Текст книги "Перипетии. Сборник историй"

Чудо, дьявол и морок
(О сериале «Топи»)

Как изобразить морок, его атмосферу, его суть, наплыв, диктат, то, как он окутывает пространство, порабощая психику каждого, кто находится в его власти? Дмитрию Глуховскому (автор сценария) и Владимиру Мирзоеву (режиссер-постановщик) это удалось, в сериале морок – физиологически ощущаемая субстанция, в которую окунают не только героев, но и зрителя.

Топи – место, откуда невозможно выбраться. По разным причинам: техническим (нет бензина, и его негде взять), моральным (из компании приехавших сюда москвичей пропала девушка Катя, и ее надо найти), психическим (девушка Соня думает, что воскресила – «отмолила», как ей внушают – умершую сестру, которой нет хода за пределы здешнего «монастыря», и она хочет с ней остаться), и потому что дорогу развезло, и прикрытые ветками зинданы в лесу, в которые двое из пяти москвичей уже проваливались, и «маньяк», который гоняется за приезжими, и отрубленные песьи головы, наводящие ужас…

Много причин, по которым место это как бы обнесено границей. А вот те границы, которые есть во всякой нормальной жизни, здесь размыты. Граница между мертвыми и живыми. Мертвые – это не зомби, а что-то вроде общих галлюцинаций, провоцируемых, как становится понятно в самом конце, водой, отравленной химическими, радиоактивными или чем-то в этом роде выбросами с тайно расположенного здесь завода. Завод вроде как оборонный. Его директор – хозяин Топи, всего и всех, кто здесь находится. Хозяин с безграничной властью, которую он употребляет по разным своим прихотям. Отрубленные собачьи головы – это для него, хозяина, рубил один из местных, бывший зэк, потому что хозяин – фанат рыбалки и лучшие черви, по его словам – те, что заводятся в отрубленной голове. Потом он отрубит голову и этому зэку. Невелика разница – что собака, что этот никчемный и даже с виду отвратный хмырь. А и красавица из компании москвичей – почему бы ей тоже не отрубить голову? Но поскольку призраки, розовый дым с завода и люди пропадают часто – к этому здесь привыкли, рутина, то и кажется выжившим, что самое жуткое из происходящего, возможно, происходит не на самом деле. Граница между реальным и кажущимся, воплощенным из мечты или из страха, размыта, как между живым и мертвым.

«Топи» – осуществление сказки про Аленушку и ее братца Иванушку: «Не пей, козленочком станешь». И все пьют – как не пить? А это не просто вода, а тот самый морок, его абсолютная власть над людьми.

Пропавшая девушка Катя – где же она? Да вот же – та самая старуха в повязанном на шею желтом Катином платочке, не спутаешь. Здесь ярких красок вообще нет, все блеклое, но как Катя могла состариться на десятилетия за пару дней? Или сколько москвичи здесь находятся? Границы времени тоже стерлись, его не от чего отсчитывать. Но москвичи – такие же на вид, как приехали, а Катя… Хозяин сломал ее, как ломал потом и других, каждого по-своему, каждого через его слабое место, но внутреннее здесь становится и внешним, зримым. И тридцатилетняя (по дороге сюда, в поезде, Макс, переспав с ней, говорит, что «ей тридцатник, старуха») Катя видима в Топи как бы прожившей за считаные дни целую жизнь, восьмидесятилетней. А милиционер, чей шестилетний сын умер от лейкемии, выпивает водицы-морока – и сын уже сидит рядом с ним на сиденье его допотопного газика. У милиционера больше никого и ничего нет, кроме сына, и для него он жив, поскольку иное для него непереносимо.

Журналист Макс поехал в Топи, чтоб сделать громкий репортаж о Денисе, главном герое, который сюда всех и завез, поскольку у него рак мозга, нестерпимые головные боли и по настоянию матери, рассказавшей ему про здешний чудотворный монастырь, он и поехал. Денис (Иван Янковский) – создатель популярной социальной сети, у которой есть своя фишка: встроенный детектор лжи. Говоришь что-нибудь, глядя на телефон, и на экране появляется надпись, правда это или ложь. В Москве на Дениса «наехали», и он сделал гордое заявление, что плевать хотел на спецслужбы и сотрудничать с ними не собирается. А тут – рак. И в Топи он готов сотрудничать хоть с самим дьяволом, только бы прошла эта адская боль. И боль проходит.

Дьявол – это и есть директор завода, потрясающе сыгранный Максимом Сухановым. Его власть, длящаяся, как понятно, уже давно, видимо, набрала такую силу, что он может убедить кого угодно в чем угодно. Положил руку на голову Дениса и сказал: «Я тебя исцелил». И голова прошла, а Денис стал его рабом. Рабом настолько, что готов и отрубить голову одной из своих спутниц, Эле. Он, впрочем, говорит себе, что это не на самом деле, поскольку реальность здесь зыбкая. Вот и священник – все время вешается, а жив. Но потом – видимо, кончается действие воды-морока – Денис прозревает и убивает Хозяина. Его здесь все так и называют с большой буквы – Хозяин. Человек, но почему и не дьявол в одном лице? Разве человек не может стать дьяволом? История знает примеры. Хозяин, правда, на последней вечеринке, где он душит пытающегося его критиковать священника (и теперь это смерть «по-настоящему»), представляет собравшимся своего сына, говоря, что, когда и если его не станет, тот займет его место.

Журналиста Макса (Тихон Жизневский, снабдивший своего героя множеством нюансов и переходов, от труса до храбреца, от мерзкого сладострастника до рискующего головой расследователя) Хозяин сломал одним щелчком пальцев, поманив должностью и большой зарплатой, но из первой серии мы знаем, что сломался Макс не в первый раз. Он уже побывал «ольгинским троллем», когда выперли – метнулся на «Свободу», для которой и собирался сделать здесь громкий разоблачительный материал, но… опять сломался. Рассказав под диктовку Хозяина о том, как хорошо тот управляет заводом и как прекрасна жизнь в Топи. И только тут понял, что в журналистику (а купился-то на обещанную должность главного редактора и 300 тыщ зарплаты) путь ему заказан, и останется он навсегда в Топи с Аришкой, молодой красавицей, за которой он все дни ухлестывал. Только одна незадача: тут тоже произошла метаморфоза. Он наблюдал Аришку, ухаживающую за сумасшедшей и потерявшей человеческий облик старухой-матерью, но оказалось, что старуха-мать до такой степени не могла переносить красоту дочери, так хотела стать ею, что стала, приняв ее облик (здесь же мечты сбываются!), а настоящая Аришка, превращенная ею в уродливую старуху, сошла с ума. Так что, когда Макс стал обнимать и целовать Аришку, в ней проступила та, кем она и была, – мать. Здесь все старики, других нет. Вот страшный старик – бывший военный, воевал в Чечне, уволок в свой дом чеченку Элю и издевается над ней: то напустил на нее своего пса, и тот ее покусал, то посадил в клетку, то повесил (но понарошку, из петли вынимает), то рассказывает ей, с каким сладострастием убивал ее земляков – зачем, казалось бы? Это он не сам – Хозяин велел, и в ожидании его прихода старик как бы замещает его, как подручный черт, временно пользующийся абсолютной властью дьявола.

Большой пруд, болота, глубокие ямы, раскисшая дорога, взъерошенная растительность – ни одного цветочка, хилый лесок, серые деревянные домики – обычная, в общем, картина, но кажется зловещей. Как бы на всем оказывается эта печать дьявола, окропляющая окрестности водицей-мороком.

Абсолютная, ничем не сдерживаемая, ни на что не отвлекающаяся власть и есть дьявол. Это может быть власть тирана над страной, а может – отца или матери над ребенком, или мужа над женой, или жены над мужем. Насильник и жертвы, эту власть признающие или просто терпящие, под действием морока, который сильнее воли.

Из пятерых москвичей, приехавших в Топи (а все они бежали сюда из Москвы, чтобы чудесным образом избавиться каждый от своей беды), освободиться удалось одной, Соне. Она добралась до электрички, села в нее, и тут мы видим последний кадр: железная дорога – кольцо вокруг Топи, больше она никуда не ведет.

Всем ночь

Сейчас я представляю собой картину Сурикова «Меншиков в Березове». Как и он, в ссылке. Он, могущественный вельможа, правая рука Петра Первого, прозванного Великим, впал в немилость у Петра Второго, не прозванного никак ввиду его незначительности в историческом процессе. Так и я, свободно передвигавшаяся по Москве, России и миру, оказалась сосланной новой властью – болезнью COVID-19. Он тоже незначителен – размером, но он захватил власть, лютует, пытается скосить человечество, чтоб от него осталась только одна картина: «Апофеоз войны» Верещагина.

Политики, те, кто был властью еще недавно, бегут вслед за вирусом, и хоть накопили они полно всякого оружия – и танки, и пулеметы, и бомбы, которые тоже могли бы уничтожить человечество в одночасье, – но весь этот арсенал превратился в громоздкий металлолом, потому что оружия против вируса нет ни у кого. Его спешно изобретают, но говорят, что надо подождать год, а то и больше. А на это время, раз по всем просторам и теснинам гуляет вирус, надо сослать людей в их дома или квартиры и держать там взаперти, пока медики, вирусологи, эпидемиологи не изобретут то единственное оружие, которое спасет человечество. А политики? А кто это такие, на что они сдались? Они любят произносить речи, грозить, штрафовать, приказывать, фотографироваться на саммитах, посылать куда-то свои войска, но пришла армия COVID-19 и сказала: «Мы здесь власть».

Момент выбран был неслучайный. Такой зимы, как 2019/2020, на моей памяти в Москве и окрестностях не было. В январе, когда я приезжала на дачу, еще свободно, не в ссылку, на уикенд, на каникулы, жасмин, растущий возле открытой террасы, выпустил зеленые листики и начал формировать бутоны. Через неделю их прибило морозом – как сапогом наступили, одномоментно, а потом снова – плюс, апрельская погода, тут и гортензии стали раскрывать свои заготовленные на весну почки, и, дождавшись, пока раскроют, сапог мороза прибил и их. И вот сегодня, во второй половине апреля, вместо зеленых ростков – черные траурные комочки. И апрель ничем не отличается от прошедших зимних месяцев. Вот плюс четырнадцать, цветут крокусы и пролески, а завтра минус шесть, и нежные цветочки становятся как бы стеклянными, жизненные силы покинули их в борьбе за выживание. Началось это все летом 2019 года, точнее лета, того, что под ним подразумевается – если не жара, то тепло или хотя бы не в той же куртке, которую носишь осенью и зимой, – не было вовсе. С июля 2019 по апрель 2020-го застыло одно и то же никакое время года.

Погода была поставлена на паузу гораздо раньше, чем политики спохватились и, произнеся пафосные речи с рефреном «Это война», рассовали всех по домам на карантин. Карантин – это на самом деле, а риторика давно уже избегает прямых наименований, потому на привычном уже политкорректном языке это называется «самоизоляция». «Само-» – не значит, что изолируешься сам, по доброй воле. Люди же несознательны и между угрозой жизни, когда спасение в том, чтобы поставить жизнь на паузу, и продолжением жизни выбирают последнее. Угроза, от которой нужно прятаться, в недавней и кое-где длящейся истории выглядела иначе: летят снаряды, бомбы, пули, сверкают штыки – скорее в убежище, если не удалось бежать куда-нибудь в мирную жизнь. И мирную эту жизнь успели изрядно разбавить принесенным на подошвах несчастьем и едва сдерживаемой эпидемией озлобления. Угрозой стал террор. А пандемия, зомби-апокалипсис – это же кино, фантазии, не реальность вовсе. Вирус невидим. Он не живой и не мертвый, вернее, легко переходит из состояния мертвеца в атакующего воина. Это тот самый зомби и есть. Но можно же ходить пустынными тропами, куда не добираются воины, поскольку поселились не в пейзажах, а в человеке и бороздят его, бурят скважины, закупоривают ходы, как сам человек поселился на земле и стал добывать из нее нефть, заливать асфальтом и бетоном – хозяин! А COVID-19 объявил себя хозяином человека. Теперь – кто кого. Война.

Прямо сейчас, в долгожданном прежде апреле, ветер, который гонял, как ошпаренный, то в одну сторону, то в другую, пригнал снег. Потому я и копия «Меншикова в Березове», что тоже в шубе, в изоляции, в избе, хоть эта изба и отличается от той прогрессом цивилизации, гордостью человечества. Бойлер, стиральная машина, холодильник, интернет. Электричество, само собой – основа цивилизации. Не дай бог с ним что случится – цивилизация тут же и кончится, вместе с виртуальным миром, в который все постепенно переселялись, а тут из-за вирусной изоляции произошла сингулярность. Только виртуальная жизнь теперь и есть, от прежней остались некоторые клочки: еда, сон, короткие перебежки, для каждой из которых нужно обоснование: в ближайший магазин, в аптеку, выгулять собаку, у кого есть, или взять напрокат у соседа. А так – по дому, кто-то, как я, еще и по саду, подобно ветру, снующему то туда, то сюда. Я решила пережидать карантин на даче, поскольку быть запертой в московской квартире еще хуже. Как пишут некоторые, «лучшим местом в моей квартире стал балкон». У кого-то и балкона нет.

В изоляции все придумывают себе развлечения. Одно из них – созданная в «Фейсбуке» группа «Изоизоляция». Берется какая-нибудь картина и делается ее аналог из подручных средств – кто наряжается в вермееровскую «Девушку с жемчужной сережкой», кто изображает героя картины Густава Курбе «Отчаявшийся», и Пиросмани есть, и Доре, и Да Винчи, и даже Пикассо – кому-то удалось сделать свое лицо кубистическим. Да чуть не вся мировая живопись уже там оприходована. И люди удивляются, пишут: «Никогда ни у одной моей записи в «Фейсбуке» не было такого количества лайков, как тут, когда я стал картиной».

Да, живопись пережила новое рождение, долгие века ее благоговейно рассматривали, затем пародировали, профанировали, теперь превращают краски в плоть и кровь. Я не стала позировать камере телефона в виде Меншикова в Березове – выбрала для себя другую картину, где нет людей, как нет их больше нигде в подлунном мире, если не знать, что небоскребы, высокие дома, как бы гигантские стоунхенджи, ну или бретонские мегалиты в Blow-Up, как раз и спрятали человечество подальше от глаз Ковида. А Ковид – это такой сплошной глаз с колючками, как увидит кого – впивается.

Моя картина – «Лунная ночь на Днепре» Архипа Куинджи. Днепра у меня под рукой нет, а луна, небо, облака, домики, в одном из которых и ночью горит свет, есть. Я ложусь спать незадолго до рассвета, ночь – моя. И мне часто хочется ее сфотографировать, но знаю, что не получится. Чтоб фото выглядело как ночь, снимать надо вечером, пока небо еще немного подсвечено. Иначе – просто белесый кружок на черном фоне. Но есть Куинджи.

С какого-то моего раннего возраста дед стал водить меня в свой выходной в Третьяковскую галерею. Там мне открывался целый мир, и я ждала встречи с этими уже наизусть знаемыми картинами всю неделю. В музейном магазине дед покупал открытки с репродукциями картин, я вставляла их в толстый синий альбом (теперь таких и не существует, небось, специально для открыток) и рассматривала. Но открытки никак не заменяли общения с самими картинами. Я спрашивала у деда, кто такая боярыня Морозова, почему у нее такое гневное выражение лица, почему она держит два пальца вверх, куда ее везут, но как это все объяснишь маленькому ребенку? Слова тем не менее запоминались. Раскол. Ссылка (про Меншикова). Казаки и турецкий султан. Неравный брак. Арестанты («Всюду жизнь»). Все это было непонятно и интересно, как если бы то была абстрактная живопись, которую надо растолковывать. И я тянула деда к «Лунной ночи», перед которой могла стоять бесконечно долго.

Она не сообщала новых слов, но она считывала мои чувства, а я – ее. Мы взаимодействовали. Волнение невидимости, неизвестности, тайны, одиночества, которое сообщает ночь, потому что только там ты находишься наедине с пространством, частью которого являешься, а может, ты существуешь отдельно, и это поединок. Быть наедине и хочется, и страшно. В тайну не терпится проникнуть, но она непроницаема, поскольку отделена границей, которую перейти можно только в одну сторону, обратно не вернешься. Откуда знаешь? Просто чувствую.

Луна на картине не нарисованная, настоящая, она, как фонарь, который выхватывает тебя в темноте, а кто за этим фонарем – неизвестно. Луна притягивает к себе так, что внутренне взлетаешь к ней, а потом отталкивает, и так же внутренне падаешь. Хотя, что значит «внутренне», ничего, кроме этого внутреннего, и нет, только нарост на нем – тело, которое укутывают слоями одежек, суют в рот ложку с чем-то полезным, но противным, для самой себя ничего этого нет. Вкусное – конфеты, мороженое – оно тоже для внутреннего, для его успокоения, услаждения. Но все, что «тело», – это всегда вместе с другими и всегда при свете, солнечном или электрическом.

От солнца внутри расцветают цветы, в нем есть ясность и уверенность в реальности окружающего, солнце высвечивает тела, днем внешнее бодрствует, а внутреннее снабжает его дыханием, а само лишь переливается разными красками, впитывая солнечный нектар. Электрический свет – любимый. Нами, человечеством, созданный, свет культуры, цивилизации, уютный, локальный, его можно включить и выключить, сделать ярче и слабее по своему желанию. Но луна все меняет. Она снимает одежды, стирает краски; перегородки, которыми мы себя защищаем от бескрайности, бесконечности, исчезают. Все, чем себя отделяешь и определяешь с солнцем или лампой, гаснет. Вон темные силуэты домов у Куинджи, в одном тускло светится окно, вон застывшая мельница, но это наше воздвиженье заперто в темный чулан, пока луна возвращает все к «заводским настройкам»: ничего нет, кроме тебя и космоса, неба, Вселенной. Вода (неслучайно она тут и у Куинджи) подчиняется Луне, приливами и отливами, она единственная светится, когда все остальное погружено во мрак. Значит, ты, Луна на небе и вода как основа жизни. Так в чем смысл твоей жизни? Можно без слов, главное – чтоб ты сам это знал. И выполнял.

Другие картины – допрос (Петром Первым своего сына), люди в зарешеченном вагоне, гора черепов в «Апофеозе войны», утро стрелецкой казни, Иван Грозный убивает своего сына – это социум, такой же, как всегда, но ты – это только ты. Вот что говорит «Лунная ночь» Куинджи.

Да, я сейчас Меншиков в Березове, в ссылке, в так называемой самоизоляции, но это не отменяет вопроса луны: без условий и обстоятельств, кто ты, с чем, куда? Куинджи – грек, у античных греков Луна – Геката, богиня магии и колдовства, и сейчас это колдовство совершается, человечество растеряно, унижено, уязвлено. Оно уже не может поступать как во времена средневековой чумы или проказы, от которых остались выражения «как зачумленный» и «как прокаженный» – когда от тебя шарахаются, когда перестаешь быть человеком, а только носителем зла. Человечество не может поступать так, как век назад, во времена «испанки»: скрывать, потому что война, закрывать глаза на пандемию, потому что война только что кончилась, разворотив все социальные конструкции, а спасения от вируса все равно нет. Но вскоре его нашли. Сейчас мы не можем позволить себе потерять треть или половину населения, как тогда, потому что каждый – человек, не зачумленный и не прокаженный. И воюют не люди с людьми, а люди с невидимым злом, с колдовскими чарами.

На фронте – медики сражаются, гибнут сами, не успевают хоронить, много жертв, еще больше раненых. И похороны – не такие, как было принято, с торжественными проводами каждого, теперь – конвейер. Ни театров, ни фестивалей, ни полных стадионов, ни ресторанов – цивилизация уже дала сбой. Всем ночь. Тем, кому жизнь была трудна, она стала невыносима до степени «выть на Луну», и это большинство, помощи ждать неоткуда, только сам, наедине с Луной. «Внутреннее», накопившее в себе достаточно сил и смыслов, держится. В тылу теперь комфортнее, чем в войну и чем в концлагере – хоть и называют это «цифровым концлагерем». Но одинокие старики, пережившие войну в детстве, говорят, что тогда было лучше, можно было сидеть за одним столом, пусть всего лишь с кусочком хлеба, обниматься, держаться за руки, вместе веселее, «на миру и смерть красна». Сейчас – наедине с Луной. Всем ночь. И неизвестно, когда и чем она кончится.

Будущее, которое все не наступало («нет образа будущего»), пришло, будущее, которого боялись (атомная война, терроризм, цунами-вулканы-землетрясения) пришло без ожидавшихся спецэффектов. Бедствия учащались, но с ними удавалось справиться – человечество же стало сильным как никогда. Будущее пришло невидимкой, мириадами глазков с шипами, различимых только под микроскопом. И единственное спасение – изоляция, наедине с Луной.