Текст книги "Перипетии. Сборник историй"

Волосы

На шкале эволюции мужчины ближе к покрытым шерстью предкам, чем женщины, хотя есть исключения. Фемины оказались проворнее, благодаря гибкости и чувствительности к моде, а быть человеком до недавнего времени считалось модно. Сейчас модно быть котиком. Шерстяным полностью – «возврат к истокам», или голым, без единого волоска – котик, опередивший человека в эволюционном забеге.

В однокоренных единоначальственных религиях женские волосы принято прятать. Раньше и крестьянки-христианки ходили в платочках, а дамы мерились фасонами шляпок. Опростоволоситься (оплошать) изначально – выйти в люди с простыми, неодетыми волосами, теперь платочки нацепляют только в церкви. Мусульманские хиджабы, наоборот, внедрились спящими агентами в социумы, где волосы были свободны, а паранджи и никабы не встречались вовсе. В иудаизме из-под шапочки или парика ни один волосок не должен высунуться наружу. Потому что волосок – напоминание о мире шерстяных, с которыми у нас ничего общего. Не поэтому, конечно, а потому, что волосы формируют облик. Если брюнетку с прямыми волосами превратить в кудрявую блондинку, ее можно не узнать при встрече. Есть в них, волосах, волшебство.

Я хожу к своему парикмахеру и ощущаю дискомфорт, когда приходится идти к другому. Не потому, что стригут плохо – вроде то же, никто, включая зеркало, не видит разницы, но я чувствую неправильную диспозицию этих непонятно из чего изготовленных внутри головы волоконцев. Дело не в красоте, а в самоузнавании. Шерсть на голове – уже не шерсть, а прическа, индивидуальный головной убор, ореол. У зверей шерсть дорастает до положенной ей породой длины и останавливается, а у человека растет бесконечно. Будто голова хочет что-то сказать генерируемыми ею волосами, и говорит, говорит… Отвечаешь стрижкой или просто слушаешь и плетешь косу.

Если считать, что человеческих особей создал Бог (используя компоненты, которые уже применял при создании разной живности), сначала Адама, потом Еву, то, создавая первый образец, Адама, Он экспериментировал, а делая Еву, уже усовершенствовал модель. Увидев, что модель Ева лучше модели Адам, решил, что это несправедливо, и пригасил, ослабил субъектность Евы, назвав ее слабым полом. А несовершенства Адама задрапировал словом «сила» и пустил в производство как сильный пол. Так все и шло: «Волос долог – ум короток», – характеризовала женщин русская пословица. И не было на горизонте богинь – Афины, Артемиды, Афродиты, Геры, чтоб заступиться за женщин, была только женщина-мать, мать Бога, сына Бога. У тех, кто прячет волосы, и такой не было.

Фон жизни нашей, с матерью ли, без матери, – запретить и спрятать. Запретить слова, вылетающие из головы, выбивающиеся из-под коммунального колпака – разные слова, и о злодействах, проросших в истории, и о тех, что происходят перед глазами. Глаза тоже лучше спрятать, опустить долу, но необязательно: смотри, при условии, что волосы не встанут дыбом на голове. Потому что, если волосы дыбом, колпак слетает, слов, ног и, главное, женщин, на которых держится какая-никакая мода на человека, не удержать.

Я – русский народ

Холодными зимами дуло из окон и балконных дверей. Я сидела за письменным столом в шубе, меховых тапках, под тепловентилятором, а спать ложилась в шерстяной шапке. Вызывала столяра – чинить бесполезно, советские деревянные рамы изогнулись и их не выпрямить. Чего проще – поставить новые, и уже появились стеклопакеты, но нет – терплю, приспосабливаюсь, потому что это же целая революция: чтоб выкорчевать старые, надо куда-то отодвинуть мебель, заклеить скотчем шкафы, иначе цементная пыль навсегда въестся в одежду и книги. Сидеть с этим всем заклеенным и сдвинутым, как в мебельном магазине, и ждать мастеров. Ждать их, по рассказам, приходится не один день, еще и, опять же по рассказам, бывает, что «костюмчик не сидит» и надо все переделывать. Плюс ко всему – дорого. Не дороже здоровья, приходящего в негодность на все время стужи, и счетов за электричество, но не всегда же зима, в общем – не сегодня, потом.

Потом, конечно, наступило, после совсем уж лютых морозов, и были дни ожидания, цементная пыль, но все кончилось хорошо. «Сетки на окна поставить?» – спросил замерщик. – Нет, конечно, нет, зачем мне сетки! Подумаешь, мухи-комары – лето не вечно, можно перетерпеть. В одно лето появились и осы, свили гнездо на балконе этажом выше, в брошенной квартире. Там жил старичок, который вздумал учиться играть на рояле, а может, вспоминал детство, уроки музыки, которые так и не пошли впрок, потому что фальшивил безбожно, насилуя мой бескомпромиссный слух.

Я желала старичку смерти. Желала и каялась, желала и каялась. Напоминая себе, что в прежней квартире сосед сверху бренчал на гитаре, повзрослев, запил и буянил, а его жена от расстройства устраивала потоп в ванной, который превращал мой потолок в дождливое небо. Но это же было не самое страшное в нашей советской жизни, основанной на доблести дискомфорта, и по сравнению с Рахметовым, спавшим на гвоздях, я была принцессой на горошине. Я и теперь столь же далека от патриотического идеала, хотя он в корне изменился: лучшие люди страны – мультимиллиардеры. Но я – русский народ, который далек от всех существующих идеалов.

И вот приходит ко мне на день рожденья, в тот самый год, когда я желала и каялась, приятель с букетом белоснежных лилий и, смущаясь, объясняет, что перепутал этаж, зашел в квартиру, расположенную так же, как моя, дверь открыта, он с букетом, его проводят в комнату, а там стоит гроб. Старичок умер.

Умер, но не простил меня. Моих ночных мыслей. О них он вроде и не знал, хотя меня знал, потому что иногда я звонила ночью в его квартиру с просьбой прекратить концерт. Но флюид мог проникать, снизу вверх, в его ослабший организм, ибо было ему, как оказалось, девяносто лет, и все, что скрашивало его последние времена, он считал законным. Справедливо же, чтоб я, молодая и здоровая, запаслась терпением, пока старик, в оставшийся ему хвостик жизни, разгуляется в свое удовольствие. Так что мои претензии он принимал кисло. Диалогов между нами не было, он открывал дверь, выслушивал мою просьбу о тишине и молча закрывал дверь обратно.

Месть с того света заключалась в появлении ос, они же эринии, богини мести, и я их страшно боюсь, как всякий аллергик. Родственники старика со временем получили квартиру в собственность, но там не жили и не сдавали, потому что нужно было делать существенный ремонт, и невесть откуда взявшиеся осы свили на балконе пустующей квартиры гнездо. Ликвидировать его никто не может, поскольку чужая собственность, доступа нет, и вот сижу я за столом, открыв балконную дверь – жарко, а они влетают в комнату, и я спасаюсь бегством, захлопнув дверь, и снуло сижу на кухне, как пойманная на живца рыба. Дышать или бояться, вот в чем вопрос – открыть окно все же не решаюсь, страх сильнее. Сижу и читаю книжки, вместо того чтоб работать, зато много прочла.

За рыбами я наблюдала однажды в городе Халкида, стоящем на берегу Эгейского моря. С набережной спустилась по ступенькам на бетонную площадку, смотрю, а по ней ползут рыбы. Рыбак-любитель, не оглядываясь, кидал улов в полиэтиленовый пакет, откуда смелые рыбы выскакивали и, трепыхаясь что есть мочи, подталкивали свое тело в сторону моря. Откуда они знают, где море, а где город? И выбирали они на бетонной плите кратчайший путь к воде, некоторые доползали до края и сваливались в спасительную для них стихию. Рыбак был так увлечен ловом, что за ускользающей добычей не смотрел, а я стояла и «болела» за спасающихся рыб, а не за то, чтоб рыбак наловил как можно больше. Я же люблю их, как раз таких, свежевыловленных, на гриле! Но тут я смотрела на рыб как на общество, попавшее в беду. Те, кто покорно оставался в пакете, слизывая губами капельки воды, были теми самыми, которых оглушают, а затем поджаривают на решетке. Выпрыгнувшие рисковали, оставаясь даже без капелек воды, и особенно жалко было тех, которые не добрались до края. Рыбак обернулся и собрал беглецов обратно в пакет. Одна успела прямо из-под его руки спрыгнуть в море, я за нее переживала, хотя стояла не вмешиваясь. Не могу же я вредить брату-человеку, которого этот улов спасет от голода, потому что в Элладе кризис. Вернее, критическая ситуация.

Спрашивается, почему я мучилась год, два, три и не ставила спасительные сетки на окна? Потому что я – многострадальный русский народ. Терпила. И вот поставила сетки, это во мне произошла очередная революция. Произошла беспричинно, весной 2015 года, когда я вдруг решила, что не буду больше терпеть. Впрочем, это можно приписать моему все более укоренявшемуся намерению переехать жить на то самое Эгейское море. Но тут у меня была своя примета: если я не куплю новый принтер, а буду мучиться со старым, который выплевывает листок с десятого раза, а то и вовсе только тужится, но не печатает, то уеду. Потому что не могу же я жить без принтера. Но на 8 Марта я получила новый принтер в подарок, и это совпало с критической ситуацией в стране, стоящей на моем любимом море, которая не обещала исправиться быстро. Так что раз уж жить дома (это должно звучать обреченно), то со всеми достижимыми удобствами (с вызовом по отношению ко всему недостижимому).

Домик на море, тепло и пальмы, никакой эпидемии галиматьи, поскольку чужие вирусы пролетают мимо, они не для твоей операционной системы писаны. Для твоей – заголовками русской и советской классики – гроза, лес, разгром, разлом. Я – русский народ, который всегда хочет уехать. Большинство никуда не едет, но годами прикидывает, куда бы и как бы. Изучает рынок, пробует на зуб, взвешивает за и против. Как я. Наконец решилась. Выставила квартиру на продажу.

Приходит дама под шестьдесят. Охает, ахает, всю жизнь мечтала о высоких потолках, террасе – слезы радости, нашла то, что искала, а холодильник тоже остается? а кухня? а стена капитальная или можно снести? Так проходит час, другой, в конце говорит: купила бы хоть сейчас, только денег нет. За ней – пара, деньги не вопрос, ищут квартиру для мамы, как раз такую. Одна проблема – мама не согласна никуда переезжать. Разгорается спор: он – за то, чтоб тещу передислоцировать насильно, она – за то, чтоб с мамой не спорить.

Потом – страшная тетка, ругает квартиру почем зря, но готова купить с большим дисконтом. Тетку боюсь и говорю «нет». «Пожалеете еще, дороже никто не купит». После чего тетка подкарауливает у метро и требует продать ей квартиру немедленно. Или она сейчас уйдет навсегда. Уходи, уходи, но вечером она звонит, давая мне еще один, последний, шанс, и я заношу ее номер в черный список. Приходят те, кто не читал объявления, а только записал телефон, имея в виду совсем другое, приходят рассказать о своей жизни, а я все бегаю, высунув язык, встречать русский народ, который хочет, но не может, или хочет, но не знает чего, или просто «надо же человеку куда-то пойти».

На пороге девушка с двумя чемоданами. Купила, говорит, косметику в салоне красоты, там сказали, что это изменит мою жизнь. Ясно, что с приветом. «Это мое, – говорит, – хочу остаться тут жить. Никому не продавайте, у меня есть доля в квартире родителей. Они меня не слушают, но она же есть!» Следом на пороге – муж с женой, с деньгами наготове, им надо срочно, муж достал сантиметр и стал измерять метраж. «В документах же все написано!» – «Мало ли что написано, все надо самому проверять». А они с женой уже на улице, свою квартиру продали, надо быстрее въезжать, и я готова, и им подходит, но он все меряет и меряет, прощупывая и простукивая каждый квадратный сантиметр. И тут рубль падает в пропасть, а мой план измеряется в евро. Потому в России никто и не строит планов, что они все равно рухнут, только сейчас, сию минуту можно осуществить возникший порыв, завтра будет поздно.

Беда не приходит одна, еще неделя – и в моем ласковом море к власти приходят пираты. Может – ну вдруг, ну пожалуйста – не пираты, просто веселые ребята, но нет: они таки накрыли тихую гавань моей мечты девятым валом. Рыбы ушли на глубину, деньги на эгейских берегах кончились. Вдруг, как и все в последнее время.

Ничто, конечно, не бывает вдруг – судьба медленно разворачивается вместе с извозчиком, которому надоедает однообразное «цок-цок» по серпантинам вокруг горы, чья вершина так и остается недосягаемой. Тогда он разворачивает поводья в пропасть, думая, что с вершины спустят толстый канат, а оттуда только эхо из громкоговорителя, повторяющее: «Не делай этого, не делай этого», – и больше ничего. Лошади встают на дыбы, закусывают удила, ржут, упрямятся, но уже кажется, что внизу море, по нему можно плыть, добраться до необитаемого острова и тогда уж начать все сначала, по-своему, и смотреть оттуда, как рушится гора, ждать, пока не уйдет с горизонта.

«Вдруг» – это только миг перехода вещества из состояния «здесь» в состояние «там», а ему предшествует целая история. Не знаю истории моего старичка-соседа, но знаю историю соседа бывшего, бренчавшего в молодости на гитаре. Он стал угрюмым пенсионером, осознавшим, что не добрался даже до середины горы, потому что проклятые лошади поскакали не по той тропе, а троп в горах много, и когда извозчик повернул в пропасть, он со своего пассажирского места горячо приветствовал этот крутой маршрут. Кто идет по крутому маршруту, тот и сам крутой, и теперь у того, кто, как старый принтер, тужился, но не печатал, появилась достижимая цель: разрушить вставшую на пути гору, вытаскивая из нее по камушку.

Предыдущие цели самоликвидировались, как он теперь понял, из-за того, что он был пленником лошадей, от него ничего не зависело. И наконец, он может собирать камни и тут же их разбрасывать. Внизу действительно море, оно стало видимо, выкатилось из-за горизонта, стало нашим, и скоро мы поплывем. Это море Черное, и есть в нем остров, к которому мы построим мост, пока глупые лошади будут пастись по подножью горы и грызть камни. Из пропасти, de profundis, сподручнее всего строить мосты.

Это голос другого «я» русского народа, голос Икара, голос иллюзиониста, который заставляет исчезнуть Эйфелеву башню, гору – по желанию зрителей, может и без всяких иллюзий снести башни WTC, взорвать жилые дома, голос это громкий, не то что мой. Мой – тихий, я – тот русский народ, который не покупал кондиционер потому же, почему не менял окна и не ставил сетки, но когда его, то есть меня, допекло в прямом смысле слова, когда пламя вокруг моего родного города заполнило его дымом, я оседлала крылатого коня и улетела прочь. А прилетев обратно, установила громоздкий, откусивший часть моего балкона агрегат, но он стал моими доспехами, защищающими от ада. Хотя я же знаю судьбу – тогда, летом 2010 года, мой родной город она поместила в ад для того, чтоб все узнали, каково в нем дышать, в смысле не дышать, подправили бы что-нибудь в консерватории, но в следующей серии судьба непременно сменит адские декорации. «А если хорошо себя вести…» – думали адобоязненные горожане, но русский народ не умеет хорошо себя вести. И я, соответственно, не умею.

Поставив сетки, я стала беспощадна к насекомым. Больше не бегаю от них, мелких икарчиков, а наступаю, прихлопывая в полете орудием мести, эдакой теннисной ракеткой для гномов. Да, у всех своя месть за литры выпитой крови.

За письменным столом я чаще всего писала про море Эгейское, то, в котором теперь рассекают пираты. Про море Черное не писала никогда, потому что не люблю букву «Ч», сразу читая в ней что-то чертовское и чрезвычайное. То ли дело эге-гейское, веселое, хоть и получило имя из-за трагического недоразумения. Царь Эгей бросился в море со скалы мыса Сунион, издали увидев черный флаг на корабле своего сына Тезея и решив, что тот погиб. Но Тезей благополучно вернулся с Крита. Сейчас в этом море гибнут тысячи мигрантов, и десятки тысяч высаживаются на греческий берег. Русский народ, как и греческий, знает: от судьбы не убежишь. Но при этом знают, что «надо что-то делать», и бегут, бежать – это что-то делать.

Весь 2016 год у меня перед глазами маячила одна картинка – монитор компьютера. Это то же, что смотреть на море: там волны, тут буквы, только на море смотришь и ни о чем не думаешь, а тут думаешь. Русский народ любит думать, винтики к шпунтикам прикручивать – не очень, а думать – очень. О грустном. О том, что будет хуже. Но мы не дадимся. Думала о расизме. Что у желтой расы развиты пальцы, моторика, способность к однообразным и микроскопически выверенным движениям. Обучаемость, неукоснительное следование поставленной цели, любой. Китайцы, в какой бы стране ни жили, – отличники. У черной расы – ноги, тело, пронизанное чувством ритма. Покорность и бешенство, хроническое чувство несправедливости – это и в русском народе так. Белая раса – это голова, все время что-то придумывает, изобретает, изощряет. Ее противоречивость (она же амбивалентность) в том, что изобретет какое-нибудь удобство, подспорье, чтоб всем было хорошо, а потом – орудие уничтожения. Русский народ похож на все расы, и на индейцев тоже, но отличается какой-то неидентифицируемостью. То в нем берет верх северное – выживаем, то южное – гуляем, то восточное – обожествляем власть, то западное – строим цивилизацию. И все это мерцающее, непостоянное, переплетенное.

И я мерцаю и переплетаюсь. А другие переплетенные говорят мне: докажи, что это ты, твое, покажи справку. Некоторые показывали – а им: «Прикрываетесь бумажками о собственности?» – и ковшом в щепки киоск какой-нибудь. Мне же в налоговой приписали по ошибке второй ИНН, и у них почему-то не получается его ликвидировать, чтоб снять с меня бремя раздвоения личности, при котором одно, правильное, «я» не может отделиться от второго, неправильного, хоть и не признает его. Какой-то ты недоидентифицированный, русский народ, терпила с задним умом, ждун. Самое родное слово – «ждите»: ответа, светлого будущего, решения судьбы или разрешения чужой ноги, стоящей на твоей собственной, с нее сойти. И я, русский народ, всегда соглашаюсь: да, надо подождать.

Платон

В Москве трудно подступиться к Зевсу с просьбами – далеко. Но я вспомнила, как мы встречались на Крите в его пещере, где он принимал облик сталактитов и сталагмитов, на Олимпе, где он орудовал, как столовыми приборами, своими молниями в маленьком облачке, посреди повсеместной синевы, и как я уже несколько раз просила и получала. Прошу у него, разумеется, только греческих даров, сейчас стала просить одолжить мне на время Платона.

– Зачем тебе этот демагог?

– Для диалогов, поговорить не с кем. Монологи получаются, а диалоги нет.

Зевс ответил грозой в Москве 1 февраля (в середине месяца гамелион, по аттическому календарю), когда гроз вообще не бывает. Но и Зевса, с другой стороны, в Москву зимой никто не звал, только ближе к лету, с просьбой о море, пальмах, оливках, осьминогах, домашнем вине, белых домиках с ползущими по стене цветами. А мне Платона!

И он появился. Похожий на Аль Пачино и забытых теперь грузин из времен юности – настоящий грек. Он подошел ко мне в галерее, на вернисаже, и спросил на ухо:

– О чем будем говорить?

Я хотела было возмутиться, потом решила, что это знакомый, которого не могу идентифицировать, и радушно ответила:

– О безумии, о чем сейчас еще можно говорить?

– Я не представился. Платон. Георгиевич.

– Да? – спросила я неуверенно, хотя и просила Зевса, но вот чтоб так буквально…

– Есть предложение. Стать «скрытой камерой» – только так и можно что-то узнать. А после и обсудим. Диалоги об абстрактных материях уже все проговорены, согласна?

То ли от Платона пахло шоколадом, то ли цвет трансформировался в запах: у него были шоколадного оттенка глаза, волосы, кардиган, ботинки, а рубашка и вельветовые джинсы – кремово-белые, цвета мраморной статуи. И только я это отметила про себя, как он предложил пойти в кофейню и выпить по чашке горячего шоколада.

– Как выставка? – спросил он, надевая на ходу куртку.

– Не знаю, художественные фотографии, конечно, не должны быть как рекламные открытки, но все же Греция тут неузнаваема. Такое можно снять в любом городе мира: и негров, торгующих контрафактом, и бродячих собак, разве что ослики…

– Ослики, да. Они не разговаривают, только наблюдают. Зашлем тебя наблюдателем.

– А смысл? Посторонним демонстрируют либо как должно быть, либо как не должно, какая из меня «скрытая камера», я же не невидимка!

– Все продумано, – деловито заявил Платон. – Мы превратим тебя в зверушку, и ты незаметно будешь прокрадываться туда, где происходят все эти зависимости, безумия и страхи. Только зверушка должна быть совсем маленькой, не чихать и не кашлять, не жужжать и не шипеть.

– Превратить меня в таракана?

– Зачем же в таракана? Его и раздавить могут, и отравы насыпать, насекомым наблюдателем быть опасно. Комара прихлопнут, бабочку прикнопят – нет, с незаметностью плохая идея. Незаметным быть хорошо до тех пор, пока тебя не заметили, а если заметят – уничтожат не задумываясь. В России, я имею в виду.

– А незаметного могут на цепь посадить, в темную комнату запереть, на улицу выкинуть, да просто шею свернуть по пьяной лавочке, – возразила я. – Если думать про Россию. Но ведь лучше не думать, согласись, Платон!

– Ладно. Отвергаем Кафку с жуками, Набокова с бабочками, Гофмана с котом, а как насчет Апулея с ослом? Да, карликовым осликом, размером с кошку, быть выгоднее всего! Ослиная шерсть гипоаллергенна, питается ослик капустой и морковкой, они хоть и подорожали, но дешевле всего остального…

– Э, э! Какая морковка! Я не согласна, мне нужна еда так еда, и десерт, и пирожок иногда.

– Тебе полезно посидеть на диете, – цинично заявил Платон, оглядывая меня. – В августе, конечно, могут возникнуть проблемы – заготовят сена и будут им кормить целый год. Но мы завершим проект раньше.

– Это кто это меня сеном будет кормить?

– Никто, я же сказал. Отдам тебя в одну семью. Там всего навалом, всех проявлений, потому что семья большая и гостей много. Поживешь у них месяц, а потом я тебя заберу.

– Меня? А ослик что же?

– Так ты и будешь осликом.

Понятно, что это была шутка, но такое начало диалогов показалось мне совсем не похожим на того, настоящего Платона. Тот был серьезным. Визитку свою все же дала. Я всем их даю, кто просит телефон, потому что у меня их много.

Платон позвонил вскоре и предложил встретиться.

– Холодно сейчас, – отнекивалась я, – вот потеплеет…

– А я тебя заберу на машине у подъезда. Поедем в таверну.

– Ой, греческие рестораны в Москве плохие, они везде, кроме Греции, плохие, – продолжала отнекиваться я.

– А этот один, тайный, такой же, как на Пелопоннесе. Или на Крите.

Тайный ресторан? Я издавна знаю, что когда что-то имеет гриф «тайного», от этого нужно отказываться без раздумий. Тайны можно добывать только самому. Но я же просила Зевса, и это как бы он отвечает. Да, Зевс? Зевс молчал.

– Идти?

И он сказал: ναι, нэ, то есть «да» по-гречески. Или это было русское «не»?

За окном пошел густой снег, и я вспомнила, что все снежинки, какими бы разными они ни были, – шестиугольные.

После этой небольшой паузы я спросила:

– А как называется тайный ресторан?

– «Экзи», – ответил Платон. – По-русски «шесть».

– Почему?

– Потому что там столики шестиугольные.

Это показалось мне знаком, что надо соглашаться.

Машину Платона припорошило снегом, как и все вокруг, снежинки несли с собой некоторое потепление. Мы приехали в Греческий культурный центр. Ресторан оказался небольшой комнаткой внутри него, столовой, украшенной по стенам яркими тарелками национальной керамики и большой фотографией самого красивого места на свете – городка Ия на острове Санторини. Шестиугольных столов было всего три. Платон заказал бутылку немейского вина (а в Москве его нигде не продают), домашний лимонад, гаврос, цацики, осьминога на гриле, жареный сыр халуми, креветки саганаки, мусаку.

– Куда столько!

Но Платон сделал жест рукой – не возражать.

Хотелось пить и есть. И я жадно приступила. Попутно, поддерживая разговор, спросила:

– А чем ты занимаешься, Платон?

– Как чем? Ты что, не помнишь? Все тем же.

Мне стало неловко, наверняка ведь и вправду мы когда-то общались, и я знала, кто он, а теперь не могу вспомнить.

– А где работаешь-то? – решила я зайти с другой стороны.

– Да ничего с тех пор не изменилось, – Платон пристально посмотрел на меня, подливая вина и лимонада.

Я перевела взгляд на бокал и сразу сделала два больших глотка. Не окосеть бы.

С тех пор, с каких же? Так прямо и сказать: не помню. Правда, тогда получится, что я пошла в ресторан с совершенно незнакомым человеком. Сегодня он выглядел торжественно, в белой сорочке, золотистом галстуке и светло-сером костюме.

– Мы же целую вечность не виделись! – нашла я выход из положения.

– Ну да, несколько тысяч лет, – буркнул Платон, не отрываясь от осьминога. – Жестковат, поставлю им на вид.

Вдруг дверь открылась, и в комнату вошел хорошо знакомый мне человек, которого я никак не ожидала здесь увидеть.

– Еле нашел вас, – сказал он, стаскивая с головы шапку и расстегивая тулуп. Снежинки летели во все стороны.

– Леша! – хотела воскликнуть я, но звук вышел нечленораздельным. Мы вообще-то никогда не дружили, хотя знакомы множество лет и пересекаемся то там то сям.

Вдруг он пошел прямо на меня, нагнулся и умильно проговорил:

– Какая прелесть!

Это была необъяснимая наглость, я вскочила, хотела возмутиться, но что-то было не то.

Он гладил меня по голове, по спине, заглядывал в глаза, хватал за подбородок, но со мной что-то произошло – сопротивляться не получалось, говорить не получалось вовсе.

– Платон Георгиевич, честно говоря, я не поверил, когда вы предложили мне карликового ослика, он восхитителен. И шерсть такая блестящая, золотистая, и весь как маленький песик. – Тут он сел и взял меня на руки. – Ласковый?

Меня распирало от гнева и непонимания, хотя я уже видела эту шерсть, копыта, свисающие длинные уши и чувствовала, что помещаюсь на коленях Леши, как бы уменьшившись в несколько раз.

– Ой, он лягается, – испугался Леша.

– Это она, а не он, – поправил Платон. – Ей нужно привыкнуть к новым людям, животное деликатное, его нужно любить, заботиться, и все будет хорошо.

– Мама умеет. Надеюсь, ей понравится. Голову сломал, что ей подарить на юбилей, все же такая дата, если б не встретил вас, так бы и мучился до сих пор. Но вы говорили, что ослик неприхотлив, так ведь? Мама же не постоянно на даче, мы его в город возить не будем, хотя… в клубе, конечно, он произвел бы фурор. Но я к тому, что с ним не надо гулять, варить ему супчики, верно?

– Верно, она будет есть то же, что и вы, гулять будет в саду, в городе тоже будет гулять вместе с вами, даже без поводка.

– А как ее зовут? Или мы сами должны придумать?

– Пока никак, раз это подарок маме, пусть она и придумает имя.

– Повезу ее сейчас в машине на дачу, ее в детское кресло засунуть или просто пристегнуть? Меня беспокоит, что она брыкается.

– Люся, веди себя хорошо, – обратился Платон ко мне. – Ты же помнишь, о чем мы с тобой договаривались?

Из меня исторглось что-то вроде «и-а-а-а», и я была в таком смятении, что ничего не помнила.

– Так ее зовут Люся?

– Ну это я ее так назвал, а вы можете по-другому, она же почти новорожденная, ей любое имя подойдет.

Я все понимала, но ничего не могла сказать. Вернее, понимала я все, кроме главного: кто я? Что со мной теперь будет? Навсегда ли я ослица? Как могло получиться, что форма моего «я» изменилась так внезапно и радикально? «Я» при этом оставалось, кажется, тем же самым.

Леша посадил меня на переднее сиденье и пристегнул.

– Пожалуйста, не брыкайся. Иначе мы в кого-нибудь врежемся. Понимаешь? – и проникновенно посмотрел мне в глаза.

Ехали мы примерно час. Достаточно времени, чтоб осмыслить происходящее. Я начала думать, как возможно, хотя это и невозможно, но факт налицо, в одночасье превратить большого человека в маленького ослика.

Ну вот, например, много лет, так много, что считай всю жизнь, ты всесильный министр и вдруг – арестант в колонии. Ничего необычного не сделал, осужден без доказательств. Может, что-то не так сказал – и в момент из человека превратился в осла. Нет, это не то. Другой случай – режиссер, и всемирно знаменитый, и властителей ублажавший, в общем, на коне, и в одночасье – арестант. Твои спектакли идут, премьеру посещают те, кто посадил, фильм твой за тебя заканчивают и его включают в конкурс Каннского фестиваля, то есть режиссер продолжает существовать как ни в чем не бывало, а он же, но человек, заперт в стойле, как осел, и все, что может сказать, – это «иа-иа», когда привозят на суд, в ответ на выкрики поддержки друзей и поклонников. Потому что разговаривать нельзя, только кивать ослиной головой, с непроизвольно вырывающимся выдохом: «Иа-иа». Нет, это тоже не то. Их, всех их, которые вчера люди, а сегодня ослики, внешность не изменилась. Вернее, изменилась непринципиально: худоба, погасший взгляд, черты страдания. Но они уменьшились в размерах только морально, метафорически, и защитной шерстью, против которой из них вычесывают их «я», поросли метафорически, а тут – в самом буквальном смысле. Или в этом нет разницы?

За окном темно, но светятся слова – «торговый центр», «автозапчасти», светится зеленый крест аптеки, рябь далеких окон, мы встали на светофоре. Леша смотрит на меня с фальшивой, задабривающей, улыбкой: он меня боится. Но я сижу тихо. Как бы ушла во внутреннюю эмиграцию.

Еще варианты: новые тайные технологии. Спрессовать до состояния концентрата, обернуть ослиной шкурой – получается мягкая игрушка, только живая. А если как живая, то это робот, внутри металл, я же думала, что люди – биороботы! В отличие от ослов, более сложно устроенные, для другого (чего?) предназначенные, запрограммированные на то, чтобы думать, а для этого нужен очень большой словарный запас, членораздельный язык, состоящий из атомов букв или иероглифов, и вот я сейчас думаю, хотя ничего не могу сказать. И другая программа – создавать. Хоть картошку посадить, хоть миску из дерева вырезать, но творить – это вынь да положь. Дома вот эти все построить, залить землю асфальтом, стол, стул, холодильник, телефон – давай создавай свою реальность, а за окном теперь леса, леса, леса.

Леша достает из лежащей между нами пачки печенье и протягивает мне: хочешь? Я мотаю головой.

– Прямо как человек, – умиляется Леша. – Не хочешь?

Я опять мотаю головой. Кладет печенье обратно. Едем дальше.

Ворота автоматически открываются, въезжаем, перед нами большой дом, ворота закрываются.

– Ма! – кричит Леша, выходя из машины. Меня не отстегивает. Тишина.