Текст книги "Паница"

– «Можно, я ещё чуток посплю? И ты ложись рядом».

Катерина забралась на широкую кровать бабы Оли и прикорнула рядом с Василисой.

– «Как в детстве, да, Васька… Ты молодец», – пробормотала она засыпая.

– «Угу. Я молодец. И ты тоже молодец».

Глава 10

Утро текло своим чередом. Дела шли споро. К обеду из комнаты гуськом вышли, немного смущённые, Василиса и Катя.

– Доброе утро! А вот и мы. Пить хочется. Напоите нас чаем, что ли.

– Посмотрите-ка на этих сонь! Вас, наверно, запах супа разбудил. Это Леда старалась: по какому-то заморскому рецепту готовила.

– Да! Всем – заморский борщ, а вам, сони, стерляжий бульон.

– О! Царский пир! Его нельзя было пропустить.

– Мы бы ещё поспали, да вы топали, как стадо бегемотов – пришлось вставать.

Степан подошёл и обнял их за плечи, поцеловал в макушку одну и другую.

– Мы рады вас видеть в добром здравии.

– А молодёжь где?

– Поехали в райцентр. Вчера дали добро на проведение выставки и выделили помещение. Надо его подготовить. Аня надеется уже на следующей неделе получить первые рисунки.

После обеда вышли во двор. Пасмурный, непогожий день. Северный ветер гонит низкие облака, треплет развешанные возле бани простыни, волочит по земле позёмку.

– Пойдём на завалинку – там не задувает, – предложила Катерина.

Зашли за дом. Здесь ветер, и правда, не так задувал, вился под ногами, как маленькая вредная собачонка.

Стояли молча, смотрели на бессильно бьющуюся под порывами ветра молоденькую рябинку у изгороди. Говорить не хотелось.

– Пойдём-ка мы в дом, пятки подмёрзли. Не натянуть бы простуды.

Василиса повернулась и пошла вокруг дома к крыльцу.

– Посмотри на меня, – остановила её на нижних ступеньках Катерина, – тебе не обязательно завтра идти на зов. Ты это знаешь. Я справлюсь не хуже тебя.

– Ты это сделаешь даже лучше. Но сделать это должна я – и мы с тобой это тоже знаем. И стала медленно подниматься по ступенькам.

Катерина развернулась и пошла к Речке. Слёзы душили её. Бессильные, горькие слёзы. Хотелось орать. Орать до боли в горле. Но, выйдя на крутой берег, она лишь присела под невыносимой тяжестью раскаяния. Ничего не поделать. Никак не поправить. Так ей и жить с этим грузом…

Василиса вполне могла уступить ей завтра место на крыльце. И обе знали, что её зов будет громче и убедительней. Потому, что она мать. И наверное, уже бабка, а значит, по закону иерархии, она старшая ведьма – Ведающая Мать. И отныне её слово решающее в семейных делах. Она могла приказать, и Василиса не посмела бы ослушаться. Но Катерина не могла приказать. И причиной тому была давняя и всеми забытая история из их с Василисой юности.

Ей было почти восемнадцать. Окончив десятилетку, она готовилась к поступлению в Архангельское культпросвет училище на библиотечное отделение. Леда к тому времени уже два года не приезжала в деревню. А теперь и она засобиралась в дорогу. И Василиса затосковала.

Всё лето она прибегала из Калевалихи в Паницу каждый день, чтобы подольше побыть с любимой подругой. Иногда оставалась ночевать. И тогда они до утра могли говорить обо всём на свете. Но чаще всего, конечно, о мальчиках. Ни для кого не была секретом любовь между Катериной и Степаном, но Васька была поверенной в самых-самых её тайных подробностях. Это ей Катя рассказала, что в последний вечер перед тем, как уйти в армию, они со Степаном целовались под цветущей черёмухой на берегу Речки. И Васька специально так заводила разговоры, чтобы они рано или поздно приводили их к Степану.

А Степан в это время дослуживал последние месяцы в западной группе войск в Германии. Писал Кате частые, длинные письма, полные любви. И как только подружки сходились, каждое слово из этих писем обсуждалось и комментировалось. Потом они садились сочинять ответ, пересказывали в письме новости округи. В конверт обязательно вкладывали фотографию или засушенный цветок с берега Речки, и незапечатанный конверт Катя убирала в верхний ящик комода.

К вечеру Василиса собиралась домой. Катя шла провожать её до Ручья. Там у переправы, они ещё долго стояли, болтали, отмахивались веточками от комаров. Наболтавшись, на счёт три разворачивались и, не оглядываясь, бежали по домам. Проводив подругу, Катя доставала из комода письмо и писала Степану самые интимные, скрытые даже от глаз родной Васьки, строчки.

Короткое северное лето уже в августе плавно перетекло в золотую осень. Катя уехала. С Василисой они стали обмениваться длинными подробными письмами, в которых обговаривали во всех подробностях свои новости. А на новогодние каникулы Катя приехала домой. И опять они были «не разлей вода». Василиса поселилась в Панице и как хвостик всюду ходила за подругой.

Катя очень изменилась за месяцы, проведённые в городе: домой приехала в красивом шерстяном костюме в красно-чёрную клетку, натянутых на рейтузы тонких чёрных колготках, на голове, вместо привычной шальки, небесно-голубая шапочка с помпоном. Под тёплыми варежками тонкие кожаные перчатки. В общем – городская штучка. В довершение всего она отрезала косу и сделала модное каре, которое ей очень шло. И разговаривать она стала как-то незнакомо: не вытягивала слова в привычное «О-о». Говорила складно, красиво – по-городскому.

Васька была от подруги в восторге. Она тут же решила поступать через два года в культпросвет училище, хотя до этого с самого детства мечтала стать врачом, как папа.

Вечерами они рассматривали набор открыток с видами Архангельска: улицы, дома, набережную Северной Двины. От печки их внимательно слушала баба Оля. Она сидела на скамеечке возле прялки, ни на минуту не останавливая бег веретена, одобрительно цокала языком в особо понравившихся местах Катиного рассказа. А та взахлёб рассказывала, какие кинотеатры она посетила, какие там смотрела фильмы и по каким из этих улиц они с однокурсницами уже гуляли.

Для Василисы это был нереально далёкий мир. И Катюша была прекрасной принцессой вдруг каким-то чудом, прилетевшая в их глухой уголок.

– Ты как Жар-птица из сказки, – шептала она подруге, когда они укладывались спать на бабы Олиной кровати.

– Скажешь тоже, – смеялась Катя, но ей льстили слова Василисы: одно дело, когда сама понимаешь произошедшие с тобой перемены. И совсем другое, когда тебе о них говорят.

Каникулы пролетели в одно мгновение, и Катя засобиралась в дорогу. Расставаясь, подружки опять горько плакали: одной не хотелось уезжать, а другой оставаться.

Письма из города приходили ещё два месяца, а потом прекратились. Васька писала, писала, но не получала ответа. В выходные она прибегала в Паницу, но нет – и домой Катя тоже перестала писать. Забеспокоились, когда Васька прибежала с письмом из Германии. Степан сообщал, что давно не было писем от Катюшки.

Сначала Василий сам хотел ехать в город, но потом рассудили, что поездка затянется из-за весенней распуты на месяц, а то и больше. Тогда решили написать письмо двоюродной сестре Василия – Марье, и попросить её навестить Катерину в общежитии, а потом отписать, как она там поживает, не заболела ли, и почему никому не пишет. Василиса отвезла письмо на почту. Ответа от Марьи они ждали долго – почти два месяца. И новости в письме были плохие: Катерина бросила учёбу и её выгнали из общежития. Где она сейчас, никто не знал. Но, вроде как девчонки, с которыми она жила в одной комнате, сказали, что она спуталась с каким-то морячком и теперь переехала жить к нему в Соломбалу. Но точней никто ничего сказать не может.

– Вот, горе-то, – запричитала, схватившись за голову мать.

Василий заматерился, понося единственную дочь последними словами. Цыкнул на голосившую в углу Софью, схватил с печи кисет с махоркой и выскочил прочь из избы.

– Шалава, шалава. Катька моя – шалава… Да что же это.

Он заскочил в баню и тут уж позволил слезам вылиться.

– Катькаа, шаа-лааваа, – стонал Василий, – доченька, да где же ты, да что с тобой Катюшка, Катюшка, моя родная…

Василиса бесцельно металась по дому. Перед глазами стояла красивая городская Катя.

– Катя, Катя, – повторяла она, вспоминая что-то важное. Позабытое, но очень важное. – Степан! А как же Степан?

И рыдания перехватывали горло. А потом наступила тишина – это беда накрыла дом.

«Как при покойнице», – подумала Василиса.

– Ты, Василиса, сегодня у нас переночуй – поздно уже, а завтра побегай домой, голубушка, – погладила её по голове старая баба Оля, – я тебе в Катиной комнате постелю.

Василиса прижалась к старухе и заплакала:

– Как же так, баба Оля? Они же так любят друг друга.

– Ой, моя ты родная, жизнь прожить – не поле перейти. Всякое бывает. И не знаем мы, как там наша Катенька. И пока сама не скажет – всё домыслы. Не верим и ждём. Иди спать, голубушка, утро вечера мудренее.

Преодолев боль первых часов, выплакав острый страх за дочь, родители накрыли стол Фаининой скатертью и стали держать совет: как им быть, у кого просить помощи.

В городе, кроме Марьи, близкой родни у них не было. К Марье можно было только на ночлег попроситься, а так, она вряд ли чем могла помочь. Ну, может подскажет, как в ту Соломбалу добраться. Да поди, Соломбала – не одна улица. Не спрашивать же каждого встречного – поперечного: не видал ли он дочь их родную. А сами они в город наведывались редко и потому его совсем не знали. И страшил он их размахом и многолюдностью. А дело выправлять всё равно надо было.

Около полуночи по деревне забрехали собаки и в ворота постучали. Василий пошёл открывать. На пороге стоял Игнат засечник.

– Здоровы будете, хозяева!

– Здравствуй, Игнат Петрович. Каким ветром занесло тебя в Паницу на ночь глядя? Ты проходи давай. Вон на вешалку куртку повесь. Софья, собери на стол, гость у нас.

О, какой ты нарядный нынче, Игнат Васильевич. Никак в район собрался поутру.

– Собрался, но не в район. Вчера письмо пришло из области. Приглашают принять участие в семинаре. Отказываться нельзя, организаторы поставили в программу первого дня мой доклад о нейролингвистическом программировании.

– Эк слова-то какие мудрёные.

– Это очень важно для меня – я много лет посвятил разработке своего направления в этой области психологии.

– Ну, важно, так поезжай. Я завтра отвезу тебя к парому.

– Да, собственно, я потому и пришёл к вам с вечера. И Васька моя гостит у вас. Ничего, если ещё недельку у вас побудет? А то несподручно девушке жить одной на Калевалихе.

– Пусть живёт сколько надо, – согласился Василий.

Софья подсела к столу и с надеждой посмотрела на мужа. Тот нахмурился, но промолчал. И тогда с печки подала голос баба Оля.

– Сынок, Игнат Петрович, подсоби нашему горю.

Спустившись с печи, она, как могла, рассказала о пришедшем в дом несчастье. Ни Василий, ни Софья, мать ни разу не перебили. Сидели, понурившись, в полном молчании. И Игнат теребил бороду и молчал. Что тут скажешь: пришла беда в дом соседа, надо помогать.

– Я помогу. И если не саму Катю, то письмо от неё я обещаю привезти.

Утром начали собираться к первому парому. Разбудили Василису. Она очень обрадовалась, увидев отца.

– Папа, происходит что-то невероятное, – начала она, но отец её перебил:

– Я уже всё знаю и постараюсь помочь. Поживи, пожалуйста, в Панице до моего приезда.

Они обнялись. Постояли с минуту. Из горницы вышла Софья со свёртком в руках. Молча передала его мужу. Тот, не разворачивая, протянул свёрток Игнатию.

– Тут деньги. Это на расходы. И, если не удастся её уговорить приехать, оставь ей, что не потратишь.

– Ладно.

Когда садились в машину, подошла баба Оля. Притянула к себе голову Игната и поцеловала в макушку.

– Скажи ей, что у неё есть дом. Что он её любит и ждёт. В любую минуту своей жизни она может вернуться сюда. Даже когда нас уже не будет, дом будет её ждать. Она нужна этому дому так же, как он нужен ей. Постарайся передать это слово в слово.

– Постараюсь.

Игнат нашёл Катю, но не привёз. Оставил деньги и уехал. Родным привёз коротенькое письмо, в котором она писала, что у неё всё хорошо, что она счастлива и возвращаться не собирается. И слова эти были, на тот момент, правдой.

Летом вернулся из армии Степан.

Он поселился в башне обсерватории. Почти не разговаривал ни с отцом, ни с сестрой. Скупо рассказывал про службу. Об их житье не спрашивал. Брал ружьё и целыми днями пропадал в лесу. Отец и Василиса издали наблюдали за ним, и только кот Василева всюду ходил за ним хвостиком. Они вместе спали, вместе ели. А через неделю Степан покидал в рюкзак нехитрые пожитки, подошёл к отцу попрощаться, обнял плачущую Василису и ушёл. Почти три года не было от него вестей.

Василиса окончила школу с золотой медалью. Поступила в Военно-медицинскую академию в Ленинграде. Стала учиться на кафедре военной психофизиологии. Характер её испортился, и она, будучи отличницей в учёбе, совсем не пользовалась популярностью среди однокурсников. Они посмеивались над её архангельским говорком и нелюдимостью. Впрочем, её это нисколько не волновало. Большую часть времени она проводила в библиотеках или букинистических магазинах, разбросанных по всему городу. Посещала странные курсы по астрологии, философии и философской антропологии. Изучала языки, ходила в театры и на выставки, прислушивалась к живой речи иностранцев на Невском. Много фотографировала. И ни с кем не общалась. Вернее: ни с кем не общалась в Ленинграде. Зато вела интенсивную переписку с молодыми антропологами южного Урала, со студенткой – лингвисткой из Праги и ещё множеством народа по всему миру. И, конечно, писала и получала подробнейшие письма от отца.

Домой приезжала редко. Зато Игнат стал частенько наведываться в двушку на бульваре Красных Зорь, которую оставил много лет назад, сразу после смерти жены.

Перебравшись на гряду над Велесовым болотом, он постарался забыть столичную жизнь, но Васька на время учёбы поселилась тут. Привела квартиру в относительный порядок: отмыла, подкрасила, придала жилой вид. И когда Игнат приезжал в город, они устраивались на кухне и расписывали, в промежутках между лекциями по НЛП, которые Игнат теперь изредка читал в двух-трёх медицинских институтах города, часы походов в театры, на выставки или просто прогулки по любимому городу.

– Васька, тебе не одиноко в этом огромном городе? – спрашивал её отец, выглядывая из кухни (потому, что в дни приездов кашеварил всегда он сам), – познакомилась бы с кем, может и подружилась бы.

– Нет, мне не скучно. Я никогда не бываю одна. У меня есть Я, и мы всегда точно знаем, как себя развлечь.

– «Нечего было и спрашивать, – думал Игнат, – как будто сам не знаю, что ещё не затянулась рана предательства. И затянется ли? Искалечили нежную душу. Эх, какую красоту загубили», – в отчаянье думал Игнат.

– На рубцах кожа толще. Тебе ли не знать, – выкрикивала из комнаты Васька, – не беспокойся, красота моя девичья не увянет. Отыграемся ещё, дай время. Некогда мне пока. Позже – на третьем курсе, когда будем проходить сексуальную магию. Там будет много практики. Не переживай. Ещё просить будешь, чтобы притормозила. Но не сейчас. И не как будто – а слышу. Всю зиму тренировалась.

– Ай да ты! Этому на кафедре вас учат?

– Ага. Только в Праге. В школе ведьм, на факультете яснослышания и ясновидения.

– Хорошая шутка.

– Хорошие учителя.

Игнат всегда возвращался домой нагруженный книгами из букинистических магазинов, распечатками лекций по психологии, последними номерами научных журналов, привезёнными коллегами из зарубежных поездок. Поэтому они с Василием заранее договаривались, и тот приезжал к поезду встречать его, отмахав триста вёрст до Вельска.

Васька, накануне отъезда отца, носилась по магазинам в поисках копчёной колбасы, ванильных сухариков, конфет в фирменной ленинградской упаковке и индийского чая со слоном.

– Господи, Васька, да зачем ты меня каждый раз так нагружаешь, как будто, я еду на остров Голодай.

– Знаешь, как я любила, когда в Паницу приезжали бурлаки из города. Они всегда привозили что-нибудь необыкновенно вкусное: кекс, или виноград, или пастилу. Завтра съезжу в Невский универсам, куплю ананас.

– Не езди. Только время потеряешь. Всё равно твой незрелый ананас не оценят и коровам скормят.

Теперь, когда дети разъехались, и он остался один на Калевалихе, он часто гостил у Пестовых в Панице. Вот и сейчас, выгружая городские гостинцы, он планировал пожить у них пару дней.

– Игнат, а твёрдого сахару мне привёз? – спрашивала, сильно сдавшая за последние годы, баба Оля.

– Спрашиваешь! Конечно, привёз. И тесьму, что Софья заказывала, привёз. И сигареты болгарские, какие ты, Василий, просил – привёз. И вот ещё от Васьки подарок, – протянул он туго перевязанный свёрток.

– Что там?

– Чего-то вам с бабой Олей передала, я не смотрел.

Софья не удержалась и развернула туго набитый бумажный пакет. И ахнула. Бельишко: трусы, майки, сорочки – всё по размеру, белое, кружевное.

– Господи, да я девкой была, у меня такого белья не было.

– Сказала, чтоб носили на здоровье.

– А это, кому же такие? У нас во всей деревне таких-то маленьких детей нету. Это она что-то напутала, – рассматривала Софья, сложенные в отдельный пакетик маленькие носочки, маечки и трусишки.

– Ну, напутала – отложи. Пусть лежат – хлеба не просят, – рассудила баба Оля.

Попарившись в бане, Василий и Игнат отдыхали на завалинке.

– Как там Василиса? Отошла?

– Нет. В длаку она перерождается. Уже необратимо.

– Беда.

– Что теперь. Судьба её, видать, такая.

– Да, тут спорить бесполезно.

– Василий, а у меня для тебя подарок есть.

Игнат полез рукой между нижним венцом и завалинкой, вытащил оттуда замшевый мешочек и протянул его другу. Василий повертел мешочек в руках и открыл:

– Люлька! Люлька! Ай, угодил! Ай, спасибо! Да, ну-ко – люлька! Я ведь свою-то потерял в том году. Так тосковал… Побегу за табачком. А ты посиди, я скоро.

И вперевалочку поковылял к дому. Игнат прислонился затылком к нагретой солнцем стене бани, закрыл глаза и задремал.

– Смотри, Анечка, дедушка после бани отдыхает, – сквозь дремоту услышал он женский голос. Открыл глаза и увидел, что к нему подходит молодая пара с ребёнком на руках.

Шли они от солнца, и потому он не сразу их разглядел. Подумал ещё: блазнит с устатку. А пара уже подошла близко. И, бежавший от дома, Василий кричал:

– Катюшка, Катюшка моя вернулась! Софья, бурлаки у нас. Дочь приехала. Степан, здорово! А это кто? – ткнул он трубкой в маленькую девочку на руках у Степана.

– Это, папа, внучка твоя, Анечка.

Игнат наблюдал всю эту сцену, как будто со стороны. Сейчас он видел себя, неподвижно сидящим на завалинке, видел ковыляющего от дома Василия, и невесть откуда взявшихся детей. Очнулся, когда Степан тронул его за плечо.

– Отец, ты что, ты не рад нашему приезду?

Тут только он очнулся, поднялся, обнял сына и заплакал. Так, их и застали прибежавшие из огорода Ольга и Софья: Василий обнимает плачущую дочку, а плачущего Игната обнимает Степан.

– Фу ты, ну ты, болото развели! Дайте-ка и мне внуков обнять.

– Откуда вы?

– Из Архангельска на «Индигирке», потом на пароме и на попутке домой.

– Бурлаки, целый день бурлаки! Так пойдёмте в дом! И баня ещё горячая. Ополоснётесь, ужин соберём.

– Так вот чьи эти маленькие носочки! – улыбалась, собирая гостей в баню, Софья, – Игнат сегодня из Ленинграда приехал, гостинцев привёз. Посмотри-ка только, какую красоту нам Василиса прислала. А мы ещё гадали, кому эти маленькие вещички.

– Как она?

– Длака она, дочка.

– Мы очень… Я очень перед ней виновата. Мама, есть ли способ искупить мою вину?

– Нет, дочка, эту ношу ты будешь нести до конца своих дней. Тут не в тебе дело. Тебя лишь использовали, чтобы на свет родилась длака. Но тебе от этого никогда легче не будет. И ещё. Ты должна знать: если потребовалось, чтобы родилась длака, значит впереди тяжёлые времена.

– Она простит меня когда-нибудь.

– Ей нечем тебя прощать. Её природа уже почти нечеловеческая.

– Чьё она создание?

– Чьё мы создание… Вселенной.

– Общая фраза.

– Другой у меня нет. Я знаю, что каждый из нас по отдельности – умный. Но все вместе мы – разумное. Мы перерождаемся и перерождаемся до тех пор, пока не достигнем нужного уровня концентрации энергии, чтобы занять предназначенное место в системе Вселенной. Для этого мы и проходим школы жизней на планетах. А войдя в систему, мы выполняем функции, под которые нас затачивали на протяжении прожитых жизней. И выполняем возложенную на нас работу до тех пор, пока, клетка за клеткой, не обновится весь организм. Мы станем бесполезными в новой образовавшейся системе. И тогда на наше место вырастят другую, соответствующую назначению клетку. Так, бесконечно меняясь, Вселенная развивается.

– Маленькими клеточками, то бишь – нами. Другими словами – нас попросту используют.

– Подозреваю, что и Вселенная – это тоже чья-то маленькая клеточка… Вот ваше бельё. Идите в баню. За внучкой я приду через полчаса.