Автор книги: Тео Ом
Жанр: Философия, Наука и Образование
Возрастные ограничения: +16
сообщить о неприемлемом содержимом
Текущая страница: 2 (всего у книги 8 страниц) [доступный отрывок для чтения: 2 страниц]
Философия и три ее трупа
Их было трое: Ученый, Художник и Философ. Каждый из них по-своему объявил философию мертвой. Двое из них уже умерли, но один все еще жив. Долго ли он протянет? Как говорят теомисты: возможно, на все воля Возможного. Впрочем, можно предположить, что его имя уже в списке. Это имя художника Джозефа Кошута, автора знаменитого эссе «Искусство после философии». К этому эссе стоит присмотреться повнимательнее.
Художник
Это весьма короткое эссе, суть которого, как мы полагаем, наиболее ярко и полно обозначено в следующем параграфе: «В данный период [существования] человека искусство, быть может, единственное (после философии и религии) дерзание, удовлетворяющее то, что в иные времена называли «человеческими духовными потребностями». Можно сказать иначе: искусство адекватно реагирует на то состояние вещей «по ту сторону физики», где философия вынуждена ограничиваться лишь допущениями. И сила искусства в том, что даже предыдущее высказывание есть допущение, которое не может быть им подтверждено. Искусство – это единственное, на что претендует искусство. Искусство есть определение искусства». Обратите внимание на третье предложение с конца: «И сила искусства в том, что даже предыдущее высказывание есть допущение, которое не может быть подвержено». Обтекаемые контуры этого суждения слегка напоминают то, что мы называем гносеологической нейтральностью, но пока только лишь напоминают. Джозеф Кошут, не будучи философом, интуитивно нащупал нерв гносеологии, но не продолжил свою мысль, ограничившись наивной надеждой на искусство, с которым, кажется, всем все стало предельно ясно и понятно, когда Марсель Дюшан пришел в музей со своим знаменитым писсуаром. Можно предположить, что Кошут и сам все прекрасно понимает, просто надо же ему чем-то заниматься в этой жизни, тем более, что с местом рождения, можно сказать, сильно повезло, ведь он родился не в коммунистическом КНР, например, а в довольно либеральных США, в штате Огайо, где сама среда подталкивала его творить и дерзать. Возможно, Джозеф Кошут сильно удивится, но произведения искусства, в частности, его знаменитое «Один и три стула», это, как и в философии, тоже всего лишь предположения и гипотезы, если на все эти произведения, конечно, смотреть гносеологически нейтрально, а не гносеологически наивно. То есть не только философия является инкубатором и хранилищем разного рода допущений и предположений, но и искусство тоже. Художник в этом плане ничем не отличается от философа: если второй преимущественно предполагает устно или письменно, то у первого значительно более широкий арсенал для разного рода предположений и допущений. Вся хитрость здесь в том, чтобы отделить персонажа (художника, философа, ученого, писателя и т. п.) от гносеологически нейтрального субъекта, который «говорит персонажем по ту сторону персонажа», но это уже тема другой главы. Единственное, что можно сейчас сказать, это то, что Джозеф Кошут – это не субъект, а персонаж. Сейчас это, возможно, не очень понятно, но потом все станет на свои места.
Философ
Вторым персонажем, который «похоронил» философию, был философ Ричард Рорти, автор знаменитой книги «Философия и зеркало природы», в которой Рорти недвусмысленно дает понять, что философия не обладает «привилегированным доступом к реальности» и в целом мало чем отличается от литературного творчества или поэзии, а вера в истину, которой философы руководствовались с начала времен, это не более чем миф. Словом, Ричард Рорти, как мы полагаем, ближе всех подошел к пониманию того, что философия – это, в общем-то, пустышка. В этом смысле философию можно сравнить с пустой пачкой из-под чипсов: внешне она выглядит очень интересно, красочно, крайне содержательно, а внутри – пустота и запах от чипсов. Именно эту пустоту и нащупал американский философ Ричард Рорти, который впоследствии отказался от философии.
Ученый
Последним из трех, кто похоронил философию, был астрофизик Стивен Хокинг, который в 2011 году во время своего выступления на конференции Google’s Zeitgeist в Хартфоршире прямо так и заявил: философия мертва. Что тут скажешь? Стивен Хокинг прав, но только философия умерла значительно намного раньше его выступления на конференции Google’s Zeitgeist. Впрочем, не только философия, но и наука, ведь и она тоже подобно искусству и философии, если опять же на всю эту чудную композицию смотреть гносеологически нейтрально, сплошь соткана из предположений и гипотез. Наука, философия, искусство, религия – все это, как предполагается, просто сборники предположений, допущений, догадок и гипотез. С этой же гносеологически нейтральной позиции Стивен Хокинг подобно Джозефу Кошуту и Ричарду Рорти – это не субъект, а персонаж, который уже умер, но субъект все же еще жив. Персонажи умирают, а субъект остается – такое вот странное «субъективное» бессмертие.
В итоге, получается, что все три трупа, о которых говорится в названии этой главы, – пустые, ведь и сама философия, как уже было сказано, это просто обманчивая пустота, пустышка.
Философия, искусство, наука и религия, культура в целом – это пустота, сотканная из слов. Ни у чего из этого нет своего внутреннего содержания – одна лишь расплывчатая оболочка. Если мы заглянем за эту оболочку, то максимум, что мы там найдем, это только вепри суицида. А ведь из этой оболочки, что интересно, соткана вся человеческая цивилизация, которой мы все так дорожим и боимся потерять, и эта цивилизация внутри тоже полая, абсолютно пустая. Как мы покажем далее, пустотой наполнено абсолютно всё: не только внутреннее пространство, но и внешнее. В конечном счете все есть пустое. Все пустое. И это тоже пустое.
А в Москве, тем временем, в самом центре города, который ранее был столицей СССР, первой в мире страны философов, лежит «мумия истины», к которой до сих пор тянется очередь.
Мумифицированное тело истины
В книге «Коммунистический постскриптум» Бориса Гройса читаем следующее: «Советский Союз, действительно, понимал себя как государство, в котором вся власть принадлежит философии. Легитимность коммунистического руководства определялась, в первую очередь, тем, что оно репрезентировало определенное философское учение – марксизм-ленинизм. Другой легитимации это руководство не имело. Поэтому философствование всегда было его первейшей обязанностью. При этом марксистско-ленинское учение понималось как единство диалектического материализма, исторического материализма и научного коммунизма. Важнейшей, определяющей частью этой триады был диалектический материализм, так как две другие части представляли собой результат применения данного учения, с одной стороны, для понимания истории, а с другой, – для планирования коммунистического будущего». Далее Борис Гройс пишет про диалектический материализм как про способ мыслить максимально парадоксально, с чем, пожалуй, можно согласиться только в том случае, если рассуждать гносеологически наивно, как рассуждает сам Борис Ефимович. В нашей первой книге мы уже показали, что парадокс – это, в общем-то, фикция, ведь фикцией является уже такое понятие как утверждение, а парадокс, как известно, предполагает противоречивость именно утверждений, а не, к примеру, предположений. Согласно принципу гносеологической нейтральности любое утверждение – это гносеологически нейтральное суждение, то есть в данном случае скрытое предположение («предположение, которое притворяется утверждением»), поэтому любой «парадокс» или «противоречие» это всего лишь предположение, гипотеза, не более. Таким же предположением является и пресловутый диамат с его «единством и борьбой противоположностей». Это не значит, что диалектический материализм ложен, но это не означает и того, что он не ложен. Согласно принципу гносеологической нейтральности мы, как и Борис Гройс, не знаем и не можем знать, врет диамат или нет, ведь мы можем ошибаться. Единственное, что мы можем, это только предполагать, причем как в ту, так и в другую сторону, то есть в конечном счете предполагать все сразу, но об этом потом.
Читаем далее: «Диалектический материализм утверждает, что жизнь внутренне противоречива. Следовательно, чтобы ею управлять, ее нужно охватить парадоксом. Для диалектического материализма живо только целое, только тотальность. Поэтому он хочет, формулируя некий тезис, сохранить за собой право одновременно формулировать антитезис, ведь если на антитезис налагается запрет, он тем самым исключается из целого, которое в итоге перестает быть полным и живым». Ну вот опять: «диамат утверждает, что жизнь внутренне противоречива». Обратите внимание: не предполагает, а именно «утверждает», хотя и сам прекрасно «понимает», что может ошибаться. То есть опять же: мыслить жизнь как противоречие – это, как предполагается, означает мыслить гносеологически наивно. Реализм же, как мы полагаем, состоит в том, чтобы мыслить жизнь не как противоречие, а как амбивалентную цельность, о чем мы поговорим чуть позднее. Единственное, что можно сейчас сказать, это то, что диалектический материализм – это всего лишь «парадоксальная» оболочка наивного реализма.
Забавно, что Борис Гройс трактует окончание коммунистического проекта не как политическую неудачу, а скорее как неотъемлемую часть самого проекта, то есть как осознанное диалектическое решение, принятое номенклатурными «философами» ЦК КПСС. Это выглядит забавным, если вспомнить то, с чего этот проект начинался, а начинался он, напомним, с идеи о мировой коммунистической революции, в результате которой человек во всем мире, во всех странах мира должен был получить свободу от экономической эксплуатации и всякой другой формы эксплуатации и обмана, чтобы его творческий потенциал расцвел всеми цветами радуги. То есть создание и существование «социализма в одной отдельно взятой стране» авторами проекта, Марксом и Энгельсом, не предполагалось вовсе. Таким образом, как мы полагаем, разумнее было бы предположить, что коммунистический проект, (не)реализованный в СССР, был ошибочным изначально, так как своей реализацией он противоречил идее мировой коммунистической революции, которая, напомним, по замыслу Маркса и Энгельса должна была начаться в промышленно развитой Европе, но по иронии судьбы произошла на территории дореволюционной России. Да и сам Ленин, как предполагается, это признал, сообщив Горькому следующее: «Эту страну мы потеряли. Нам хана. Уезжайте, батенька». Это изречение, пожалуй, можно отлить в бронзе и повесить над мавзолеем.
Можно предположить, что называя распад СССР неотъемлемой частью самого СССР как философско-эстетического проекта, Борис Гройс главным образом руководствуется т. н. музейной логикой, которую он блестяще продемонстрировал в книге «Gesamtkunstwerk Сталин». Суть этой логики вкратце можно описать так: если нормальное цивилизованное историческое, то есть капиталистическое развитие – это своего рода контекст, то есть «музей», то коммунистический проект в нем – это уникальное произведение политического искусства, которое можно интерпретировать как произведение искусства исключительно только в контексте «музейного» пространства, подобно тому как только в пространстве музея писсуар Марселя Дюшана считывается как произведение искусства, тогда как за пределами музея или в туалете музея это просто еще один безликий писсуар. Кстати, можно представить себе некую гипотетическую альтернативную историческую реальность, в которой Марселя Дюшана вместе с его писсуаром в свое время выбросили на улицу, закрыв доступ в музей, в результате чего мир так и не узнал, что писсуар может быть произведением искусства. Про гипотетические альтернативные исторические реальности, в которых СССР не распался, а, к примеру, успешно реформировался благодаря «советскому интернету академика Глушкова», и говорить нечего – про это и оперу уже сочинили.
Называть СССР страной философии, как мы полагаем, можно только с глубоким чувством иронии или скорее даже постиронии. Согласно принципу гносеологической нейтральности Советский Союз представлял собой самое обычное идеологическое государство, но его подлинной идеологией был не марксизм-ленинизм, как традиционно принято считать, и даже не гедонизм, верным адептом которого была стареющая партийная элита, а самый что ни на есть наивный реализм, который в то же самое время, равно как и сейчас и раньше, правил и правит всем человечеством. Так что Ленин и Сталин, как мы полагаем, были не столько диалектически мыслящими марксистами, сколько обычными наивными реалистами, то есть философскими обывателями, хотя сами себя они, конечно, так не определяли. В этом смысле «коммунисты» ничем не отличались и не отличаются от «капиталистов», так как и те и другие находились и находятся под властью идеологии наивного реализма. Вместе с тем, следует признать, что СССР – это был своеобразный эксперимент по созданию нового человеческого общества на основе философской теории. Этот эксперимент провалился, ибо, как уже было сказано, философия, которую использовали для построения нового мира, была идеологической, то есть это была не философия, а идеология наивного реализма, прикрытая сверху социально-политическими лозунгами и смешным «утверждением» о том, что «учение Маркса всесильно, потому что оно верно».
Если бы Ленин действительно был философом, кем его, к примеру, считает Лев Данилкин в своей книге «Ленин: Пантократор солнечных пылинок», то он бы отказался от такого понятия как «конкретная истина», не повторял бы его за Гегелем, ведь с гносеологически нейтральной точки зрения любая истина – это лишь скрытое предположение, не более. «Истиной» это предположение делает только желание того, чтобы это предположение было истиной. Желание, понимаете? Философ же, как мы полагаем, должен отказаться от своих желаний, иначе это уже не философ, а политик. Это политик может «претендовать на истину», выдавая желаемое за действительное, а философ должен отречься от этого, то есть в конечном счете отречься от самого себя, от своих желаний и суждений. Как мы покажем далее, философия – это путь акаталепсии: путь отказа от суждений, путь смерти. Если бы Ленин был философом, настоящим философом, то он бы честно признал, что в той игре, которую он затеял, выиграть невозможно – можно только проиграть, и все это не имеет никакого отношения к истине, ибо истина не достижима, а тешить себя иллюзией «конкретной истины» просто глупо и бессмысленно, ведь любая такая «истина» кончается смертью, чем и закончилась его жизнь.
Сейчас мы можем сказать, что в центре Москвы, в Мавзолее лежит мумифицированное тело «конкретной истины», лежит мумия политика, который, вероятно, хотел бы считать себя философом, но философом он не был, а был просто обывателем, наивным реалистом. Эта мумия еще знак того, что философия, подчиненная идеологии наивного реализма, мертва. Соответственно, если мы хотим ее (философию, а не мумию) оживить, то нам в первую очередь нужно покончить с этой порочной идеологией, но для начала эту идеологию надо определить, обозначить, а для этого нам нужно в первую очередь нащупать ту болевую точку, нерв в самой философии, которая указывает на эту всесильную анонимную идеологию, которой подвержены все: богатые и бедные, умные и глупые, политики и народ. Этим нервом, этой болевой точкой, спрятанной в самой философии, как мы полагаем, является акаталепсия, то есть воздержание от всякого утверждения, отказ от суждений и гносеологического притворства, отказ от всяческих желаний выдавать предположения за утверждения. То есть это уже то, что близко к истине, близко к смерти.
Поэтика акаталепсии
Философия начинается с аскезы и самоотречения, с воздержания от утверждений и суждений вообще. Философу желательно не говорить и не мыслить. Ему лучше и не жить, но раз уж пришлось, то самое лучшее – это придерживаться позиции безмятежности. Идеальное состояние для философа – это состоянии акаталепсии и атараксии, то есть равнодушие. Первым это понял древнегреческий философ Пиррон, основатель античного скептицизма, в честь которого была названа школа пирронизма, философская скептическая школа, основанная философом Энесидемом.
Свою скептическую позицию Пиррон объяснял тем, что любое суждение, каким бы убедительным и привычным оно ни казалось, внутренне логически противоречиво, то есть неустойчиво, нестабильно. Чувственное познание, учил Пиррон, представляет мир не таким, каким он является в действительности, объективно, а лишь таким, каким он нам кажется, каким мы его, как нам кажется, видим или хотели бы видеть, то есть чувственное познание по своей сути субъективно, обманчиво.
Всякому утверждению, говорил Пиррон, можно зеркально противопоставить не менее убедительное диаметрально противоположное ему другое утверждение, но ни одно из них не будет объективным суждением, а оба будут лишь субъективными мнениями, скрывающими в себе личностную претензию на истину, то есть бессмысленное желание победы над своим противником в пустом споре. В таком споре, учил Пиррон, философ участвовать не должен, так как это просто бессмысленно. Учитывая, что любой спор – это спор субъективных мнений, «игра в пустоту», то для философа нет места ни в одном из них, а значит ему нет места и в политике, ведь политика – это война субъективных мнений. Удел философа – это воздержание, аскеза, самоотречение. Его судьба – акаталепсия, атараксия, смерть. Не очень радужная перспектива, не так ли.
Учение Пиррона напоминает восточные учения вроде индуизма или буддизма, с той лишь только разницей, что в пирронизме нет ни богов, ни просветленных, ни сатори, ни нирваны. Можно сказать, что это предельная точка аскезы, фиксирующая состояние радикальной редукции всего, что считается человеческим: языка, чувств, мыслей. Такая аскеза – это максимальное приближение к смерти. Отказаться от суждений, от чувств и при этом не тешить себя иллюзорной верой в богов, нирвану или сатори – это, конечно, сильно. Это заслуживает уважения. Но это очень трудно, да и не факт, что правильно, ведь и здесь можно ошибаться, не так ли.
С гносеологически нейтральной точки зрения философские суждения Пиррона, равно как и суждения других философов, это гносеологически нейтральные суждения, то есть предположения, не более. С этой же позиции сам Пиррон, равно как и любой другой философ, это не субъект, а персонаж, но об этом потом.
Аскеза и самоотречение, акаталепсия и атараксия – это все очень хорошо, но кто сказал, что это правильно? Эта правильность всегда только предполагается. Но ведь можно же предположить и обратное, или обратное обратному, или все сразу. Можно, к примеру, предположить, что правильнее будет ввязаться в войну и выиграть. Или выбрать все сразу? Или, может, вообще не выбирать?
Пиррон является наиболее ярким представителем т. н. созерцательной философии, которая отказывается от жизни, от практики, от политической борьбы и языковой игры, от чувств и страстей в пользу покоя и безмятежности. Наиболее ярким представителем другого типа философии, философии активной и деятельной, «философии на стеройдах» является Карл Маркс. Нетрудно заметить, что обе эти философии друг друга идеально дополняют, и каждая из них по-своему интересна. Но все они с гносеологически нейтральной точки зрения абсолютно одинаковы, так как лежащие в основе этих философий суждения – это всего лишь предположения, не более. Почему этими предположениями надо руководствоваться – это большой вопрос. Но еще более интересный вопрос состоит в том, кто выдвигает эти предположения и кто ими руководствуется, если их авторы – это не субъекты, а персонажи. Субъект же у них, как предполагается, общий. Словом, чтобы ответить на все эти вопросы, нам следует обратиться к такому фундаментальному для нашей философии понятию как гносеологическая нейтральность.
Гносеологическая нейтральность
Гносеологическая нейтральность – это основа гипотетизма (гносеологического нейтрализма): фундаментальное гносеологическое состояние, при котором любое суждение, каким бы убедительным и привычным оно ни казалось, интерпретируется и воспринимается как гносеологически нейтральное суждение, то есть как гипотетически априорное и вечное предположение: предположение, которое невозможно превратить в факт, а можно лишь создать видимость такого превращения.
Теоретической основой гносеологической нейтральности является гипотеза гипотетичности: философская гипотеза о том, что любое суждение – это потенциально ошибочное суждение, то есть предположение, гипотеза.
Основой гипотезы гипотетичности является гипотеза потенциальной ошибочности. Согласно этой гипотезе предполагается, что ошибаться можно всегда и во всем, без исключений и компромиссов. Таким образом, если ошибаться можно всегда и во всем, то любое суждение – это потенциально ошибочное суждение, то есть предположение, гипотеза.
Основой гносеологической нейтральности, как видно, является ряд гипотез, согласно которым предполагается, что нет ничего, в чем нельзя было бы ошибаться. Этим двум гипотезам предшествует третья гипотеза, которая в нашей философии условно именуется нуль-гипотеза: если ошибаться можно всегда и во всем, то невозможно ни в чем быть уверенным или неуверенным, убежденным или не убежденным – можно быть только гносеологически нейтральным к любому суждению, то есть можно только предполагать, поэтому предположение, как предполагается, это не только потенциально ошибочное суждение, но и гносеологически нейтральное суждение.
Уверенность, равно как и неуверенность – это такие понятия, которые служат своего рода оберткой, ширмой для состояния гносеологической нейтральности. Человек не может ни в чем быть уверенным или неуверенным – он может только притворяться уверенным или неуверенным, притворяться как осознанно, так и неосознанно. Таким образом, человек может только предполагать, то есть быть гносеологическим нейтральным. То есть вера, знание, сомнение и прочие понятия, которые им синонимичны, – это, как предполагается, суть фикции: попытка выдать желаемое за действительное. Невозможно ни во что верить или не верить, невозможно ничего знать или не знать, невозможно ни в чем сомневаться или не сомневаться – можно только предполагать. Знание, вера, сомнение – это лишь скрытые формы предположения, то есть скрытые формы гносеологической нейтральности.
Предполагать – это значит быть нейтральным, гносеологически нейтральным, то есть не пытаться выдавать желаемое за действительное, не пытаться выдавать предположения за утверждения, а всегда сохранять нейтралитет по отношению к любому суждению, в том числе и к этому суждению, поэтому и это всегда только предполагается.
Согласно гипотетизму состояние гносеологической нейтральности – это базовое и по сути единственное гносеологическое состояние любой потенциально мыслящей сущности.
Человек всегда гносеологически нейтрален, осознает он это или нет. Любая форма убежденности в чем-либо – это осознанное или неосознанное притворство. Притворство перед самим собой как гносеологически нейтральным субъектом. Именно этот субъект в конечном счете и предполагает. Человек по отношению к гносеологически нейтральному субъекту (ГНС) выступает в роли персонажа, как, например, литературный персонаж, которым управляет автор. В гипотетизме такое «управление» выявляется посредством формулы гносеологической нейтральности.
Внимание! Это не конец книги.
Если начало книги вам понравилось, то полную версию можно приобрести у нашего партнёра - распространителя легального контента. Поддержите автора!Правообладателям!
Данное произведение размещено по согласованию с ООО "ЛитРес" (20% исходного текста). Если размещение книги нарушает чьи-либо права, то сообщите об этом.Читателям!
Оплатили, но не знаете что делать дальше?