Текст книги "Во имя прави"

Варенье
Рождественское

В 1947 году дяде Коле, моему соседу, добрейшему человеку, было только семь. Голод. Жили трудом и надеждой. Но им-то, ребятне, что? Одна радость – улица.

И всегда сверлит мысль: где бы перехватить поесть? Хоть что-нибудь.

Выбегали во двор с кусочком черного хлеба, душистого, пропитанного подсолнечным маслом и посыпанного крупной солью. Первым делом кричали: «Сорок один – ем один!» Потому что если не успеешь, «Сорок пять – всем давать!»

Быстро таял кусочек хлеба, оставляя по себе запах масла и сосущий голод под ложечкой.

Улица Рабочая тогда была вся одноэтажная. А на самом углу с Комсомольской стоял длинный барак. В нем дядя Коля и жил. Вокруг – частные дома с садами.

Поповну, их соседку, звали Варвара Васильевна. Ее-то сад с налитыми яблоками, тяжелым подсолнечником и кислой вишней и был предметом постоянных голодных помыслов их компании.

Однажды его друг Лешка, сидя в траве, потихоньку вылущил из подсолнечника все семечки. А Танька на другой день с огромным трудом отвинтила эту же головку. Радовалась, когда тащила ее в подоле! Развернула на воле – а подсолнух-то пустой! Ну и смеялись же все!

А однажды они набрали в поповском саду целый мешок яблок. Маме сказали, что нашли пустующий дом на другом берегу Пахры. И попросили продать яблоки на рынке. Мать встала в Красных рядах. И вдруг подошла поповна-соседка. Покачала головой:

– Хороши яблочки. Даже на мои похожи. Надо же!

И ушла.

Ох и досталось же дяде Коле в тот же вечер! Ох и лупила его мать, и лупила! По всему дому гоняла. Он бегал, плакал, вопил благим матом. Знал: за дело. Мать выбилась из сил. А он спрятался в сарае во дворе. И пока не стемнело, грозил оттуда кулаком ненавистному дому поповны.

Следующий день и вовсе был пыточный. По всей улице шел такой сладкий яблочный дух, что у детей дыханье перехватывало. Поповна варенье варила. На Яблочный Спас.

Пролетели летние денечки. Опустел поповский сад. Принакрылся сугробами. Одно развлечение: санки да снежки. Только холодно. Есть с мороза ох как хочется! Кажется, слона бы съел! Никогда дядя Коля себя сытым не помнил.

Новый год прошел. Никак. В школе выдали два зеленых мандарина. Чудо невиданное! Кислятина. Запах один. Поповские яблочки вкуснее.

Рождество не справляли. Нельзя. Почему? Все церкви закрыты, кроме одной – Троицкого Собора. Раньше видна она была – со всех сторон. А теперь застроили ее домами. Никто не ходит. Хоть и говорят: «Рождество, Рождество…» Дяде Коле все казалось в этом что-то чудесное. Загадочное. Тайна какая-то… Потому что все о нем знают, думают, но никто ничего не рассказывает… Хотел он было мать расспросить, да передумал…

В тот же вечер, когда вся семья была дома, пришла поповна к ним в гости. Они особенно не знались, и мать удивилась. В руках Варвара Васильевна держала большую банку яблочного варенья.

– Кушайте на здоровье. С праздником.

Поклонилась и ушла.

– Спасибо, матушка, – прошептала мать.

Она так посмотрела на сына, что он не смог выдержать ее взгляда. Убежал, ревя:

– Она нарочно! Нарочно!!! Попопна-клоповна…

Он долго не прикасался к подарку. Не мог. Как мать его ни потчевала. Но потом все же не устоял.

Так вот что такое Рождество.

Варенье было вкусное.

Голубятник

Кто он такой был и откуда? Никто не знал. Просто жил себе человек поживал. Никого не трогал. Чудаковатый старик. Походка смешная – вперевалочку. Будто ноги не сгибаются. Соседи его терпеть не могли. Вот почему.

Старик этот любил голубей. Они как-то незаметно вошли в его жизнь. Сначала он не задумывался, зачем ему эти серые бестолковые птицы. Просто кормил. Хлопали крыльями, слетаясь. Кто быстрее? А потом стал чувствовать прилив бодрости и какой-то первобытной радости после каждого общения со своими крылатыми друзьями.

«Не иначе, птицы мне сил прибавляют», – решил он.

Так и повелось.

Каждое утро он садился в свой старенький жигуленок и первым делом ехал в магазин. За пшеном. Покупал много. В магазинах его давно знали. И знали, зачем старик покупает зерно. Снисходительно выкладывали на прилавок килограммы крупы.

А уже потом старик отправлялся в те точки города, где приучил кормиться птиц. Таких мест было четыре или пять. И везде его ждали. Ждали птицы.

Едва подъезжал, они слетались. Он знал, хорошо знал, что они отличают его безошибочно от всех прочих людей. Еще издали узнают. Сознание этого очень согревало старика.

Был он некрасив, низкоросл и коренаст. Кривые ноги. Походка – голубиная, вперевалку. Мутные кроткие голубые глаза. Жиденькие волоски, торчащие из лысины. Извечные безобразные тянучие тренировочные брюки на нем. Да выцветшая куртка.

Голубям все это неважно.

Жил он в обычной блочной девятиэтажке в одном из окраинных микрорайонов города.

Приходил в родной двор с кульком пшена. Птицы ждали на крышах соседних домов. Слетались шумной, хлопочущей крыльями серой тучей.

Жадно клевали пшено.

Даже ворон не допускали до своего пиршества. Вороны – одиночки. Куда им с тучей совладать.

Год от года серая банда становилась все наглее и многочисленнее.

Надо сказать, что пристрастие старика к голубям не могло оставить равнодушными соседей. Потому что серая масса выстилала липким пометом лавочки, листья дворовых берез и лип, подоконники, детские качели и в конце концов изукрашивала свежевымытые машины, припаркованные возле дома. Помет, отвратительный, вязкий, высыхал моментально. А уж потом поди его отчисть. Сущая мука. Едучий. Крепкий, как цемент. До царапин на лобовом стекле.

Удивительное дело. Машину своего благодетеля, старенький жигуленок, птицы не трогали. Так и стоял он чистенький, под каким бы деревом старик его ни оставил. Соседи диву давались. Неужели эти бестолковые создания знают, что туда какать нельзя?!

У них же умишко с орех!

Уж и ругались соседи с ним, и скандалили. Объясняли старику, что он не один в доме живет, что птиц развелось видимо-невидимо, а потому житья от них нет совершенно. Они – птицы грязные. И заразу разносят. «Крысы летающие, – как выразилась соседка Ивановна. – И тоже серые. Тьфу!»

А старику хоть бы хны. Смотрит своими невинными кроткими голубыми с мутью глазами.

Объясняет свое: мол, сил у него от птиц прибавляется.

«Вы сами попробуйте! Они жизнь мою держат. Здоровье от них».

Заладил одно: здоровье да здоровье. Ну что с ним сделаешь? Куда жаловаться? Повздыхали и разошлись.

Завтрашний же день начался с того же: с голубиной кормежки. С кучи пшена на канализационном люке.

Говорили ему: хоть бы голубятню свою завел, птиц белых с пушистыми лапками и будто нарисованными глазами и клювами. Там бы с ними и возился. Хоть целовался бы! На кой ему ляд эта серая туча? Они ж даже некрасивые. Наглые. Жирные. Какающие невпопад.

Старик пропускал нападки мимо ушей. Ну не понимают люди. Бог с ними. Он старался объяснить. Не вышло.

Увы. Проходили недели, месяцы, и вокруг него словно образовался вакуум.

С ним перестали здороваться. Он сам всегда придавал этому ритуалу большое значение. И дело тут не в условных приличиях. «Здравствуйте» означает, что ты желаешь здоровья тому, к кому обращаешься. А тебе в ответ желают того же. Поэтому старик всегда полностью и четко проговаривал: «Здравствуйте». А не «сдрасьте», «здрасть», «зд-рась», «расть» и т. д.

Была у старика любимая голубка. Чуть хроменькая на одну лапку. Так он и отличал ее. Он ее сам вылечил, когда нашел замерзающую зимой. Доверчивая. Вокруг нее – красные капельки крови на белом снегу. Дети. Жестокие дети. У него дома она отогрелась, отпилась, отъелась и быстро восстановила силы. Но старик держал ее дома долго. До конца зимы. Весна в том году была очень ранней. В конце марта уж совсем не было снега, светило ласковое солнце… Он ее отпустил. А потом всегда видел в стае, всегда отличал…

Она привыкла к его рукам и часто садилась прямо на ладошку. Доверчивая.

Увы, с каждым днем чем ярче светило солнце, тем яростнее раздражала соседей его любовь к птицам.

Главный авторитет дома, управдом Василий Васильевич, устроил ему громкий разнос. Его внушительный властный голос был слышен до девятого этажа. По поводу несносных голубей, разумеется.

Василий Васильевич был полной противоположностью старика. Даже внешне. Высокий, все еще внушительный. Держался прямо, руки за спиной, посматривал сверху вниз. Любил ходить перед вверенным ему домом. Всех знал. Все знали его. Уважали. Здоровались.

Василий Васильевич громко изрек любителю голубей свое неодобрение. От имени жильцов и себя самого.

Тот в ответ мягко пожал плечами и отвел глаза. Сколько можно!

Громовой голос заставил нескольких соседей выглянуть в окна.

Василий Васильевич требовал прекратить разводить грязь. А кошки? Зачем ему еще кошек кормить?!

Старик не ответил, только подумал: «Сытая кошка не станет голубя задирать. Все просто. А еще кошки ласковые. Тоже мне радуются. Еще как».

Одна только девочка с ним здоровалась. Девочка была, конечно, уже взрослой женщиной. Это он так ее про себя называл. И не потому даже, что годился ей в отцы.

Однажды он подвез ее на своем жигуленке. Стояла на остановке автобуса, ловила машину. Торопилась куда-то, наверное. Он остановился. Села, поздоровалась. И вдруг будто зрение открылось: узнала в нем тренера. Годами ходила мимо у подъезда, здоровалась, знала, что он – сосед. А тренера увидела только тогда, когда в машину к нему села. Все эти годы, что жила рядом, не видела. Почему? Она замуж вышла и приехала в этот дом. Но с тех детских лет, что она провела во Дворце спорта, мотая круги на беговой дорожке, до замужества прошел изрядный срок. Вот и не узнавала. Конечно, он был не ее тренером. Просто в соседней секции. Теперь смотрела и улыбалась. Он тоже улыбался…

Вспоминал молодость. Велел его дядей Гришей звать. Тренер по греко-римской борьбе. Поэтому такая походка неуклюжая. Сказал, что жигуленок подарил один из воспитанников. Много их у него было. Как птиц. Вздохнул. Кому из них – победы и звания, потом забвение или тренерство, кому – скользкая дорожка в услужении у больших авторитетов, местных криминальных воротил, держащих в руках власть в городе. Один из этих «успешных» и подарил ему машину. А кому из его ребят – и смерть на этой дорожке. Обычно – самым талантливым. Тем, кто не смог усмирить, подчинить себе свою собственную силу, тем, кто не прошел испытания ею… Самого последнего и самого важного испытания. Того, в котором тренер уже не указ. И никто не указ. Того, которое можно пройти лишь наедине с самим собой…

Глаза у девочки были чуть поднятые к внешним углам, что придавало ей сходство с голубкой. А еще она чем-то напоминала ему Одри Хепберн из любимого фильма «Римские каникулы». Такая же принцесса. И взгляд – открытый. Все дяде Грише о себе рассказала тогда. Доверчивая.

Однажды эта девочка не поздоровалась с ним. Надоело, наверное, голубиный помет оттирать. Вот так.

Он все смотрел ей вслед. На ее легкую, быструю походку, на изящную фигурку…

Как-то дядя Гриша подошел к детям. Мальчишкам этого двора. Точь-в-точь таким, какие когда-то в первый раз приходили к нему в группу греко-римской борьбы. Лет одиннадцати-двенадцати. Стал рассказывать им про птиц. Отчего их любить надо. Отчего любовь эта сторицей возвращается. Что загадка в них есть. В птицах. Только он ее не разгадал еще. Просто пользуется этой загадкой. Оттого и сила к нему от них переходит. Спросил ребят, хотят ли они попробовать покормить голубей? Подростки подняли старика на смех. Нет, не хотят они кормить этих уродских птиц. Комки грязи в перьях.

Шарахнулись от него.

Дядя Гриша с грустью подумал, что когда-то такие же детки ему в рот смотрели, приходя в его группу. Ловили каждое слово, все, что касалось тренировок и воспитания в себе мужеской силы…

«Хурлы-хурлы-хурлы», – громко и утробно пели голуби, слетаясь к нему. Пока он еще не насыпал им еды, они ходили за ним толпами. Именно ходили, а не летали. Быстро перебирая лапами. Вперевалку. Куда он, туда и они. Как собачки. Маленькие серые собачки. Очень смешное зрелище.

Но в неописуемое волненье они приходили еще раньше. Едва видели его въезжающий во двор жигуленок. В этот момент они обычно сидели на карнизах и подоконниках. Сразу сильно какали. От радостного волненья, наверное.

«Хурлы-хурлы-хурлы».

Люди протоптали вторую тропинку. Подальше от дома. Опасаясь этого «обстрела».

Было время дождливой затянувшейся осенью, когда голуби вдруг ни с того ни с сего начали во множестве издыхать. Их трупики валялись то на дороге, то в иссохшей траве. Дворничиха тетя Клава устала выбрасывать их. Они были легкие, почти невесомые. И куда только в них корм деется? В воздух вылетает?

«Птичий грипп», – полушутя-полусерьезно язвили соседи.

Дядя Гриша переживал. Почему? Он не может им помочь…

Каждый день он высматривал свою голубку. Жива ли? Но она клевала с аппетитом. Все было хорошо. Потом падеж птиц как-то сам собой прекратился. Дядя Гриша вздохнул с облегчением.

А еще как-то летним ранним утром он выглянул из окна. У подъезда стояла «газель». «Грузоперевозки. Квартирные переезды». Какой-то человек, может быть, грузчик, случайно оказавшийся здесь, сидел в кабине. И из открытого окна выкидывал на асфальт семечки. Понемногу. По одной, по парочке. Голуби, завидев кормежку, дружно слетелись. Давились из-за скудных, редких семечек. Кто быстрее? У одной птицы семечка выскочила из клюва, ее чуть ли не на лету схватила другая. Быстро проглотила. Видимо, человека это развлекало. Дядя Гриша вдруг ощутил щемящую грусть. И смутное ранящее беспокойство. Зачем? С удивлением обнаружил, что в молодости так же вот чувствовал ревность.

Где же его голубка? Что-то ее не видно.

Соседи открыто и враждебно указывали дяде Грише на неудобства, которые им приходится терпеть. И ради чего или кого?

Дядю Гришу ненавидели все.

Сам он всегда готов был помочь кому-нибудь. Поднести коляску мамаше, уступить дорогу в дверях, подождать в лифте… Только с ним никто не садился. Брезговали.

Дядя Гриша везде теперь искал свою голубку. Ее нигде не было. Ни в одной стае в городе. Сердце его охватила вязкая тревога. А тут еще соседи проходу не дают.

В каждом взгляде – ненависть. Будто он преступник. Неужели их сердца – камень? Птицам тоже нужна любовь. И кормежка. Дядя Гриша видел: его не бьют, конечно, но эти глаза… лучше бы били… он бы им показал… что сил у него еще ух!… Лучше бы драка.

Он до того дошел, что старался выходить из дому совсем рано, пока оголтелая братия алкоголиков и старушек еще не заняла своих боевых позиций на лавочках. А Василий Васильевич не ходит гордо вдоль дома. Когда выскальзывают из дому самые ранние, те, кто уезжает в семь на работу в Москву и возвращается в девять… Им-то на все плевать…

Дядя Гриша сыпал корм на канализационный люк, на голый пригорок во дворе, на боковую дорожку… Но Василий Васильевич настрого запретил ему безобразить двор. Тогда дядя Гриша в отместку стал кормить птиц на тропинке к дому, той, по которой многие возвращались домой.

Однажды женщина, неся тяжелые сумки, вспугнула всю стаю. Они шумно взмыли на ближайшие подоконники, расшвыривая свой пух, летящий в окна…

Единственная тропинка наискосок. Возмущению жильцов не было предела. Дядя Гриша упорно продолжал собирать всю стаю именно здесь.

Это уже была война.

В других местах города его тоже преследовали. Ругались в продуктовом павильоне при остановке. Грязь и антисанитария. Милиция пресекала его действия на центральной городской площади…

Был момент, когда дядя Гриша подумал: «Ну зачем столько мук? Пропади все… Не буду их кормить. Выживут».

Но потом видел своих питомцев. Сердце сжималось. Они ждут… Ждут!!! Просто ждут.

В какой-то неведомый день исчезла девочка. Та самая «Одри Хепберн» с голубиным взглядом. Просто исчезла. Что с ней сталось? Никогда ее дядя Гриша больше не видел. Вдруг ее обманул кто? Вдруг не с радости, а с печали покинула она этот кров? Ничего он не знал. Доверчивая… И спросить не у кого… Разве в пустыне можно крикнуть? Можно. Только не услышит никто. Потому что никого рядом нет…

Однажды он открыл свой почтовый ящик. Вынул телефонные и квартирные счета. Они были густо перепачканы пометом.

Прокололи шины в жигуленке, намалевали на нем краской из баллончика неприличные слова…

Настал этот ужасный день. Дядя Гриша открыл дверь своей квартиры.

Под ней лежала его голубка. Он так долго ее не видел! Со свернутой шеей.

В глазах потемнело. Похоронил ее ночью во дворе. Там, где увидел в первый раз, окровавленную. Доверчивая.

Дядя Гриша забывался только тогда, когда кормил своих дорогих птиц. Только они своим ласковым курлыканьем могли помочь ему забыть жестокость…

Но не проходило и дня, чтобы кто-нибудь руганью не выводил его из блаженного равновесия, в котором он пребывал после общения с птицами, того невесомого состояния, которое, наверное, бывает у них самих, когда они парят в воздухе…

Дядя Гриша часто простаивал у окна. Смотрел на своих голубей, резвящихся в огромной луже на дороге. Знал: коли в воде птицы перья моют, быть солнцу. А в песке их чистят – непременно к дождю проливному.

В языке нашем любимых раньше звали «моя голубка», «голубь». Приголубить – приласкать значит.

Однажды приснился старику сон. Будто окно в его комнате распахнулось настежь. Ветром – ласковым, теплым, как прикосновение добрых рук. Весенним и благоуханным. Подошел. Влетела в окно его голубка. Ох он обрадовался! Он же ее так долго нигде не видел! Нашлась! Вспорхнула, опустилась к нему на руку. Доверчивая. Смотрела своими голубиными глазами прямо в его глаза. Будто знала, как он скучал. А перышки-то у нее не серенькие. Светлые. Сверкающие, как белый огонь. Старик и не удивился даже. Будто она всегда такой была. Так вот о чем в сказках раньше сказывали. Будто жар-птица его голубка. Глаз не отвесть.

Проснулся. Все вспомнил. И про то, что преследуют его, и про то, что голубки больше нет…

Окно и вправду было распахнуто. Только вместо ласкового ветра дула в него липкая снежная метель. Будто кольцом боли схватило горло. Заболел. Кто ж ему поможет? А птицы? Он знал, что пойдет их кормить. Если сможет встать. «Эк скрутило».

Все равно сияющий огонь сна, ее, голубки, перышек белый жар еще долго в тот день светил ему…

Снег, первый снег в этом году. Так поздно. Красивы птицы на его девственной чистоте. Будто серые ангелы.

Засыпая, он слышал их ласковое курлыканье у себя на подоконнике. Будто пели они ему колыбельную…

Однажды утром он не пришел. Была зима. Трескучий мороз под Рождество. Голуби жадно жались друг к другу в вентиляции блочных домов. Выжить. Так трудно выжить.

Они горячие. Жаркие крошечные тела. Горячее людей градуса на два.

Настало Рождество.

Всегда оно – ожидание чуда. Потому что разве не ждет его душа? Разве не знает, что оно есть? Душа знает. Только разум всегда застилает ее глаза.

Соседка Ивановна, как обычно, готовя утреннюю кашу, посматривала в окно. Увидела дядю Гришу, кормящего голубей.

«Как жук навозный, со своими мешками. И тащит, и тащит. Сам уж еле ходит…»

Но во дворе никого не было. Пусто. Только снег белый. Потому что дядя Гриша не пришел. И на другой день. И на третий.

Это уж потом Ивановна узнала, что не мог он кормить птиц в рождественское утро…

Птицы напрасно ждали. Уж давно дочиста была выдолблена их клювами крышка канализационного люка. И он снова покрыт пухом снега. Чистая протоптанная тропинка, та, что наискосок… Нигде ни крохи!

Висели длинной серой ниткой бус на крыше соседнего дома. Зорко глядели в далеко лежащий внизу двор. Не пропустить кормежку! Но благодетеля не было.

Хоронили дядю Гришу всем миром. Всем домом, то есть. Собирали деньги во всех квартирах, по старинке. Управдом Василий Васильевич с ног сбился. Все сделал. Даже отпевание в церкви заказал. А еще братки помогли. Те самые, его ученики, его воспитанники, в которых вложил он все свои знания и всю душу. Те, что прошли испытание собственной силой и исключительностью. И выжили. Те, что подарили ему жигуленок. Здоровенные лбы. Все, как один, коренастые и кривоногие. Копии дяди Гриши.

Только мощнее. Все суровые и молчаливые. Вдруг притихшие. Да и правду сказать, был он для них как отец. Дядя Гриша был их детством. Лучшим, что было в жизни. Как для городских птиц.

На похоронах было очень много людей. Весь дом. Вдруг все стали словно родные. Даже незнакомые. Даже те, кто раньше и не здоровались-то. И те, кто едва мог узнать в лицо друг друга. Словно вернулись все в далекое детство, когда, как в песне, «рождение справляют и навеки провожают всем двором…»

Смерть в светлый праздник.

– Наверное, сразу на небеса, – сказала соседка Ивановна.

– Как его звали-то?

– Григорием.

– Сорокоуст заказали?

– Да.

– Человек был.

– Это, барышня моя, не простой человек был.

– А какой?

Все стояли рядом: братки, скандальные старушки-соседки, Василий Васильевич, девочка с голубиным взглядом – «Одри Хепберн»…

На следующее утро мальчик крошил хлеб на люк. Васек, внук соседки Ивановны. Из тех, что когда-то шарахнулись от дяди Гриши. Ивановна сама Васька послала.