Текст книги "Перипетии. Сборник историй"

Изучив мою проблему, сотрудница Росреестра сказала то же, что в МФЦ, что вопрос слишком сложный и решить его под силу только директору, а директор (замечу, что все субъекты моего бюрократического лабиринта были женщинами, но я противник феминитивов) принимает один раз в неделю в течение трех часов. Пришли мы в нужный день загодя, но очередь уже вилась змейкой. Успела все же сунуть в окошко набор документов с заявлением. Сказали ждать месяц. И через месяц «ошибку» все же исправили. А не будь этой процедуры с дарением мне дядей четверти дома, так я и осталась бы со своей землей, на которой стоит ничей дом. И через время у него мог оказаться неожиданный владелец, тем более что сосед, которого я стала теребить, чтоб шел регистрировать свою половину дома, как оказалось, вписан был в чей-то чужой, правда, существующий, дом. Потому что в 1938 году наша улица называлась иначе, нумерация была другой, а теперь это старое название осталось у перпендикулярной улицы, с которой прежде, видимо, они считались одним целым.

После победы над бюрократией можно было приступить к достраиванию дома и проведению канализации. Был ли выбор? Продать, сдать, жить как есть? Все еще нет. Никому не нужны полдомика без душа и туалета.

Началась стройка. Поначалу бодро, полусгнивший кусочек дома рабочие разобрали, но вскоре запротестовали: сортир-дырка в конце участка и отсутствие душа их не устраивали. Приехали другие рабочие, готовые к трудностям. Им предстояло ввинчивать сваи. Но ввинчивать их вручную они отказались, а трактор не проходил – слишком узко. Месяц – летний теплый август – не делалось ничего. Мы с мужем уехали отдыхать, думая, что процесс идет. Вернулись – застали все в том же виде, как и до отъезда. Начальник в ответ на наше недовольство, что ничего не сделано, сказал: «У вас же в контракте есть конечный срок, мы что, его превысили? Какие претензии?!» Срок в договоре значился 29 октября. Когда я его подписывала, спросила: «Вы же говорили, что три месяца, а тут получается четыре?» Начальник сказал, что, конечно, в конце сентября закончат, просто на всякий случай. Уже было ясно, что к концу сентября не успеется. Приехала третья бригада. Я робко спросила: а как же стройка происходит без бригадира? «Бригадир стоит сто тысяч рублей, вы же не будете платить такие деньги?» – ответил начальник, он же владелец компании.

Вот, думаю, все не так, как у моего приятеля, рекомендовавшего этих строителей, у которого были и бригадир, и круглосуточная работа без сбоев, и цена в четыре раза меньше нашей, но у нас два этажа, у него был один, площадь чуть больше, и рубль упал, в общем, понятно. Но сам процесс шел совсем не так гладко. Препятствия образовывались на каждом шагу. Сантехники провели трубы, но не стали подсоединять унитазы (целых два, и как я мечтала о них, это же звучит невероятно – мечта об унитазе!), ванну и две раковины. Звоню начальнику, а он мне невозмутимо отвечает, что монтаж сантехники – а это все мы закупали сами, и ламинат, и линолеум, и терраса была полностью забита продукцией, которой должно было обрасти наше жилище, – «не входит в смету».

– Как так не входит? – удивлялась я.

– Я же не знаю, какие краны вы купили – может, дорогие, итальянские, может, дешевые китайские, от этого зависит и цена работы. И унитаз – может, золотой, может, ванна-джакузи, все это влияет на цену.

В результате все поставили, а смета же – вещь непонятная. «Сантехнические работы» и стоимость. Имелось в виду, на словах, «под ключ». И вдруг выясняется, что никакого ключа в смете нет. То же было с фасадом, который отделали только с одной, лицевой стороны, то же и с электрикой, про которую говорилось при подписании контракта, что «все входит», а теперь выяснялось, что вовсе нет. Но тоже все сделали, в конце концов. Зато нервов тратилось на каждый шаг столько, что их не осталось вовсе. Когда я пришла принимать очередной этап работы (типа все построили), чтоб за него заплатить, смотрю – нет потолка, вместо него свисает какая-то тряпочка, а у лестницы нет перил. Начальник снова сказал, что потолок не был предусмотрен, поскольку он может быть разным – дорогим и дешевым, и перила тоже – отдельная статья. За все это требовалось заплатить как за «дополнительные работы». Смета, таким образом, и так немаленькая, сильно возросла. И срок завершения строительства, прописанный в договоре, больше не имел значения, поскольку – дополнительные же работы, а они могут растянуться на любой срок.

Наступили холода. Рабочие жили с четырьмя обогревателями. Долго ждали материалов, потом начальник не велел им делать потолок, пока я не оплачу предыдущий этап работы, а я не платила, поскольку он не был закончен, но все же точка была поставлена, в декабре. Заплатила астрономическую сумму за электричество, но это тоже было не все. Теперь предстояло заново провести газ – его отрубали для строительства. По новым нормативам (а они все время новые) так, как были проведены трубы, теперь делать не положено. И нужен новый газовый проект, согласования, разрешения, доказательства того, что газ у тебя уже был, и стоит это все еще целое состояние. А как без газа – холодно же! В феврале готовы были начать работы, но для этого надо поселиться на даче и снова включить четыре обогревателя, а потом платить деньги, которых нет.

Дядя, чей дом я попутно, раз все равно бродила по бюрократическому лабиринту, оформила – а он стоял уже почти двадцать лет без регистрации, все из-за той же неразделенности участка, очень помог мне с финансами, без него я и вовсе не знала бы, что делать. Обычно, когда я не знаю, что делать, не делаю ничего. Но вот бывают ситуации, когда и не делать ничего невозможно. Теперь надо завершать начатое. Но мне почему-то кажется, что я – и не я одна – попала в пространственно-временной континуум, где диапазон выбора – это узкий луч, по которому надо идти и идти, потому что свернуть некуда.

Башня из слонового кирпича

Начинается все всегда хорошо. Вот и дом, построенный в семидесятые для двухсот прекрасных людей, стремившихся жить вместе, обещал стать Домом. Все были когда-то многообещающими. В эту башню из слонового кирпича въехали люди творческие – артисты, режиссеры, балетмейстеры, критики, музыканты, певица – и люди, полезные в жизни. Директор профильной поликлиники – ей по-соседски звонили в дверь, держа в руках тортик, и уже не надо было никакой записи и очереди. Человек, который «решал вопросы» – кто он был такой, осталось загадкой, но он помогал в размене квартир и хлопотал, чтоб знакомых писателей хоронили по лучшему разряду, чем уготовил им Союз писателей. Артистам было проще: разряд определялся званием, и во всех случаях заступником выступал театр.

Еще поселился в Доме главный цензор – за ним было последнее слово: давать разрешение Главлита на публикацию или нет. Да и любой текст, исполнявшийся публично – юмореска или песня, – должен был быть «залитован». Получить «лит» было хождением по мукам, поэтому личное знакомство с цензором дорогого стоило. Тем более с главным. Но тут звонок в дверь с тортиком исключался, страждущие вызнавали, кто из соседей вхож к цензору, и кланялись тому в ножки, чтоб замолвил словцо. Тот, кто был вхож, рассказывал, что у цензора была большая библиотека, сплошь состоявшая из запрещенных книг: Солженицын, Набоков, Синявский, «Оккультный рейх», номера «Континента», а также не одобряемая советской властью классика в старых изданиях – цензор был библиофилом. Лучшую, как говорили, квартиру в доме взял себе застройщик, что само собой разумелось. Вдовы цензора и застройщика живы по сей день, равно как и вдова Артиста.

Артист был знаменит, но вечно недоволен. А тому, что попал в Дом, радовался так, что прыгал вокруг телефона, названивая родственникам в Ростов и знакомым по всему Советскому Союзу, – хвастался. Жена ворчала, что тратит деньги, за квартиру ведь придется платить много, пай выплачивать, и, хоть обычно он взвивался до потолка, когда ему проедали плешь, тут только подмигивал: «Еще заработаю». За право стать членами ЖСК люди сражались привычным оружием: доносы, интриги, взятки, и жена Артиста была горда, что победила. Отношение к деньгам у нее, да и у всех, было в те времена дефицита специфическое. На то, что можно «достать», наскребали, занимали, цена неважна – одноразовые траты переживались легко, а вот платить постоянно, как пришлось теперь жильцам Дома, – это как стать алиментщиком, чего разведенные отцы всячески избегали. В обычной, государственной квартире платежи были копеечными, еда и лекарства почти дармовые, а ценность – это вещи: купил – и навек твое. Слово «вещизм» пришло на смену «мещанству», теперь оно возвысилось до консюмеризма и пало до потреблядства. Жена Артиста, да и он сам, как раз такими и были – вещистами. Собственная квартира тоже была вещью. Собственность проводит границы – где кончается твое и начинается чужое, в России эти границы сто раз рисовали и стирали – не получается. Чужого всегда много, своего – мало.

Артист снимался на телевидении, играл в театре, его узнавали прохожие, а до вчерашнего дня, надо же – думал он – жил на выселках вместе с убогими. Теперь рассказывал буфетчице и гардеробщице: «У меня справа Коля сосед, а слева – Андрей». Они, как ему казалось, должны были зауважать его еще больше. Два самых знаменитых актера его поколения – и соседи. Но прилив гордости у Артиста быстро сменился черной меланхолией, которая не давала спать по ночам на новой кровати с отвратительным запахом лака. И Коля, и Андрей убегали из своих театров через черный ход, чтоб не застрять на три часа в толпе поклонниц, раздавая автографы, – они были «социальными героями», а он, Артист, считался «харáктерным». То есть должен был изображать алкоголиков и самодовольных идиотов, тех самых «убогих», и тогда публика смеялась и аплодировала.

– Но я же не клоун! – взывал он к жене, выпив уже половину «Столичной».

– Ты как Чарли Чаплин, – парировала жена, – что плохого?

– Чаплин делал свои фильмы, а я играю в чужих, и то в эпизодах, – Артист обхватил голову руками, демонстрируя отчаянье.

– Но ты же артист, а не режиссер, – пожала плечами жена, убирая остатки вредоносного напитка в холодильник.

Артист поднял на нее глаза и счел некрасивой. Неприятной даже.

– Андрей – тоже не режиссер, – пробурчал вслух, уставившись на закрытую дверцу холодильника «ЗиЛ», за которым охотился не один месяц. И зачем только охотился, подумал. Андрей вот, уверен, ни за каким барахлом не охотится, ему все преподносят на блюдечке с голубой каемочкой. Тут жена и выдала:

– Что ты сравниваешь, Андрей – красавчик.

Артиста это отчего-то взбеленило:

– А я урод, это ты хочешь сказать? – и он открыл дверцу, решительно выдергивая бутылку из алюминиевой ложи с внутренней стороны дверцы.

– Нет, – жена выхватила бутылку и понесла в свою комнату.

Они поделили свои три комнаты просто: его, ее и большая гостиная, которую еще предстояло обставлять. А жизнь, вернее жалобы на нее, шли на кухне. Ее «нет» относилось к бутылке, это нетрезвый Артист ясно понял, потому вышел из квартиры, хлопнув дверью, и направился к лифту. Ноги сами понесли его к квартире номер пять, где жил музыкант-алкоголик, руководивший одним из многочисленных ВИА, и его красавица-жена.

– Не понимаю, – бормотал сам себе Артист, – ну почему у таких чудовищ такие красивые жены! И мне еще говорят, что я урод, нет, вы это видели? Да я и по сравнению с Колей – просто Аполлон. Бешеная энергия у него, говорите? Да у меня, если я дам себе волю, такая будет энергия, что мало никому не покажется! – вдохновлял себя Артист, нажимая на кнопку звонка. Время было позднее, но у Дома свое расписание, богема же!

Дверь открыла Ирочка и обомлела: сам Артист на пороге! Она знала, что он тут живет, соседи перезнакомились на первом же собрании ЖСК под председательством застройщика, который считался тогда главным человеком в Доме, но это же так, шапочное знакомство.

– Я… я… – начал Артист, пытаясь настроить артикуляционный аппарат, разболтавшийся от выпитого, – хотел с вашим мужем… немножко выпить… – И икнул.

Ирочку этим было не напугать, муж ее пребывал в таком состоянии все время, когда находился дома, а случалось это, к счастью, нечасто – гастроли за гастролями, чес, как выражались в эстрадной среде. Ирочка пригласила Артиста в гостиную, приложив палец к губам: «Димка спит, сын».

– А мужа нет дома, – добавила она, когда Артист рухнул в глубокое плюшевое кресло.

– Ой! – то ли сказал, то ли икнул Артист.

С мужем он еще ни разу не пил, но в Доме музыкант слыл мастаком по этой части. Так говорили в семидесятые: «мастак», производное от «мастер». Теперь Артист спрашивал сам себя, к нему он шел или к ней, неземной красавице, за любовью и лаской?

– Может, вас покормить? – спросила она так ласково, что Артист кивнул, протянул к ней руки, хотел встать, но не смог и только воскликнул: «Ты женщина моей мечты!» Ирочка уже удалилась на кухню, где у нее всегда водились разносолы. Когда она вернулась с большим жостовским подносом, на котором были горячий супчик, кулебяка, холодец, маринованные грибочки, свекольный салат, бутылка «Лимонной», Артист мерно храпел в кресле. Так начался их роман.

Жена Артиста носилась по Дому как ненормальная, звонила во все двери и требовала собрать общее собрание, чтоб выселить Артиста из квартиры за аморальное поведение. Так весь Дом оказался в курсе происходящего, и это сблизило соседей, заходивших друг к другу на чай или пару рюмок, чтоб обсудить новости. Человек-который-решал-вопросы посоветовал жене присмиреть, поскольку квартиру дали Артисту, а она тут в качестве придатка, и если у него будет другая супруга, то уехать придется ей.

– Какая несправедливость! – убивалась жена, доставая из аптечки корвалол – ведь это я пробивала квартиру, а не он.

Но открыть глаза на этот вопиющий факт было некому: когда раздавался звонок и соседи в глазок обнаруживали жену Артиста, они на цыпочках отходили от двери, будто никого нет дома.

Один из соседей, эстрадный писатель, написал Артисту монолог – пусть и «клоунский», согласно призванию Артиста, смешной, но отчасти правдивый, про историю его любви. Артист постучался к цензору, быстро получил «лит», и монолог этот принес Артисту славу, которой ему недоставало, превратив из «мастера эпизода» в солиста, а сам роман естественным образом сошел на нет. Жена присмирела, Ирочка, став знаменитостью Дома, вступила на путь сексуальной революции, о чем муж-алкоголик не догадывался, поскольку любовь к алкоголю затмила для него все прочие чувства. Впрочем, некоторые думали наоборот: догадывался и именно поэтому стал пить совсем уж по-черному. Но на самом деле мужа терзала того же рода печаль, что и его кратковременного соперника: у него был известный ансамбль, он зарабатывал большие деньги в провинции, но песни их страна не распевала, «хоть узлом завяжись» – любимое его выражение. И так вышло, что после «взлета» Артиста муж-музыкант, наоборот, пошел вниз. У некоторых жильцов даже возникло подозрение, что Ирочка – колдунья. Все, что мешало Артисту, пока длился их роман, устранялось само собой, как по мановению волшебной палочки. Андрей внезапно разошелся с женой (а такая была пара, как двое голубков) и покинул Дом. Перед глазами Артиста больше не маячил этот образец гения и красоты. Кроме того, Андрея вдруг не утвердили на завидную роль, и это принесло удовлетворение из серии «богатые тоже плачут». Уехал и Коля, просто потому, что стал чувствовать себя в Доме как на коммунальной кухне. Наведывался иногда к родителям, а сам поселился рядом с театром, чтоб сократить путь, на котором его подстерегали многочисленные поклонницы. У известных актеров была тогда мода жениться на столь же известных актрисах, а наш Артист потому жил со своей сварливой женой, вывезенной из Ростова, что для него была совершенно непереносима конкуренция, тем более в семье. И вообще он с юности знал, что по-настоящему великим может стать только тот, у кого есть преданная жена-помощница, как у Льва Толстого.

В семидесятые Дом жил с открытыми дверями. Все ходили друг к другу ежедневно, только дети, вырастая, игнорировали общую жизнь и норовили куда-нибудь сбежать. А среди взрослых если кто и нарушал гармонию, то только оперная певица. Дом дрожал от ее сильного голоса, и на общем собрании был поставлен вопрос о том, чтоб выделить ей определенный час для домашних рулад – она давала уроки, а так-то пела в своем театре. Спор о том, какой это должен быть час, чуть не перешел в потасовку. Одни отдыхают днем между репетицией и спектаклем, другие возвращаются вечером измотанные, третьи пишут с утра. Примирились на том, что неизбежное зло надо претерпевать стоически.

В восьмидесятые Дом стал потихоньку разваливаться. Умер муж-алкоголик. Умер застройщик и бессменный начальник Дома. Димка вырос нелюдимым, а сын соседки-критикессы – непонятный и редчайший в те времена случай – выбросился из окна. Дочь балетмейстера, который грезил, что она станет второй Улановой, не пускали дальше кордебалета. Зато – первая свадьба среди детей Дома: вышла замуж, родила, и ее перестали мучить родительскими укорами. У Артиста детей не было, он на этот счет был категоричен: ничто не должно мешать творчеству. Жена все ждала, что момент наступит, но время пролетело, и тема закрылась. Артист все читал и читал с эстрады свой монолог, до самой перестройки, пока в одночасье его не перестали слушать. Артисту пришлось уподобиться покойному мужу-алкоголику и ехать на чес, по домам культуры, заводам и колхозам – «по диким степям Забайкалья», как он это называл. Артист подумал, что писатель мог бы написать ему новый монолог. Раньше, пока на ура шел этот, ему казалось, что лучше меньше, да лучше, есть хит – и хорош. А тут зашел на правах старой дружбы к Ирочке – советоваться, памятуя, каким она оказалась для него добрым ангелом.

– Старуха, как думаешь, если заказать новый монолог – про что? Про гласность? Ну что раньше слушали молча, а теперь у каждого в руке микрофон? Ветер перемен, то-се.

– С ума сошел, – Ирочка стояла в длинной юбке, с сигаретой в руке, такая статная и убедительная. – Об этом вся пресса пишет, какие еще монологи!

– Ну а про что? – Артист перебирал в уме темы, но все они казались какими-то мелкими. – Про колбасу? – и он добавил матерное слово.

Она поморщилась и попросила «не употреблять». Артист удивился, поскольку прежде Ирочка без этих слов ни одной фразы сказать не могла. Более того, она перекрестилась.

– Да, так вот, – ответила она после долгой затяжки. – Только непонятно, куда все катится. В Доме, слышал, вскрылись такие хищения – застройщик воровал по-черному, нас теперь могут заставить все это выплачивать. А у меня Димка женится, невеста беременна, и все это на мою голову. Наши, кого ни возьми, разводятся, квартиры разменивают, а дети вырасти не успели – своих заводят. Только ты с женой – как незыблемая скала в шторм, серьезно.

Артист хотел было возразить, но осекся: «А ведь верно, только скалы и выстаивают». Ответил:

– Ладно, буду разучивать роль скалы.

Ирочка пошла ставить чайник, поцеловав по дороге иконку, которую он только сейчас заметил.

– Да что с тобой! – воскликнул Артист.

– Ага, – она обернулась и, выдержав паузу, кротко улыбнулась, – хожу в церковь. Если б ты узнал моего духовника, ты бы тоже пришел к вере.

– А, вот ты про кого, у нас в театре актриски на его выступления табунами ходят – красив как черт. Прямо мода пошла.

Ирочка закашлялась и замахала руками, будто черта отгоняла.

– Во-первых, не выступления, а проповеди, – сказала она строго. – А во-вторых, кому мода, а я без него дышать не могу.

– Батюшки-светы… – Артист стушевался, а про себя подумал: то-то артисты скисли, амплуа «социального героя» перешло к священникам. Нет, все же к политикам – широкие женские массы грезят теперь о Собчаке! Про это и надо бы заказать писателю текст. Что художник становится изгоем, а красота – в широком смысле – переходит к государству. Народная любовь… – хотел он было продолжить мысль, и тут в его голове сама собой возникла абсурдная фраза: «Морковь немытая Россия». Совсем сдурел старый, обругал он себя. «А Ирку-то как перекорежило…»

– Да, сухой закон до добра не доводит, – сказал он задумчиво, а Ирочка ответила:

– Старичок, ты что, всерьез полагаешь, что антиалкогольная кампания заставила меня поднять кверху лапки? Просто сегодня нельзя – пост.

За окном зашумело, пыльно-зеленые тополя стали раскачиваться в такт ветру.

– Будет гроза, – сказала Ирочка, – потому и голова раскалывается. Иди зайди к писателю. Он же теперь у меня за стенкой, разменяли после развода, и оба не хотели никуда переезжать. Такой уж у нас драгоценный Дом. Позвони, может, придумает чего.

Артист уже и сам кое-что придумал и нетерпеливо звонил в дверь. Но никто не открыл. Вечером он узнал, что в тот самый момент, когда они чаевничали с Ирочкой, писатель умер. И Артист исполнился печали – у него отняли надежду. Он же только что загорелся, придумал, решил, а ему в ответ – гроб. «Не будет нового хита, – думал он, – и я продолжу тонуть. Хорошо, есть жена – душу вытрясет, но утонуть не даст». И точно: «Ты должен идти в депутаты, – пилила она его с утра до ночи. – Хотя бы в московские. Сейчас без этого никак». И ведь добилась своего: стал он московским думцем, пообтесался среди политиков и получил почет и уважение: вернулся в телевизор, раздавал интервью – в общем, жизнь наладилась. Это и есть роль скалы.

В девяностые с жителями Дома что-то стряслось. Поликлиническая старушка умерла, а великовозрастная дочь ее спивалась, лезла ко всем с пьяными разговорами, от нее шарахались, и она погибала от одиночества и бессмысленности своего существования. Однажды к ней пришла молодая женщина, принесла водки и выказала дружеское участие. Принесла еще и еще, после чего попросила переписать на нее квартиру. Объяснила пьянчужке, что оформит над ней опекунство, и, сколько ни отговаривали беднягу не делать рокового шага и прогнать мошенницу, та твердила, что обрела друга, который будет теперь всегда о ней заботиться. Забота была простая – бутылка. А дружба длилась недели три. Разумеется, ее нашли мертвой в квартире, которая уже целые сутки ей не принадлежала. И все всё понимали, но сделать с мошенницей ничего не могли: причина смерти – алкогольное отравление, закономерный конец.

– Она будет теперь нашей соседкой? – ужасались жители.

Но квартиру мошенница тут же продала, и в нее въехали какие-то милые, ничего не подозревающие люди.

Артист к тому времени, набравшись руководящего опыта, стал начальником Дома и тоже разводил руками: «Такое время, что ж поделаешь». И вспоминал, как крепко пили все и он сам, в семидесятые, но никто вот так – до потери человеческого облика. Вроде и времена были глухие, а все к чему-то стремились, что ж случилось с поколением свободы?

В Доме оставалось несколько бездетных стариков «первого призыва», поселившихся тут с самого основания. Обнищавших, больных, беспомощных. И человек-который-решал-вопросы предложил им сделку, самую распространенную в тогдашней Москве: я обеспечиваю вас до конца жизни, а вы дарите мне свои квартиры. И они дарили. Это надо понять: старожилы не привыкли, что квартира может быть собственностью и стоить дорого. Квартира – это место, где ты прописан. А ты ведь продолжаешь быть в ней прописанным, только тебе нечего есть. И если подпишешь какие-то бумажки, то доживешь безбедно свой срок. И они подписывали. Умерли один за другим, подозрительно быстро. По естественным причинам, но особо никто не разбирался, только жильцы шептались между собой. Новый владелец продал квартиры, и в них тоже въехали милые, ничего не подозревающие люди. А сам он решил покинуть Дом и исчез в неизвестном направлении.

Димка развелся, оставил жену с ребенком и укатил в Америку. Разом решил отсечь совок, вместе с дочкой, раз уж так вышло, и никогда не возвращаться. Ирочка, успевшая до того момента, когда квартиры стали покупать и продавать, отхватить для Димкиной семьи берлогу безвременно умершего писателя, в которой тот и пожить-то толком не успел, поселилась там сама, а другую, свою всегдашнюю, сдавала. Та была на комнату больше, стало быть, и денег больше. Но как только появилась собственность, бывшая невестка с родной Ирочкиной внучкой стали на свою квартиру претендовать. Имели право, но Ирочка решила бороться до конца. Просто ей не на что было бы иначе жить. И она судилась с внучкой, лишая ее жилья и оттого ненавидя. Тяжба вымотала Ирочку так, что по истечении двух лет, в которых были только ненависть и напряжение, она тяжело заболела. К советскому оружию – взяткам, интригам, доносам – Ирочка не прикасалась никогда, считала мерзостью, а с момента воцерковления и вовсе надеялась помышлять исключительно о духовном, пестовать «дом внутренний». Осознала, что внутренний свет озаряет и пространство вокруг и это как-то совпадало с политическим лозунгом: «Начни перестройку с себя», и ведь многие начали, но пришли только к полной катастрофе. Не все, конечно, но Ирочку это нисколько не утешало.

Всю жизнь она проработала в проектном бюро специалистом по интерьерам, теперь это называлось новым словом – «дизайнер». В дизайнеры она, как ей объяснили, не годилась, поскольку привыкла заказывать монументальные панно с пионерами и космонавтами. А ведь ее еще вчера ругали за буржуазность и низкопоклонство перед Западом. Ирочка все время норовила протащить что-то в духе «абстрактного гуманизма»: чтоб Дом ученых оформить цветом мировой науки, а Дом культуры автозавода – мозаикой автомобилей, начиная с самых первых, чтоб показать эволюцию. «Я тебе покажу эволюцию! – кричал на нее тогда начальник. – Ты мне еще обезьян повесь рядом с портретом Брежнева!» «Но ведь он любит автомобили», – оправдывалась Ирочка и заказала, как велели, семиметрового рабочего с разводным ключом.

А тут выяснилось, что ее совковое бюро закрывается, а саму ее, сорокапятилетнюю женщину, списали в утиль. «Все-таки я молодец, что успела отвоевать вторую квартиру, – хвалила она себя, – а то где б я сейчас была!» Но не только финансовые обстоятельства изменили Ирочку до неузнаваемости: красавица, умница, благородная женщина, – кто мог ждать от нее такого ожесточения? Да и она сама, потеряв работу, сына, которого теперь лишь изредка слышала по телефону, друзей, считала, что обрела свет в душе с тех пор, как пошла в храм и встретила там святого отца (ей нравилось произносить это слово – «отец»), в которого влюбилась по уши. Ей казалось, что никто в жизни не был ей так дорог, как он. И вот его подло убили. И теперь она готова была перегрызть глотку любому, кто встанет на ее пути.

Говорили же – колдунья. Может, и так – победила-таки внучку, хоть закон и логика этому яростно сопротивлялись. Поставила точку – и умерла. Димка продал через риэлтора обе квартиры, получив хороший стартовый капитал, приплывший из ада. Он не делал различий между тем адом, его гибелью и процессом его разложения. Он и сам, как прокаженный, продолжал носить его в себе, уверившись, что внешний дом прорастает во внутренний, а не наоборот. Теперь его стратегия – не воспроизвести ненароком тот Дом, чтоб не заразить пространство адской бациллой, перевезенной с родины. Он периодически меняет жилища, стараясь не загромождать их предметами и людьми, путешествует, считает, что лучшая вещь материального мира – еда, она не занимает места, она, как мимолетное виденье, только одежду – посуду – оставляет на берегу, а сама уплывает.

В те две Ирочкины квартиры тоже въехали милые, ни о каких драмах не подозревающие люди, и, когда состав жильцов в Доме сменился наполовину, оказалось, что никто ни с кем и не помышляет знакомиться, раззнакомились и старожилы. Вдова цензора полностью разочаровалась в людях. Они пели дифирамбы ее доблестному мужу, втирались в друзья, распивали с ним коньяки, а как только цензуру отменили, всех как водой смыло. Можно было предположить, что теперешние власти подвергнут цензора остракизму как душителя свобод, но его чуть не на следующий день взяли в новый, «антицензурный» комитет, правда, понизив в должности. Генералом КГБ он, конечно, остался, но «антицензором» был уже не главным. Взяли, потому что оказался: дворянином, порядочным человеком, любителем свободы, – и цензуру наводил только для того, чтоб улучшить произведения советских писателей. А что вредным для простых людей книгам ставил заслон – такие были правила, не он их придумал. Так называемые друзья, возмущалась вдова, не оценили даже подтвержденных свободолюбивой властью достоинств цензора. Выходит, что все эти писатели и артисты любили ее мужа за должность «душителя». На похороны пришли только сотрудники комитетов – старого и нового. И оттого вдова, встречая кого-нибудь в лифте, смотрела на каждого с демонстративным презрением, а потом отворачивалась, не здороваясь. Новые жильцы, милые и ничего не подозревающие, удивлялись, а она не различала уже никого, все – такие.

В нулевые дом окончательно стал восприниматься с маленькой буквы: строение. Причем уродское, хотя в славные свои десятилетия оно казалось верхом совершенства. Вдова застройщика сошла с ума, и это был редчайший вид помешательства. Она приносила домой кирпичи и сбрасывала их вниз. На ее счастье, ни в одного прохожего не попала, но понятно же, что бросала не просто так: хотела построить что-то новое, но не знала как. Помнила только, что строят из кирпичей. Сошла с ума и критикесса, давно уже бывшая, после того как умер муж и она осталась совсем одна. Ее помешательство тоже было странным образом связано с прошлой жизнью – она писала мелом на дверях соседей: «Сволочь». Новые жильцы, опять же, удивлялись, взывали к начальнику дома, а он отвечал им задумчиво: «За этим стоит трагедия. Вам не понять». Когда надписи перестали появляться, это показалось уборщице подозрительным. Она весь день звонила в квартиру, потом решили ломать дверь. Хоронить оказалось некому, и если б не Артист, помнивший, какие хвалебные рецензии она писала в его адрес, никто не проводил бы ее в последний путь. А у жены Артиста, между тем, произошла смена мировоззрения. Она с юности мечтала стать женой великого артиста, только для этого и поступила в театральную студию, где и встретила своего суженого, но с некоторых пор видела себя в роли барыни, жены большого начальника. Она считала, что уборщица дома должна убирать и ее квартиру, бесплатно, слесарь – устанавливать новые раковины, краны и джакузи, и тоже бесплатно, а муж – брать из домовой казны столько денег, сколько она захочет. И не нужны никакие бухгалтерии: они с мужем – хозяева, остальные – холопы.