Текст книги "Религиозная память крестьянства в XX–XXI веках в селах Черноземья России"

Разрушение церквей на территории Курской губернии в XX веке

С формальной точки зрения в начале XX в. Церковь представляла собой мощную организацию. В последнее пред революционное десятилетие в России открылось больше монастырей, чем за какое-либо другое столетие в истории. Только в 1915 г. было построено 425 новых храмов, а всего их существовало около 46500[76]76
  Садырова М. Ю. Религия и церковь в повседневной жизни русского крестьянства в конце XIX – первой трети XX вв.: по материалам Пензенской и Саратовской губерний. Дисс. … канд. истор. наук. Пенза, 2010. C. 133.


[Закрыть]. До революции 1917 г. Курская область насчитывала 1250 действующих церквей и очень много монастырей как мужских, так и женских. На территории Воронежской губернии в 1926–1927 гг. было 1160 церквей и 73 % верующих от всего взрослого населения[77]77
  Коренева А. В. Крестьянство Воронежской губернии в начале XX века: духовно-психологический облик. Дисс. … канд. истор. наук. Воронеж, 2008.


[Закрыть]. К 1937 г. по Курской области действовала уже 561 церковь. В Касторенском, Корочанском и Прохоровском районах крестьяне путем переговоров и активной переписки с властями, вплоть до переписки с московским Центральным исполнительным комитетом по вопросам культа, старались возвращать верующим церкви, ранее закрытые постановлениями РИК. В Ракитянском районе же население было менее активным в защите своих святынь. Документы Государственного архива Курской области (далее – ГАКУ) хранят объемные переписки крестьян Корочанского района 1930-х гг. с просьбами об открытии церквей, которые не были разрушены или использовались под производственные нужды района. Даже при условии массового закрытия церквей в общей массе класс крестьянства довоенного периода оставался верующим и религиозным. Церкви как символы христианской православной религии находились в процессе разрушения, но православная вера в крестьянской среде жила. В 1930-е гг. на Черноземье закрытие церквей происходило стихийно. В Курской области в 1935 г. по решению Президиума облисполкома было закрыто 202 церкви, в 1936 г. – 137, в 1937 г. – 91, в 1939 г. – 76[78]78
  ГАКО. Ф. 3322. Оп. 2. Д. 6. Л. 2–8 с об. Л. 9–14. Л. 12–13 с об. Оп. 4. Д. 10. Л. 5 с об.


[Закрыть]. Периодически закрытие церквей местными властями происходило без правового согласования. В 1935 г., по данным ГАКУ, в письме от Президиума центрального исполнительного комитета комиссии по вопросам культа говорится о произведении по городу Белгороду и близлежащим районам массового закрытия церквей без должного законного оформления и санкционирования ликвидации[79]79
  ГАКО. Ф. 3322. Оп. 4. Д. 12. Л. 140, 141.


[Закрыть]. Необходимо обратить внимание, что, по воспоминаниям респондентов, в Ракитянском районе по сравнению с Корочанским районом акции по снятию колоколов с церквей, а также закрытие самих церквей происходили активно в единый период, что, конечно, вызывало недовольство населения, но в общей массе не приводило к массовым волнениям и протестам. В Корочанском и Прохоровском районах закрытие церквей занимало, по оценке общего объема интервью респондентов, более длительный период и с более повышенным негативным настроением населения. Также стоит отметить, что в памяти представителей I поколения разрушение церквей и снятие колоколов в 1920–1930 гг. остались единым событием в рамках запрета религиозных практик. Также важно отметить, что по итогам ликвидации колоколов крестьяне лишались колокольного звона как одного из основных информационных элементов в своей общественной жизни. Церковный колокол играл важную роль в информировании населения о важных социальных событиях деревни: свадьбе, похоронах, пожарах и пр.

«Мой папа, Царство ему небесное, был инвалидом Гражданской войны. И надо же кормить семью. Он пошел звонарем работать в ту церковь белую, вот что стоит церковь сейчас (респондент говорит об Успенской церкви села Большая Халань, по документам ГАКО считающейся бездействующей с 1933 г. и закрытой в 1938 г.[80]80
  ГАКО. Ф 3322. Оп. 4. Д. 38.


[Закрыть] – Т. П.). Там сторожка была, мы там жили. Мне было лет семь тогда. Я с папой несколько раз лазила на звонницу. Колокольня высокая-высокая, лестница, там внутри замурованная была большая-большая. По лестнице той мы поднимались высоко от земли. Звонница большая была, окно большое с решеткой, видно, как днем, но холодно. И летом, но там было очень холодно. Висели там звоны (колокола. – Т. П.), один большой колокол, второй чуть поменьше, третий еще меньше, а четвертый совсем маленький. Звонил покойный папа. Если зима и метели, раньше были зимы лютые, снежные, папа звонил три дня, потому что белым-белом, чтобы люди не заблудились и могли доехать до села. Звонил, когда умирает человек, если взрослый умрет, звонил в большой, не в самый большой, а тот, что поменьше. Если ребенок умрет – звонил в меньший колокол. В праздник Рождества папа звонил сразу в три колокола, было хоть танцуй под этот звон. А когда печаль в селе – только в один колокол звонил. Когда же в церковь собирались люди, тогда тоже звонили. Во все колокола звонил при торжестве, на свадьбу, например. Тогда по три дня свадьба была. Первый день несут невесте ее подружки одежду, посуду, завтрак отнесут невесте. Второй день, третий день гуляют, по улице идут, рядятся в разные костюмы, кто что придумал. Очень хорошо, весело, по три дня гуляли. На ночь папа закрывал на ключ колокольню, чтобы хулиганы какие-то не позвонили в колокола. А ночью тогда звонили, когда пожар… Тогда звонил папа в один колокол…» (Прох., Ж, 1922).

События в рамках программы разрушения церквей респонденты I поколения помнили достаточно ярко.

«Я была девчонкой, колокола снимали, а мы бегали там. Сказали, уйдите, дети, сейчас колокол будет лететь, и как брязгнул колокол… Закрыли у нас церковь. Люди волновались и плакали, зачем наше счастье закрываете. А потом в здание церкви стали зерно складывать…» (церковь закрыта в 1935 г.[81]81
  ГАКО. Ф. 3322. Оп. 4. Д. 1.


[Закрыть]) (Ракит., Ж, 1923).

«Церковь в селе до войны была. Там были колокола. Звон был. Их когда снимали – разбивали молотом. А маленькие не трогали. Колокольню подожгли, она упала. Я в школу пошла, а колокола уже побили. Кузницу в здании церкви сделали. Топить нечем было, люди брали пол в церкви, чтобы им топить, все кресты снимали топить» (Прох., Ж, 1926).

«Закрывали церковь в Орехово. Какой год – я не помню, но колокол был, его в 25 километрах отсюда было слышно. Когда снимали колокол, в той церкви, это я помню, столько было людей плакали, такой крик был ужасный, все были против, а тех, кто сильно ругался, в милицию забирали. Сборище было, но кто кого хотел слушать. Никто и не хотел» (респондент говорит о церкви, которая в 1937 г. числилась в списке еще действующих и была закрыта по решению Курского облисполкома в 1940 г.[82]82
  Из истории храмов Курской епархии. С. 172.


[Закрыть]) (Каст., Ж, 1922).

«Когда из церкви нашего села сделали клуб, я был заведующим того клуба… Из алтаря сцену сделали… 50 % населения села ходили в этот клуб, а 50 % – даже не подходили. Моя мама была очень верующим человеком. Ни разу в клуб, который сделали из церкви, не зашла. Ни мама моя, ни бабушка…» (респондент говорит о церкви, закрытой в 1935 г.[83]83
  ГАКО. Ф. 3322. Оп. 4. Д. 1.


[Закрыть]) (Ракит., М, 1931).

«Церковь у нас сразу закрыли. В ней перестали служить, и ходить было некуда, мы и не ходили. Разорили церковь. Были такие люди, кто разорял церковь, тянули домой все на свете из нее. Но ее полностью не разбирали, только сверху, там были высокие колокола. Только купола и колокола сняли и увезли. Тут ничего не осталось. А теперь осталась клубом…» (Ракит., Ж, 1927).

«Церковь подрывали, ломали и строительный лом в лощину увозили. Интернат построили из половины, а другая половина кирпича вся побитая была. Я помню, отец с бабушкой ходили смотреть, как ломали…» (Каст., М, 1929).

«В здании церкви в Касторном клуб сделали. Когда мы в Касторном жили, клуб был в церкви, церковь не работала, когда мы жили, в 37–38 мы жили там. Волновались люди. Не знали, кому веровать… Богу… Бога мы, конечно, не видели и не знаем, нам не дадено этого. А ведь молятся и верят, что Бог есть. Я на себе испытала… И говорила и буду говорить, что Бог есть…» (респондент говорит об Успенской церкви села Касторное; до 1936 г. данная церковь числилась действующей, 11 апреля 1936 г. Курский облисполком закрыл церковь с передачей здания «под клуб»[84]84
  Из истории храмов Курской епархии. С. 22.


[Закрыть]) (Каст., М, 1927).

«Маленькие были, мы даже там могли играть в церкви (села Бобрава. – Т. П.)… Но закрыли ее… Там хранили зерно… А потом какая-то женщина дала большой урожай свеклы, и ей построили из нашей церкви дом… В Нижних Пенах…» (Ракит., Ж, 1926).

Упоминание данной истории о постройке дома из строительного материала церкви для женщины-передовика свекольной промышленности Курской области присутствует в комментариях респондентов нескольких близлежащих сел данного района. В большинстве случаев комментарии по данному событию носят эмоционально негативную и осуждающую окраску как действия, совершенные намеренно для разрушения сакрального. При этом в официальных источниках до настоящего времени (сентябрь 2019 г.) упоминается следующее: «Во время коллективизации в районе было создано более 90 колхозов. В 1930-е гг. далеко за пределами области стало известно имя знатной свекловичницы из села Нижние Пены Натальи Дадыкиной, звено которой получило урожай свыше 500 цнт/га. Она была участницей Всесоюзного съезда колхозников, четыре раза ее избирали депутатом Верховного Совета СССР»[85]85
  Историческая справка, Ракитянский район. URL: http://rakitnoeadm.ru/o-poselenii/istoricheskaya-spravka/ (дата обращения: 30.06.2020).


[Закрыть].

«Моя мать была 1925 года рождения. И она там похоронена в Ждановке. Там у них церковь была в Ждановке., но она была разрушена. Сломали ее в 30-х годах. Мать моя была маленькая, она говорит, что помнит, когда церковь ломали. Иконы и утварь церковные по домам тащили. Из кирпича бараки сделали… (респондент говорит о церкви, которая по решению курского облисполкома в 1935 г. была передана «под снос на школьное строительство»[86]86
  ГАКО. Ф. 3322. Оп. 4. Д. 1.


[Закрыть]. – Т. П.). В войну лошади в бараке стояли, а потом там люди жили. Я, например, там жила, в этом доме-бараке. Это барак на один подъезд, а там на четыре хозяина по одной комнатке было всем. И люди там жили. Просто в войну немцы ставили туда лошадей. А немцы они и в церкви ставили лошадей и повсюду» (Каст., Ж, 1957).

Стоит отметить, что кампания по разрушению церквей и снятию куполов в четырех вышеупомянутых районах происходила в один и тот же период – 1930-е гг. По комментариям респондентов, в Корочанском районе реакция населения на реализацию данной кампании была более эмоционально негативно окрашена и ярко выражена, нежели в Ракитянском. В Ракитянском районе постановления и декреты новой власти жители встречали внешне без сопротивления. Но при этом респонденты сохраняют в памяти истории о тех людях, своих же односельчанах, которые разрушали церкви или принимали участие в сломе святынь по приказу властей. Также истории о людях, которые разрушали церкви, распространялись по близлежащим селам и сохранялись в памяти односельчан. Память о людях и историях разрушения церквей инструментами коммуникации сохраняют представители как I, так и II поколений в рамках данного исследования. Те добровольцы, которые непосредственно принимали участие в разрушении храма, по словам крестьян, умирали при трагических обстоятельствах, «не своей» смертью и/или их род прерывался полностью. При этом данные комментарии о Божьем наказании за разрушение церквей и надругательства над святынями присутствуют во всех представленных районах в рамках данного исследования.

«Я слышала от людей, что те, кто церковь ломали и лазили кресты снимали, вся семья их погибла – и мать их умерла, парализовало, и отец умер парализованный. И сыны их…» (Каст., Ж, 1931).

Особенно ярко в коллективной памяти респондентов осталась история гибели людей, которые разрушали церковь в селе Кошары Ракитянского района. Комментарии о данном событии присутствовали в рассказах представителей и I, и II поколений.

«В Кошарах говорили, что тех, кто ломал церковь и распоряжался ее ломать – их всех Господь наказал…» (Ракит., Ж, 1927).

«Свекровь рассказывала, кто разрушал церковь. Местные жители, из Кошар. Разрушали убранство церкви и из плащаницы юбки себе шили, и их тогда наказало. Инвалидами сделались, дети инвалидами рождались. Их сильно наказало. И купола они снимали с церкви. В партию верили» (Ракит., Ж, 1958 и Ракит., М, 1954, супруги).

«Мама рассказывала, как ломали церковь в Кошарах, и про людей, которые ломали… Иконы били. Мама казала, в церкви плащаница была, они снимали, делили на скатерть, забрали домой те люди, которые ломали церковь, иконы. Церковь, мама казала, хорошая, батюшка был, мама говорила, что батюшку забрали, расстреляли…» (Ракит., Ж, 1961).

«Бабушка рассказывала, церковь в Кошарах была… ее до войны разрушали. Была такая семья, из рассказов помню, что даже одежду себе шили из плащаницы, которая в церкви стоит, и на всю семью как проклятье нашло. Инвалидами сделались, то сбили кого-то. Разрушала не одна семья. Но только про одну семью такое знаем… Про одну семью старые люди говорили, что они участвовали в развале церкви. Помню, одежды себе шили, там же какой-то материл был в церкви. Полы себе стлали. И на всех этих людях проклятье. Несчастье их посещало» (Ракит., Ж, 1961).

«Они церковь взорвали, и красный кирпич посыпался, разрушали ее. Многие люди приходили смотреть, в стороне стояли, плакали, когда рушилась колокольня. А у дальней церкви колокольню разрушал, один здоровый мужичара был… Его Господь наказал быстро, я не помню, что у него с ногой. Но знаю, что ему ампутировали ногу и он скоро в сырую землю пошел. А был мужичара здоровый…» (Прох., Ж, 1922).

«Я знаю, в Меловом церковь разрушили перед войной, с церкви снимал колокол брат ученика, с которым я учился в школе. Уже я в 39 году начал ходить в школу в Меловом, и его брат родной рассказывал о нем, вообще, говорит, был оторви да брось. Его самый старший брат был Петро, они самые ловкие были. А второй то ли Толик. Он как раз и снимал колокол. Конечно, некоторые пожилые люди презирали его. Ну а потом что-то он скоро умер. Как-то некоторые не считали его за человека. Извергом называли его» (Ракит., М, 1925).

«Родные рассказывали, как при коммунистах церковь ломалась. Был председатель колхоза Гайков, он первый решил показать пример. Сломали церковь. Никто не хотел из мужиков лезть наверх крест сбрасывать. Так что самое интересное, этих Гайковых, вот во что тут верить или нет, рода племени не осталось даже. Никого не осталось… ни внуков, ни детей, никого. Род не продолжился. А на смех всем из той церкви еще конюшню сделали, из кирпича… в Васильевке…» (Ракит., М, 1963).

При этом в исследовании присутствуют комментарии о тех людях, которые отказывались принимать участие в разрушении церквей.

«В Жданово церковь разломали и конюшню построили в Скакуне. А потом там у них уже был хозяйственный склад. Зерно было. У нас один сосед, он как вроде чуток и с чудинкой, так вроде и ничего. Пригнали его церковь ломать, он посмотрел-посмотрел, да и говорит, “нет, я церковь ломать не буду (и там же с церковью кладбище рядом было), на меня сейчас мать покойная глянет и скажет: Ромашка приехал церкву ломать, не, всё, я – пошел”. Не стал ломать эту церковь и ушел» (Каст., Ж, 1925).

«Купола поснимали, кресты поснимали (респондент говорит о деревянной Дмитриевской церкви с. Подьяруги, закрыта в 1935 г., которая по решению властей была передана «под клуб»[87]87
  ГАКО. Ф. 3322. Оп. 4. Д. 1.


[Закрыть]. – Т. П.)… А когда церковь превратили в клуб… Некоторые с удовольствием ходили, и танцевали там, и выпивали… Некоторые женщины были активисты, по иконам танцевали, плясали…» (Прох., Ж, 1926).

Стоит отметить, что организация в зданиях церквей развлекательных заведений в 1930-1940-е гг. не являлась чем-то особенным. В церквях ряда сел, рассматриваемых в рамках данного исследования, в разные периоды были организованы развлекательные клубы, библиотеки, зернохранилища и другие казенные заведения в соответствии с постановлением от 8 апреля 1929 г. «О религиозных объединениях».

Отношение к иконе

В 1930-х гг. при закрытии и разрушении храмов крестьяне в попытках сохранить частичку святыни тайком от властей старались забрать церковные иконы и спрятать у себя дома. Иконы из церквей ряда сел всех четырех приведенных в данном исследовании районов крестьяне уносили и прятали по домам.

«Иконы после разрушения у людей оставались… Разобрали…» (Ракит., М, 1931).

«Я вот небольшой была, помню, как ломали ее (церковь села Коломыцево, со временный Прохоровский район. – Т. П.), и все ж там тащили иконы домой… мы с мамой взяли по иконке. И догнал нас мужчина, как я плакала, и взял вот так ключом разорвал, деревянные иконы были, сверху нарисованы лики были… красиво было… как я плакала…» (Прох., Ж, 1927).

Если крестьяне были замечены в том, что хотят унести церковные иконы домой, иконы отбирались силой и уничтожались прилюдно.

«В эти годы (когда ломали церковь села Коломыцево. – Т. П.) икону, которая снаружи была прибита к церкви, они (партийные. – Т. П.) положили на землю, нас (деревенских жителей. – Т. П.) поставили строем и заставили топтать ногами икону… Половина прошли, а половина разбежались» (Прох., М, 1915).

По словам М. Ю. Садыровой, «ритуальное обрядовое отношение крестьян к религии выражалось и в их отношении к иконе. Желание сделать свой дом защищенным, насколько позволяли реальные жизненные условия, от воздействия злых сил, создать как бы малую церковь, реализовывалось в наличии в нем ликов Бога и других святынь»[88]88
  Садырова М. Ю. Религия и церковь в повседневной жизни русского крестьянства в конце XIX – первой трети XX вв. С. 64.


[Закрыть]. Православному христианину икона сопутствовала от рождения до смерти. В крестьянском быту роды представляли собой один из самых тяжелых и напряженных моментов в жизни каждой семьи[89]89
  Там же. С. 66.


[Закрыть]. Как правило, иконы располагались в красном углу, обращенном обычно к юго-востоку, на божнице (киоте). По церковным канонам в малом деисусном чине, то есть в основном ряде икон божницы, должны были находиться образа Спасителя, Божьей Матери и Иоанна Предтечи. Однако крестьяне обычно заменяли образ Иоанна образом святого Николая Чудотворца, который был особо почитаем русскими людьми как обладающий исключительной благодатью: он помогал людям во всех их горестях, скорбях, несчастьях и болезнях, охранял их на море и на суше, слыл покровителем брака: «Нет икон, как Никола», «Микола – тот же Бог»[90]90
  Там же. С. 67.


[Закрыть]. Также автор указывал на существование широко распространенного обычая дарения образов. Однако в конце XIX в. современники стали отмечать, что крестьяне всё чаще покупают иконы. Купленную на ярмарке икону отдавали в свою церковь священнику, чтобы тот освятил ее в алтаре. Скажем, для благословения новобрачных требовалась лишь вновь купленная икона[91]91
  Там же. С. 68.


[Закрыть].

Иконы в период запрета на религиозные практики XX в. крестьяне Черноземья продолжали бережно хранить в домах. При любых условиях в каждой семье в Курском и Белгородском регионах иконы присутствовали в доме. Практически 100 % респондентов всех трех поколений подтвердили, что иконы были в семье всегда, то есть как минимум с момента рождения представителей каждого поколения и до начала данного опроса.

«Иконы присутствуют, всегда были, из поколения в поколение они передавались…» (Каст., Ж, 1964).

Также респонденты I поколения рассказывали об иконах, которые принадлежали не только их родителям, но еще и их дедушкам и бабушкам (то есть крестьянам, рожденным примерно в 1870-х гг.). В регионе сохранился обычай передавать иконы из поколения в поколение и бережно к ним относиться. М. Ю. Садырова также говорит, что в определенной местности почитались конкретные иконы. В случае с Белгородской и Курской областями особенно почитаются, как и в начале XX в., иконы Божьей Матери и Николая Чудотворца. III поколение тоже часто упоминает наличие в доме иконы «Матроны».

«Иконы в доме и держали, и держим. У меня до сих пор есть от матери и отца “благословение”» (Кор., Ж, 1931).

«Иконы мы не прятали…» (Прох., Ж, 1926).

«Церковь в Погожево закрывали, потом озатками (мусор от зерна. – Т. П.) засыпали ее полно. Иконы разволокли, кто знает. Мы то ж дети были. Может, какие ближние к церкви кто, напротив, мы далеко жили. Как-то я в гостях у кого-то тут была, а там в углу, в коридоре, была иконка круглая. У нас служил батюшка, он говорит, из церкви икона. Отдали ее в церковь» (Каст., Ж, 1931).

Респондент говорит об Архангельской церкви, в 1937 г. в храме прекратились богослужения, а в 1940 г. церковь была закрыта на основании решения Курского облисполкома, здание переделывалось исполкомом райсовета «для использования его по усмотрению». В течение 1950-х гг. церковь была действующей. В 1970–1980-х гг. церковь действующей не числилась. В 1997 г. была зарегистрирована новая община[92]92
  Из истории храмов Курской епархии. С. 30.


[Закрыть].

«Обязательно, в каждом дворе были. Без икон ни одного двора не было» (Ракит., М, 1932).

«Много икон дома было. Прямо весь угол» (Каст., Ж, 1923).

«Иконы в доме были, и мама в церковь ходила» (Каст., Ж, 1922).

«Иконы в доме были. Икона большая. Стекло снимали, сами цветочки делали. Блестящее чистили. Вытирали, украшали. Денежек не было купить, икону восстанавливали. Она до сих пор, эта иконка, цела, там, где бабушка моя жила, в ее доме» (Каст., Ж, 1959).

«Почему-то отец всегда икону Николая Угодника чтил, как-то прям очень сильно. Хотя вообще нельзя это. Потому что Бог один у нас, Иисус Христос. А остальные все… Бог-то один, а он поклонялся Николаю Угоднику больше…» (Каст., Ж, 1957).

«Иконы были у каждого в доме. У моего дедушки был угол – одни иконы. Шесть лампадок висело. И в праздник эти лампады все зажигались» (Каст., Ж, 1921).

Поскольку иконы «участвовали» во всех жизненных делах русских людей, на этот счет бытовали и всякого рода суеверия[93]93
  Садырова М. Ю. Религия и церковь в повседневной жизни русского крестьянства в конце XIX – первой трети XX вв. С. 68.


[Закрыть].

«У нас была икона… Николай Угодник… мама рассказывала, говорит, с фронта пришел папы моего брат, и лежал больной. И вот бабушка говорит: Николая Угодника что-то упала икона, он (Николай Угодник. – Т. П.) предвещает, что Сашок умрет…» (Каст., Ж, 1957).

Если сравнить ответы респондентов исследования об отношении к иконе, то только в Касторенском районе респонденты упоминали, что в рамках запрета на религиозные практики власти периодически запрещали держать иконы в крестьянском доме.

«Во всех хатах были иконки. Раньше старый дом был, когда заходишь, там специальное место было для икон, божница называлась, иконы такие большие на досках нарисованы были. Иконы партийные проверяли. Ходили, проверяли, снимай иконы, говорили, или уничтожай при нас» (Каст., М, 1927).

«Но партийным не разрешали иконы держать дома. У нас сельский председатель жил, его жена все прятала в чулан иконы, а то из Касторного района приедут, увидят. А нам обычным как бы и разрешали, иконы были у всех. Тогда Боженьке веровали» (Каст., М, 1931).

Икона являлась важным элементом в свадебных обрядах области.

«Покупали матери иконы, к замужеству покупали… Покупали, когда стали ребят женить, понабрали невестам… У бабушки большая икона была, деревянная. У нас было порядка шести икон в одном доме…» (Кор., Ж, 1922).

Также в регионе присутствует традиция при переезде оставлять иконы в том доме, в котором они были приобретены. Упоминания данной традиции присутствуют в комментариях респондентов как I, так и II поколений.

«У меня такая икона была “Божья Матерь с младенцем”, я когда сюда переехала, и оставила в старой хате. Мне сказали, что, когда уходишь из своей хаты, нельзя забирать икону. Я ее не забрала. Но икон особенно много не было. Но были у каждого в доме» (Каст., Ж, 1957).

«Иконы были у меня дома, в Кошарах, их же нельзя брать, потому что они намолены в том доме, там они и остались. Так мне старые люди говорили. Если они в этом доме были, мать молилась, бабушка молилась – все поколения, значит их из этого дома нельзя забирать» (Ракит., М, 1960).

Стоит отметить, что респонденты II поколения были рождены и выросли в рамках советской антирелигиозной пропаганды, с которой сталкивались с момента рождения и на протяжении всей жизни вплоть до 1990-х гг. При этом иконы и молитва в жизни крестьян присутствовали всегда, несмотря на запреты власти.

«Я верующий. Я в милиции работал, а крестик носил…» (Прох., М, 1959).

«Когда болел, около иконы встал, помогло. Набрал в рот воды, переставало болеть…» (Ракит., М, 1961).

Особенно интересно рассмотреть комментарий респондента II поколения, рожденного в Ракитянском районе, и его отношение к иконе и вере в рамках трагических событий после взрыва Чернобыльской АЭС.

«Я в 1986 году еще служил, как только взорвался Чернобыль, уехал туда. И на Чернобыльской зоне все полностью тогда у меня в подчинении были с крестиками, даже тогда срочная служба была. У меня есть чернобыльская икона, специальная. Обыкновенная… Хотя она утверждена в Синоде, специальная святая икона. На ней как будто живые идут, но это мертвые. И там мы молили Бога, конечно» (Ракит., М, 1958).