Текст книги "Забытый плен, или Роман с тенью"

Глава 14

– Мария Николаевна Бодун родилась десятого октября семьдесят второго года, место рождения – город Москва. Образование высшее, специальность…

– Послушай, – перебил Лебедев, – мы с тобой не анкету заполняем. Нельзя ли изъясняться по-человечески? И потом, если мне не изменяет память, ты об этом уже, кажется, когда-то меня информировал.

– На то и память, чтобы не только помнить, но и вспоминать. Продолжать?

– Только без философии.

– Закончила искфак МГУ.

– Это что?

– Факультет искусствоведения. Работала в Пушкинском музее, подрабатывала гидом-переводчиком. Отзывы сослуживцев – самые лучшие. – Андрей Ильич недовольно поморщился. Голкин вздохнул, полюбовался носком своего ботинка, достал из кармана носовой платок, звучно высморкался. – Родители?

– Коротко.

– Мать – хирург-косметолог. Отец тренировал жокеев на Центральном ипподроме. Оба погибли в девяносто третьем.

– Как?

– Пьянь наехала на перекрестке.

– Дальше.

– Была трижды замужем. – Василий вопросительно посмотрел на шефа, тот невозмутимо молчал. Белобрысый докладчик перевел взгляд на потолок и сообщил сияющим лампочкам: – Первый раз выскочила за бывшего одноклассника совсем девчонкой, почти сразу после школы. Второй – за преподавателя, когда училась в университете. Третий муж – итальянец, юрист, с ним она прожила дольше всех, почти восемь лет.

– Где?

– В Риме.

– Что еще?

– Самое интересное. В две тысячи первом вернулась в Москву и устроилась экспертом в антикварный магазин. Проработала недолго. Из «Ясона» ушла на вольные хлеба.

– Откуда?

– Так называлась эта лавка, я об этом вам раньше докладывал, помните? Кстати, после ухода эксперта антиквар прогорел. Магазинчик прикрыли, народ разбежался. Теперь там салон «Чаровница», хрен редьки не слаще, – ухмыльнулся помощник и снова прочистил нос. – А знаете, Андрей Ильич, кто был коллегой сеньоры Корелли и даже с ней дружил?

– Корелли?

– Она оставила фамилию итальянца. И по-моему, правильно сделала, – одобрил чапаевский тезка, – звучит красиво, правда?

– Не отвлекайся.

Василий Иванович обиженно шмыгнул носом.

– Эксперту очень симпатизировал продавец, отец депутата Козела. – Невыразительный взгляд оторвался от потолка, скользнул по начальственному столу и застыл на ботинке. – Говорят, они даже дружили.

– И что?

– Старик мечтал о хорошей невестке.

– Ты собирал информацию или сплетни?

– Чтобы добыть крупицу золота, приходится промывать много породы. Извините, Андрей Ильич, но не могли бы вы сначала дослушать, а уже потом делать какие-то выводы? – и с достоинством провел платком под покрасневшим носом.

Верный Голкин, похоже, за несколько дней узнал столько, на что другому не хватило бы и нескольких месяцев. Какой ценой дались эти знания, можно только догадываться. Воспаленные от недосыпа глаза, ввалившиеся щеки, хрипловатый голос и насморк говорили о многом. Василий наверняка мало спал, перекусывал на ходу да еще, кажется, здорово простудился. И все для того, чтобы потрафить капризам шефа. Не из угодливости (северянин этим качеством не обладал ни на йоту), но из искреннего уважения и желания помочь запутавшемуся мужику. В Лебедеве шевельнулась совесть.

– Ты прав, больше перебивать не буду. Слушаю тебя очень внимательно. Итак?

Василий Иванович основательно поработал с платком и, переместившись, наконец, взглядом на шефа, прогундосил:

– Помните того бедолагу с пробитой головой?

– Кого?

– Моего соседа по палате. Ну, когда у нас неувязка с Аркадием вышла и я загремел на больничную койку, припоминаете?

Конечно, он помнил. Еще бы забыть то чужое молчаливое безразличие в ответ на его «Добрый день!», собственное ожидание на лестничной площадке и любопытные взгляды прошмыгавших мимо медсестер.

– И что?

– Это был ее бойфренд, как теперь говорят, Вадим Стернов, известный ресторатор. – Василий привычно поднес к носу платок, через паузу уточнил: – Правда, на тот момент они уже не общались.

– Тогда какого черта она торчала в палате?

– А кто ж этих баб разберет? – философски заметил Голкин. – Не знаю, может, из жалости навещала. Да вы, наверное, слышали об этом деле, – оживился сыщик. – Фамилия Стернов – почти что бренд. У этого деятеля была целая ресторанная сеть: три – в Москве, два – в Питере, вроде в Сочи еще собирался открыть. Оформление, обслуга, кухня – все по высшему разряду. Я как-то заглядывал в «Ледяной дом» на Остоженке, мне понравилось. В свое время на мужика наезжали подольские, хотели влезть в его бизнес. Потом как будто приутихли, видно, договорились – в общем, обычная история. Но пару лет назад у бедняги опять возникли проблемы. Подольская шелупонь приглядела ресторанчик на Беговой, недалеко от ипподрома. Вы не были там, Андрей Ильич?

– Нет.

– До сих пор без предварительного заказа туда вечером попасть очень трудно. Таких пельменей я даже в Майске не ел, а у нас их умеют лепить, как нигде, уж вы поверьте.

– Меня не интересует ресторанный бизнес, и я не люблю вареное тесто с мясом.

– Подольские собирались влезть в долю, – невозмутимо продолжал Василий, – а когда договориться не получилось, проломили ресторатору голову, как и мне. Только я оказался удачливее, выжил. Видно, мой калган выдубили морозы, – ухмыльнулся северянин, – никакая гниль не берет.

– Это все?

Голкин равнодушно пожал плечами.

– Еще встречался с депутатом Козелом. Как я к нему просочился, лучше не спрашивайте, да и к делу это, честно говоря, не относится. Но этот тип, когда понял, о ком идет речь, чуть в штаны не наложил со страху, чем очень удивил, между прочим. А потом проблеял что-то невразумительное, вроде: видел однажды в антикварном салоне, где работал отец, и все. Облизнулся жалом, как кобра на мышь, нажал кнопку вызова, и тут же меня подхватили под белы руки его холуи да вывели из барского кабинета. – Голкин сдул невидимую пылинку с лацкана своего пиджака. – Хорошо, только вывели, а не выбили зубы. От наших избранников можно всего ожидать, – усмехнулся избиратель, потрогал указательным пальцем разбухший от соплей нос и небрежно добавил: – Но кое в чем этот Козел мне пригодился. – Выудил из нагрудного кармана визитку с прикрепленным к ней скрепкой листком и положил на край стола. При этом вид у него был триумфатора Цезаря, перешедшего Рубикон.

– Что это?

– Визитная карточка.

– А это? – Лебедев отцепил бумажку с названием улицы, номером дома и квартиры. Вопрос являлся риторическим. «Андрюшенька», проводивший совсем недавно в последний путь Розу Львовну, прекрасно помнил адрес Олевских. Только номер квартиры на голкинской писульке был другим.

– Адрес. Честно говоря, он уже у меня был, но я не привык доверять одному источнику. – Голкин вдруг часто задышал, затем прикрыл глаза и чихнул. Андрею Ильичу показалось, что под ним зашатался стул.

– Будь здоров.

В ответ прогремел чиховый залп, гриппозник потряс носовым платком, словно флагом завоевателя, – победно и жадно.

– Это адреш, – прошепелявил в мятые клетки Василий, торжественно протрубил соплями и закончил: – адрес Марии Корелли.

– Депутат сам тебе вручил визитную карточку? – В ответ чапаевский тезка, грустно вздохнув, по привычке уставился в потолок. Лебедев понял, что тут не обошлось без ловкости Васькиных рук. – Зачем мне визитка? Я и без твоей воровской помощи знаю его координаты.

– Не пойман – не вор.

– Ты лучше скажи, законник, как адрес добыл?

– Адрес точный, проверить легко, – уклонился тот от ответа.

– Спасибо, Василий Иванович, только в проверке нет нужды. Адрес действительно верный.

– Откуда вы знаете? – озадачился чапаевский тезка.

– На удачу, дорогой, монополии нет. А сейчас иди-ка ты лучше домой да как следует полечись. Нечего тут вирусы разносить.

– У меня не грипп, – вяло возразил помощник и чихнул в носовой платок.

– Все, – строго указал на дверь Лебедев, – хватит с нас одного больного. Всего доброго, Василий Иванович. Говорят, в таких случаях помогают чай с малиной и сон.

Голкин поднялся со стула, нерешительно потоптался.

– Андрей Ильич, я женюсь.

– Поздравляю! Тем более надо быть в форме, молодые жены дохляков не любят. Впрочем, у тебя теперь будет свой медик, так что никакие болезни не страшны. Ее ведь, кажется, Тамарой зовут? – вспомнил Андрей Ильич маленькую медичку, заботливо коловшую Васькин зад.

– А вам-то откуда известно?! – изумился жених. Затем виновато вздохнул и добавил: – Поговорить надо, Андрей Ильич. Я собираюсь вернуться в Майск.

– Что ты будешь там делать? В носу ковыряться, наблюдая, как бабы мужикам рога наставляют?

Василий подумал о неожиданно вспыхнувшей страсти к бумагомаранию и исписанных страницах, спрятанных в одном из ящиков письменного стола.

– Жизнь покажет.

– И слышать ничего не хочу! Выздоровеешь – поговорим, но предупреждаю: буду тебя отговаривать. А сейчас топай домой, лечись, ясно?

Помощник послушно кивнул и поплелся к двери, хрюкая в носовой платок.

Президент «Оле-фармы» подтянул «паркером» оставленный помощником белый листок, бездумно уставился на черные буквы с цифрами. Почерк у Василия был безукоризненным: четким, каллиграфическим, как раньше говорили. Андрей Ильич усмехнулся, лениво почеркал бумагу. Несколько ломаных линий, пара овалов, кружочки, заштрихованные уголки – вышел забавный дуэт. Если внимательно присмотреться, можно в этой пародии на рисунок разглядеть двоих: ангела с чертом. «Художник» досадливо скомкал «творение», бросил в корзину для использованных бумаг. Если б можно так выбросить мысли, жизнь стала бы много проще, спокойнее, тише. Как кладбище с крестами, которые только в бреду можно считать за плюсы. Лебедев подошел к окну. Мокро, темно, уныло. Судорожно подмигивает неоновая реклама, в ночной клуб напротив тянутся первые лоботрясы, у подъезда соседнего офиса курит охранник – какой-то компот из непогоды, безделья и жалких попыток уподобиться европейской столице. Внезапно раздался осторожный стук, в дверную щель заглянула секретарь.

– Андрей Ильич, может быть, кофе?

– Да, пожалуй, – машинально пробормотал он и вернулся к столу.

Через пять минут девушка вкатила сервировочный столик. Кофейник, чашка на блюдце, тарелка с аппетитными бутербродами – Лебедев почувствовал голод.

– Спасибо, я сам, – остановил он услужливую руку. – Больше ты мне не понадобишься, иди домой, Настя.

– Андрей Ильич, – растерялась та, – а как же…

– Спокойной ночи, – не дослушал шеф, – до завтра.

Он наслаждался горячим кофе и думал. О новом предстоящем заказе, сулившем немалую прибыль, о клубе, куда давно не заглядывал, о собаке, которую надо бы завести, да все некогда, о вакууме, в каком оказался после Женькиного отъезда. Как случилось, что человек, с кем общаться мечтали бы многие, остался совсем один? Без друзей, без семьи, без родных – раздутый самомнением ноль, растерявший все остальные цифры. «Какого рожна так нередко бывает в жизни: чем выше, тем более одиноко? И когда достигается желанная вершина, для других уже места нет: на пике победы слишком мала площадка. Почему вдруг становится это понятным лишь на пятом десятке? В юности – гонка, в зрелости – гон, на финише – не человек, загнанная лошадь с пеной у рта. Кому нужна эта бесконечная скачка?» Он откусил бутерброд с семгой. Розоватая нежная рыба приятно посолонила язык. Вкус напомнил встречу с бывшим сокурсником неделю назад у дома, где в съемной квартире отчаянно цеплялся за жизнь тот бедняга, о котором просила Мария. Рак легких в четвертой стадии, помочь может чудо. Но Лебедев обещал свою помощь и привез препарат. Чем черт не шутит, может, питерский скульптор снова сможет ваять? Скелет, обтянутый кожей, когда-то всех восхищавший талантом, запах лекарств, угрюмая сиделка, врач, с сомнением качавшая головой…. Он вышел из лифта с одним желанием: дербалызнуть рюмаху. А у подъезда кто-то громко окликнул: «Андрюха!» Лебедев поднял глаза. С ухмылкой во весь рот на него глазел Семочкин, комсорг их курса, весельчак и великий сачок, кого от отчисления спасал только азарт комсомольской бодяги.

– Здорово, Лебедь! Ты как здесь оказался?

– К знакомому заходил.

– Не по чину знакомства водишь, – подмигнул однокурсник. – Твои знакомые все небось на Рублевке. А у нас самый желанный гость – участковый, который регулярно утихомиривает пьянь на втором этаже. – Из Вальки просто перли жизненная энергия и искренняя радость от неожиданной встречи. – Как житуха – не спрашиваю: кто ж не знает президента такого холдинга?! Женат?

– Нет.

– А я вот повязан, вчера двадцатник разменяли. Помнишь Ольку из параллельной группы? Ну, рыжую такую, кавээнщицу, она еще одно время с Танькой твоей тусовалась, помнишь?

– Смутно.

– Это хорошо, что не помнишь. А то б я тебе сейчас морду набил. Представляешь, двадцать лет трахаемся, а до сих пор по ней сохну. Ну не идиот, скажи?

– Влюбленный идиот – это, скорее, поэт, чем шизоид. Хотя все поэты…

– …больные на голову, – весело подхватил Семочкин. – Слушай, а подваливай ко мне, а? Дома – никого. Олька у тещи, стены на пару малюют. Ребятня разбежалась кто куда. Ты опята любишь? Маринованные, с лучком, под запотевшую водочку из холодильника. Опрокинем по маленькой? У меня водка что надо, дерьма не держим. Живем, правда, в дерьме, но это ж снаружи, а внутрь – ни-ни. Ну что, двинули? Заодно покажу, какой мы ремонт недавно забацали.

Валькино настроение заражало вирусом жизнелюбия, и Лебедев решился.

– Слушай, у меня сегодня крупная сделка удачно завершилась. Поехали в кабак, вместе отметим, а?

– Ну-у, – разочарованно протянул однокурсник, – сделка – это не повод. Вот если б день рождения или годовщина какая, тогда другое дело.

– А мой день рождения вчера был, – соврал Лебедев, – честно! Только я не отмечал – работы до черта.

– По-моему, ты гонишь пургу, старик.

– Своим врать нельзя.

– А другим, значит, можно? – развеселился Семочкин. – Ну, хрен с тобой, именниник, подарок за мной. Где твоя тачка? Небось и в клозет уже пехом не ходишь, миллионщик хренов?

Встреча с Валькой вызвала зависть. У этого лоха, жившего на жалкую подачку от государства, не было ничего, что имел президент «Олефармы»: ни власти, ни денег, ни солидного бизнеса. И Семочкин обладал всем, в чем отказывала судьба его бывшему однокурснику: любовью, семьей, временем, уходящим на заботу о близких, а не на борьбу с конкурентами. Семочкин прозябал в тени, Лебедев грелся на солнце. Но одного согревало тепло родных, другого холодило полное одиночество. Во имя чего он рвет постромки? Свободы? Свободу не приносит никакое бабло, скорее, любая валюта делает человека рабом обстоятельств и страха потерь. Для престижа? Престижность всегда относительна, и собственный остров среди океана лучше самого высокого особняка на Рублевке. Ради власти? От власти лучше бежать, чем перед ней прогибаться. Тогда зачем ему – одному – все это? Огромный дом, где молчание забивается говорящим ящиком и каждый шаг отзывается эхом. Пустующая вилла у Средиземного моря. Дорогие машины, ржавеющие в гараже. Квартиры, в которые чаще хозяина заходит прислуга.

Андрей Ильич налил еще кофе, закурил. Обычно он не дымил в кабинете, тем более не позволял другим: раздражала табачная вонь. Но сейчас ему было плевать. И на воздух, каким дышал, и на бизнес, подменивший незаметно жизнь, и на себя – самонадеянного труса, чья смелость заняться прочисткой своих мозгов проснулась только теперь.

Лебедев поплевал на окурок, бросил в корзину для мусора, щелкнул выключателем, открыл кабинетную дверь. Охранник при выходе, почтительно пожелав доброй ночи, еще долго удивленно покачивал головой: такой улыбки у первого лица «Оле-фармы» он никогда раньше не видел.

* * *

Любитель колечек с творогом, мальчик, с восторгом смотревший когда-то на московскую гостью, талантливый скульптор, изумлявший своими работами знатоков и любителей, боролся за жизнь. Яростно, зло, без нытья и жалоб на бесконечные боли. Мария, глотая слезы, гладила пальцы, не способные удержать и нитку, не то что резец.

– Не реви. Я не сдамся.

– Конечно, нет. Ты принимаешь лекарство, которое для тебя передали?

– Ты его любишь?

– Кого?

– Человека с лекарством.

– Боже мой, Антошка, чем ты забиваешь себе голову? Надо думать о том, как поправиться, а не заниматься ерундой.

– Любовь – не ерунда, – упрямо прошелестел больной. – Такая умная, а ни хрена не сечешь.

– Мальчишка! Ты-то об этом что знаешь? Страсть к пирожным – совсем не то, что страсть к человеку.

– Знаю.

Она нежно погладила безжизненную руку.

– Пить хочешь?

– Нет. А он тебя любит?

– Кто?

– Человек с лекарством.

– Господи, Антон, прекрати! Что на тебя нашло? Если б я знала, что будешь нести подобную чушь, не отпустила бы твою сиделку. При ней ты молчишь, а со мной ведешь себя безобразно.

– Ты – дура. Не перебивай, говорить трудно.

– Хорошо, Антоша, не буду.

Он довольно улыбнулся:

– Ты тоже любишь, только не признаешься. Зря. Глупо посылать судьбу в жопу, когда она дает тебе шанс. Будешь жалеть. – Замолчал надолго, рассматривая ее лицо, как будто запоминал, потом добавил чуть слышно: – Я тоже тебя люблю… потому так говорю. Обещай, что будешь счастливой.

– Обещаю, мой господин… – Она незаметно вонзила ногти в свои ладони, чтобы боль перешибла подступавшие слезы.

– Молодец, – выдохнул Антон и закрыл глаза. – Я посплю.

– Конечно. – Больше они не сказали ни слова. Спустя час Мария ушла.

* * *

…Далеко друг от друга, в разных районах Москвы тупо пялились в телевизор двое. Умные, успешные гордецы, каждый из которых не желал шагнуть первым навстречу другому. Он просматривал боевик, не вникая, кто победит. Она – очередной детектив, не вдумываясь в сюжет. За окнами шумел ливень. Оба косились на телефон, как будто ждали звонка. Часовая стрелка безразлично скользила по циферблату. В боевике победило добро, в детективе вычислили убийцу. В разных точках огромного мегаполиса синхронно погас телеэкран. Разрозненная пара продолжала внимательно изучать мертвую тусклую плоскость. Он закурил. Она вяло очистила апельсин. Телефоны молчали. Молчание становилось таким напряженным, что, казалось, разорвет аппарат. И тогда, словно испугавшись мощного взрыва, оба труса как по команде зашевелились. Постучали указательным пальцем по кнопкам, услышали короткие прерывистые гудки. Отбросили сотовые, точно змей, и опять застыли, словно два истукана. Через несколько минут повторили попытку – результат повторился тоже. И снова – повтор, и снова – провал.

…Далеко друг от друга, в разных точках российской столицы, не сговариваясь, пара умников одновременно пытала судьбу. А над головой одного из двоих перемигивались ангел с чертом, поднимая свои чеканные кубки за того, кто пробьется первым…