастности к падению Алексея росли с каждым днём. Не рассказала, что несколько раз наведывался сюда следователь. Он выудил от членов съёмочной группы информацию о нападении, но Маша сказала, что ничего особенного не произошло – обычная ссора, и подписала бумагу о том, что к Алексею Колосову претензий не имеет. Не призналась Маша Кате, как на коленях молила отца Георгия не забирать Алёшу в монастырскую больницу после соборования, когда тот вышел из комы, и только каким-то чудом убедила батюшку, что здесь у Алёши больше шансов восстановиться. Не сказала Маша, что Алёшин врач, Артур Гагикович, уже достал её недвусмысленными предложениями.